Текст книги "Елизавета Алексеевна: Тихая императрица"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

Словно бы ехал инкогнито или уже заранее знал, что в его жизни не будет больше никакой помпезности...

В Таганроге его ждал небольшой одноэтажный дом, вовсе непохожий на императорский дворец. Простые, без лепнины, комнаты, лишь штофные обои придавали им весёлый и нарядный вид. Мебель тоже была здесь самая простая. Но кое-где Александр сам повесил небольшие картины, что привёз из Петербурга, – виды Кронштадта, виды города, виды Москвы.

Сам вбивал гвозди, сам расставлял мебель, захваченную из столицы только для Елизаветы, – мягкое канапе, на котором она любила отдыхать после прогулок, её кресло да письменный стол, за которым она писала письма и дневники – их, толстых тетрадей, за все эти годы накопилось изрядное количество. Все свои дневники Елизавета должна была привезти с собой...

Доктора сопровождали императрицу в пути – строго следили за режимом, заставляли пить горькие лекарственные настои, есть простые, но питательные блюда, хоть и морщилась она от отвращения.

Карета её была оборудована всем необходимым для отдыха в дороге: пуховики и мягкие подушки, небольшие жаровни Для тепла, – начиналась осень, и в Петербурге уже облетели листья и начало подмораживать...

Чем дальше к югу, тем мягче и теплее становилось на пути. Пошли весёлые зелёные кроны деревьев, трава на лугах казалась бархатной и нежной, стада скота виделись нарисованными на ярко-зелёном фоне, и она пожалела, что не может взять в руки карандаш и сделать зарисовки...

Вот как будто бы ненадолго и недалеко ещё отъехала от столицы, а уже всё изменилось вокруг, да и сама она вроде бы стала какой-то новой.

Реже душил кашель, свободнее дышалось, и даже пятна крови исчезли с носовых платков.

Она сама вышла из кареты, когда подъехала к старому просторному, приземистому дому. Его окружал огромный, тоже старый, слегка запущенный сад, заросший вековыми платанами, яворами[28]28
  Явор — дерево, растущее в местностях с влажным мягким климатом; белый клён.


[Закрыть], замшелыми абрикосовыми и персиковыми деревьями.

Расчищенные дорожки просверкивали в вечернем прозрачном воздухе кирпичными осколками, цветники наслаждались последними лучами солнца, а свежая молодая травка на газонах отливала блестками воды – видно, её только что полили, и она сияла, впитывая в себя влагу.

Александр встретил Елизавету прямо у кареты, неловко прикоснулся к ней губами, поцеловал где-то за ухом. Она засмеялась – щекотно, и чепец сдвинул.

Он взял её за руку, повёл в дом, заранее наслаждаясь тем, как хорошо всё устроил, как расчистил дорожки в саду и кое-где подстриг деревья, а лужайки полил всё самолично...

Она смеялась от души тихим, непривычным смехом – каким заботливым хозяином оказался на старости лет её муж, своенравный хозяин огромной империи, блестящий кавалер и галантный ухаживатель.

И вдруг её кольнула мысль: всё это для того, чтобы приготовить её к неслышной смерти.

Кольнула, и сразу навалился надсадный кашель, грудь рвануло знакомой надсадной болью...

– Пойдём, пойдём, Лизон, – заботливо взял он её под руку, провёл на её просторную половину.

Она сдерживала кашель, как могла, чтобы не отравить ему эти первые минуты, с натугой осматривалась по сторонам и горячо говорила слова признательности, перемежающиеся хриплым кашлем.

– Устраивайся, я после к тебе приду, – торопливо сказал он и ушёл на свою половину.

Ушёл и как будто унёс с собой её кашель. Она присела на знакомое канапе, прилегла. Камер-юнгферы засуетились, расстёгивая её накидку, развязывая широкие ленты чепца.

Скоро готов был и чай, и горький лекарственный настой. Она легонько вздохнула, закрыла глаза и словно провалилась в глубокий сон.

Александр пришёл, тихо постоял возле неё, спокойно и легко дышащей, вгляделся в посвежевшее лицо, в побледневшие шелушащиеся пятна на щеках и сказал себе: «Здесь она выздоровеет».

Потом долго советовался с докторами. Все они в один голос говорили, что даже во время дороги она уже посвежела, что ей несколько лучше, а морской воздух Азова и вовсе сделает её здоровой.

