Текст книги "Мечты и кошмар"

Автор книги: Зинаида Гиппиус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 37 страниц)

РОМАН О МИСТЕРЕ УЭЛЛЬСЕ

Ответ mr. Черчилля в «Sunday Express» на книгу Уэлльса о России полон умного и сдержанного достоинства, а, главное, той человеческой правды, от которой мы давно отвыкли. М-р Черчилль не был в большевицкой России и 16–17 дней, не Знает, вероятно, и тех трех – четырех русских слов, которые Удалось выучить г. Уэлльсу. А между тем о России он знает и говорит все, что знаем и говорим мы, – не последние русские писатели, прожившие с большевиками вплотную три года, в самом Петербурге. Это еще раз доказывает, что явление большевизма – вовсе не явление специфически русское; внутреннее грязное дело «грязного и глупого» (по выражению Уэлльса) русского народа. Достаточно человеческого здравого смысла, обыкновенной честности, чтобы понять это явление и громко, ответственно определить его.

Слова м-ра Черчилля, повторяю, полны сдержанности и достоинства; он почти не полемизирует с Уэлльсом; как бы слегка даже отстраняет его, говорит о деле, – о большевиках, – о том, что ныне называется «Советским правительством». Для многих из нас, – не одних русских, но и французов, и других иностранцев, для всех нас, знающих большевизм, – эти слова, произнесенные устами англичанина, были облегчением и в том смысле, что сняли с нашей души тяжелое подозрение: уж не типичен ли для Англии Уэлльс? Не большинство ли в современной Англии – вот такие Уэлльсы?

Мне, впрочем, уже давно казалось, что Уэлльс – тип скорее всемирный, притом довольно часто встречающийся. Горький, например, которого я лично знаю лет двадцать, того же типа. Это не мешает Горькому быть русским до мозга костей, как Уэлльсу – англичанином с головы до пят.

Для русского писателя изучение этого типа в английской одежде представляет особенный интерес.

И я предлагаю читателям, имеющим воображение, сделать со мною художественную экскурсию. Ведь иногда художественный подход открывает нам глаза на самые конкретные тайны действительности. Я предлагаю взглянуть на книгу путешествия в Россию Н. G. Wells'a – как на роман. Кто-то написал роман, взял в обстановке, гениально приготовленной самой жизнью, главным героем романа англичанина и назвал его «мистером Уэлльсом». Неизвестный автор, конечно, занят всецело своим героем. Ему важно нарисовать его наиболее яркими чертами, важно преломить действительность сквозь него. Ведь мы, в художественном произведении, не рассказываем о людях, а стараемся показать их действующими или говорящими…

Но прежде, чем передать в кратких словах содержание «романа о мистере Уэлльсе», я упомяну, что уже есть и продолжение: герой «Путешествия в Россию» на «Reply» [29]29
  «Ответ» (англ.).


[Закрыть]Черчилля мгновенно написал тоже ответ. Ответ пространный, – газета принуждена была даже напечатать его мелким шрифтом, – и, Боже мой, какой это художественный ответ! Всемирный тип в нем так ярок, что заглушены чисто английские черты – сдержанность и вежливость. Герой романа, м-р Уэлльс, жестоко обиделся на эту неуловимую снисходительность, с которой м-р Черчилль отстраняет его, говорит не о нем, а о деле. Обидевшись, мистер Уэлльс ослеп, потерял дар слова и, естественно, забыл, что он культурный европеец. Мне редко приходилось встречать в европейской печати статью более дурного тона, более личную и потому столь жалко-беспомощную. По существу о ней сказать нечего, и я перехожу к короткому пересказу «романа о мистере Уэлльсе».

Герой – человек, конечно, самый передовой. Он – социалист. Он – революционер. Он – художественная натура, любопытен ко всему необыкновенному. В России, этой далекой, экзотической стране, происходит необыкновенная социалистическая революция. Буржуи (мистер Уэлльс, конечно, ненавидит всей душой буржуев) говорят, что там нет социализма и уже давно нет никакой революции; но на то они и буржуи! У мистера Уэлльса, кстати, оказываются в необыкновенной среде знакомства: экзотический друг Максим Горький. Это очень удобно: да и охрана, в случае чего…

Заручившись такой протекцией, запасшись родными фунтами и обещаниями, одетый в наилучший, самый практичный и Добротный дорожный костюм, мистер Уэлльс отправляется в путь.

