Текст книги "Елизавета Алексеевна: Тихая императрица"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

Слёзы показались на её глазах, когда она двумя руками коснулась головы Елизаветы и тоже обняла её и ласково поцеловала. Слёзы градом посыпались из глаз Елизаветы: ей вдруг показалось, что это мать целует и поздравляет её.

Екатерина отстранилась, и к молодым подошли отец и мать Александра.

Павел Петрович вытянул шею, неловко обнял сына значительно выше его ростом. Александр послушно склонил голову, подставляя под поцелуи отца щёки. Потом Павел подвинулся к Елизавете.

В толпе всё замечали, следили за каждым движением – это был красивый спектакль.

– Она так похожа на свою тётку, – шептались старухи, залитые бриллиантами на морщинистых шеях, – видно, первая любовь не ржавеет...

Они ещё помнили Наталью Алексеевну, первую жену Павла. Племянница словно повторяла её лицом и статью.

Слёзы у Елизаветы сразу высохли, когда к ней подплыла разряженная свекровь – Мария Фёдоровна.

Она долго целовала лоб и шею Александра, а когда повернулась к Елизавете, лишь холодно чмокнула её в лоб и невнятно проговорила полагавшиеся поздравительные слова. Она произнесла их по-немецки и добавила, что ждёт внуков.

Так же холодно ответила и Елизавета. Странно, почему между ними даже здесь, в церкви, после венчания, установился этот холодный равнодушный тон. Елизавета тут же одёрнула себя: эта дородная женщина должна была заменить ей мать, она и была её второй матерью, но её сердце тянулось больше к Екатерине, умевшей быть всегда весёлой и приветливой, а не к этой немке, блёкло-голубые глаза которой были как два пронзительных буравчика, смотрели подозрительно и сухо.

В парадных залах Зимнего уже был накрыт стол на четыреста мест, а за окном забухали пушки, приветствуя рождение новой семьи в царском доме, и заблистали в небе фейерверки, выписывая огненными линиями вензеля новобрачных.

Длительное сидение за столом, несметные еда и питьё утомили Елизавету. Екатерина первая заметила её состояние и шепнула графине Шуваловой, чтобы та приготовила молодых к выходу из-за стола...

Долго ещё бушевал пир во дворце, но и Екатерина не осталась за столом – она была очень воздержанной, мало ела, не ужинала никогда, а вина не употребляла вообще.

Перед опочивальней молодых осыпали зерном, пшеницей и отборной рожью, ввели в апартаменты, приготовленные для их житья, и оставили одних...

Едва Елизавету раздели, едва вошёл к ней Александр в бархатном архалуке[10]10
  Архалук — род короткого кафтана.


[Закрыть], как она юркнула под пуховик, зарылась носом в складки тончайшей подушки и сразу закрыла глаза.

Александр тоже не выдержал напряжения стольких часов и тоже нырнул под одеяло.

Сонное дыхание слышалось в опочивальне Елизаветы. Ни тот, ни другой не открыли глаз, оказавшись вместе, под одним пуховиком, сладко заснули, нарушая все традиции первой брачной ночи.

Теперь уже Александр пишет своим тёще и тестю письма.

«Моя милая и добрая матушка, не поверите, с какой радостью я ухватился за возможность написать Вам с надёжной оказией, потому как все письма, получаемые и отправляемые почтой, вскрываются и прочитываются.

Судите сами, дорогая матушка, как я забавляюсь каждый раз, когда Ваш пакет или письмо приносят моей красивой жёнушке, делающей меня таким счастливым, и вижу, в какой части конверта его вскрывали. Узнаю это всегда и очень легко.

Вы не поверите, моя дорогая мама, как счастливы мы вместе! Единственное, что я желаю, так это чтобы она была так же довольна мною, как я ею. Люблю её всем сердцем и стараюсь делать всё возможное, чтобы заслужить её благосклонность.

В ту минуту я прервал письмо, чтобы поцеловать руку моей Лизон, сидящей за этим же столом и пишущей письмо своей сестре Каролине».