Он ушёл к себе в умиротворённом настроении, думая только о ней, представляя, как завтра покажет ей и старый сад, и расчищенные им самим дорожки в нём, и подстриженные по её вкусу кусты, и большие розарии, и клумбы с пёстрым набором самых разных цветов...

А в Петербурге уже вовсю хлопотала Мария Фёдоровна. Её громкий голос раздавался во всех залах и покоях Зимнего дворца. Она уже переехала сюда из Павловска, в апартаментах Александра поселила Николая, а в апартаментах Елизаветы – его жену, прусскую королевну, а рядом с собой их сына, своего внука, Александра.

Она одна во всей империи знала о предстоящем. Никто больше не догадывался об этом.

Перед отъездом Александр пришёл к матери, тихо сказал ей, что намерен отречься от трона, что он устал, постарел душой и телом и теперь пусть молодой Николай встанет у руля этой империи...

– Если ты отречёшься, – ответила ему мать, – в империи будут две силы – люди потянутся к тебе, и мало сторонников будет у Николая, Константин не в счёт, он сам отрёкся, но он в Варшаве, и ему нет дела до империи. Уйди добровольно, но так, чтобы все думали, что ты умер, чтобы всё было необратимо...

Он в изумлении глядел на неё.

– Я уйду в скит, в глухой монастырь, – так же тихо сказал он.

– И всё равно к тебе станут сходиться люди. Мир и благоденствие, спокойствие империи могут быть только при одном условии: если люди будут знать, что тебя нет, что это неповторимо.

– Разве это возможно, – ещё пытался сопротивляться он.

– Что мешает тебе подменить тело, уйти в монастырь тайно, так, чтобы никто не знал, даже Елизавета.

– Чтобы она не узнала, что в гробу лежу не я? – снова удивился Александр.

– Она умрёт к тому времени, – жёстко отрезала мать, – она же поехала умирать. Ну, а если и не умрёт, обставь всё так, как надо. Князь Волконский тебе во всём поможет...

Александр молча наклонил голову. Вот почему он заказал в лавре заупокойную службу по себе, вот почему так горько прощался с Петербургом, где прошли все годы его жизни. Ему всё давно было известно, и он приготовился к тому, к чему вела его мать, Мария Фёдоровна.

В душе он понимал справедливость её слов: да, Николая знали лишь как жестокого и страстного военного, никто не знал его больше.

Александр прошёл войну, вывел народ из катастрофы – его любили и знали, хоть и собирались в кружки и общества.

Его отречение наделает много шума, а смерть необратима... Не к кому станет апеллировать, в государстве всё будет спокойно.

А Елизавета? Что ж, она доживает последние дни...

Сразу после отъезда императорской четы Мария Фёдоровна пригласила к себе лучших придворных портних. Она заказала такое чудесное платье для Елизаветы в гробу, что все дамы Петербурга, как только распространился слух об этом платье, тайком бегали к портнихам, снимали фасон и рассказывали о нём небылицы. Столица долго обсуждала во всех гостиных лишь эту тему – фасон и материю заупокойного платья Елизаветы.

Слухи могли бы просочиться и в Таганрог, но ни одна из придворных дам не набралась смелости, чтобы сообщить умирающей Елизавете подобную пикантную подробность...

А Елизавета оживала на глазах. То ли лёгкий морской воздух был для неё живительной силой, то ли внимание и забота императора восстанавливали её силы, но скоро она немного поправилась, и её плоская и сухая фигура уже приняла довольно плотные формы.

После отменного завтрака – а кормили её на редкость питательно и вкусно, то овсяной кашей с изюмом и добавками из фруктов, то крабовым супом в чудесном обрамлении зелени, то котлетками из жирной курицы – она отправлялась гулять в сопровождении своих фрейлин.

Приходила на берег моря, долго стояла на пирсе, глядя в расстилавшееся перед ней бескрайнее полотно воды, куталась в мягкие тёплые шарфы от свежего ветерка.

Иногда она встречалась с императором, тоже выходившим на прогулку после скудного, привычного для него завтрака. Они вместе шли по тихим пыльным улицам городка, разглядывая тучных нянек с детьми, изредка проезжавшие старые колымаги, видели важных, как и в Петербурге, толстых ванек[29]29
  Ванька — здесь легковой извозчик на плохой лошади с бедной упряжью.


[Закрыть], часами поджидавших случайных седоков на расхлябанных дрожках, запряжённых дохлыми костлявыми клячами...

