Текст книги "Елизавета Алексеевна: Тихая императрица"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц)

Елизавета Алексеевна: Тихая императрица

Энциклопедический словарь

Изд. Брокгауза и Ефрона.

Т. XXII. СПб., 1897

лизавета Алексеевна (Луиза-Мария-Августа) – русская императрица, дочь маркграфа баден-дурлахского Карла-Людвига, родилась 13 января 1779 г. Мать её Амалия, принцесса Гессен-Дармштадтская, в молодости приезжала в Россию с сёстрами, из которых одна была первой супругой императора Павла. В октябре 1792 г. прибыли в Петербург принцесса Луиза-Мария-Августа и её младшая сестра. Выбор Екатерины II, приискивавшей тогда невесту «своему Александру», как она обыкновенно называла любимого внука, пал на старшую сестру, он согласовался и с влечением молодого князя. 28 сентября 1793 г. состоялось их бракосочетание. Елизавета Алексеевна отличалась необычайной скромностью. Она искала счастья в тихой семейной жизни, много читала, имела особенную склонность к изучению языков. Одарённая восхитительным голосом, она имела и особенный дар рассказывать; император Александр I говаривал, что, не имея времени много читать, он обязан императрице сведениями обо всём, что появлялось любопытного. Елизавете Алексеевне не суждено было вполне насладиться семейным счастьем: она имела двух дочерей – Марию (1799—1800) и Елизавету (1806—1808), но скоро их лишилась. В первые годы царствования Александра I двор сохранял ещё остатки великолепия и пышности времён Екатерины; но после первых войн с Францией, особенно же с наступлением грозы 1812 г., она, несмотря на настояния своего супруга, отказывалась брать миллион, который получают императрицы, и довольствовалась 200 тыс.; но и из этих денег она на туалет и для себя собственно отставляла только 15 000 руб. в год, всё же остальное употребляла на пособия нуждающимся. В эту эпоху, под её покровительством и при деятельном её участии, возникло женское патриотическое общество. При отъезде императора Александра в армию, в начале 1813 г., Елизавета Алексеевна желала сопутствовать ему, но трудности похода заставили её ограничиться следованием за ним в некотором расстоянии. В 1815 г. она была в Вене во время конгресса. В Карлсруэ фрейлина Елизаветы Алексеевны, Роксана Стурдза, подружилась с известной Крюднер и вступила с ней в переписку, которую не скрывала от Елизаветы Алексеевны; последняя показала одно из писем Крюднер императору Александру, чем положено было начало влиянию восторженной пиетистки на русского императора. Возвратясь в Россию, Елизавета Алексеевна продолжала вести уединённую жизнь. Всё представительство и весь блеск двора сосредоточивались около вдовствовавшей императрицы Марии Феодоровны. Слабое здоровье Елизаветы Алексеевны расстроилось в 1825 г. до того, что врачи предписали поездку в Италию; но императрица предпочла умереть в России. Вместо Италии избран был Таганрог. Император отправился туда несколькими неделями раньше, чтобы приготовить помещение для больной. 23 сент. 1825 г. она прибыла в Таганрог, где здоровье её несколько поправилось; но вскоре заболел император и 19 ноября скончался на руках своей супруги. Император Николай I назначил ей миллион рублей в год, но Елизавета Алексеевна ограничилась только тем, что следовало ей по закону; из остатка составился первоначальный фонд комитета призрения гражданских чиновников. Между тем силы императрицы Елизаветы Алексеевны слабели со дня на день. Ранней весною она предприняла обратный путь. Императрица Мария Феодоровна выехала ей навстречу, и обе вдовствовавшие императрицы должны были встретиться в Калуге. Дорогой болезнь Елизаветы Алексеевны внезапно усилилась; она принуждена была остановиться в Белёве и там тихо угасла, 4 мая 1826 г. Елизавета Алексеевна не оставила никакого завещания: она всегда говорила, что не привезла с собой в Россию ничего и потому ничем распоряжаться не может. После её кончины узнали о многих раздававшихся ею негласно пенсиях и пособиях. Бриллианты её, на 1 300 000 руб. ассигнациями, были куплены в кабинет, и сумма эта обращена на Патриотический институт и дом трудолюбия (ныне Елизаветинский институт в Санкт-Петербурге.), как заведения, ею основанные и пользовавшиеся особенной её заботливостью. В Белёве в память её учреждён вдовий дом, для призрения 24 человек из всех сословий. Пушкин посвятил Елизавете Алексеевне, в 1819 г., стихотворение: «На лире скромной, благородной, земных богов я не хвалил». Симпатичный образ этой скромнейшей из императриц, на чело которой в последние годы её жизни легла печать глубокой грусти, ещё недостаточно очерчен в нашей историографии.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

