Текст книги "Елизавета Алексеевна: Тихая императрица"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

Подробности всех событий, предшествовавших кончине Екатерины, Елизавета узнала уже много позже и потом сумела восстановить в своём живом и горячем воображении существенные детали...

Екатерина, уже толстая, неповоротливая и плохо ходящая женщина, проснулась, как всегда, в шесть утра, сама сварила себе на спиртовке чашку крепчайшего кофе и выпила её в одиночестве, сидя за одним из письменных столов, за которым работала.

Заглянул Захар Зотов, её всегдашний камердинер, и успокоенно отошёл в ближайшие комнаты.

Екатерина писала.

Немного погодя, не закончив фразы в начатом письме, она почувствовала некоторую дурноту и с трудом, опираясь на толстую трость с бронзовым набалдашником, проковыляла к двери своей гардеробной, где был устроен её «интимный уголок» с польским троном, превращённым в подобие «интимного» кресла.

Зотов прождал звонка от императрицы больше положенного времени – его не было. Он забеспокоился и заскочил в кабинет Екатерины. Её за столом тоже не было.

Кинулся к другому камердинеру – тот высказал соображение, что, возможно, императрица вышла подышать воздухом. Зотов заглянул в гардероб – все шубы висели на своих местах, значит, Екатерина была во дворце...

И тогда Захар Зотов решил проверить и «интимное место» императрицы. Он с трудом отодвинул дверь – императрица сидела, привалившись к двери, и страшно хрипела...

Захар сразу же кликнул слуг – вшестером они с трудом вытащили из тесного узкого туалета громоздкое тело императрицы, бьющейся у них на руках, едва донесли его до опочивальни и уложили на подготовленный сафьяновый матрац, разложенный на полу: поднять тело Екатерины на высокую кровать даже у шестерых взрослых мужчин не хватило сил. С большим трудом удерживали они его на матраце. Императрица билась в корчах, сжимавших её тело, словно пружина, и резко распрямлявших его...

Послали за придворным лекарем Рожерсоном, с давних лет пользовавшим Екатерину, и только тогда сообщили Зубову: он один мог явиться в её опочивальню – другим было запрещено.

Зубов ворвался в опочивальню тогда, когда Рожерсон приехал и стоял на коленях перед императрицей, простёршейся на полу. Лакеи всё ещё удерживали тело – корчи били его.

Рожерсон отворил кровь – густым потоком сбегала она по ноге Екатерины, тёмная и вязкая. Но это не прекратило судорог.

Шпанские мушки, приложенные к рукам и ногам, тоже не помогали.

– Что, что? – кричал Зубов, с искажённым лицом мечась по опочивальне.

Рожерсон поднялся с колен и спокойно сказал Зубову:

– Апоплексический удар. В голову. Смертелен...

Зубов едва не упал рядом с императрицей в глубоком обмороке. Ему дали понюхать солей, и его мутные глаза прояснились.

Он выскочил в переднюю, по его приказанию живо нашли его брата, высоченного красавца и здоровяка Николая Зубова.

– Скачи в Гатчину, – велел Зубов брату, – сообщи Павлу. Да не забудь, кто тебя послал, так и скажи великому князю...

Он уже понимал, что время его власти кончилось, и спешил подольститься к Павлу: кто знает, что будет с ним, Зубовым, когда наследник взойдёт на престол, – о завещании Екатерины он знал, помнил, где оно лежит, но ему было известно и то, что Александр может отказаться от престола, завещанного ему Екатериной...

Потом Зубов послал за великими князьями – Александром и Константином. Оба поспешно пришли к императрице, сопровождаемые своими жёнами...

Загоняя лошадей, поскакал в Гатчину Николай Зубов: под угрозой были не только деньги, влияние при дворе – сама жизнь всей многочисленной семьи, вышедшей в люди и ставшей одной из богатейших в России благодаря связи Платона с императрицей...

Дома, в Гатчине, великого князя Павла не оказалось. В это утро он решил позавтракать вместе с Марией Фёдоровной у знакомого мельника, на его уютной и роскошной мельнице.