Он сознает себя отважным путешественником. Он понимает, что ему надо будет перенести лишения комфорта, и хотя, ко-нечно, он взял с собой «tub» [30]30
  лоханка для купанья (англ.).


[Закрыть], – придется ли пользоваться им каждый день? Но он готов на все. Он любопытен и смел, да добрый Горький, который «страшно любит» европейскую культуру, конечно, примет его как следует.

Действительно. Далекая страна социалистических «людоедов», точнее – ее «правительство» приняло именитого изыскателя с распростертыми объятиями (это Ллойд Джордж провел параллель между «советским правительством» и людоедами). Мистер Уэлльс был тронут. Но он, конечно, заранее решил быть беспристрастным, строгим, высказать потом всю «правду», только правду своей души… И прием не мог его подкупить.

На минутку он поморщился, когда ему предложили помещение в лучшем коммунистическом отеле… Но Горький тотчас же забежал, взял его к себе, в свою теплую, уютную квартиру, доверху полную произведениями искусства, скупленными задешево у «буржуев». Она у него совсем похожа на музей… или на лавку старьевщика.

За мило убранным чайным столом, под лампой, в обществе Горького и его (тогдашней) жены Андреевой (комиссара всех театров и, с прошлой осени, «министра торговли и промышленности») – мистер Уэлльс «по душам» разговаривает со всеми знаменитыми представителями власти «Советов» и Чрезвычайки. От Зиновьева и Зорина он прямо в восторге. «Мой друг Зорин… Мне не хотелось бы его обидеть…».

Не только у Горького, конечно, искренно и откровенно болтает мистер Уэлльс с носителями власти: он только и делает, что везде болтает с ними. О, по-прежнему тверда его прямая, правдивая линия! Он не останавливается перед высказываньем своих мнений в глаза всем начальникам коммуны. Ужасное разрушение! В каком виде улицы Петербурга! Какой недостаток продовольствия у жителей!

Но мистер Уэлльс приятно удивлен: честные и простодушные правители не спорят, соглашаются. «Да, мистер Уэлльс, ужасно! Мы сами видим. Но вспомните, мистер Уэлльс, – блокада! Ваша же блокада!»

М-р Уэлльс краснеет от стыда и возмущения. «О, да! Как это справедливо! Но неужели они думают, что передовой англичанин может быть за бесчеловечную блокаду революционной страны?»

Все больше убеждается мистер Уэлльс, как честно правительство, главари которого бессменно с ним беседуют. «Главное – честно!» – настаивает он. – «Неопытно, конечно, и очень простодушно. Не верх ли простодушия – этот постоянный вопрос: «Скоро ли наконец будет у вас, в Англии, революция?» Я им пытался возражать, что, по-моему, у нас не будет революции, объяснял, почему, – нет, всё свое!»

Новые друзья исследователя везут его по всем богадельням: в приют науки, в приют искусств. Там призреваются остатки буржуазных ученых, буржуазных писателей, музыкантов и т. д. Честное правительство хочет не ударить лицом в грязь, велело собрать на смотр всех. И вот, мистер Уэлльс в положении столичного ревизора, осматривающего сибирские тюрьмы в сопровождении местных властей. Он это понимает. Он так и говорит, что, мол, мое появление, человека свободного (сытого и одетого), было нежданно для этих людей: «Я был этаким «вечерним гостем», постучавшимся в «тюремную камеру»».

Ему нравится быть «лучом света». Он сентиментален и легко умиляется как над собой, так и над другими. Он со слезой описывает этих «несчастных» людей, полумертвых заключенных, и высказывает несколько глубокомысленных суждений: «Нет, люди науки и искусства слишком хрупки! Трудно им жить в атмосфере революции, даже и при таком честном правительстве! Оно заботится о них, – вон даже в одном из приютов устроило парикмахерскую, специально для ученых, – но все-таки Революция! И блокада! Нет, не выжить им, бедняжкам!»

Известно, что высокий посетитель, осматривающий тюрьмы, обращается к арестантам: «Кто имеет претензию?» Известно также, что ни один опытный арестант никогда никакой претензии не заявит. Он знает, что посетитель уедет, а свое начальство останется.