Как безмятежно и легко его письмо! Как будто он упоен своей любовью.

А между тем в постели им очень трудно друг с другом. Её осиная талия раздражает его, а тонкие руки не слишком страстно сжимают его шею...

Ах, как неопытна, как стыдлива она в постели! И тон её писем к матери совсем другой:

«Господи, как же мне хочется поговорить с Вами, мамочка, какое это было бы счастье! Наступают сумерки, великий князь Александр спит рядом со мной на стуле, потому что вчера был бал, а сегодня нам пришлось рано встать, нужно было идти к обедне. Совсем забыла о себе, думаю только о Вас, дорогая мамочка. Представляю себе, как всё было бы, если бы я имела счастье снова увидеться с Вами, – вот я и заплакала, как обычно, когда думаю об этом...

Мы поселились в Зимнем дворце с той стороны, что частью выходит окнами на Неву, а частью – на Адмиралтейство, если Вы ещё помните, где оно находится. Сторона, выходящая на реку, располагается на той же линии, что и Эрмитаж. Эти апартаменты не прилегают к залу Аполлона, а расположены на месте самого зала, который, как говорят, был огромным.

Относительно портрета великого князя Александра (нужно бы сказать «моего мужа» – к чему постепенно привыкаю, хотя мне это кажется таким странным) могу сказать, что к нему вот-вот приступят, так что Вы получите его.

Почти все вечера ходим к императрице или на комедии, в итальянские спектакли. Грядёт множество замужеств – обнаружится нехватка подружек невесты...»

Нет, она не могла писать матери о том, что тревожило её больше всего, – воспитание, такт, понимание своего долга не давали ей возможности откровенно объяснить матери, отчего так не складывается её интимная жизнь.

Она вся подчинена долгу, она вся в распоряжении своего мужа, хоть и странно ей называть этого мальчика мужем, но он лишь холодно выполняет свои обязанности, оставляя страсти и причуды для других...

Но она узнает об этом гораздо позже, а теперь главная её задача – родить наследника. С немецкой пунктуальностью подсчитывает она дни, когда могла бы забеременеть, но долгожданной новости всё нет и нет.

Все при дворе при очередном её выходе ощупывают глазами её тонкий стан – не появилась ли уже долгожданная выпуклость, не настаёт ли пора этой девочке стать матерью.

Нет, события происходят своим чередом, в мире возникают странные и страшные миражи.

Екатерина едва не упала в обморок, когда отрубили голову королеве Франции Марии-Антуанетте. Это страшное событие изменило её сочувствие не только к якобинцам, но и к философам, когда поняла наконец великая императрица, что идеи могут переходить в дело, и тут уж никакая просвещённая монархия не поможет.

И наступает запрет на всё французское, а эмигранты из революционной Франции получают должности, чины, пособия и пенсии...

Елизавете пока нет дела до всех этих международных событий – ей бы разобраться со своими делами. А дело у неё лишь одно: произвести на свет наследника. Но его всё нет и нет.

И она грустит и плачет, не понимает, почему у неё нет ребёнка, почему её свекровь всё беременеет и беременеет, а она так и ходит с осиной талией, не полнеющей, несмотря ни на что.

И начинает замечать, что всегда любезная и приветливая Екатерина, так полюбившая её, становится к ней несколько холоднее.

Глава пятая

Исписав пятое перо с начала своих утренних занятий, Екатерина приготовилась принимать своих министров, секретарей, вельмож.

В утреннем платье, без обычной причёски, скрыв свои всё ещё роскошные волосы под плоёным белоснежным чепцом, она ждала своих прислужниц, статс-дам, не вызывая их, а терпеливо ожидая их появления.

Вместо горничных скользнул в дверь её кабинета уже надушенный и расфранчённый Платон Зубов. Он подлетел к её руке, привычно подержал у губ старческую руку государыни и прикоснулся губами к обнажённому локтю.

– Как всегда, прекрасна ты, северная Пальмира, – нараспев заговорил он. – Как я люблю этот незатейливый твой утренний наряд, твои удивительные глаза, твои морщинки возле губ...