транный какой-то выдался день. С самого утра. Ещё за крупяным завтраком Луиза чувствовала на себе многозначительные, оценивающие взгляды отца и матери, но оба они ловко отворачивались от ответных вопросительных глав девочки.

Впрочем, и к Фридерике в такой же степени относились эти взгляды, но тогда в глубоких синих глазах матери вспыхивал сожалеющий огонь, а в серых тусклых глазах отца она ничего не могла прочитать. Он, как всегда, прятал их буравчики под седыми кустистыми бровями.

Луиза недоумевала: в чём дело, что она или Фридерика натворили, за что может последовать выговор, всегдашнее напоминание о высоком сане и необходимости блюсти строжайший этикет. Слуги безмолвно вносили блюда, старательно разливали овсяную кашу, размазывая её по тарелкам, сдабривая прозрачные ломтики хлеба едва видной плёнкой масла, но ничего особого в их поведении Луиза не увидела. Всё было как всегда, за исключением вот этих вопросительных и оценивающих взглядов отца и матери.

Но ей недолго пришлось недоумевать. Перед самым концом завтрака мать, Амалия Баденская, высокая не старая ещё женщина с кудряшками светлых волос на макушке, в снежно-белой утренней блузе и с такой же салфеткой на коленях, промокнув узенькие синеватые губы, бодро сказала:

– Луиза и ты, Фридерика, сегодня у вас не будет занятий. Оденьтесь для дороги. Маркграф[1]1
  Маркграф — титул некоторых немецких князей.


[Закрыть], ваш дед Карл, ждёт вас к себе сразу после завтрака.

Тут отец, наследник баденской маркграфской короны, не выдержав многозначительности момента, подмигнул сразу обеим девочкам.

Старшие сёстры-близнецы, Каролина и Амалия, сразу обиделись: не к ним было обращено слово матери, не им подмигнул отец, хотя и они уловили эту странную атмосферу в замке. Зато младший брат, Карл, так ничего и не заметил. Он всё ещё рыскал глазами по стерильно чистому столу, надеясь ухватить лишний кусок хлеба с маслом или, в крайнем случае, хоть что-то из оставшегося у сестёр. Луиза, сидевшая рядом, незаметно придвинула ему кусочек сыра – она каждый раз делала это, невзирая на замечания матери, Карл рос рыхловатым увальнем, и, несмотря на то что ему минул пятый год, заботы о хлебе насущном были его ежедневными заботами. На этот раз Амалия Баденская сделала вид, что не заметила этого кусочка сыра, и ограничилась единственным замечанием:

– Я велела приготовить вам выходные платья, а поедете вы в дорожных.

И Луиза, и Фридерика внутренне мгновенно расцвели: они любили бывать у деда. В том старинном замке было значительно вольготнее, чем здесь, в Дурлахе, там можно было вдоволь поесть сладкого печенья, не опасаясь выговоров матери, слишком боявшейся полноты принцесс и младшего сына.

Но девочки не позволили себе ни излишней торопливости, ни улыбки радости на лицах. Только на бледных, почти прозрачных щеках Луизы вспыхнул непрошеный румянец, а губы десятилетней Фридерики сжались в нитку, боясь выпустить на свет весёлую улыбку.

Они чинно поклонились матери и отцу, степенно вышли из столовой и лишь тут дали себе волю. Схватившись за руки, они вприпрыжку подскочили к лестнице, ведущей в их спальню, пронеслись через две ступеньки, и словно буря распахнула дверь их комнаты. Только голоса девочек звучали тихо и сдавленно:

– К деду! Салют маркграф! Салют Карл!