Но русские интеллигенты не все еще научились тогда уму-разуму. Доказательство – писатель, слава Богу, ныне здравствующий в Италии Амфитеатров. Он бросился к «лучу света», стал пытаться что-то сказать, что-то показать… Но высокий гость даже не дослушал претензий. Местные власти оттерли просителя, заметив, кстати, и неудовольствие на лице нашего героя.

«Ужасно неприятно!» – жалуется мистер Уэлльс. – «И чего он? Другие гораздо благороднее держали себя. Расспрашивали о движении науки в Англии…»

Маленькую эту свою неприятность мистер Уэлльс скоро забыл, но тюремщики не забыли: беспокойный арестант, писатель Амфитеатров, немедленно после отъезда «вечернего гостя», был схвачен и препровожден куда следует.

Шли, однако, дни. Каждый лишний день тесного контакта с властями укрепляет мистера Уэлльса в его первоначальной догадке: это честные, энергичные люди; еще неопытные, простодушные, – но, главное, – честные!

Мистер Уэлльс тем более доволен своим беспристрастием, что тут же смело объявляет: он – не марксист. Ему всегда, до отвращения, не нравилась… борода Маркса. Мало того, он и не коммунист.

«Совершенно так же не коммунист, как и Максим Горький».

Одно мое воспоминание о мистере Горьком как будто подтверждает эти слова мистера Уэлльса.

Тотчас после большевицкого переворота, мы, встретив Горького, стали просить его ходатайствовать о министрах, брошенных в Петропавловскую крепость. Были тут и несчастные жены заключенных. Горький упрямо и угрюмо отказывался. Помню, что этого почти нельзя было выдержать. И пришлось прямо кричать на него:

«Да ведь вам это ваша собственная совесть приказывает! Вы лично знакомы с Лениным и другими. Почему вы им не скажете хотя бы слово?»

На это Горький глухо, угрюмо, отрывисто, точно лая, произнес:

«Потому что… я с этими… мерзавцами… совсем… разговаривать не могу…»

Это было 4 ноября 1917 года. Теперь Горький разговаривает с Лениным, не только приезжая к нему в Москву, но даже, во время разлук, по телефону из Петербурга и зовет его ласково «Ильичом».

(За сколько времени до посещения г-на Уэлльса?)

А все-таки правда, ни Горький, ни м-р Уэлльс – не коммунисты. Почему же? Да просто потому, что тип, к которому оба они принадлежат, не способен ни на какой «изм». Это художественный тип человека, не имеющего «убеждений», ни ложных, ни верных, а живущего «по настроению» данного момента. Тип безответственный.

Но вернемся к нашему герою – англичанину.

На десятый, приблизительно, день своих бесед с «русскими властями» мистер Уэлльс уже составил себе полное мнение не только о данном положении России и ее данном правительстве, но о России вообще, в ее целом, о ее истории, о ее народе.

Выводы мистера Уэлльса ярки и определенны. Главный: никакое правительство, кроме большевицкого, ныне существующего, в России невозможно. Это «честное и простодушное правительство правит Россией именно так, как для нее требуется, и сидит крепче любого европейского».

Свой вывод мистер Уэлльс основывает на всяких «фактах», узнанных им в России. Например, маленький «факт» из частных: прекращение уличных грабежей. «Едва взяло власть это энергичное правительство», говорит м-р Уэлльс, «и улицы русских столиц сделались столь же безопасны, как улицы любой столицы в Европе».

Откуда м-ру Уэлльсу знать действительные факты? А они были таковы: в продолжение всего 1918 года, начиная с конца 17-го (большевицкий переворот), грабежи оставались перманентными. Почти все интеллигенты, рисковавшие выходить в сумерки, испытали это удовольствие. Художник Бенуа был оглушен и ограблен. Профессор Батюшков (скоро умерший) был ранен и брошен раздетый на льду. Известная актриса, возвращаясь с матерью из театра, получила удар в лицо. Сорвали пальто. То же у писателя Пошехонова. Даже, к нашему удовольствию, раздели комиссара Урицкого на Моховой. Слишком долго пришлось бы перечислять примеры. Это целая статистика. И так длилось год (на наших глазах) и кончилось же тогда, когда стало некого грабить. Все, неспособные учинять грабежи, дневные и ночные, уже ограблены. Большинство из них, при этом, убито. Улицы, действительно, казались спокойны. По ним некому ходить. Грабители ездят в собственных экипажах. Их сравнительно мало, награбленного много; еще не доделили и потому пока не грабят друг друга.