Екатерина насмешливо улыбнулась: знала цену его болтовне, а всё равно ей было это приятно – с годами необходимость в лести и комплиментах всё возрастала.

– Садись, генерал, – пригласила она его за свой стол.

Зубов уютно устроился сбоку стола в специально приготовленном для него кресле.

– Государыня, – торжественно начал он, уловив вопросительное и ожидающее выражение её лица, – Россия – великая, величайшая из всех держав мира. И только благодаря такой правительнице, такой величайшей государыне...

Он опять склонился к её руке, и Екатерина милостиво улыбнулась фавориту, ещё не понимая, куда он клонит.

– Какой льстец, – вымолвила она.

– Да это же не лесть, – запротестовал фаворит, делая крайне обиженное лицо – он отлично владел своей мимикой.

– Ладно, ладно, не обижайся, – потрепала она морщинистой рукой по его свежей, тугой щеке, – выкладывай, что хотел...

– Великая Британия всего лишь остров, – погордился своим знанием Платон. – А называется Великой... и владеет соседом нашим – громаднейшей Индией. Зачем ты, великая государыня, позволяешь этому крохотному островку владеть твоим соседом? Разве не пристало тебе, великой государыне, быть повелительницей древних индусов, покорить персиян, раздвинуть границы свои до Индийского океана?

– Занимательные вещи говоришь, – засмеялась Екатерина, – ровно Потёмкин, завоеватель Крыма...

Зубов надулся. Всякое упоминание о прежнем фаворите делало его лицо обиженно-злым и красным.

– Что Потёмкин, всего-то Крым завоевал, – презрительно отозвался он об умершем и уже не могущем повредить ему прежнем фаворите и друге императрицы.

Екатерина, прищурившись, смотрела на злое вытянувшееся лицо фаворита. Превзойти хочет её милого друга, её Потёмкина, принёсшего ей, российской государыне, мировую славу...

– Ты не сердись, Платоша, – ласково сказала она, – да нет у меня такого воителя, чтобы Персию покорил, и ступил в Индию, да омыл свои сапоги в океане Индийском...

– А ты пошли братца моего, Валериана, увидишь, как он превзойдёт Потёмкина.

– Мальчика-то этого милого? – изумилась Екатерина.

– Мальчик-то мальчик, а кровь у него наша, зубовская, – огрызнулся Платон.

И опять поняла Екатерина: очень уж не хочется Платоше, чтобы Валериан оставался на её глазах – слишком уж вольно ведёт себя с ней, то поцелует плечико, то блеснёт озорным глазом навстречу её взгляду, то назовёт милой сударушкой. Развязный симпатичный мальчик, а ей приятно.

– Ладно, после поговорим и об этом, – оборвала она Платона. – Загадку ты кинул, обмозговать надо.

– Да что тут мозговать, – встрепенулся Платон, – казаков да солдат, армию туда, и все дела. Падёт Персия одним именем твоим, да и англичане уберутся из Индии одним лишь твоим повелением.

Екатерина призадумалась, глядя на фаворита. Хочет, ой как хочет этот милый мальчик превзойти Потёмкина, победить его не только в её постели, но и в истории. Что ж, затея, может быть, и безумная, да мало ли безумных потёмкинских идей стали историей?

Она перевела разговор на другое.

– Ладно, подумаем, – туманно ответила она, – а теперь вот, Платон, надобность у нас иная. Давно я трон Александру прочу, теперь вот он уже и муж, и жёнка у него такая, что смотрится настоящей императрицей, – чем не пара на престоле российском? Не то что этот Павел – увалень и всё мне наперекор делает, – да его рыхлая Марья...

Платон и не подумал противоречить. Впрочем, об этой мысли государыни знали при дворе все, она не стеснялась в её высказывании, только вот так прямо не говорила ещё. Но Платон давно уразумел эту линию императрицы и давно уже старался заручиться вниманием молодой жены внука Екатерины. Понимал когда ещё, что не вечна его покровительница и надобно приискать новую гавань, чтобы плыть и дальше с развёрнутыми парусами по бурному придворному морю российскому.