Впрочем, не одной этой паре пришла в голову мысль отправиться за несколько вёрст к мельнице. Сопровождали наследную чету многие приближённые.

Завтрак был весел как нельзя более. Павел рассказывал свой странный сон, будто какая-то неведомая сила вздымала его к небесам.

Мария Фёдоровна вторила мужу – будто ей снился тот же самый сон, что и Павлу...

Уже садясь в коляску, Павел увидел скачущего во весь опор лакея.

– Что, что случилось? – взволнованно выскочил наследник из коляски.

– Господин Зубов прискакал, говорит, срочное дело! – ещё издали закричал лакей.

– Один? – также в голос крикнул Павел.

Ему, мнительному и верящему во все суеверия, почудилось, что Зубовы приехали арестовать его, увезти в крепость, казнить. Он затрепетал от ужаса.

– Один, один, – ответил подъехавший лакей.

– Ну с одним-то мы справимся, – облегчённо вздохнул Павел.

Лошадей погнали и в мгновение ока очутились перед дворцом в Гатчине.

Павел ещё помедлил, взбежал на высокое парадное крыльцо и приказал впустить Зубова.

Это был не Платон, а его брат – гигант Николай.

Задрав голову к самому лицу Николая, Павел уставился на него жёстким немигающим взглядом.

– Государь, ваше императорское высочество, – залепетал вдруг Зубов тонким срывающимся голосом, – Платон к вам направил, императрица кончается...

Павел обмяк. Вот оно, тридцать четыре года жданное известие...

Властным, жёстким тоном он стал расспрашивать Зубова о подробностях. Но тот только твердил, что Платон послал его известить, а сам он не знает ничего.

– Запрягать! – закричал Павел на весь дворец радостным голосом. – Восьмёрку самых лучших...

Прошло несколько минут, и к подъезду подкатила карета с гербом Павла, из своих покоев выплыла уже переодевшаяся в скромное тёмное платье Мария Фёдоровна, и чета уселась в экипаж, приказав форейторам[15]15
  Форейтор — кучер, управляющий лошадьми в упряжке и сидящий на одной из них (при запряжке цугом – на передней).


[Закрыть] ехать как можно быстрее...

На одной из станций узнали карету графа Растопчина, двигавшуюся к Гатчине. Павел выглянул, узнал графа, немного расспросил и пригласил ехать за ним.

Николай Зубов, всеми оставленный, ругался на станции: лошадей уже было не достать...

Когда Павел вбежал в опочивальню матери, там уже собралась целая толпа.

Лакеи всё ещё придерживали бьющееся тело императрицы, рядом суетился Рожерсон и другие лекари, тихонько стояли по углам Александр и Константин с жёнами, молчали члены Государственного совета, сам граф Безбородко смиренно наблюдал борение императрицы, а Платон Зубов, взъерошенный, не похожий на себя, метался по опочивальне, не зная, что делать и как быть.

Едва Павел вошёл, он метнулся ему в ноги, обхватил солдатские ботфорты и завыл по-бабьи.

– Государь, умоляю, простите, коли что было, спасите, сохраните, пощадите, – нараспев повторял он посиневшими губами.

Елизавета поморщилась: ей было странно, что так низко и суетно вёл себя возле тела своей благодетельницы Платон, этот писаный красавец, черты лица которого исказились до неузнаваемости...

– Будет, будет, – поднял Платона Павел, – друзья моей матери останутся моими друзьями.

Но Платон был не в состоянии держаться на ногах, он едва не упал, услужливые люди снова поднесли к его ноздрям флакончик с нюхательной солью, он оправился и угрюмо, заливая свой кружевной камзол слезами, отошёл в угол.

Павел выслушал доклад придворного лекаря:

– Удар был в голову и смертелен...

И ещё не кончилась императрица, ещё билась в агонии, хрипя и исходя мокротой, как Павел уже начал распоряжаться.