Фактов, повторяю, именитый англичанин не мог знать; честные друзья ему не сказали… Но только м-р Уэлльс мог не сообразить, что власть, вступающая на трон с лозунгом: «Грабь награбленное», – логически должна поощрять, а не уничтожать грабеж. Нельзя же им прекращать грабежи, принципиально поддерживая, строя ступени к власти именно на грабеже.

Но у м-ра Уэлльса нет логики, как нет «убеждений». М-р Уэлльс доверчив к друзьям. Они так ценят его, так милы с ним… И уж эти ли русские люди не знают свою Россию? М-р Уэлльс расспрашивал их, да и сам наблюдал русский народ, в «совете», например, или около Иверской (еще была) в Москве. И вот что он таким образом узнал.

Русский народ, вся его масса – это сплошь грязное, глупое, безграмотное стадо, не имеющее ни о чем ни малейшего понятия и само не знающее, чего хочет. Русский народ груб и грубо материалистичен. Никакой духовности, никакой религии у него не было, как нет. Они только идиотски лижут свои иконы. Русский священник – что это? Это тот же грязный и глупый мужик, совершенно такой же, как все другие…

И м-р Уэлльс вновь и вновь утверждает свой заключительный вывод: единственно возможное правительство для подобного народа – вот именно это, энергичное, честное, просвещенное, строгое, но попечительное, – правительство Ленина и

Троцкого. И не достойно ли уважения оно, взявшее на себя подвиг обламывания этих грязных скотов?

Удовлетворенный петербургскими впечатлениями, наш путешественник любопытствует, однако, насчет Ленина. Быть в Риме и не видать папы!

И м-р Уэлльс едет в Москву. Это последняя глава первой части романа, не менее остальных художественная. В ней очень интересны чисто английские черты героя. Тип всемирен, но англичанин данного типа все-таки англичанин.

Оказывается, получить аудиенцию у Ленина потруднее, чем у папы. Волокита, которую проходит м-р Уэлльс, начинает не на шутку раздражать его. Как, с такими связями, такой протекцией, – и такая возня? Тут еще столь мало комфортабельное путешествие до Москвы! Английские привычки его дают себя знать. Фыркает он и на помещение в Москве, где нет квартиры Горького и где его поселили в «отеле для знатных иностранцев», – «с часовыми у дверей».

Но тут внимание его отвлекается встречей с мистером Ван-дерлипом. Знаменитый американец покуривает сигару, болтает с мистером Уэлльсом о посторонних вещах и являет вид человека, крайне довольного ходом своих дел.

М-р Уэлльс чует атмосферу и взволнован, – полусознательно, быть может, он, при всем своем социализме, конечно, патриот, в самом английском смысле. Что тут делает Америка? Почему м-р Вандерлип так доволен? О, конечно, мистеру Уэлльсу нет до этого дела! Он настаивает, он повторяет, что ему все равно, что он «по темпераменту нелюбопытен…». Он никого не спрашивал, но ему говорили, конечно… Ему очень много говорили о том, что тут делает Америка…

Как нарочно, все дальнейшее только усугубляло волнение

м-ра Уэлльса и направляло его мысли в одно и то же русло.

Многотрудное свидание с папой-Лениным состоялось, наконец.

Вот фотография, – точно картинка! Взгляните на нее. Освеженное, искаженное странной гримасой-усмешкой лицо Ленина, странно напоминающее не то лицо орангутанга, не то, выражением лика, старца Распутина. И на первом плане – без тени улыбки профиль упитанного англичанина, – буржуя «пес plus ultra»  [31]31
  до крайних пределов (лат.).


[Закрыть]– с шеей, говорящей о целом ряде кровавых бифштексов. Англичанин сидит словно вкопанный. Он слушает, он наблюдает, он умозаключает.