Чаще всего ходили они в местный собор, отличавшийся странной домовитостью, полосатыми полотенцами на стенах, не изукрашенный ликами святых или нелепыми сценами из Священного Писания, расписанными местными мастерами. Здесь особенно хорошо молилось и думалось – спокойно, уединённо.

Только на паперти сидели двое-трое нищих и заунывными голосами пели про свою нужду:

– Подайте, ради Господа нашего Иисуса Христа!

Они раскладывали в их негнущиеся, почерневшие от жары и грязи руки медные монетки и возвращались в свой тихий, просторный и тенистый сад, молча радуясь наступившему облегчению...

Потом наступило время, когда Александр стал объезжать соседние посёлки и города с инспекцией войск.

Он и здесь не мог отрешиться от своего привычного занятия.

Тогда она скучала, в ожидании его писала дневник или строчила письма, опять выходила в сад и любовалась его отцветающей осенней красотой...

На одном из смотров Александр сильно простудился, слёг с лихорадкой. Она сидела у его жёсткой постели – как всегда, с самого детства, кожаный матрац и кожаная подушка блином, – читала или просто молчала.

Под её негромкий голос – теперь он был глух уже на оба уха – он засыпал, потом просыпался, снова видел её склонённое к нему лицо и невольно усмехался: хотел её лечить, а выходит, что она его лечит.

Лихорадка затянулась, и Дибич с Волконским сообщали в Петербург, Марии Фёдоровне, и в Варшаву, наследнику цесаревичу Константину, о состоянии больного...

К вечеру одного из самых трудных дождливых дней Александру сделалось лучше – он уже мог вставать с постели, пить крепкий наваристый бульон и решил, что пришло самое время исполнить то, о чём думал ещё в Петербурге и о чём сказал матери...

Утром Елизавета вошла в его спальню первой и увидела на постели чужое, странно изменившееся лицо. Похожее и непохожее...

Подвязала отвалившуюся челюсть, закричала врачам, созывая людей...

Вокруг тела засуетились, а она прошла в свою комнату и горько заплакала.

Почему, почему он оставил её и почему на его постели такое чужое лицо?!

Врачи протоколировали, Волконский и Дибич составляли траурные донесения, а она пошла в собор, чтобы не оставаться рядом с умершим...

На паперти сидел нищий, обросший бородой, в лохматой, нахлобученной на лоб шапке, в крестьянском армяке явно с чужого плеча.

Никого кругом не было.

– Не останавливайся, Лизон, – услышала она вдруг шёпот, – подай копеечку...

На груди у нищего висела жестяная кружка с надписью синим карандашом: «На сбор для церквей».

– Тайно уйду в скит, стану монахом, – опять раздался шёпот.

Нет, она не признала бы в этом нищем своего мужа, но поняла, что до конца дней придётся хранить тайну.

Он тихонько рассказал ей всё: и что знает только мать, и что природное отречение вызовет волнение и смуты в государстве. Он будет в скиту у старца Зосимы, станет замаливать свои грехи...

Она оставалась в Таганроге до того времени, когда и он, старец Фёдор Кузьмич, пошёл пешком по России до Оптиной пустыни.

Гроб с телом умершего императора, как все считали, повезли по России.

Почти два месяца везли его...

Елизавета выехала обратно через несколько недель после того, как гроб увезли, всё время оставаясь во дворце Шихматовых.

В доме, где лежало тело чужого умершего человека, она не смогла вынести ни одной минуты.

Погребение императора состоялось без неё. Мария Фёдоровна без единой слезинки встретила весть о смерти старшего сына, императора, – она знала, что он исполнил своё желание, и так, как она просила.

Но в Петропавловском соборе, где был выставлен гроб, она приказала открыть крышку, долго всматривалась в незнакомые черты, потом громко сказала по-немецки, обращаясь ко всей своей семье:

– Это же Александр, разве вы не видите?

Лицо было чёрным, тело плохо набальзамировали, от него шёл смрад, и никто не захотел воспользоваться последней данью памяти умершего – никто не поцеловал его лицо, никто не поцеловал его руки.

Даже сама Мария Фёдоровна лишь едва наклонилась над телом, чмокнула воздух возле лица и с ужасом отпрянула.

Крышку закрыли, к больше никто не видел в гробу императора.

Похоронили его с почестями, обычными для императора. Печально трезвонили колокола, народ потоком шёл в собор, проходил мимо закрытого гроба, осенял себя крестным знамением, кое-кто опускался на колени возле высокого помоста и целовал край полога, свисавшего с гроба...