Прежде всего он приказал опечатать все бумаги – и те, что находились в кабинете Екатерины, и те, что хранились в комнате Платона Зубова, и те, что были в Государственном совете.

Ему важно было, чтобы ни одна бумага не ушла из-под его взора.

С жалостью и ужасом смотрела Елизавета на умирающую Екатерину, плакала Анна, прижимая платок к покрасневшему носу, суетились возле тела придворные дамы, рыдала в голос фрейлина Перекусихина, а Павел подошёл к графу Безбородко и тихо сказал ему:

– Пока суд да дело, разберём бумаги...

И толстый, неповоротливый Безбородко в чулках, как всегда спущенных и собравшихся в глубокие морщины на кривых ногах, покорно ответил так же тихо:

– Да, государь...

Они прошли в кабинет Екатерины, и Елизавета проводила их долгим взглядом. Александра уже не было рядом: отец отправил его в Мраморный дворец опечатать и там все бумаги.

Словно кольнуло её в сердце, она поняла, что завещание Екатерины будет вскрыто Павлом и уничтожено – не даст он матери возможность руководить им и за гробом...

Предчувствие не обмануло её. Хоть и не видела она воочию, что случилось в кабинете Екатерины, но как будто различала всё сквозь полосу тумана и ужаса.

Павел прошёлся по кабинету Екатерины, присел за один из бобов – маленький столик, служивший императрице и для работы, и для приёма посетителей.

Он сидел молча, опустив голову на руки, и граф Безбородко всё так же тихо сказал наследнику:

– Все самые важные бумаги – в том шкафу, в верхнем ящике.

Павел поднял голову, прямо взглянул на графа. Топился камин, обдавая всё тело сухим жаром, темно мерцали по сторонам кабинета шкафы – с книгами, бумагами.

Безбородко отошёл к окну. Павел поднялся и нетвёрдыми шагами направился в сторону книжных шкафов.

– В верхнем ящике, – опять тихонько указал ему Безбородко, не отходя от окна.

Подобрав ключики – ему отдали целую связку, – Павел открыл заветный ящик.

На самом верху, прямо перед глазами лежал большой пакет, перевязанный чёрной ленточкой.

Вот оно, завещание его матери, где содержится его судьба.

– Много и малоценных бумаг, что стоят лишь горящего камина, – не повышая голоса, подсказал ему Безбородко.

Один только он знал всё: Екатерина доверяла хитрому хохлу все свои секреты...

Павел вынул пакет, взвесил его на руке.

Тяжёлый пакет...

Он присел перед бобком, развязал чёрную ленточку, свернул на сторону сургучные печати.

На конверте стояло: «Государственному совету».

Павел дрожащими руками разорвал конверт. Из него выпал листок с манифестом, потом листки с завещанием матери...

Да, она отрешила его от власти, которую он ждал тридцать четыре года, да, она отказала престол внуку, его сыну Александру, подкрепила всё это доводами о неспособности Павла править страной, о его качествах, которые не должны быть свойственны настоящему монарху...

Он не стал читать дальше, там было ещё много бумаг, и все соответствующего содержания...

Павел поглядел в сторону Безбородко. Тот стоял, отвернувшись к самому стеклу, хоть оно и было закрыто тяжёлой портьерой, и молчал.

Жарко горел камин, пылали в нём целые брёвна, и раскалённые угли бросали отсветы в полутёмную комнату.

Павел встал, подошёл к камину и бросил все бумаги в огонь.

Они сразу запылали ярким пламенем, и в огне корчились и гасли слова матери о его неспособности править страной, о его никчёмности...

Сгорала бумага, чернела, а на чёрном всё ещё выделялись эти буквы.

Неспособен... Это он-то, который за эти тридцать четыре года продумал все свои указы, который понимал, что надо изменить в стране, где всё продажно и пропитано воровством, где дворянство развращено и давно забыло о служении государству; это он-то, которому виделись все заботы, строгости и жестокости, кои следовало ввести, чтобы всё подчинить одному делу – служению государству...

Он всё ещё смотрел на огонь, где догорали злые слова о его неспособности.