Крики могли обратить на себя внимание слуг и сидевших внизу, за столом, родителей, и они лишь покрутились по крохотной комнате, задевая подолами за диваны и кровати, схватившись за руки и бледнея от счастья.

И только тогда опомнилась Луиза: зачем их зовут к деду? И почему их, а не старших, близнецов Каролину и Амалию? И вообще, что за странные взгляды кидали сегодня на них за столом мать и отец?

Но она не стала обсуждать это с Фридерикой: той недавно исполнилось десять и все важные вопросы были ещё недоступны её пониманию...

Неуклюжая, недавно взятая в замок горничная Доротея едва успела постучать в дверь, чтобы выполнить распоряжение госпожи и одеть девочек, а они уже выпорхнули навстречу ей, готовые к выезду. Их серые платья, отделанные белыми муаровыми рюшами, и точёные лёгкие башмачки всё ещё сияли чистотой, но становились уже несколько тесноваты – девочки быстро росли, а плоёные[2]2
  Плоёный — подвергнутый плойке – рядом параллельных волнообразных складок.


[Закрыть] чепцы сидели на самых макушках, открывая чистые высокие бледные лбы.

Доротея не успела и повернуться, сказать хоть несколько слов, а девчонки уже неслись по лестнице, опережая её.

У высокого крыльца уже стояла пара серых в яблоках тяжёлых лошадей, запряжённых в лёгкий шарабан, на козлах важно восседал грум[3]3
  Грум — слуга, сопровождающий верхом всадника либо едущий на козлах или на запятках экипажа; мальчик-лакей.


[Закрыть] в красной с золотом ливрее, а на запятках пристроились двое слуг, успевших погрузить коробки с парадными одеждами принцесс.

Вся семья вышла проводить сестёр. Сам наследник маркграфского престола теснился позади старших дочерей и Карла, пятилетнего рыхлого увальня, а супруга наследника Амалия, мать девочек, чуть ли не всплакнула, провожая Луизу и Фридерику грустным всёпонимающим взглядом.

И опять не поняла Луиза, почему у матери такое печальное вытянутое лицо, и без того длинное, почему, вопреки этикету, не сделала она замечания близнецам, почему даже Карла, младшего сына, пропустила вперёд себя? Уж очень наблюдательна и быстра на глаз была Луиза, хоть и минуло ей всего тринадцать. Не по возрасту смышлёная и разумная, она уже давно по едва заметным мелочам научилась отгадывать всё, что происходит в доме и семье, даже сёстры-близнецы, Каролина и Амалия, не поспевали за мыслями и взглядами Луизы. А были на два года старше...

Луиза церемонно присела перед отцом и матерью, легко и непринуждённо спустилась с каменных ступеней и также, не глядя под ноги, поставила ногу в башмачке на первую ступеньку подножки.

Фридерика бежала за ней, забыв даже проститься с родными.

Луиза ещё раз окинула глазами всю свою семью, столпившуюся на крыльце. Хоть и была она большой и разной по возрасту, хоть и царил при их крохотном дворе строжайший этикет, но были они очень близки по духу, как могли облегчали жизнь отцу и матери, даже садились в горячие дни уборки овощей чистить горошек или разбирать гречишные зёрна, и не надо им было много слов, чтобы понять друг друга.

За этой близостью и духовным родством стояла, конечно же, мать Луизы, герцогиня Гессен-Дармштадтская, вынесшая из своего герцогского дома требовательность и кроткую ласковость к детям.

Тяготел Баденский дом к Гессен-Дармштадту. Первая жена деда, маркграфа Баденского, Карла-Фридриха, была из этого дома. В далёком 1751 году он был обручён с дочерью Гессен-Дармштадтского ландграфа Людвига Восьмого. На пять лет старше была его невеста, и пятнадцатилетний Карл-Фридрих во всём слушался своей жены. Трёх сыновей подарила ему Гессен-Дармштадтская принцесса: Карла-Людвига, Фридриха и Людвига. Средний его сын, Фридрих, не замедлил пойти по стопам отца: совсем мальчишкой окрутили его с принцессой Нассаусской. Но брак оказался бесплодным. Младший сын первого брака, Людвиг, так и остался холостяком. Зато старший, Карл-Людвиг, который и был отцом Луизы, выбрал себе жену не только красивую и хозяйственную, родовитую и знатную, но и плодовитую. Амалия принесла ему шесть дочерей и сына Карла.

