Текст книги "Елизавета Алексеевна: Тихая императрица"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

– Батюшка скончался от апоплексического удара. Всё при мне будет, как при бабушке...

Громогласное «ура» раздалось в ответ и крики: «Виват государь император Александр Первый!»

И эти крики, казалось, вдохнули жизнь в помертвелое лицо Александра. Оно разгладилось, улыбка, ещё робкая, но уже с проблесками важности, растянула его тонкие бескровные губы.

Он помахал рукой в ответ на эти приветствия и удалился в свои покои.

Елизавета с волнением ждала его возвращения.

– Всё отлично, – успокоил её Пален, – народ счастлив, что теперь у него прекрасный, молодой, полный сил русский император.

– Граф прав, – шепнула Елизавета Александру и увидела, что последние следы отчаяния уже исчезают с его лица. – Будь мужествен, ты прекрасен, ты будешь великолепным императором.

Она снова обняла его, и Александр прижался лицом к её плечу: ему так необходима была её поддержка.

– Теперь надо показаться войскам, – торопил Александра Пален, – пойдёмте, ваше величество...

И от этих слов как будто что-то прояснилось в душе Александра: ему были нужны такие слова...

– Да-да, – пробормотал он.

Елизавета оглядела Александра.

– Парадный мундир, – быстро сказала она его камердинеру, – и новую андреевскую ленту...

Александр в недоумении взглянул на неё.

– Ты должен быть в полном параде, – шепнула она ему. – Войска должны видеть своего полководца сильным, молодым и прекрасным.

Он опять с благодарностью взглянул на неё и кивнул головой: она права, он восходит на русский престол...

Белые рейтузы чётко обтягивали его длинные красивые ноги, парадный, затканный золотом мундир обрисовывал его гибкую стройную талию, а голубая лента через плечо придавала ему важность.

– Ты величествен, – шепнула она ему на ухо.

И снова он почти расцвёл. Как зависел он от слов, как нужны были ему похвалы и комплименты, особенно в такую трудную минуту!

– Господь с тобой, – перекрестила его Елизавета.

И Александр уже в сопровождении большой свиты отправился показываться войскам, окружившим Михайловский замок двойным кольцом.

– Кто скажет солдатам всё? – напрямую спросил он у Палена.

– Тот, кто зачитывал императору акт об отречении, – лукаво произнёс Пален.

Платон Зубов побледнел. Одно дело – говорить с императором в комнате, убеждать его отречься от престола, и совсем другое – выступать перед солдатами. А ну как кто-то из них поднимет на него ружьё, не поверит его словам? Дрожь пробрала Платона.

Он славился красноречием, словами завоевал он Екатерину и столько лет держался у власти и богатства. Но тут... Он было заикнулся, что не сможет, но Пален грубо вытащил его из толпы теснившихся за Александром адъютантов и сказал:

– Не трусьте, князь...

И сразу перед внутренним взором Платона Зубова, красавчика и краснобая, возник образ Павла, дрожащего, в ночной рубашке до самых щиколоток, в ночном колпаке, но гордо сказавшего в ответ на получасовую речь Платона:

– Никогда!

Зубов говорил о том, что Россия устала от его тиранства, зачитывал манифест об отречении и требовал лишь одного – подписи. И этот дрожащий от страха и негодования маленький человек гордо произнёс:

– Никогда!

Зубов представил себя на месте Павла – да он бы сразу подписал этот манифест, без всякого сопротивления: трус жил в самой его душе – и потому был безмерно удивлён, когда и в третий раз император ответил на его требование:

– Что я вам сделал, Платон Александрович? Никогда не подпишу я этот манифест, никогда не отрекусь от короны!

Зубов был поражён достоинством, с которым маленький, казалось бы, запуганный император отверг отречение, не поставил свою подпись под документом. Всего-то и нужно было расписаться...

Не мог понять Зубов этого достоинства, гордого и презрительного: «Никогда!»