«Это мы ещё посмотрим, – думал он, – всей своей жизнью докажу я императрице, что не только способен, но и знаю...»

Рассыпались в золу обрывки чёрных бумаг, занялась огнём даже чёрная ленточка завещания.

Всё. Сгорело дотла, больше не существует этого завещания, и он, наследник, легко и прочно взойдёт на престол, а потом уж покажет всему развращённому его матерью двору, кто он такой, по её словам, неспособный правитель...

Он будет суров, но справедлив...

Павел оглянулся в сторону Безбородко. Тот всё ещё стоял, уткнувшись лицом в тёмную бархатную портьеру.

– К сожалению, никакого завещания не оставила императрица, – сказал Павел скорее весело, чем угрюмо.

Лишь тогда Безбородко обернулся и низко поклонился Павлу:

– Поздравляю, ваше величество, государем императором...

Словно бы видела Елизавета эту сцену: подлый фаворит первым предал императрицу, послал к нелюбимому сыну посла, своего брата, боясь за свою жизнь и богатство, второй изменник дозволил сжечь её прямое завещание, в котором престол передавался не сыну, а внуку – Александру.

Но что могла сделать она, тихая принцесса, если не первыми оказались преданные Екатерине люди, если первым пришёл сюда он, Павел, готовый встать на труп матери ногой...

Это был бескровный и бесшумный переворот, вместо гвардейцев выступал ярко пылавший камин, вместо сотен войска присутствовал лишь толстый неповоротливый предатель, тот самый, кого Екатерина вытащила из грязи и сделала своим секретарём, а потом графом и канцлером империи...

Они предали её память, они предали императрицу, как только она выпустила вожжи из рук.

И Елизавета стояла и смотрела на ещё живое, корчившееся тело и думала о том, как хрупка и слаба человеческая власть, как порождает она предателей и гонит от себя честных людей...

А Екатерина продолжала биться в агонии, утомляя своих лакеев и фрейлин, и все молча и равнодушно смотрели на это зрелище борьбы жизни и смерти, и суетные мысли о себе, о своём тщеславии и своей власти владели всеми, кто был в этой комнате...

Екатерина билась сутки, и сутки не выходила из её опочивальни Елизавета, плача и ужасаясь безобразному лику смерти.

Глава девятая

Странное чувство заброшенности, беспомощности и сжимающего сердце отчаяния владело Елизаветой, когда стояла она у тела своей великой бабки по мужу – Екатерины Второй. Словно бы потеряла она вторую мать, осталась одна во власти жестоких и суетных людей, одна перед лицом нелёгкой судьбы...

Павел, Мария Фёдоровна, Александр и Константин, сама Елизавета и Анна, жена Константина, старшая дочь Павла Александра и меньшая Елена вместе со своей воспитательницей графиней Ливен стояли по правую сторону тела Екатерины, всё ещё лежащей на сафьяновом матраце посреди большого зала.

Тут же, за наследником и его детьми, теснились князь Зубов, которого теперь сторонились все придворные, как прокажённого, граф Остерман, граф Безбородко, обер-прокурор Сената граф Самойлов, ещё несколько приближённых к Екатерине лиц.

А слева толпились доктора, придворные дамы императрицы, слуги и фрейлины.

Все молчали, глядя на тело Екатерины, неловко разбросавшееся на кожаном ложе.

В глубокой тишине пробили часы – четверть одиннадцатого...

В последний раз раздался хриплый вздох, и дыхание угасло.

– Императрица скончалась, – сказал Рожерсон, вставая с колен.

И тут же раздались вопли и рыдания. Женщины заголосили, слёзы показались и на глазах Павла. Он быстро вышел в соседнюю комнату.

Елизавета словно окаменела – её защитница, её благодетельница перестала существовать, – слёз не было, а было только глубокое отчаяние, сердце сжималось от сильной боли...

Александр увёл её от тела государыни.