Его похоронили в Петропавловском соборе, там, где покоились все цари и императоры.

Хоронили уже после декабря 1825 года, после расстрела восставших на льду Невы.

Елизавета долго добиралась до дому, но так и не успела к погребению.

Императора похоронили в марте 1826 года, она скончалась в дороге, в Белёве под Тулой, в мае 1826 года.

Императрица Мария Фёдоровна выехала ей навстречу, но, не доезжая двух станций до Белёва, получила весть о кончине императрицы Елизаветы.

И остановилась, не доезжая до Белёва, не захотела проводить время возле умершей невестки...

Перед самой своей смертью Елизавета призвала к себе верную Валуеву.

– Вот этот чёрный ларец, – сказала она фрейлине, – береги. Когда приедешь в Петербург, на заставе, у въезда в город тебя будет ожидать человек. Отдашь ему этот ларец. В нём мои бумаги, мои дневники, всё там, вся моя жизнь до самой кончины...

Через несколько часов фрейлины нашли её мёртвой.

Валуева забрала чёрный и тяжёлый ларец. Ключ от него она повесила себе на шею.

На заставе у Петербурга её действительно встретили, но не человек, о котором говорила императрица Елизавета, а полиция.

– Вы Валуева? – спросили её.

– Да, – ответила фрейлина.

– Вас ждут во дворце.

Она хотела было оставить свои вещи, но ей приказали забрать чёрный ларец и везти его с собой.

Во дворце её действительно ждали. В высоком зале, где топился огромный камин, сидела в кресле Мария Фёдоровна в траурном платье и расхаживал высокий молодой военный – новый император Николай, которому присягнула уже вся Россия.

– Императрица Елизавета оставила вам что-либо? – сразу же спросила Мария Фёдоровна по-немецки.

И Валуева честно сказала, что Елизавета просила беречь чёрный ящик с её бумагами.

– Дайте сюда ключ, – отрывисто бросил император Николай.

Валуева сняла с шеи цепочку и передала ему.

Он поставил на стол перед матерью чёрный ларец, щёлкнул ключом.

Тихо зазвенев, крышка отскочила.

Николай запустил руки в ларец, вытащил несколько толстых тетрадей, пролистнул их. Они были исписаны по-французски, мелким убористым почерком.

Он, прочитав несколько фраз, передавал их матери.

Мария Фёдоровна прочитывала тоже несколько фраз и откладывала тетрадь в сторону.

Процедура продолжалась довольно долго.

Валуева сидела ни жива ни мертва...

Они просмотрели все тетради, пролистывая их.

Потом разом взглянули друг на друга, и Мария Фёдоровна кивнула на камин.

Николай с размаху бросил все тетради в огонь. Закоробились жёсткие обложки, дымом опахнуло чёрные, густо исписанные листы.

Горели дневники, горела вся жизнь Елизаветы, заключённая в этих листах.

– Вы можете идти, – сказала Мария Фёдоровна Валуевой.

– Ларец можете взять на память, – добавил Николай.

Валуева вышла, захватив ларец, и долгие годы в её семье сохранялась эта последняя реликвия императрицы Елизаветы.

Понять Николая и его мать было можно.

Когда начались допросы декабристов, расследование по делу о Сенатском восстании, замелькали имена.

И выплыло на свет имя императрицы Елизаветы. Нет, никогда она не участвовала ни в каких союзах и объединениях, ни в каких тайных обществах, разве что состояла покровительницей «Общества любителей российской словесности». Но многие декабристы прочили её императрицей после переворота.

Михаил Бестужев-Рюмин, подпоручик Полтавского пехотного полка, на вопрос следствия, которое вёл сам Николай:

– С которого времени Южное общество вознамерилось ввести в России республиканское правление посредством революции? – отвечал так 15 января 1826 года (Елизавета ещё была жива):

– С самого начала. По предложению, сделанному Николаем Тургеневым, однако тогда же большая партия была склонна для возведения на престол государыни Елизаветы Алексеевны с конституцией...

Следственная комиссия уточнила в своих протоколах: не объясняет, когда, где и в чьём присутствии Тургенев предложил республиканское правление в России и кто составлял ту партию членов, которая желала царствования императрицы Елизаветы Алексеевны.