А что, если и тут, перед солдатами, возникнет такое же? Но Пален вытащил Платона Зубова вперёд, и тому пришлось идти и говорить с войсками.

Первым был Преображенский полк. Никто из солдат не знал, зачем вели их к Михайловскому замку, зачем заставляли занимать оборону в два кольца. Теперь надо было всё объяснить.

И Зубов трепетал...

Преображенский полк был верен Павлу, любил его за справедливость и жестокость по отношению к офицерству. Кто знает, как поведут себя солдаты, эта огромная серая масса?

Сбиваясь и путаясь в словах, растеряв своё обычное красноречие, Платон Зубов объяснил, что император Павел Первый скончался от апоплексического удара, что на престол восходит его сын и наследник Александр, и громко прокричал «ура» новому императору.

Полк ответил гробовым молчанием. Уж слишком странным казалось всё это солдатам – и ночной поход, и цепь вокруг замка, и скороспелое восхождение на трон нового императора.

Никто не поверил в апоплексический удар. «Убили императора», – мелькнула у всех в голове одна и та же мысль. Убили – и полк ответил молчанием на здравицу новому императору.

Даже в ответ на крик своего шефа, генерала Талызина: «Да здравствует император Александр Первый!» – полк молчал.

Только этим и могли солдаты выразить своё отношение к убийству Павла.

Однако никто не взял в руки оружие, никто не пошёл с ним против нового императора, никто не решился выступить открыто...

Посрамлённый Зубов уже не отважился выступать перед семёновцами. Но этот полк был полком великого князя Александра, он был его давним шефом, и хоть славился жестокостью и сильной муштровкой, но был своим, родным начальником. И потому в ответ на те же самые слова, которые произносил уже не Зубов, а сам Пален, загремело многократное «ура».

Александр вернулся в свой кабинет. Елизавета лишь подошла к нему, немая, безмолвная, взглянула в его глаза. Пален что-то сказал о том, что церемония представления войскам прошла отлично, но она не слышала его, а глядела в самые глаза Александра.

– Я не чувствую ни себя, ни что я делаю, – пробормотал он, – я не могу собраться с мыслями.

– Но тебе, Сашенька, ещё надо привести к присяге все войска, весь народ, – тихо ответила она.

– Ты права, – прошептал он, – но тут я не могу, мне нужно поскорей уехать из этого дворца, перебраться в Зимний, тут я не чувствую себя человеком...

В кабинет влетел великий князь Константин. Его уже стащил с постели Николай Зубов, сообщивший ему о смерти Павла и грубо поставивший его перед самим фактом нового царствования:

– Вставайте, идите к императору Александру, он вас ждёт.

Константин едва натянул мундир, штаны, но не забыл захватить с собой польскую саблю, подаренную ему ещё Костюшко. Он никак не думал, что заговор был против Павла, он думал, что против всей семьи, и решил не сдаваться, а защищаться до последней капли крови.

Однако в кабинете Александра была самая спокойная обстановка, и всё ещё хмурое лицо Александра сразу подсказало Константину, что слёзы и отчаяние брата были вызваны лишь смертью отца.

– Брат, мы едем в Зимний, надо приводить к присяге весь народ.

Константин кивнул: он всегда был готов следовать за старшим братом...

– Лизонька, – обнял жену Александр, – прошу тебя, сообщи матушке о гибели отца, а потом привези её как можно скорее в Зимний.

И она тоже только кивнула, перекрестила его, неловко поцеловала в щёку.

Константин, Александр и вся свита тотчас исчезли.

Оба брата сели в карету, предназначавшуюся Павлу, чтобы отвезти его в Шлиссельбургскую крепость, построенную Петром Первым на отдалённом островке Орешек для защиты от шведов, а теперь ставшую тюрьмой для государственных преступников.

Но Павла не пришлось туда везти, и Александр поехал в Зимний вместе со всеми участниками переворота.