В соседних покоях толпились придворные с грустными лицами, поверженные в глубокое горе. Но, взглянув на эту толпу разряженных и притихших сановников, Елизавета поняла, что их убивает не глубокая печаль по Екатерине, а собственная судьба, мелкие заботы. Страшным судом для всех этих развращённых грешников была смерть императрицы.

Обер-прокурор Самойлов, показавшись в дверях зала, где собрались все знатные сановники России, торжественно и обречённо, сияя глупым и важным лицом, объявил:

– Милостивые государи! Императрица Екатерина скончалась, а государь Павел Петрович изволил взойти на всероссийский престол!

Елизавета изумилась тому, как восприняли эту весть придворные льстецы и лизоблюды Екатерины – все они бросились обнимать и целовать Самойлова, а также всех, кто был рядом, поздравляя с новым императором.

Скорбь была забыта ради предстоящего торжества, об императрице даже не вспоминали.

Всех теперь интересовал лишь новый император, свёкор Елизаветы, взошедший наконец на трон после тридцатичетырёхлетнего ожидания.

Как презирала она эту толпу разряженных кукол, наблюдая за всеми их душевными движениями!

Но ни словом, ни взглядом не выдала она своих чувств, только слегка пожала руку Александру да переглянулась с ним понимающим взглядом. Она видела, что и он переживает то же самое, что и она...

Скоро из кабинета Павла выступили все члены Государственного совета и Синода, держа в руках уже размноженные листки с манифестом о кончине Екатерины и вступлении на престол Павла.

Манифест был заготовлен давно, надо было лишь внести в него имя наследника.

Екатерина оставила в нём места больше, чем нужно было для коротенького имени Павел, и снова наследник, а теперь император почувствовал укол в сердце. Лелеяла его мать мечту посадить на престол внука, но он, сын, сжёг её завещание...

Не прошло и несколько минут после объявления манифеста, а уж пришли сказать, что в придворной церкви всё готово к присяге новому императору...

Елизавета шла вслед за Марией Фёдоровной и Александром.

Павел распорядился, чтобы все были одеты в парадные одежды, и тут же, во дворце, ей пришлось срочно переодеваться, хотя так хотелось надеть чёрное платье и покрыть голову чёрным платком.

Но приказ императора уже стал магически действовать на все сферы жизни.

Александр и Константин уже были обряжены в военные мундиры прусского образца, принятые в Гатчине.

Процессия двинулась в домовую церковь. Павел взошёл на императорское место и, стоя, выслушивал текст присяги, который звучными голосами произносили священники.

За ними повторяли слова все собравшиеся в церкви. А затем началась церемония целования креста и Евангелия, подписи под присягой...

Первой поцеловала крест и Евангелие Мария Фёдоровна. Пунцовая от гордости и волнения, она прикоснулась губами к золотому кресту, который протянул ей архиепископ, дотронулась до кожаного переплёта священной книги, по-немецки расписалась в книге присяги и прошла к Павлу, торжественно вытянувшемуся на императорском месте.

Она уже хотела было встать на колени перед императором и мужем, но он подхватил её под руки, поцеловал в лоб, она чмокнула его в руку и стала рядом с ним.

То же самое проделал Александр, и так же удержал его Павел, поставив рядом с собой.

Елизавета проделала ту же процедуру, но Павел позволил ей упасть на колени, потом расцеловал в обе щеки и втиснул в группу стоящих у императорского места.

Только родным детям не позволял он вставать на колени, а невестки должны были выполнить обряд по всем правилам...

Церемония присяги длилась так долго, что Елизавета устала наблюдать это торжественное действо – ноги затекли, рука покраснела от влажных и липких губ царедворцев: всем целовали руки сановники, каждый падал на колени, каждый расписывался в верности императору и российской короне.

Лишь с верным человеком, с оказией могла Елизавета написать своей матери о всех переживаниях, охвативших её после смерти Екатерины. И это письмо лучше всего говорит о тех чувствах, что владели тогда великой княгиней Елизаветой, женой наследника российского престола:

«Я была уверена, дорогая мамочка, что смерть добрейшей императрицы расстроит Вас. Со своей стороны уверяю – забыть её не могу.