Самое потрясающее в этом свидании было то, что, по словам м-ра Уэлльса, – Ленин… проговорился! Напрасно удерживал его, на русском диалекте, приставленный для этого коммунист. Ленин не обращал внимания и все дальше и дальше проговаривался. Он целую пылающую речь произнес перед м-ром Уэлльсом – об Америке. Америка поняла. Америка идет навстречу. С Америкой Россия… и т. д., и т. д. И когда Европа уразумеет, что она потеряла, в особенности Англия! Будет уже поздно…

М-р Уэлльс не сознается, да, вероятно, и не сознает – но он потрясен этими откровениями. Он пытается свернуть разговор на другое, хочет «объективно» наблюдать Ленина, – напрасно! Факт увлечения Ленина Америкой, факт присутствия мистера Вандерлипа, загадочного и довольного, приковывает все внутреннее внимание мистера Уэлльса.

«Признаюсь, идя к Ленину, я был предубежден против него, – говорит м-р Уэлльс, – но я вынес совсем неожиданное впечатление, и мы тепло с ним простились…»

Надо сказать, что тип, к которому принадлежит м-р Уэлльс, вообще неспособен к самокритике, к улыбке над собой. Герой нашего романа так полно, так совершенно доволен собой и своим (в этом смысле он и патриот), так искренно и, пожалуй, простодушно самоуверен, что усомниться в чем-либо, от него идущем, ему до смерти не придет в голову. М-р Уэлльс только пожал бы плечами, если бы сказать ему: а вдруг Ленин и не думал «проговариваться», а просто обвел его слегка вокруг пальца, небрежно сказал то, что счел небесполезным, раз уж этот английский буржуй сюда влез? М-р Уэлльс только удивился бы, если бы кто-нибудь сказал, что предавать поруганию все равно какой народ, целый народ, – по меньшей мере некультурно, а делать это лишь на основании сведений, полученных от «людоедов», по выражению Ллойд Джорджа, – кроме того, и глупо. Да, он только удивился бы… И в этом опять совершенство типа – эстетика героя романа «Путешествие в Россию»…

Свиданием с Лениным первая часть романа, в сущности, кончается. М-р Уэлльс изо всех сил заторопился домой. Все узнано, все видено, все решено. Он занят своими будущими рассказами. И занят вот этой возможной бедой, – как бы Америка не опередила его, мистера Уэлльса, страны, не воспользовалась ранее простодушным, честным правительством, не рванула бы чрезмерно с «грязных скотов», которые ведь ничего не понимают.

И в последней главе м-р Уэлльс перестает действовать, он только призывает. Он пламенно убеждает Европу образовать трест для совместной (раз уже нельзя иначе) эксплуатации российских богатств, получить их из дружеских рук русского «правительства». М-р Уэлльс предупреждает, что получка возможна только из этих рук, и потому «безумие» не начать с признания «Советов».

Свой призыв м-р Уэлльс не раз подкрепляет угрозой: «А то увидите, Америка опередит нас всех. Пожалеете!»

Это его refrain [32]32
  припев (англ.).


[Закрыть], – ибо это его последнее русское впечатление: Ленин и Вандерлип.

Таково содержание книги «Russia in the Shadow» [33]33
  «Россия во мгле» (англ.).


[Закрыть], – или «Story of Mr. Wells» [34]34
  «История мистера Уэллса» (англ.).


[Закрыть]. Это художественное произведение неизвестного автора, взявшего на себя задачу нарисовать известный отрицательный тип в одежде англичанина и в современной обстановке.

Я настаиваю, что художественный подход – единственно верный подход к книге. Художественное чутье есть у всех культурных людей, надо только ему доверяться. Иначе возможны такие «gaffes» [35]35
  оплошности (фр.).


[Закрыть], как недавняя статья барона Нольде о м-ре Уэлльсе. Тип отрицательный (и созданный с таким совершенством!) барон Нольде взял как положительный, душевно совокупился с героем романа, и «прелестные сведения» его, полученные от каннибалов, воспринял, как прелестную действительность. Печальная ошибка, но виновата не книга. Напротив, роман чуткому и культурному читателю даст очень много. Роман так ярко рисует Ложь, что в каждой, еще живой человеческой душе будит порыв к борьбе – во имя Истины.

А мы знаем: наш проваливающийся свет, – и Старый, и Новый, – может спасти только эта борьба, воистину последняя, борьба с Ложью на жизнь и смерть.

О ВЕРНОСТИ

…Измены нет – душа одна.

Какая радость…

Всегда радость, если человек, которого давно считаешь погибшим, вдруг оказывается живым. Радость, даже если его едва знаешь. А когда он друг?