Платон Зубов разместился вместе с братьями, на запятках, с одним гусаром, устроился Николай Зубов. Остальные поехали в своих каретах и возках.

И скоро во дворе Михайловского замка, окружённого войсками, воцарилась тишина...

Тишины не было лишь в самом дворце.

Елизавета осталась одна. Она поняла, что теперь от её решительности и распорядительности зависит многое. Она была теперь хозяйкой положения, она стала императрицей, и она должна была навести во всём соответствующий порядок.

Прибежала к ней Анна Фёдоровна. Поохав и повздыхав, обе невестки решили идти к Марии Фёдоровне. Та всё ещё не знала, что означают крики и шум во дворце, «ура» под окнами, что случилось. Она пыталась войти в покои императора, но дверь была заколочена, а обходной путь преграждали солдаты.

Граф Пален взял на себя трудную задачу сообщить Марии Фёдоровне о смерти её мужа.

– Государь, – сказал он подходящим к случаю тоном, – скончался от апоплексического удара.

На него обрушился град упрёков, негодования и слёз.

– Это вы его убили, я не верю, что всё произошло естественно! – выкрикивала Мария Фёдоровна. – Немедленно ведите меня к императору, немедленно покажите мне его тело!

Она кричала по-немецки, и её крик услышала Елизавета. Она быстро вошла в спальню императрицы, теперь уже бывшей императрицы, вдовствующей императрицы.

– Нельзя, государыня, – решительно, но тихо ответил граф Пален.

– Как вы смеете, как вы можете отказывать мне в том, в чём никогда не отказывают жёнам, а тем более вашей императрице? – кричала Мария Фёдоровна.

– У нас император Александр, у нас императрица Елизавета, – ещё тише ответил Пален.

– Как? Это вы императрица? – вопросом встретила невестку разъярённая Мария Фёдоровна. – Это я императрица, а вы самозванка!

– Успокойтесь, матушка, – жёстко ответила Елизавета, – войска уже присягнули на верность императору Александру.

– Не сметь называть его императором, это я ваша императрица! – продолжала кричать Мария Фёдоровна. – Это я коронована на царство!

И тогда Елизавета решительно и тихо, но так, чтобы слышала и Мария Фёдоровна, претендующая на власть, ответила:

– Россия устала от старой толстой немки, она хочет видеть на престоле молодого красивого русского царя.

От такой дерзости Мария Фёдоровна словно бы потеряла дар речи. Она так взглянула на невестку, пробормотала такие слова, что Елизавета сразу догадалась о смысле: всё сделает Мария Фёдоровна, чтобы отмстить ей за эти слова. И грязное ругательство, добавленное в конце по-немецки, лишний раз убедило её в том, что, несмотря на всю роскошь и величие обстановки, Мария Фёдоровна осталась такой же грубой и невежественной, как и все её многочисленные братья, кормившиеся у российского престола...

Глава четвёртая

«Дорогая мамочка! Начинаю своё письмо, не зная точно, будет ли оно вскоре отправлено. Сделаю всё возможное, чтобы отослать его с нарочным нынче вечером – очень боюсь, что об этом ужасном событии Вы узнаете прежде, чем получите моё письмо. Поэтому переживаю, что Вы станете беспокоиться, дорогая маменька.

Сейчас всё спокойно, но позавчерашняя ночь была жуткой. То, чего так давно опасались, произошло: гвардией совершён переворот, точнее, гвардейскими офицерами.

В полночь они проникли к императору в Михайловском дворце. Когда толпа удалилась, его уже не было в живых. Уверяют, будто апоплексический удар случился на почве испуга, но всё похоже скорее на преступление, приводящее в трепет тех, кто хоть в малейшей степени обладает чувствительной душой...

Всё это никогда не сотрётся из моей памяти. Россия, конечно, вздохнёт после четырёхлетнего угнетения. Если бы император закончил свои дни естественной смертью, то я не испытывала бы, возможно, того, что испытываю сейчас, поскольку мысль о преступлении ужасна.