Дальше комплиментов молодой принцессе Баденской, правда, дело пока не пошло, она взглядывала на него с удивлением и неприязнью, но Платон надеялся на своё красивое лицо, субтильную наружность и пытался обеспечить себя милостями будущей, может быть, императрицы.

Потому и не ставил он ни в грош Павла, законного наследника престола, позволял себе отзываться о нём с пренебрежением и даже грубостью, смеялся ему в лицо, чем доставлял Екатерине одно лишь удовольствие...

Давно, очень давно вынашивала она эту мысль – обойти Павла, выставить впереди него Александра, своего любимца и красавца, любезного, обходительного и не только не осуждающего её политику, но и, наоборот, во всём согласного с нею.

Пока рос Павел, с грустью и недоумением наблюдала она за его лицом и телосложением, видела, как с каждым годом он становился всё более и более похожим на отца – Петра Третьего.

И не только внешне, но и внутренне. Его курносый смешной нос, длинная челюсть, лысый череп, тщедушное сложение к тридцати годам уже сделали его стариком, а постоянное брюзжание и недовольство, оглядка на мать, лишившую его и отца, и престола, превратили его в нервного, во всём несогласного с ней человека, противоречащего ей в каждом слове. Свой идеал он видел в отце, убитом матерью, ставил во главу угла прусского короля Фридриха, почитаемого отцом, по его же примеру завёл в Гатчине солдатню на прусский манер и только и делал, что проводил муштровки и парады, смотры и выволочки своих двух батальонов.

«Сделает из всей России одну лишь прусскую провинцию», – с неприязнью думала Екатерина.

Она хотела было приобщить его к государственным делам, ввела в совет при государыне, но он понёс там такую околесицу, что она больше никогда не приглашала его в этот совет, ограничивала в деньгах, сужала круг его небольшого молодого двора.

Ещё в самом начале их семейной с Марией Фёдоровной жизни Екатерина против своей воли согласилась с заграничным путешествием наследника. Но почести, проявленные в Берлине, великолепные празднества, которые задала Мария-Антуанетта в Париже графу и графине Северным, под именем которых они путешествовали, и вовсе вскружили Павлу голову.

Он так открыто и издевательски отзывался о политике своей матери, так резко и недоброжелательно критиковал её фаворитов, что она решила больше никогда не выпускать его из пределов России.

Встреча их была настолько холодной, что Павел ещё сильнее замкнулся в себе, проникся к матери такой слепой ненавистью, что Екатерина была вынуждена прибегнуть к целой системе шпионажа: не дай бог, свяжется Павел с гвардейскими полками, поднимет против неё бучу, и ещё неизвестно, что сделает с ней.

Правда, бунт, затеянный Натальей Алексеевной, первой женой Павла, она успела подавить в самом зародыше, сильно припугнула Павла его сомнительным происхождением, заставила сидеть тихо и не помышлять о заговорах и переворотах.

Знала всё, что происходит в тихой Гатчине, каждое слово доносили ей соглядатаи, начиная от слуг и кончая статс-дамами, маршалками и домоправителями, и всё равно беспокоилась, зорко глядела в сторону Гатчины.

И теперь пришла пора обрезать оборки, – так она это называла. В Париже Мария Фёдоровна в бытность свою там назаказывала себе модных платьев с огромными кружевными оборками, привезла целый воз таких украшений.

А Екатерина особым указом запретила такие оборки да ещё ввела налог на привозимые из Франции подобные украшения. Даже французский инспектор полиции Лонпре заметил это и писал своему правительству об ужасной несправедливости государыни по отношению к французам:

«...У портних и модисток французских дела шли довольно хорошо до возвращения из путешествия её высочества великой княгини. Они даже выписали много товару ко времени её приезда, заплатив до половины стоимости товара пошлину. Но как только её высочество великая княгиня приехала в Россию, императрица издала указ, запрещающий женщинам носить на платье отделку шире двух дюймов. Кроме того, все должны были теперь носить низкую причёску без перьев в волосах, отчего совершенно упала эта отрасль торговли...