Дед прожил со своей первой женой почти тридцать лет и нисколько не пожалел, что женился на принцессе старше себя: ландграфиня была ему первой советчицей в делах.

Баденские маркграфы владели небольшими землями и всё время должны были зорко охранять свои имущественные владения. Маркграфство Баденское граничило с Францией, Австрией, Баварией, Вюртембургом и Гессеном. И все соседи завистливо поглядывали на плодороднейшие земли Бадена, стараясь при случае урвать кусок из них. Первая жена помогала Карлу-Фридриху во всём, и до восемьдесят второго года Баденское маркграфство всё прирастало и прирастало землями – то за счёт небольшой прикупки, то за счёт сделок, заключать которые советовала маркграфу его жена.

И хоть дед Луизы не был святым и при случае мог переспать с крестьянской девушкой где-нибудь в охотничьем домике, а то и попросту в стогу сена, его жена глядела на такие шалости сквозь пальцы.

Как же жалел Карл-Фридрих, когда она легко и спокойно ушла из жизни, наказав перед смертью мужу держаться со всеми завистливыми соседями дружески, дипломатично и стараться округлять свои владения.

Крохотное маркграфство потихоньку прирастало землями и людьми, а Карл-Фридрих снова выбрал себе жену из того же Гессен-Дармштадтского дома, племянницу своей первой жены. И опять не ошибся. Пошли дети от второго брака, уже не участвующие в наследовании ландграфской короны, но зато имеющие самый тёплый уголок в сердце старого Карла.

Своего первого сына, Карла-Людвига, маркграф давно отделил, поселив его в двух милях от старого замка в Карлсруэ – в Дурлахе. Вроде бы близко, да все отдельно. Меньше споров и раздоров в семье, нет ненавидящих взглядов: дети от второго брака оказались завистливыми и сварливыми. Обособив сына и дав ему титул наследника короны, Карл-Фридрих навсегда отсёк излишние притязания молодой жены и её детей. Он легко поддавался уговорам женщины, бывшей на тридцать лет его моложе, и только в одном вопросе оставался твёрд и непоколебим, как скала. Лишь отец Луизы, Карл-Людвиг, мог наследовать его корону. Много сил и нервов потратила молоденькая жена, чтобы убедить мужа передать корону её детям, но всё было бесполезно. Не помогли ни интриги, ни наговоры, ни комья грязи, бросаемые в сторону Дурлаха.

Но теперь и сам наследник, и его жена, и его дети редко посещали замок в Карлсруэ, зная, что каждый приезд, каждое посещение будут перевёрнуты с ног на голову, обсуждены и облеплены грязью.

Оттого радовалась Луиза, что дед позвал в гости не родителей, не старших сестёр, а только почему-то её с Фридерикой. Что-то крылось за этим, и она заранее вздрагивала от предчувствия каких-то перемен в своей судьбе...

Сытые тяжёлые кони неспешно несли по укатанной аллее лёгкий шарабан. Открытый верх экипажа, украшенного по сторонам дурлахским вензелем, давал возможность любоваться чудесными окрестностями.

Вековые пирамидальные тополя, окаймлявшие аллею длинной в две с половиной мили, позволяли видеть за толстыми стволами зелёную поросль молодой пшеницы, стройные ряды виноградников, а по обочинам дороги на высоких кольях колючие лозы хмеля, посаженного всюду, где выдавался незанятый клочок земли. Везде ухоженная, как будто только что политая зелень, ровные грядки овощей, прополотые межи, чтобы трава не влезала на засеянные поля, колосья ячменя, уже налившиеся молодой молочной свежестью, бурно волнующиеся под свежим весенним ветерком.

Вдали синели горы Шварцвальда, поодаль от аллеи блестела под солнцем медленная вода Рейна, сливаясь с небольшим притоком Неккараи, а кругом всё те же поля, перемежающиеся холмами, террасы виноградников, густые сады – и ясное глубокое голубое небо, лишь слегка приукрашенное лёгкими белыми облачками.