Можете представить себе состояние императрицы: хоть и не всегда она была счастлива, но привязанность её к императору была огромной.

Великий князь Александр, нынешний император, абсолютно подавлен смертью своего отца, от того, каким образом тот скончался, его чувствительная душа навеки останется истерзанной...

Великий князь объявил мне о смерти отца. Господи, трудно передать наше отчаяние...

Попытаюсь представить некоторые подробности того, что помню, поскольку и теперь та ночь кажется мне кошмарным сном. Вообразить себе шум, доходивший до нашего слуха, радостные выкрики, ещё и сейчас звучащие в моих ушах, невозможно. Я находилась в своей комнате и слышала только эти «Ура!» – Вам известно, что так по-русски обозначается «Виват!».

Никогда не могла представить себе, чего мне будут стоить столь тяжёлые минуты. Великий князь направился в Зимний дворец в надежде увлечь за собой толпу – он не сознавал, что делал, ему хотелось найти утешение...

Императрица спала, однако главная воспитательница её дочерей пошла, чтобы подготовить её к страшной новости.

Та спустилась ко мне, совершенно потерянная, и, оказавшись перед запертой дверью потайной лестницы (мы так провели всю ночь), начала разглагольствовать с солдатами, не желавшими её пропустить, поскольку ей хотелось увидеть тело императора. Потом стала оскорблять офицеров, нас, прибежавшего врача и всех, кто оказывался рядом. Конечно, она была в исступлении, Анна и я умоляли офицеров пропустить её хотя бы к её детям, но те противились – то ли в соответствии с полученными инструкциями или приказами, полученными бог знает от кого (в такие минуты все командуют), то ли по здравому смыслу.

Наконец, войдя в этот хаос, похожий на сновидение, я стала вести разговоры с людьми, с которыми никогда до этого не говорила, да, может быть, мне и не придётся обращаться к ним до конца моей жизни. Я умоляла императрицу успокоиться, я делала одновременно тысячу вещей и тысячу дел, сама принимая решения.

Эту ночь не забуду никогда!

Вчерашний день прошёл спокойнее, но тоже был тяжёлым. В конце концов мы уехали в Зимний дворец только после того, как императрица увидела тело императора, поскольку до этого момента нельзя было её уговорить покинуть Михайловский замок.

Весь мой день прошёл в слезах то с этим замечательным Александром, то с императрицей.

Чтобы его поддержать, ему нужно внушить мысль о возвращении благополучия его родине. Нет иного мотива, могущего придать ему твёрдость.

Как это ему необходимо, потому что, великий Боже, в каком состоянии получил он эту империю!

Прощайте, моя дорогая маменька, я чувствую себя очень хорошо, все эти волнения не повлияли на моё здоровье, только вот разум мой как будто ещё не в своей тарелке, поэтому мне следует думать об общем благе, чтобы не погружаться мыслями в эту ужасную смерть, каким бы образом она ни произошла – естественным либо нет. Всё тихо и спокойно, если бы не сумасшедшая радость, охватившая всех, начиная с последнего человека из народа, кончая знатью.

Самое печальное, что это никого не удивляет...»

Теперь Елизавета могла писать матери без страха, что её корреспонденцию прочтут на почте, даже расшифруют то, что написано симпатическими чернилами, и будут вкривь и вкось толковать каждое слово. Теперь она могла писать свободно и откровенно обо всём – цензура сразу же была отменена.

И потому она описывала состояние первых дней после переворота так подробно и откровенно, как ещё никогда не писала матери.

«Вам несложно понять неразбериху первых дней подобных перемен. Больше половины дня провожу с императрицей. Слава богу, она теперь более спокойна, бедная императрица. Каждый день приходим к телу императора: это даёт ей хоть какое-то утешение.

Как давно, мамочка, не удавалось открыто писать Вам. И, сколь ни тяжела мысль о столь печальном уходе императора из жизни, не могу не признаться, что я вздохнула вместе со всей Россией.