Участь французов, бывших в то время в Петербурге, стала незавидной. Большинство из них ювелиры или владельцы модных магазинов. Первые продают довольно бойко русским вельможам свои изделия, но русские, чтоб избежать платежа, просят купца зайти к ним на следующий день, а товары оставляют у себя. Купец приходит, но слуги отвечают ему, что барина нет дома. И только после бесконечных хождений ему высылают часть денег, но если он француз и после этого возобновит свои посещения и надоест сановнику, то тот велит сказать, что ему дадут пятьдесят палочных ударов. И выходит так, что несчастный купец должен ждать доброй воли своего должника, чтобы получить от него хотя бы половину стоимости того, что он продал. Ему говорят, что приходить за остальными деньгами бесполезно, потому что купленные вещи и не стоили больше, и купец должен быть доволен тем, что получил.

Поэтому следует останавливать тех французов, которые едут в Россию, чтобы открывать там торговлю...»

Екатерина знала об этих донесениях и лишь усмехалась: для неё это был ещё один повод упрекнуть молодой двор в расточительстве.

Мария-Антуанетта принимала графа и графиню Северных так очаровательно, что Мария Фёдоровна до сих пор вспоминала почести, оказанные им во Франции. Их повезли на Севрскую фарфоровую фабрику, и там Мария Фёдоровна была потрясена замечательной отделкой туалетного прибора тёмно-синего цвета, да ещё украшенного золотом. Это было настоящее произведение искусства – играющие амуры служили рамой для громадного зеркала, которое поддерживали три грации. Ах, как она ходила вокруг этого туалета, высказывая мнение, что этот чудесный прибор изготовлен только для самой королевы! Она страдала близорукостью и, пока не подошла совсем близко, не могла разглядеть свой герб на каждой из прелестных вещиц прибора.

Оказалось, что такой царский подарок королева заготовила для вюртембургской принцессы, жены Павла. Мария Фёдоровна едва не упала в обморок, рассыпалась в благодарностях королеве и до самой своей смерти хранила этот подарок как самую великую драгоценность.

Екатерина только смеялась, когда получила сообщение и об этом: легко же было купить великую княгиню золотыми безделушками. Но здесь, в России, она постоянно держала малый двор Павла в безденежье, и свои вкусы Мария Фёдоровна должна была соотносить со скромной суммой в пятьсот тысяч золотых рублей, выделяемых императрицей малому двору.

Денег этих постоянно не хватало, Павел делал долги, и Екатерина поджимала губы, когда Павел сам приходил выпрашивать деньги, чтобы погасить долги, или когда поступали счета от поставщиков прямо на имя Екатерины.

– Они меня разорят, – жаловалась Екатерина своим придворным, а в душе понимала, что при бедности и нехватке денег не станет сил у молодого двора тягаться с нею. Она постоянно следила именно за этим.

Для своих фаворитов она денег не жалела и сама часто была вынуждена прибегать к займам, но малый двор, по её мнению, не должен был влезать в долги, и она нередко выговаривала сыну за непомерные расходы, которые разоряют государство.

А вот затея Зубова с индийским проектом так увлекла её, что она сразу же выдала Валериану Зубову три миллиона на первоначальные расходы, в которых он не обязан был ни перед кем отчитываться. Платону же пообещала чин фельдмаршала, если Валериан хоть как-то преуспеет в осуществлении индийского проекта.

Каждый день пылко уговаривал Платон императрицу дать Валериану всего лишь двадцать тысяч солдат, с ними его брат должен был пройти всю Персию, оставить гарнизон у границы с Тибетом, а затем, повернув обратно, пересечь Анатолию, взять Анапу и отрезать Константинополь от Азии.

К этому времени, перевалив через Балканы, под стенами Стамбула, с Валерианом должен был соединиться Суворов, а уж сама императрица, как лично командующая флотом, подъехала бы к Константинополю морем.