Луиза ещё раз вгляделась в панораму своего родного Бадена, бросила взгляд на бесчисленные ручейки и родники, приветливо прибранные и словно манящие к отдыху, на далёкие холмы, заросшие лесом, и горы на горизонте, соперничающие в синеве с небом.

Как она любила ездить по этой аллее! Как любила смотреть и смотреть вокруг, любоваться тихой плодородной долиной, перелесками и хвойными лесами, взбегающими по каменистым осыпям, дышать удивительным настоем липового цвета и свежей зелени!

В полях работали люди. Приходила пора собирать первые урожаи, и Луиза уже теперь представляла себе ту яркую зелень молодого горошка, который она и её сестры помогали вышелушивать. Она любила свой чудесный край, такой маленький, такой уютный и такой обширный для неё...

Но зачем позвал их дед?

Она отводила взгляд больших голубых глаз от сверкания зелени, искоса поглядывала на Фридерику. Той не было дела до вопросов, она не думала ни о чём, только вскрикивала, указывая на рассыпанное по пастбищу стадо черно-белых коров, или белые катыши коз, или сгрудившуюся стайку серо-жёлтых овец.

Фрик, как называли её в семье, лишь безотчётно радовалась тому, что сегодня не будет нудной геометрии, что гнусавый учитель философии не задаст свои каверзные вопросы, даже любимые танцы отошли куда-то вдаль, и треньканье на расстроенном клавесине не станет докучать ей режущими слух звуками.

Луиза поглядывала на Фрик и с грустью думала о том, что у неё самой нет таких роскошных вьющихся волос, постоянно выскальзывающих из-под чепчика и падающих то на лоб, то на смугловатую румяную щёчку, что глаза её, донельзя голубые, так не похожи на большие карие глаза Фрик, словно подернутые влажной пеленой, – они весело и задорно смотрели на мир. Какие же они разные, две сестры, отделённые рождением друг от друга всего на какие-нибудь три года!

Она не завидовала Фрик, но отмечала, что сестра красива уже теперь, в свои десять лет, что фигурка её легка и грациозна, а пальчики тонких рук длинны и изящны.

Луиза опять поглядела на свои руки и вздохнула: нет, у неё не будет никогда таких рук, как у Фрик. Они немножко грубоваты, хотя кисти тоже тонки и изящного рисунка. Но волосы её, чуть ли не соломенные, так отличаются от кудрей Фрик, они прямые и не завитые, опускаются на плечи негустыми прядями.

Она часто смотрела на себя в зеркало и не любила себя в нём. Кожа нежна, но слишком уж бледна, в профиль почти не видно переносицы. И хотя мать часто говорит, что у Луизы римский благородный профиль, она не предпочла бы его тому облику, которым завораживала Фрик.

Но она никогда не видела, как красит её бледное лицо нежный румянец, мгновенно выступающий на щеках, стоило ей даже подумать о чём-нибудь смешном или приятном, она не понимала ещё, какой чудесный цвет волос подарила ей природа. Только глаза её иногда нравились ей самой: в их глубокой голубизне всегда таилась грустинка, словно она предчувствовала свою судьбу, и печаль заранее заволакивала её взор.

Фрик что-то щебетала, вскрикивала, а Луиза строго взглядывала на сестру и поджимала тонкие, как у матери, губы, сводя их в нитку. И Фрик притихала: она привыкла слушаться всех, старших сестёр и мать, а уж в Луизе не чаяла души. Лишь немногим старше была Луиза, а всё чувствовала и все слова Фрик знала наизусть. И Фрик боготворила свою сестру и часто вздыхала, что не ей достались эти роскошные белокурые волосы и глаза цвета неба, эти мелкие жемчужные зубы между розовыми тонкими губами...

Очень скоро кончилась чудесная тополиная аллея с высокими вековыми деревьями, заслонявшими от солнца, и открылась широкая дорога, ведущая прямо к замку Карлсруэ, серым гранитным стенам средневекового замка, родового жилища баденских маркграфов, с двумя пролётами входной лестницы, с красной островерхой крышей, бесчисленными хозяйственными постройками по сторонам, с зелёными куртинами и розовыми клумбами, прелестными кустами рододендрона вдоль подъездной аллеи, с песочно-жёлтым покрытием дорожек и тёмным, тенистым парком позади замка.