Смею надеяться, что Вы поймёте меня и останетесь довольны, моими нынешними политическими взглядами. Я выступаю за перевороты. – засилье окружающего меня деспотизма даёт мне возможность судить об этом беспристрастно, – я во что бы то ни стало хочу видеть Россию свободно вздохнувшей!

Как только я поняла, что началось брожение, а спустя некоторое время послышался ропот, о чём я писала папе, и появилась опасность всеобщего народного выступления, я прикинула, что сие могло бы повлечь за собой, и, уверяю вас, успокоилась...

Мамочка, я была молодой, я взрослею, приобретаю опыт, пусть небольшой, но больший, чем могла бы вообразить. Раньше я полагала всех людей такими же, как я, думала, что и мыслят, и чувствуют они так же, как я, забыв, что им свойственны страсти, незнакомые мне, а временами их действия казались мне безрассудными.

Ах, мама! Познание мира не так уж и приятно. Это касается не только политики, это касается всего».

Так писала она матери обо всём происшедшем. И свидетельства посторонних лиц говорят о том, что единственный, кто сохранил присутствие духа в этой ужасающей атмосфере убийства и переворота, была именно молодая императрица Елизавета.

Вот как оценивал её роль в эти первые дни и ночи Адам Чарторыйский:

«Среди членов императорской семьи, посреди ужасной сумятицы, царившей во всём дворце, одна лишь молодая императрица (по словам всех окружающих) хранила присутствие духа. Это же часто повторял и император Александр. Она старалась утешить его, вернуть ему смелость и апломб. Не покидала его и ночью, каждую минуту стараясь быть рядом, и только иногда, когда было возможно, уходила, опасаясь вспышек гнева, могущих стать опасными, поскольку заговорщики, опьянённые успехом, чувствовали себя хозяевами замка.

Одним словом, в ту ночь, ночь ужаса и смуты, когда каждый человек, каждое действующее лицо чувствовали себя по-разному (одни праздновали триумф, другие были погружены в горе и безнадёжность), лишь императрица Елизавета стала единственной властью, выполнявшей роль посредника и охотно воспринимаемой всеми, своего рода медиатором утешения, перемирия или мира между своим супругом, свекровью и заговорщиками».

Нельзя думать, что Мария Фёдоровна была погружена только в боль, скорбь и безнадёжность. С самого первого мгновения, едва она услышала о том, что император мёртв, её заботило лишь одно: как сделать, чтобы именно её провозгласили царствующей императрицей, как устранить Александра, как захватить власть.

Её первый же разговор с Паленом доказывает это.

– Император мёртв, император Александр Первый провозглашён, – произнёс Пален.

Мария Фёдоровна закричала, как всегда, по-немецки:

– Какой Александр? Что вы болтаете? Я ваша императрица, я коронована, ни о каком Александре не может быть и речи...

Но Палену вовсе не улыбалось добывать корону и власть для злой, мстительной и сварливой немки.

– Император Александр приглашает вас приехать в резиденцию, в Зимний дворец, – слегка поклонился он Марии Фёдоровне.

– Не сметь говорить, что Александр – император, это я – императрица! – кричала Мария Фёдоровна.

Только троекратное «ура» в честь нового императора убедило Марию Фёдоровну, что сын опередил её, что теперь он – император.

И всё-таки она не смирилась.

Едва увидев тело Павла, кое-как подгримированное, одетое по всем правилам этикета, она отправилась в Зимний, и там состоялась бурная сцена, на которой присутствовала и Елизавета.

– Вы оба, – кричала Мария Фёдоровна, – виноваты в смерти отца, вы оба отцеубийцы и должны признать, что ваша мать единственная, кто в этом не виноват, и потому обязаны отдать корону в мои чистые руки!..

И снова Елизавете пришлось повторить те слова, которые она сказала свекрови в первые часы после убийства Павла:

– Россия устала от старой толстой немки, она хочет видеть на престоле молодого красивого русского царя.