И что самое странное в этой сумасшедшей затее – младший Зубов действительно приблизился к Персии, занял часть её территории и одержал ряд побед над слабыми гарнизонами персидских крепостей.

Правда, он не взял Испагань, главный город Персии, но зато занял Дербент и овладел ещё несколькими городами на берегах Каспия.

Реляциями брата хвастал Платон. Едва только появлялся курьер с театра войны, как Платон на все расспросы придворных пренебрежительно говорил:

– Пустяки, ещё один город взят нами...

Но чем дальше, тем сложнее становилось положение этой экспедиции.

Туземцы начали защищаться, стойко отражать удары русских, и в конце концов эта безумная затея закончилась полным крахом.

Валериан требовал денег и подкреплений, Екатерина высылала ему всё новые и новые миллионы рублей и сотни солдат, и всего этого было мало.

Потому и приходилось ей поджимать расходы малого двора...

Но она знала, что после Парижа и Берлина, когда ей пришлось обрезать оборки у платьев, Мария Фёдоровна уже была всецело на стороне Екатерины: императрица укротила её именно с помощью этих оборок и отмены перьев в причёсках. Но Екатерина ценила Марию Фёдоровну, хоть и не давала ей денег: три богатыря, рождённые этой немецкой принцессой для русского престола, примирили императрицу с невесткой. С её же помощью рассчитывала Екатерина усмирить Павла навеки.

Выбрав ничтожный повод для вызова великой княгини в Петербург, она уединилась с нею в своём овальном кабинете, запретив кому-либо входить.

Екатерина начала разговор по-немецки, чтобы великая княгиня лучше понимала её: ни по-французски, ни по-русски Мария Фёдоровна так и не научилась улавливать все оттенки речи.

– Как находишь свою невестку, Мария? – задала она коварный вопрос.

Хорошо знала, что Мария Фёдоровна не жалует Елизавету, потому что та уж слишком затмевает великую княгиню и красотой, и умом, и добронравием.

Мария Фёдоровна только пожала пышными полными плечами, едва прикрытыми самым модным платьем.

– Что, хороша? – продолжила Екатерина.

– Молода очень, – туманно ответила Мария Фёдоровна.

– Как быстро исчезает этот недостаток со временем, – притворно вздохнула Екатерина. – И ты была когда-то так молода, когда встретилась с моим сыном, а сколько уж натерпелась от него.

На глаза Марии Фёдоровны невольно навернулись слёзы. Припомнилось всё – и его тайные связи с любовницами, и ненавистная Нелидова, которой приходилось кланяться, чтобы помирила с супругом.

Но она опять промолчала. Она всё ещё не понимала, зачем затеяла всесильная императрица такой нелёгкий и нелепый разговор.

– Сын мой Павел всегда был несправедлив к тебе, не ценил тебя, хоть и осчастливил твоё лоно столькими детьми. Теперь же стал и вовсе несносен. Мрачен, нетерпелив, а падучая у него всё больше и больше укрепляется.

Мария Фёдоровна подняла голову, всё ещё не решаясь протестовать. Хоть и угрюм, и на каждом шагу попрёки и брань, и призраки в голове, и постоянная нервозность, а всё муж, всё будущий император – ведь умрёт же когда-нибудь эта сильная женщина...

– Тяжко завздыхает Россия, коли когда-нибудь на трон сядет Павел, – наконец высказала Екатерина свою мысль, – а уж тебе в первую голову будет тяжело: заведёт себе фавориток, да похуже Нелидовой, а тебя может и в монастырь отправить, как хотел сделать это со мной его отец, Пётр, царствие ему небесное.

Мария Фёдоровна насторожилась. Она и сама размышляла о такой перспективе, страшилась, но отодвигала эту мысль, боясь даже высказывать её, и вдруг с такой откровенностью выразила её императрица.

Слёзы невольно закапали из голубых, уже слегка потускневших глаз великой княгини.

– Чем я прогневила Господа, – прошептала она.