Фонтан с высокой стеклянной струёй воды уже орошал круглую клумбу и горел на солнце множеством искр.

Их встретил только старший слуга – мажордом, свои грумы легко сбросили ступеньки экипажа, и девочки ступили на землю своего деда, маркграфа Карла-Фридриха.

Где-то в парке за замком раздавались весёлые детские голоса, и Луиза неожиданно испытала желание убежать от тонкостей этикета и представления деду, который, вероятнее всего, запёрся в своём кабинете, тёмной мрачной комнате с низкими балками над головой и старинными портретами предков по стенам.

Но деда не было в кабинете, их провели прямо в парадный зал, где уже был приготовлен большой мольберт с двумя холстами и суетился какой-то странный человек в бархатном распахнутом камзоле, с цветной косынкой на голой шее и закатанными рукавами рубашки. Его руки, обнажённые по локоть, то и дело трогали какие-то предметы, которые, впрочем, Луиза узнала без всякого труда. Она уже училась рисованию, недурно владела кистью для акварели, но писать маслом ещё не пробовала ни разу и потому с интересом наблюдала за художником.

Это не был придворный художник деда, того Луиза знала, теперь он стоял в отдалении и тоже с интересом смотрел на действия коллеги. Иногда он подбегал, то брал кисть, то отодвигал мольберты ближе к свету и всё время низко склонялся перед художником...

В зал сильными размашистыми шагами вошёл дед, маркграф Карл-Фридрих. Это был ещё не старый и не грузный человек. Его голую голову покрывал пышный парик, но линялый камзол и обтрёпанные манжетные кружева говорили о том, что он занимается совсем другими делами, не на торжестве и потому не считает нужным красоваться перед внучками в орденах и в парадном мундире.

Не соблюдая никакого этикета, он быстро подошёл к присевшим в реверансе девочкам, крепко обнял и поцеловал в чепец Луизу, а лицо Фрик взял в руки и запечатлел поцелуй на нежно-смуглой матовой щёчке.

– Рад вас видеть. – Он расправил седые усы и короткие бакенбарды. – Надеюсь, доехали хорошо?

Не дослушав ответов, Карл-Фридрих снова быстро заговорил:

– Художник сделает с вас портреты. Придётся пожить в нашем доме несколько дней...

И, хмуро кивнув художнику, он быстро вышел. Придворный художник чуть выступил из тени стены и принялся объяснять девочкам:

– Сейчас вы только посидите, маэстро найдёт позы, потом переоденетесь в парадные платья, и тогда уже начнётся настоящий труд...

Вошёл какой-то ещё более странный человек. Весь в золотой расшитой одежде, с голубой лентой через плечо, в большом белом парике в три локона, он резво расшаркался перед девочками, пожелал им приятного времяпрепровождения и так же быстро скрылся.

Его лицо показалось Луизе знакомым. Где-то видела она этого человека, запомнила его маленькие колючие серые глаза, его внимательный цепкий взгляд. Кажется, она была ещё совсем маленькой, пожалуй, такой же, как Фрик, и этот человек сидел прямо напротив неё на парадном обеде, который давал в честь этого знатного дипломата её дед. Она даже могла бы повторить имя этого человека – Румянцев. Он так же хорошо говорил по-французски, как и она, но не сказал с нею и двух слов, а всё как-то настырно оглядывал её, следил за её руками и манерами. И Луиза не знала, куда деваться от этого странного пристального взгляда.

Впрочем, после этого обеда, на который было приглашено всё семейство отца, Карла-Людвига, девочки долго шушукались. Старшие близнецы всегда знали всё на свете, и конечно же они высказали догадку, близкую к истине. Этот человек был посланником, и он смотрел на всех и выбирал ту, что больше всего подойдёт к какому-то другому дому...

Словом, для этого дипломата дед Луизы устроил грандиозные смотрины, на которых все девочки семьи были представлены за большим столом, хотя и редко приглашались на столь высокие празднества.