Пожалуй, эти слова вернули Александру, порядком приунывшему от хищных притязаний матери, твёрдость и бодрость. Ему необходимы были похвалы, ему нужна была поддержка именно такого рода. Он с благодарностью взглянул на Елизавету и ничего не ответил матери.

– Мы ни в чём не виноваты! – закричал и Константин. – Как вы смеете, мадам, обвинять нас в смерти отца?

И Мария Фёдоровна поняла, что сила не на её стороне.

– Я поставлю вас на колени в церкви перед образами святых! – прокричала она. – Я заставлю вас перед Богом поклясться, что вы не причастны к гибели вашего отца и императора!..

– Хоть сию минуту! – снова вспылил Константин.

– Да, матушка, мы готовы перед образом Бога поклясться, что мы не причастны к гибели отца, – тихо сказал и Александр.

Елизавета смотрела на лицо мужа и презрительно думала о том, как не готов он к тому, чтобы править Россией, как мало в нём твёрдости духа, крепости и отваги.

Мария Фёдоровна потащила своих старших сыновей в домовую церковь. Клятва была произнесена по всей форме: Константин клялся с чистой совестью, что нисколько не виновен в смерти отца, Александр – со смутным чувством нечистой совести...

Елизавета знала, что, если бы не она, Мария Фёдоровна могла бы заставить Александра, в силу его нерешительности, отказаться от короны. Но гвардия уже присягнула на верность новому императору, все войска уже были приведены к присяге.

Мария Фёдоровна опоздала.

Но и Александр испугался своего величия, своей ответственности и потому в первые дни не расставался с Елизаветой: лишь она укрепляла в его сердце веру в то, что он станет поистине благом для народа, что только он способен посеять среди русских людей надежду на лучшую жизнь.

Ему были необходимы её слова о благе народа, хотя и тот, и другая мало знали о его нуждах, сидя в своей золочёной клетке...

В первые дни нового царствования заговорщики чувствовали себя героями, патриотами, везде и всюду рассказывали они о том, как вели себя в ночь на 12 марта 1801 года.

И словно бы свежий ветер повеял на улицах Санкт-Петербурга: появились недозволенные коляски, фраки, трёхцветные жилеты, срочно обрезались косы и букли, надевались круглые шляпы а-ля якобинец, сапоги с отворотами считались новейшей модой.

Никто не выходил теперь из кареты, чтобы низко поклониться императору, если он ехал мимо, рты не закрывались, восхваляя свободу.

Вольнее всех вёл себя Платон Зубов. Он тут же устроил грандиозную пирушку, явился на неё во всём запрещённом Павлом – фраке, трёхцветном жилете – и сел метать банк, тоже запрещённый покойным императором.

Пожалуй, к этой показной форме вольности прямо призывала строка из манифеста Александра о воцарении:

«Управлять Богом порученным народом будем мы, Александр Первый, по законам и по сердцу своей великой бабушки...»

Легкомыслие и пустота столичной придворной и воинской публики выразились в наглядных вещественных знаках отрицания строгости и жестокости павловского режима.

Но какими высокими и искренними были порывы тех, кто ужаснулся убийству царя, кто верно служил ему!

Даже графиня Ливен, воспитательница великих княжон императорского дома, сама немало способствовавшая возвышению фон Палена, высокомерно бросила ему прямо в лицо:

– Я не подаю руки цареубийцам...

Пален хорошо понимал, что необходимо примирить противников и сторонников новой власти, и потому решил устроить великолепный банкет, на котором состоялось бы такое примирение.

Несколько сотен наиболее близких ко двору военных должны были присутствовать на нём. Все приняли приглашение, за исключением полковника Саблукова и родственных ему людей.

Пален вызвал Саблукова на откровенный разговор.

– Я не хочу иметь ничего общего с этими господами, – резко ответил полковник на вопросы Палена о причинах отказа.