Вы себе не представляете, как всё, вплоть до мелочей, полностью перевернулось.

С самого начала это произвело на меня такой неприятный эффект, что сама окончательно запуталась во всём. Мерзкие времена!

Моим единственным утешением явилась Анна, как и я для неё. Она почти всё время проводила у меня, приходя сюда утром, здесь одеваясь, обедая и оставаясь целый день до того момента, когда мы вместе отправлялись к императору.

Наших мужей практически не было дома, и мы сами (не существовало никакого распорядка дня) не могли заниматься своими делами, нужно было быть готовыми в любую минуту прийти по вызову к императрице.

Вы даже вообразить себе не можете, какая жуткая пустота, печаль и скука овладели миром, за исключением их новых величеств.

Я была несколько шокирована скорбью, высказанной императором: казалось, что это скончался его отец, а не мать, потому как говорил он лишь о первом, украсив все комнаты его портретами, но ни слова о матери, кроме хулы и осуждения всего, что делалось в её времена.

Возможно, он хорошо поступил, отдав все долги своему отцу. Но мать, что бы худого она ни делала, всегда остаётся матерью, а все говорили о ней как о почившей государыне, а не матери...»

Хорошо ещё, что Елизавета была избавлена от ужасного спектакля, который устроил Павел своим сыновьям. Но, вернувшись из Александро-Невской лавры, где был похоронен дед, Пётр Третий, Александр долго не мог ничего сказать жене. Он порывался передать ей свои впечатления, но замолкал, не находя подходящих слов...

Траурная колесница прошествовала через весь город, и все встречные должны были вставать на колени и кланяться ей. Она была ещё пуста, но роскошные чёрные кони с траурными султанами на головах, раззолоченная карета-катафалк свидетельствовали о том, что гроб хоть и пуст, но едет за царём, погибшим много лет назад...

Пустая церковь со священниками, одетыми в траурные ризы, затянутая чёрными сукнами внутренность делали этот спектакль ещё более мрачным и угнетающим.

Вскрыли саркофаг, стоявший у дальней стены храма, и Павел пытался сам достать останки своего отца.

Ничего не сохранилось в этом саркофаге, кроме костей да нескольких обрывков истлевшей ткани мундира.

Но на черепе, белевшем оскаленными зубами, ясно виднелась вмятина: Алексей Орлов в драке ударил Петра едва ли не насмерть. Это уже потом задушили его шарфом приспешники Екатерины, но рана, оставленная Орловым, зияла и через тридцать четыре года.

Павел бережно взял череп, положил его на крышку приготовленного гроба, поднёс к черепу императорскую корону – при жизни Пётр так и не короновался.

Теперь сын воздавал должное отцу...

Павел трижды прикоснулся губами к черепу отца, заставил и своих сыновей – Александра и Константина – проделать то же самое.

Смрад, исходивший из саркофага, был так густ, что Александр едва не потерял сознание, еле держался на ногах и Константин. И лишь Павлу всё, вероятно, было нипочём, его занимала и трогала церемония возвращения останков отца.

Со всеми предосторожностями скелет уложили в гроб, накрыли чёрной крышкой, а сверху Павел положил императорскую корону – чтобы знали, что это останки его отца, царя Петра Третьего...

Два гроба поставили во дворце, в зале, затянутом чёрными сукнами: гроб с Екатериной, одетой в парадное платье императрицы, и гроб закрытый – с останками Петра Третьего.

Их и хоронили вместе, и только об этом и думал и говорил Павел. Ему казалось, что он воздаёт почести отцу, восстанавливает справедливость...

Долго копался он в архиве Екатерины, чтобы получить документальное подтверждение её приказа убить своего мужа. А вместо этого нашёл лишь записку Алексея Орлова, который на серой нечистой бумаге писал Екатерине, что не только он один виноват в смерти Петра, что все, кто был в тот вечер в ссоре и драке с ним, виновны и лишь её прощение может отвратить их от казни.

«Прости меня, – писал Алексей Орлов, – хоть для брата...»