Тот, чье письмо сейчас передо мной, – мой давний друг. Никто, может быть, не знает так хорошо некоторых подробностей его приключений в 18 г., как знаем мы. Но в 18-м же году он уехал в Сибирь, в белую армию, и до сегодня мы ничего о нем не слыхали; все говорило о том, что он погиб.

И вот – он жив. Мало того, он сумел, – только что – только что, – вырваться из советского ада. Вырвался – но еще не спасен. Это надо помнить: если вырвешься в соседнее самостоятельное государство, заключившее с Москвой форменный мир _ ты еще далеко не спасен. Ибо знаменитое государство Совдепское, с которым ныне и великие державы собираются заключить мир, признать его «тоже» государством, – отделено от всех соседей (мирных!) колюгей проволокой. И всех несчастных, которые от лютой смерти спасаясь, проползают за проволоку, пограничная стража «вышвыривает» обратно.

«Случайность спасла», – пишет мой друг. Второй раз прошел, на некотором расстоянии, а сначала «вышвырнули». И живет он в этом «свободном» государстве пока нелегально.

Конечно, ни проволоки, ни вышвыриванья, ничего этого нет в «мирных» договорах с Совдепией. Проволока требуется жизнью. Чумное место должно быть за кордоном. И очутись Лондон где-нибудь поближе, Ллойд Джордж еще не такую проволоку соорудил бы на границе с любезными ему теперь «людоедами».

Моего друга за эти четыре года непрерывно спасал случай, – а вернее Бог, потому что уж очень чудесна эта цепь случаев. Я не буду рассказывать его эпопею, тем более что окончательно мой друг еще не «спасен». Плен, каторжная тюрьма, несколько раз – четыре или пять – суд с приговором к расстрелу. Все болезни, всякие этапы, пересылка в Россию, регистрация, зачисление в красную армию… Наконец, при полной инвалидности, определение, – опять случаем, – на должность обучающего красных курсантов географии. Тут он был свидетелем, как его милые ученики расстреляли в один день около 500 человек (472, в таком-то месте, тогда-то, пишет он).

Новая «эволюция» большевиков отразилась на «учителе» тем, что его отставили от должности и приказали ехать в места весьма отдаленные, «под надзор (гласный) тамошней Ч. К.». Ну, это дело известное, и мой друг решил пока закончить свои мытарства, перебравшись за проволоку.

Спасение его тем чудеснее, что он – офицер первого воен-ного выпуска (бывший студент) и на фронте с 14-го года. Самый настоящий «белый офицер».

Письмо его бодрое, радостное, нормальное, и… какая острая грусть в нем для нас, здешних! Какой стыд читать это письмо!

Я скажу, почему.

«Меня N. N. благословили ехать к вам», – пишет мой друг одному видному эмигранту:

«Я думаю, что я вам могу быть полезен». Он, если не больше, чем прежде, «непримирим» к русским владыкам, то лишь потому, что и прежде был непримирим до конца. И по-прежнему «готов на все».

Так он пишет… ибо не знает еще ничего. Еще думает, что здесь есть какие-то, подобно России, – «мы», есть какая-то совместность, а не каждый человек отдельно – против другого, отдельного. Думает, что его опыт ценен в чьих-то глазах и ценна его «непримиримость». Не знает, что здесь друзья – расходятся, чтобы приуготовить себе пути для схождения с врагами. Что здесь уже почти нет борьбы, и не нужны, поэтому, люди, «на все готовые…».

Нет глубже пропасти, чем вырылась она между здешними, эмигрантами, забывшими (а их много, очень много!) – и людьми тамошними, оставшимися. Ничего не забывшими – ничему не изменившими.

Измена – самая страшная, самая ачеловеческая вещь. Даже не аморальная, а именно ачеловеческая. Она предполагает отсутствие памяти. Память же – есть то, что делает из индивидуума – личность, отделяет человека от «особи». Измена – есть безответственность в самом полном значении слова. Она уничтожает человека целиком, – в прошлом, в настоящем, в будущем. Измена не есть перемена. Двигаясь вперед во времени – личность растет, – расширяется сознание, накапливается опыт; перемена в этом смысле – ежели мы назовем такое движение переменой – противоположна измене. В первом случае мы приобретаем, во втором – теряем. Движение – жизнь. Измена – смерть. Измена, все равно кому или чему, есть измена, прежде всего, самому себе.