Всю свою дипломатию, весь свой красноречивый пыл вложил Пален в свои слова:

– Ничего Изменить нельзя. Дело сделано, новое царствование не должно начинаться с разногласий. Как патриоты, мы должны устранить эти разногласия и думать лишь об интересах нашей страны и государя, которому мы все служим.

Только тогда мрачный Саблуков согласился принять участие в банкете.

Но никто из его людей не пил здесь, хотя шампанское лилось рекой, да и дело кончилось несколькими дуэлями между участниками убийства и сторонниками Павла...

Елизавета пришла в немалое смятение, когда прочла запись самого Павла о предсказании инока Александро-Невской лавры Авеля, посаженного Екатериной Второй в тюрьму и выпущенного Павлом:

«Коротко будет царствование твоё, и вижу я, грешный, лютый конец твой. На Софрония Иерусалимского от неверных слуг мученическую кончину примешь, в опочивальне своей удушен будешь злодеями, коих греешь ты на царственной груди своей. В страстную субботу погребут тебя. Они же, злодеи твои, стремясь оправдать свой великий грех цареубийства, возгласят тебя безумным и будут поносить добрую память твою. Но народ русский правдивой душой своей поймёт и оценит тебя и к гробнице твоей понесёт скорби свои, прося заступничества и умягчения сердец судей неправедных и жестоких...»

Странная создавалась ситуация: Александр был возмущён убийством отца, но благодаря ему, этому убийству, легко и быстро взошёл на престол.

По логике вещей, как понимала Елизавета, он должен был всенародно осудить убийц, жестоко наказать их.

Но тогда и ему пришлось бы открыть свою неблаговидную роль во всём заговоре: он согласился с ним, он принял в нём участие, он хотел быть на троне!

Раскрой он механику всего переворота, и тогда уже отрекись от престола, благо есть второй претендент на него – Константин, которому отец тоже присвоил титул цесаревича, а значит и наследника, и который непричастен к этому цареубийству.

Если же хочешь удержаться на троне – замолчи все эти преступления, скрывай их и всю жизнь майся от укоров совести, от нелепой лжи.

У Александра не хватало мужества ни на какой поступок, и потому он молчал. Елизавета прекрасно понимала его мотивы, была бы рада, если бы он отрёкся и зажил с ней частной жизнью где-нибудь на берегах Рейна, но смятенное честолюбие, виляние между долгом совести и долгом правителя, царя, не позволили Александру решиться ни на что...

Как понимала она его характер, и хотя в душе признавала все его слабости, но хотела быть верной женой и помощницей: кого Бог дал ей в суженые, тому она и служила, не переиначивала того, что создал Господь. Так она рассуждала, но не смела поделиться ни с кем этими мыслями.

И не противилась, когда неустанно и твёрдо преследовала Мария Фёдоровна тех, кто участвовал в перевороте.

Да, именно она уловила злодейский замысел, поняла, что за её спиной действовал её сын, и хоть знала, что её жизнь и судьба были под ударом, теперь играла свою роль и выполняла свою задачу.

Впрочем, вызванный из-за границы воспитатель Александра республиканец Лагарп тоже советовал Александру открыто преследовать тех, кто решился на цареубийство, жестоко наказать их.

Александр отмолчался, и Лагарп вскоре исчез с политического горизонта России...

Только на другой день после кончины Павла императрица была допущена к его телу.

Тридцать часов потребовалось бальзамировщикам и придворным гримёрам, чтобы привести тело императора в мало-мальски приличный вид.

Обер-шталмейстер Муханов рассказывал потом в своих воспоминаниях:

«Бледная и холодная, как мрамор, вдовствующая императрица не выходила из своих комнат. Александр и Елизавета прибыли из Зимнего дворца, в который Мария Фёдоровна ни за что не хотела переезжать, пока не увидит тело императора. Ливен и я сопровождали первое посещение Марией Фёдоровной тела императора.

Мария Фёдоровна шла первой, затем Александр и Елизавета, шествие заключала графиня Ливен.