Горячими пятнами вспыхивали щёки Каролины и Амалии – они были похожи, как два яблока от одной яблони, только глаза и цвет волос разные. Они шептались горячо и непонятно. Их возраст уже подходил к свадебному, и девочки с замиранием сердца надеялись, что они окажутся выбранными.

Но странный дипломат уехал, и очень долго не было от него ни слуху ни духу. Девочки дурлахской семьи забыли об этом визите, и вот он появился снова, но теперь были приглашены лишь Луиза и Фрик. О старших не было и речи.

У Луизы заныло сердце. Никогда, никогда не расстанется она с милым Баденом, с родимым Дурлахом, никогда не разлучится со своей милой, всё понимающей матерью, не поедет ни в какие другие края...

Художник между тем рассадил девочек так, что солнечный свет из большого высокого окна падал прямо на их лица, заставляя жмурить глаза, отворачиваться от яркого солнца.

Странно, что художник вёл себя с принцессами так, словно это были куклы. Он только спросил, как их зовут, представился господином Нейстом, а потом просто брал то одну, то другую за руку или за плечо, поворачивал головы то в одну, то в другую сторону и что-то бормотал сквозь зубы.

Придворного художника деда девочки знали. Ганс Моттер всегда был с ними любезен, хотя никогда не писал с них портреты.

А господин художник из Франкфурта-на-Майне, как он отрекомендовался, ничего не говорил, лишь бросал отрывистые фразы:

– Да поверните же голову влево, госпожа натура!

Или:

– Сложите руки на коленях, поверните плечо к свету, ниже голову, улыбнитесь...

Он долго командовал так, затем подошёл к мольберту и принялся делать набросок углём с Луизы. Она так и застыла в неудобной позе: руки сложены под грудью, голова запрокинута влево и назад. Получалось, что её фигура откинута почти вполоборота, а голова прямо, и потому от этой позы она вскоре устала, шея затекла, а руки просились опуститься вдоль тела.

Но художник уже набросал рисунок, приказал ей идти переодеваться в парадное платье, затем принялся за свои повороты и одёргивания с Фрик.

Луиза бесшумно выскользнула в соседнюю комнату, предназначенную для переодевания.

Там её уже ждала горничная маркграфини, распаковавшая коробки с платьями и изящными туфельками. Явился и куафёр[4]4
  Куафёр — парикмахер.


[Закрыть]. Он взбил белокурые волосы Луизы, расчесал их на прямой пробор и возле ушей заколол гребёнками.

Ушёл куафёр, вышла и горничная, Луиза осталась одна и начала оглядывать себя в большом зеркале.

– Значит, к обеду у нас будет пятнадцать человек? – услышала она вдруг вопрос, произнесённый в соседней комнате.

– Да, моя дорогая жёнушка, – торопливо ответил голос деда. – Придётся пригласить этого мазилку...

– Зачем было приглашать художника из Франкфурта, как будто у нас нет своего? – Молодая жена деда не скрывала неудовольствия.

– Дорога и стол оплачены, – резко произнёс дед. – И за два портрета тоже уплачено полностью...

– Этот мазилка мог бы сделать и портреты наших дочерей, – снова сердито возразила жена.

– Нельзя, моя дорогая жена, он приглашён лишь на эти два портрета.

– А разве вы, мой драгоценный супруг, не можете заплатить ему за портреты наших малюток?

– К сожалению, я не располагаю такими средствами, какие имеет Россия.

Голоса удалились, и Луиза замерла в страшной догадке. Значит, эти портреты предназначены для далёкой снежной России, значит, кто-то заказал эти портреты, кто-то уже выбрал их двоих, Фрик и её, Луизу?

Она успокоила себя. Её не выберут, Фрик гораздо красивее. Чего только стоят её бархатные карие глаза и пышная грива кудрявых волос! Нет, её, серую мышку с соломенными волосами, как у простолюдинки, не могут взять. Боже, если бы выбрали Фрик!

Ни жива ни мертва вошла Луиза в комнату художника.

Он всматривался в набросок её лица и, должно быть, решал, как усадить её снова. Но, видно, поза Луизы ему понравилась, и он только коротко кивнул, едва взглянув на неё:

– Сядьте так, как я вам велел...