Екатерина простила.

Вот этого прощения не мог простить ей её нелюбимый сын – после смерти матери он решил воздать всем по заслугам.

Графу Алексею Орлову нездоровилось – он не приехал на присягу, и первым, о ком вспомнил Павел в эту минуту, был граф Орлов.

В два часа ночи, после присяги всех царедворцев, Павел послал двоих верных людей к графу Орлову. Им было велено привести его к присяге новому императору.

Близкий к нему ещё во времена великого княжества граф Ростопчин должен был выполнить задание императора. Он сам рассказал об этом в своих воспоминаниях:

«По окончании присяги государь прошёл прямо в спальную комнату покойной императрицы, коей тело в белом платье положено было уже на кровати, и диакон на аналое читал Евангелие. Отдав ей поклон, государь по нескольких минутах возвратился в свои собственные покои и, подозвав к себе Николая Петровича Архарова, спросил что-то у него.

Пришедши в кабинет, пока раздевался, призвал он меня к себе и сказал:

– Ты устал, и мне совестно. Но потрудись, пожалуйста, съезди с Архаровым к графу Орлову и приведи его к присяге. Его не было во дворце, а я не хочу, чтобы он забывал 28 июня (день переворота Екатерины. – Прим. авт.). Завтра скажи мне, как у вас дело сделается...

Тогда было уже далеко за полночь, и я, севши в карету с Архаровым, поехал на Васильевский остров, где граф Алексей Орлов жил в своём доме.

Николай Петрович Архаров, почти совсем не зная меня, но видя нового временщика, не переставал говорить мерзости на счёт графа Орлова.

Приехав к дому Орлова, нашли мы ворота запертыми. Весьма бы я дорого дал, чтобы не иметь сего поручения... Вошедши в дом, я велел первому попавшемуся человеку вызвать камердинера графского, которому сказать, чтобы разбудил графа и объявил о приезде нашем.

Архаров от нетерпения или по каким-то неизвестным мне причинам пошёл вслед за камердинером, и мы вошли в ту комнату, где спал граф Орлов. Он был уже с неделю нездоров и не имел сил оставаться во дворце.

Через несколько часов по приезде наследника из Гатчины он поехал домой и лёг в постель. Когда мы приехали, он спал крепким сном. Камердинер разбудил его и сказал:

– Ваше сиятельство, Николай Петрович Архаров приехал.

– Зачем?

– Не знаю, он желает говорить с вами.

Граф Орлов велел подать себе туфли и, надев тулуп, спросил довольно грозно у Архарова:

– Зачем вы, милостивый государь, ко мне об эту пору пожаловали?

Архаров, подойдя к нему, объявил, что он и я (называя меня по имени и отчеству) присланы для приведения его к присяге, по повелению государя-императора.

– А императрицы разве уже нет? – в изумлении спросил граф Орлов и, получа ответ, что она в одиннадцатом часу скончалась, поднял вверх глаза, наполненные слёз, и сказал:

– Господи! Помяни её во царствии твоём! Вечная ей память!

Потом, продолжая плакать, он говорил с огорчением на счёт того, как мог государь усомниться в его верности. Говорил, что, служа матери и отечеству, он служил и наследнику престола и что ему, как императору, присягает с тем же чувством, как присягал и наследнику престола.

Всё это заключил предложением идти в церковь. Архаров тотчас показал на это свою готовность, но я, взяв на себя первое действующее лицо, просил графа, чтобы он в церковь не ходил, а что я привёз присягу, к которой рукоприкладства его будет достаточно...

– Нет, милостивый государь, – отвечал мне граф, – я буду и хочу присягать государю пред образом Божьим.

И, сняв сам со стены образ, держа зажжённую свечу в руке, читал твёрдым голосом присягу и по окончании её приложил к ней руку.

Несмотря на трудное положение графа, я не приметил в нём ни малейшего движения трусости или подлости...»