Когда Мария Фёдоровна увидела тело, она молча остановилась, глядя на него широко открытыми глазами и не проливая ни одной слезы.

При виде искажённого, накрашенного лица своего отца Александр словно окаменел.

Мария Фёдоровна обернулась к сыну, холодно и торжественно сказала:

– Теперь поздравляю, ты – император!

При этих словах Александр свалился замертво. Присутствующие подумали, что он мёртв.

Без всяких признаков волнения Мария Фёдоровна посмотрела на своего сына, потом взяла меня под руку и в сопровождении его и графини Ливен вернулась в свои покои.

Это произошло прежде, чем Александр очнулся от своего обморока.

Очнувшись, он отправился к матери, и там оба свободно предались своему горю.

Вечером вдовствующая императрица опять отправилась к телу своего убитого мужа. Там она бросилась на труп Павла в полном отчаянии и с горькими слезами. Друзьям пришлось почти нести её обратно. На другой день эти посещения повторились...»

Император, Елизавета, Константин и Анна уже переехали в Зимний дворец, многие вещи и картины были перевезены частью в Гатчину, частью в Павловск. А на месте опочивальни императора Павла Мария Фёдоровна потребовала построить церковь.

Именно в том месте, где Павел пал под руками убийц, сооружён был алтарь...

Из апартаментов Марии Фёдоровны Александр вышел другим человеком.

Елизавета поняла это, едва взглянув на мужа, – он более не нуждался в её поддержке и утешении, отныне главным советчиком и опорным столбом во всей его жизни стала его мать – «старая толстая немка». Этих слов Мария Фёдоровна не забыла Елизавете и до конца, как только могла, отравляла жизнь своей невестке...

Уже на похоронах камер-лакея Кириллова, погибшего на посту возле императора, почувствовала Елизавета эту разницу.

Кириллова хоронили очень скромно, без пышности и почестей, но сам император Александр возложил на его гроб живые цветы. Елизавета также была на этих похоронах, в глубоком трауре, и отмечала про себя все детали начинающейся перемены.

Мария Фёдоровна прислала на гроб скромному защитнику императора Павла огромный крест из белых роз, среди которых каплями крови выделялись несколько пунцовых.

Похороны Павла были назначены на страстную субботу, в полном соответствии с предсказанием Авеля.

Елизавета случайно наткнулась на эти записи Павла, но не показала их Александру. Уже теперь понимала она, каким потрясённым вышел из всей истории Александр, что и к ней он будет отныне относиться с недоверием и лживой вежливостью – она как будто также виновата во всей этой неразберихе, хотя она лишь знала о заговоре и, как могла, поддерживала своего мужа...

Начиналась Пасха, самый большой праздник в христианстве, но скорбная церемония прощания с телом императора заставила весь народ облечься в траур. Сразу же по выходе из церкви столичные жители останавливались на улицах, где уже гремел похоронный пушечный салют. Тысячи людей толпились возле Петропавловской крепости, где должно было состояться захоронение Павла, плач и вой слышались везде...

Елизавета не была на похоронах убитого императора. Как на грех, слишком подействовала на неё сырая, тяжёлая, холодная атмосфера Михайловского замка. Горло заболело, жар и краснота разлились по всему телу. Оттуда, из Михайловского замка, вынесла Елизавета чахотку, сжигавшую её в течение всей жизни...

И снова мать и сын были рядом, и снова вместе плакали, обнявшись, и снова сын клялся следовать всем советам и наказам матери.

По указу императора Александра эскадрон Саблукова за верность императору Павлу получил особое отличие – андреевскую звезду с надписью: «За веру и верность». Именно эти войска потребовала Мария Фёдоровна, когда в глубоком трауре удалилась в Павловск, своё любимое место препровождения. Только тут могла она спокойно оплакивать своего мужа. К этой печали добавилось и скорбное известие о смерти Александрины, старшей дочери, умершей в родовой горячке.