Только она – яд, разлагающий общественность. В отличие от многих других ядов, – яд измены не теряет своей разрушительной силы даже в малых дозах. Измена в мелочах так же губительна для общественности (и для личности), как измена в деле более крупном. «Если ты в малом был не верен – кто поверит тебе в большом?»

Оттого во все века, везде, сознательно или инстинктивно, люди боялись «измены», как самого страшного врага, самого преступного «соблазна». Оттого ныне, в России, люди, возведшие в принцип «измену», взявшие ее за свою базу, – враги всего остального человечества, и будут ему врагами, пока существуют. Оттого они так неспособны к движению, к перемене, к росту, к «эволюции»: они апостолы чистейшего разрушения.

Соблазняются глупцы, невежды и ничтожества, подобные большевикам же: Ленин «эволюционирует», Троцкий «исправляется»! Но все настоящие люди знают, не умом – так сердцем: это не перемена, это не движение, это все та же крутящаяся цепь, ряд измен, углубление всераспада и – самораспада, конечно.

«Надобно в мир прийти соблазнам, но горе тому человеку, через которого приходит соблазн».

Это неизбежное «горе» приблизилось. Оно при большевистских дверях. Их окончательный распад не подлежит уже никакому сомнению. И тем досаднее, тем мучительнее смотреть на попадающих в сети соблазна теперь, сейчас, накануне конца. Ведь среди глупцов и невежд есть и люди невинные. Но и на них, увы, падает эта башня Силоамская…

Для них, невинных, не знающих, не начавших, м. б., как следует думать, или слишком измученных и покинутых на чужбине, я и пишу это. Я предупреждаю их, повторяю им: будьте верны себе; жизнь многое прощает, измену – никогда. Измена носит отплату внутри себя самой. С оставшимися там, на родине, живыми людьми – что мне говорить! Они все знают, все понимают, их непримиримость святая тверже стали, – вот как у этого Друга моего, что пишет, спасенный, такое ясное, бодрое письмо.

Он не знает, правда, что некоторым, очень многим, эмигрантам должно быть стыдно читать это письмо; но пусть! Не будем преувеличивать. Не будем унывать. Среди миллионов русских беженцев, здесь – много таких же живых людей, как и там, много крепких духом. Если они чувствуют себя затерянными на чужбине, одинокими, покинутыми – они не должны забывать: эти дни – дни кануна освобождения России; и ей нужны сильные, крепкие, верные.

Год тому назад, на этих же страницах, было много упомянуто о «Союзе Непримиримых». Он жив, – еще бы! – этот таин-ственнейший из тайных, неуловимых для «товарищей», союз, рожденный органически, самой жизнью. Я напоминаю о нем; теперь как раз время. Напоминаю: его членом становится всякий, кто скажет следующее:

1) «Что бы Россия ни переживала (и я лично), где бы я ни был, и где бы, и в каком положении, ни были большевики, – я не способен ни на какое их внутреннее принятие, ни на какое примирение с ними и с III Интернационалом. Я не способен, ни теперь, ни впредь, ни на какое им содействие, не будучи к тому принужден физическим насилием.

2) Изменяя вышесказанному, я изменяю самому себе, и моя измена должна считаться признанием моей личной негодности».

Это все. И, кажется, все, что я могу сказать о «Союзе Непримиримых» в печати. Прибавлю только, что зародившись в России, имея практическую задачу облегчения первых шагов новой послебольшевистской русской власти, а также внешнего спасения и морального оправдания русских людей, – Союз переселился и в Европу. По мере того, как волны русского населения перехлестывают заграницы, – он оказывается нужным столько же здесь, сколько там, в России.

В тяжких условиях беженства человек, даже не слабый, легко теряется, становится безоружным против соглашательских провокаций. Но если он член «Союза Непримиримых» – он помнит себя, верен себе и России, знает, что не один и не забыт.

Да, если не прощается измена, то не забывается верность.

Двадцать второй год застает Россию еще в цепях. Но да будет он годом ее освобождения. Это не пустое пожелание. И не пророчество. Это просто жизненное, живое ощущение совершающегося. То же самое, что в России, у оставшихся. Письмо моего друга дышит этой близкой радостью.

«Они все вместе ждут. Они бодры» – и верны.

Будем же и мы с ними; будем и мы верны… новой, свободной, России. Ей верные нужны.