Но Павлу было этого мало. В траурной процессии, перед колесницей, на которой стаяли оба гроба, Алексею Орлову выпала роль, которую нельзя было назвать иначе, как издевательской. Алексей Орлов нёс на бархатной подушке корону императора Петра Третьего, которой сам Павел короновал отца...

Многие вёрсты, которые сам император и его приближённые проделали в каретах, Алексей Орлов шёл пешком, держа на вытянутых руках подушку с тяжеленной короной.

Но он спокойно пронёс её всю длинную дорогу и, только войдя в храм, бессильно передал подушку кому-то из придворных, упал на колени перед образами святых и зарыдал.

Елизавета знала об этом со слов Растопчина и горячо сочувствовала графу Орлову, так много сделавшему для России. Но она не смела выразить хотя бы соболезнование старому слуге престола, замечая, каким гневом искажается лицо её свёкра при малейшем возражении...

Лишь в письме к матери, которое не было перлюстрировано на почте, она могла высказать свои мысли:

«Представьте себе, каково было нам, всем остальным, увидеть на следующий же день всё, абсолютно всё, и людей, и обстановку, мгновенно изменившимися, наблюдать появление всех этих офицеров из Павловска, Гатчины, которых прежде здесь никогда не было, а теперь заполонивших все ходы дворца. Только на следующий день поняла я своё положение, всю пятницу провела в слезах, к вечеру поднялась температура.

Принцесса Кобургская дала прекрасное определение нынешней императрице – всё именно так, лучше и сказать нельзя. Я только не понимаю, как могла она, видевшая её совсем недолго, столь верно оценить её. Возможно, она и вправду добрая, замечательная, неспособная навредить кому бы то ни было, но чего я не могу простить ей, так это отношения к мадемуазель Нелидовой, мерзкой страстишке императора. Нелидова – единственная персона, способная влиять на императора. Она господствует над ним полностью. Императрица делает ей всякие гадости, но через неё же пытается обрести доверие и расположенность императора. И они прекрасно уживаются благодаря расточаемым ласкам и постоянному подчинённому отношению императрицы к Нелидовой. Император проводит с обеими большую часть своего времени.

Скажите мне, мамочка, разве чистая и возвышенная душа не предпочла бы страдать от несправедливости, нежели совершать столь смешные, осмелюсь сказать, глупые поступки? Кого хотят обмануть? И эта персона собирается заменить мне мать, требуя от меня доверия и слепого подчинения...

Когда между императором и императрицей разразилась ссора, последняя отправилась в монастырь общины, где живёт Нелидова, разряженная, как на праздник, униженно умоляя помирить её с мужем. И всё это по отношению к женщине, которую она презирала, поносила, упрекала во всех своих горестях, а теперь бросилась в другую крайность, – как же мало такта и приличия в её поведении!

Нужно видеть моего мужа в эти минуты в подобных случаях, его охватывает гнев.

– Какие глупости делает мама, – часто говорит он, – она совершенно не умеет вести себя...

Хорошо, хоть все эти слова он высказывает, когда мы вдвоём...»

С первых минут нового царствования все находящиеся при дворе люди ожидали казней, ссылок, арестов. Однако вскоре пришлось убедиться, что Павлу хотелось только порядка и справедливости. Хоть и наказал он Алексея Орлова издевательским образом, но не лишил его жизни, дворянства и чести.

А уж с фаворитом Зубовым, который позволял себе при Екатерине презрительно относиться к наследнику, и вовсе обращался милостиво. И Платон, и его брат Николай, и граф Безбородко, и граф Остерман, и обер-прокурор Самойлов, бывшие первыми людьми при дворе Екатерины, заслуженно боялись арестов, изгнания.

Но все они не только сохранили свои чины и звания, но многие даже были повышены в чинах.

Может быть, такое случилось потому, что в самую кончину Екатерины они проявили ловкость и осмотрительность, забегая вперёд и униженно оказывая услуги наследнику...

Тем не менее Павел знал, что воровство и казнокрадство процветало вокруг трона, и постепенно, открывая всё новые и новые факты ловкачества, стал преследовать таких людей.