Задавались вопросы Бестужеву-Рюмину, и отвечал он на них так:

– Носится слух, что значительное число людей старых, имеющих вес в общем мнении, составило общество для возведения на престол императрицы Елизаветы Алексеевны...

17 февраля 1826 года тот же Бестужев-Рюмин уточнял в своих показаниях:

– Сие происходило в Петербурге в 1816 или 1817 году. Из присутствующих на совещаниях мне известны только Николай Тургенев, Никита Муравьёв, Сергей Муравьёв, Матвей Муравьев, князь Илья Долгорукий, Лунин, князь Сергей Трубецкой, Орлов, Глинка. Из принадлежащих к партии Елизаветы Алексеевны в особенности слышал токмо о князе Трубецком и Глинке...

Мелькало её имя и в других показаниях декабристов.

Декабрист Штейнгель в своих «Записках» отметил: «Я один только раз имел возможность поговорить с Рылеевым и тут высказал ему мнение, что в России республика невозможна и что революция с таким намерением будет гибельна, что в одной Москве 90 тысяч одних дворовых, готовых взяться за ножи, и что первыми их жертвами будут их бабушки, тётушки и сестры. Если же непременно хотят перемены порядка, то лучше признать царствующею императрицею Елизавету Алексеевну, и подкрепил эту мысль всеми доводами, которых Рылеев не мог опровергнуть...»

И далее он рассказывал в этих же своих записках, что подготовил манифест, предлагающий возвести на престол Елизавету, и читал его Рылееву. Он же как будто подготовил и приказ по войскам:

«Храбрые воины! Император Александр Первый скончался, оставя Россию в бедственном положении. В завещании своём наследие престола он предоставил великому князю Николаю Павловичу, но великий князь отказался, объявив себя к тому не готовым, и первым присягнул императору Константину. Ныне же получено известие, что и цесаревич Константин решительно отказывается. Итак, они не хотят! Они не умеют быть отцами народа. Но мы не совсем осиротели – нам осталась мать в Елизавете. Виват Елизавета Вторая и Отечество!»

Но дальше Штейнгель пояснял, что власть Елизаветы будет ограничена конституцией, а со временем императрица и сама откажется от престола в пользу республики...

И немудрено: знали просвещённые круги жену императора Александра как покровительницу наук, искусств и литературы, а одна лишь литература выражала тогда наиболее передовые взгляды, размышляла о власти и самовластии.

Знала ли сама Елизавета, что её именем воспользуются?

Вряд ли...

Никогда не думала она о том, чтобы восстать против мужа или даже против свекрови, с которой враждовала.

И никогда бы не связала она себя с декабристами, потому что ненавидела насилие, могла быть только поддержкой и опорой, но никак не главным лицом в государстве.

Впрочем, о её взглядах знали многие писатели и литераторы.

Она возмущалась военными поселениями, устроенными в России Александром и Аракчеевым, хотела для России конституционного строя и грустила по поводу того, что Александр не успел принять такую конституцию, но в то же время не могла выражать интересы огромного большинства населения России, потому что огромное большинство были крестьяне, а они были рабы...

Когда-то она написала портрет своей сестры Амалии, но под его строками так и видишь Елизавету, её характер и её тонкое и глубокое понимание своего собственного характера.

Привести его нужно хотя бы потому, что в этом портрете нет ни одной черты, которую можно было бы отнести к борцам-декабристам.

«О её характере не следует судить односторонне, поскольку достоинство его проявляется в отношениях с людьми, её окружающими. Те, кто живут рядом с ней, ощущают лишь положительные качества, её промахи наносят ущерб лишь ей одной.

Она славная, преисполненная экспансивной доброты, которая проявляется во все моменты её жизни. Любезна, умеет сочувствовать, снисходительна, услужлива. Доброта иногда заходит слишком далеко, делает её слабой и зависимой от людей, способных этим злоупотребить.

У неё чуткое сердце, однако подобная чуткость способна служить утешением лишь тем, к кому она привязана и кто её окружает.