– О тебе думаю, о престоле думаю, о сынах твоих думаю, – ласково продолжила Екатерина, – ой, невмочь будет совладать с характером моего сынка всем вам.

– Что ж я могу, только молиться, просить Господа, чтобы помог, уберёг, – опять тихо прошептала Мария Фёдоровна.

– А я вперёд гляжу, на всё наше достоинство, на весь наш род, – проникновенно проговорила Екатерина. – И потому думаю, что всем будет лучше, коли вместо мужа твоего встанет на престоле сын твой старший, Александр.

Мария Фёдоровна изумлённо вскинула глаза – она никак не ожидала такого продолжения, хоть и носились при дворе разные слухи и она знала о них. Но чтобы императрица стала развивать свои планы с ней – не ждала подобной откровенности.

– Так вот, голубушка, решила я обезопасить всю нашу семью. А твой старший сын, взойдя на престол, не перестанет тебе поклоняться да угождать всем твоим прихотям. И ты не будешь зависеть от безумного мужа.

Мария Фёдоровна сидела ни жива ни мертва – понимала, что вроде бы и права императрица, а впрочем, всё равно сделает всё по-своему, – боялась противоречить, с другой же стороны – её черёд быть императрицей, а не этой тоненькой свистульке Елизавете.

Но мысли эти лишь мелькнули в её голове – она не решилась высказать их Екатерине.

– На всё воля ваша, – пискнула она.

– Да, воля моя, но только для блага России, для блага всей моей семьи, не хочу я, чтобы вся огромная моя страна была лишь прусской провинцией. Да ты и сама это понимаешь...

Мария Фёдоровна сидела, опустив голову, и слёзы капали на её пышную, полуобнажённую по тогдашней моде грудь.

– И ты на чьей же стороне будешь? – всё ещё ласковым тоном спросила Екатерина. – Небось побежишь к Павлу, да всё ему расскажешь, да начнёшь строить козни сыну своему?

– Матушка-императрица, как же вы можете сомневаться в моей любви и преданности вам? – упала к её ногам Мария Фёдоровна. – Да я никогда против вашей воли не шла, никогда не пойду, вся я в вашей власти, да язык мне обрежьте, коли слово скажу хоть кому-нибудь...

Екатерина знала цену таким словам, но всё-таки стала ещё ласковее и обняла невестку за пышные плечи.

– Встань, голубушка, – сказала она, – да слова свои хорошенько запомни...

Обливаясь слезами, Мария Фёдоровна поднялась, жалко глядя на тронутое морщинами лицо свекрови.

– Ступай, ступай, – махнула ей рукой Екатерина, – да помни слова свои, не мои.

Мария Фёдоровна вернулась в Гатчину спокойная и бледная.

Участь её была решена, но она упала на колени перед огромной иконой Богородицы и жарко молилась о спасении. Она уже давно стала богомольной по-русски, хоть и не знала ни одной молитвы на этом языке.

Она ничего не сказала Павлу, ни единой живой душе, несла этот груз одна и лишь молилась о спасении.

В тот же день Екатерина пригласила к себе Александра. Он только что вернулся с прогулки верхом, которую делал всякий раз, едва выдавалась возможность, и ещё не виделся с женой.

Как всегда, он быстрыми шагами вошёл в овальный кабинет Екатерины, и она, как всегда, залюбовалась и его быстрыми движениями, и его весёлым, разгоревшимся лицом, и его высокой, стройной фигурой и опять подумала: «Какой прекрасный будет из него император! Красив, как бог, умён, как я, умеет лавировать – политик. Чудесный будет император, вовсе не похожий на своего угрюмого и опасного отца».

– Садись, Сашенька, – ласково сказала она внуку.

Но прежде чем присесть на самый кончик бархатного стула, он подбежал к ней, поцеловал её уже немного скрюченные пальцы и только тогда весь обратился во внимание.

– Серьёзный разговор у нас с тобой будет, мой дорогой внук, – построжала лицом Екатерина.

И Александр тоже посерьёзнел, нахмурил тёмные, чётко очерченные брови, а тонкие губы сжал в нитку.