Она вновь устроилась в своей неудобной позе, но художник критически посмотрел на неё, а потом долго почёсывал свой длинный нос, словно оттуда могли прийти ему в голову какие-то мысли.

– Слишком пышное платье, – бормотал он, – и рукава с буфами, этого быть не должно. А вот шарф слишком мал...

Он подошёл к Луизе, сорвал с её плеч прозрачный шарф, прикрывавший шею, принялся пристраивать его так, чтобы он доходил до ушей, прямо до мочек, и сливался с волосами.

На шее Луизы висел медальон, подаренный ей дедом ко дню её рождения. Красивый медальон в форме сердечка с маленьким синим камешком посередине. Зачем-то художник поместил его поверх шарфа, хотя и не полагалось носить его так, и цепь протянулась вдоль шарфа, оттягивая его и собирая в складки.

Луиза хотела было заметить художнику, что медальоны так не носят, что его место на обнажённой шее, но не решилась, потому что на неё саму он не обращал ни малейшего внимания. Для него как будто существовали отдельно шарф, шея, плечи, руки, глаза.

Затем он взял кисть и, вглядываясь в лицо Луизы, стал мазками наносить краски с палитры.

– Что за глаза? – внезапно спросил он. – Вы что, только что с похорон?

Слёзы закапали из голубых глаз.

– Прекратить, – рассердился художник, – и чтобы была улыбка, но не широкая, а слегка, чуть-чуть, загадочная, как у Моны Лизы...

Слёзы на глазах Луизы сразу же высохли. Он сравнил её с Моной Лизой?

– Скажу вам по секрету, – вдруг спохватился художник, – что Мона Лиза очень некрасива, но её загадочная улыбка переворачивает душу.

Он бросал и бросал краску на холст, изредка взглядывая на Луизу, но никаких разговоров больше не вёл.

– На сегодня всё, – наконец устало сказал он.

Она вскочила с места, бросилась к портрету, жадно-любопытным взглядом стараясь увидеть себя в красках, но не увидела ничего, кроме каких-то беспорядочных мазков, чёрных чёрточек угля, грунтовки и медальона.

Художник поспешно закрыл портрет большим парусиновым мешком.

– Полработы не показываю, – сурово произнёс он.

Работа растянулась на целую неделю. Луиза изнывала душой, ей всё время не хватало простора и беготни дома, старших сестёр и матери, ей недоставало воздуха. Бесконечные реверансы, напряжённое распрямление спины за обедами, вежливые и полагающиеся по этикету слова для деда и бабки, второй жены Карла-Фридриха, от души ненавидящей детей от первого брака своего мужа и скрывающей это за холодными колкостями и едкими замечаниями, пристрастное внимание к Фрик, норовившей выскочить из принятых правил поведения при дворе, – всё угнетало Луизу.

Она уже тихо ненавидела художника, но с любопытством подходила после каждого сеанса к портрету, чтобы увидеть, зачем он так мучает её. Художник не показывал ей работу, но украдкой ей удавалось подсмотреть живопись. И опять она не видела ничего, кроме нелепых мазков, каких-то странных завихрений.

У Фрик получалось лучше. Её буйные волосы были роскошны, её глаза сияли, она лучше приспособилась к своей неудобной позе. И Луиза видела, что и на портрете Фрик получалась лучше.

Наконец художник прищурил глаза, взглянул на Луизу, бросил взгляд на портрет и сказал:

– Всё, можно смотреть!

Луиза со страхом подошла к мольберту. Она знала картины старых мастеров, перевидала уже множество картин, сама училась рисунку и живописи, и потому её портрет ей не понравился.

Узкие плечи на портрете как будто все уходили в одну длинную шею, задрапированную прозрачным пышным шарфом, стянутым цепью с медальоном. Правда, белокурые волосы были на портрете чудесны, так и хотелось потрогать их мягкие золотистые завитки. Нежная кожа лица словно освещалась небесной голубизны глазами, в глубине которых таилась грусть, прямой нос был выписан так тщательно, что не оставалось сомнений в похожести. Зато рот, боже мой, разве это её губы? Сложенные бантиком, едва заметные, да ещё нижняя губа чуть полнее верхней, уж очень тонкой.