В её характере многое ещё от молодости – здесь и весёлость, и искренность, порой легкомыслие и даже фривольность, но к этому присоединяется неоспоримая сдержанность, когда речь идёт о серьёзных вещах. Она справедлива, здравомысляща, у неё нет ни слишком живого воображения, ни экзальтации, ни энтузиазма. Никогда не жила она в идеальном мире и никогда не выйдет за рамки разумного поведения, поскольку лёгкость её характера уравновешивается ощущением того, что хорошо и что соотносится с принципами здравого смысла. Она всегда будет довольна собой, всегда будет нравиться окружающим, и, пока она сможет развлекаться и жить в обществе, я не боюсь воздействия на неё тягот жизни. Но нужно просить Провидение никогда не оставлять её в одиночестве. Она не умеет быть одна, не может обходиться без посторонней помощи. Из-за лени, легкомыслия и ещё потому, что никогда не знала нужды, она не приобрела ни желания, ни привычки заботиться о себе. Всякая сосредоточенность её утомляет, она действует и рассуждает порой инстинктивно. И только в этом её ошибка, поскольку способностями она не обделена. Добавьте к этому неуместную порой обидчивость, которая быстро проходит. Иных недостатков я за ней не знаю. Невозможно не любить её, живя с ней рядом, и я уверена, что она всегда будет способствовать счастью тех, кто рядом...»

Какой точный портрет самой Елизаветы и какой тонкий знаток сердца и души проглядывает в этом наброске!

Но откуда же взялись эти связи с декабристами, почему вдруг далёкие от неё люди говорили о ней, как о будущей властительнице?

Значит, знали, какова она, знали, что в ней противоречия эпохи, противоречия её слабого мужа могли исчезнуть, она одна была в силах гармонично сочетать монархию с конституцией...

Разные слухи ходили по поводу смерти Елизаветы. Будто бы не умерла она в Белёве, будто бы по примеру своего мужа ушла в монастырь и многие годы прожила в нём монахиней Верой-молчальницей, будто бы Мария Фёдоровна подослала к ней отравительниц, считая её претенденткой на трон...

Но факты её жизни, затяжная чахотка не оставляют места этой молве. Если Александр с согласия матери ушёл вот так из общественной жизни, то Елизавета вряд ли смогла бы последовать его примеру.

Но о том, что испугались слухов Мария Фёдоровна и Николай, говорят документы. Имя Елизаветы мелькает среди показаний декабристов, хотя это и не говорит об её активном участии во всех тогдашних событиях.

Но она узнала о восстании на Сенатской площади. Она была ещё жива, когда произошёл этот военный бунт.

Она писала матери безутешные письма в часы прощания с Александром:

«И что теперь делать мне, стремившейся всегда подчинять ему и свою волю, и свою жизнь, которую я с готовностью посвящала ему. О мама, мама, что делать дальше, как дальше быть? Ничего не вижу впереди. Останусь здесь столько времени, сколько и он.

Уедет он – уеду и я, хотя не знаю, куда и когда. Я хотела бы следовать за тем, кто был целью всей моей жизни.

...Я заканчивала письмо, когда пришли известия из Петербурга от 14 декабря 1825 года. Бог мой! Как они меня потрясли! Сердце моё разрывается вновь! Успокаиваюсь мыслью о милости Божьей!

Но кровь пролита – таково ужасное начало царствования Николая!»

И вновь о своей бесценной потере:

«Все земные связи между нами прерваны. Те, что объединяют нас перед лицом вечности, будут другими. Подружившись в детстве, мы вместе шли тридцать два года и были рядом во все периоды, жизни. После частых разлук мы вновь находили друг друга. Выйдя наконец на истинный путь, мы вкушали сладость общения. И в этот момент его у меня отобрали...»

Всю жизнь она любила его, может быть, спокойной любовью, не измученной скандалами, истериками, прощала ему всё, терпела его измены и старалась только поддержать первого и последнего мужчину в её жизни.

Поистине верная жена, верная спутница, помощница. Тихая императрица!

Мария Фёдоровна добилась своего: оба её старших сына, которых она считала виновными в смерти своего мужа, Павла, отреклись от трона.

На престол России взошёл невиновный в смерти отца, Николай. Но злой рок преследовал династию Романовых – и вновь в основании трона лежала кровь...

Хранит свои тайны до сих пор династия Романовых – дневник Елизаветы уничтожен, лишь письма её проливают некоторый свет на эти секреты. Но в письмах не могла она говорить обо всём...

Долгие годы скитался Александр под именем Фёдора Кузьмича, не помнящего родства, жил скудно и ел только чёрствый хлеб с водой.

Но это всего лишь версия, мечта россиян, наделивших этого императора титулом Благословенный.

Кто знает, может, и правы были верившие в эту сказку.

Во всяком случае, гроб с телом императора Александра Первого, вскрытый после революции 1917 года, оказался пустым...