– Ты знаешь своего отца, – начала Екатерина печальным и тихим голосом, – сколько ни делала я добра ему, сколько ни пыталась приспособить его к государственным делам, он так и остался неблагодарен.

Александр поднял брови, хотел было что-то возразить, но передумал, решив выслушать всё до конца.

– Я знаю, – продолжала Екатерина всё тем же ласковым, печальным и тихим тоном, – ты любишь своего отца, да и можно ли не любить того, кто даровал жизнь. Но ты умён, ты наблюдателен и отлично видишь, каков Павел.

Александр потупился. Да, он отлично знал нрав своего отца – требовательный, нетерпимый, но и ласковый, любящий. Правда, в Гатчине, куда они с Константином наезжали нечасто, чувствовал себя Александр словно бы связанным: строгость в постах, суровость в учениях, точность в парадах и смотрах.

Он невольно потрогал своё правое ухо: с тех пор как на одном из парадов слишком близкая к нему пушка выстрелила прямо над его ухом, он плохо слышал им.

Александр не обвинял отца в своём несчастье, но твёрдо знал – не будь этого выстрела, он бы сейчас не был вынужден склоняться левым ухом к каждому, кто хотел сказать ему хоть что-нибудь.

Он смущался и терялся при этом, не хотел показывать всем свой недостаток, но всегда должен был помнить о своей небольшой глухоте, и это делало его скованным в общении с придворными не только своего двора, но и малого, гатчинского, а особенно в обществе Зубова, любившего нашёптывать ему все сплетни именно в правое ухо.

Большую часть этих сплетен он не слышал, но держался так, словно разобрал всё, и оттого иной раз попадал впросак.

Но всё это не имело для него никакого значения: отец был отцом, он боялся его, избегал его угрюмого взгляда и не верил даже его ласковым словам.

«Нет, – мрачно подумал Александр, – я не люблю своего отца, я люблю свою бабушку всем сердцем». Слишком уж редко видел он отца, слишком уж донимал его суровый нрав.

– Ты знаешь, сколько сделала я для нашего отечества, – продолжала Екатерина, – я люблю свою Россию, я тревожусь за неё, я обеспокоена будущим великой державы...

И опять Александр недоумевающе поднял на неё свои прекрасные голубые глаза и встретил жёсткий колючий взгляд Екатерины.

Значит, дело действительно серьёзное, если бабушка так смотрит на него. В играх, догонялках, в затеях она всегда горела своим взглядом, она улыбалась им даже если на губах её не было улыбки, а теперь она глядела на него строго, требовательно и серьёзно.

– Я понимаю, моя великая бабушка, моя замечательная государыня, – пробормотал Александр в ответ на этот взгляд и слова.

Он всегда умел вовремя польстить Екатерине, введшей лесть в привычку.

– Значит, ты понимаешь, чем грозит державе власть твоего отца?

Александр испуганно поёжился. Боже, о чём это она, что она говорит, словно её уже нет!

– Великая и милостивая государыня, не говорите так, как будто вы уже умерли! Я этого не переживу!

– Я ещё не умерла, – смягчилась Екатерина, – но ведь когда-нибудь это всё равно произойдёт, а я хочу быть уверена, что и после моей смерти моя Россия останется великой державой, без слова которой не может быть сделан ни один выстрел в Европе...

Александр внутренне сжался: без бабушки он чувствовал себя таким одиноким и брошенным, что не мог и представить себе подобное время. Без неё весь ход вещей сразу остановился бы, всё в мире нарушилось. Нет-нет, только не это.

Екатерина поняла его состояние.

– Конечно, я буду жить ещё долго, – сказала она ему, улыбнувшись, – но уже теперь, когда ты женатый человек и скоро родишь наследника, я хочу верить, что мой трон не достанется человеку полубезумному, прусскому последышу – прости, что я так называю твоего отца, – человеку, плохо контролирующему свои поступки. Я хочу, чтоб трон мой достался разумному, доброму государю, счастьем которого стали бы счастье и благо моих подданных...