Текст книги "Елизавета Алексеевна: Тихая императрица"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

И Елизавета старательно поддерживала легенду о своей болезни, о пятнах на щеках, лечилась, пила воды и не ехала в Париж.

Она приехала лишь в Брусхал, куда по пути в Россию завернул император.

И снова они молчали, настроенные мирно и дружелюбно, и снова вглядывался он в её глаза.

Она сказала громко, чтобы он расслышал:

– Закончу курс лечения и возвращусь в Россию...

И увидела, как вспыхнули его глаза, искра радости пробежала в них.

Александр наклонился к её руке, безмолвно поцеловал её. Она не оставляла его, как оставила Нарышкина, она прощала ему все его грехи, она вновь была с ним, как в горькие минуты, так и в минуты самого большого его блеска.

Он был без слов благодарен ей, и улыбка тронула её побледневшие от болезни и увядания губы.

Нет, с ним ей не нужно притворяться, не надо придумывать пошлые приветливые фразы. Они всё понимают без всяких слов...

Без особой охоты, скорее с угнетённым чувством она последовала за ним на Венский конгресс.

Всю свою семью потащил Александр за собой. Перед матерью, женой, сёстрами, братьями хотелось ему похвалиться своим блеском, чтобы и они превозносили его до небес.

Здесь, на конгрессе, собравшемся, чтобы разделить Европу, перекроить всю её карту, кого только не было. Мелкие немецкие князьки толпились в приёмной русского императора, перед ним заискивали сиятельные монархи всей Европы.

Александр чувствовал себя неотразимым, в зените своей славы.

И лишь Елизавета не обольщалась его блеском, поэтому он бывал с нею настолько груб и невеликодушен, что все на конгрессе заметили это.

Едва раздавались комплименты в её адрес – а лечение в Бадене пошло ей на пользу, она похорошела, и даже пятна на щеках сделались меньше и бледнее, – как Александр быстро прекращал их.

– Не нахожу, – язвительно усмехался он.

Но как она понимала его! Он словно мстил ей за измену Нарышкиной, словно и себе старался доказать, что он лучший из всех мужчин – тщеславие одолевало его.

Кого только не было в его постели в эти несколько недель пребывания в Вене! Самая красивая, по оценкам всех сиятельных особ, женщина в Европе – княгиня Багратион, вдова его полководца, умершего от ран, полученных в Бородинском сражении, стала его почти постоянной пассией.

Не забывал он и графиню Эстергази, и графиню Зичи, и княгиню д’Ауэрсперг, и княгиню Лихтенштейн – со всеми был не только любезен, великолепен в танцах, но и в более интимных сценах блистал остроумием, галантностью, рыцарством.

Все были без ума от него.

И лишь она одна знала, что этот угар продолжится недолго.

Мучимый ревностью, страдавший от нараставшей глухоты, он словно пытался возместить это.

Александр сам предложил ей почаще обедать у него, сопровождать её, если у неё не будет спутника для бала или парадного обеда.

Он был настолько тщеславен, что покупал заискивающее и восхищенное отношение к себе: российские деньги таяли в дорогих фруктах и ананасах, в икре и стерлядях – угощались немецкие князьки, австрийский император и прусский король, вся эта свора блистательных особ жила за русский счёт.

Александр не жалел денег: когда ещё выпадет ему такая роль – щедрого, гостеприимного, широкого по натуре русского императора, ослепившего своим блеском всю Европу!

А за спиной у него князья и князьки, принцы и императоры уже сговаривались помешать России занять соответствующее место.

Как он был благороден по отношению к Людовику Восемнадцатому, снова занявшему французский престол, оговорил в парижских соглашениях, что Франция остаётся в границах 1792 года, он не тронул Парижа, пожалел его дворцы и красоты. А Бурбон так надменно обошёлся с русским императором, что даже великодушный и добрый Александр был взбешён.

За его спиной Людовик сумел заключить тройственный союз с Англией и Австрией, по которому решительно воспротивился планам и намерениям русского императора.

Елизавета говорила Александру, кивала на интриги и хитросплетения. Он не слушал её, он слушал мать, которая тоже блистала в числе сиятельных особ на конгрессе...

Только и выторговал Александр, что Польша была переименована в Великое герцогство Варшавское под протекторатом России.

Как ожидал Адам Чарторыйский, что его, Адама, старый друг Александр назначит наместником русского царя в Варшаве – и он вправе был ожидать этого: ещё в юности много говорил Александр о свободе Польши, сожалел о её разделах...

Увы, собрав поляков у себя в приёмной, Александр сказал, что наместником назначает старого ветерана боёв, безногого Зайончека, а вместо себя командовать польскими и русскими полками в Варшаве посылает своего брата Константина...

Адам Чарторыйский побледнел при этом известии. «Личные мотивы, наверное, примешались к этому плану», – решил он.

Да, он встретился с Елизаветой, да, многие часы они провели вместе, да, он снова, как и двадцать лет назад, был в неё влюблён.

И вновь, как и двадцать лет назад, она была приветлива, дружески беседовала с ним, но ни единого слова любви, ни единого слова нежности и страсти не вырвалось у неё.

И всё-таки император возревновал...

Чарторыйский записал в своём дневнике:

«Вижу её сильно изменившуюся, но для меня всё ту же. Те же её и мои чувства, они не так ярки, как прежде, но сильны, и мысль, что я не могу видеть её, причиняет мне мучительную боль. До сих пор я лишь однажды видел её, был принят плохо и до сих пор несчастен. Вторая встреча. Опять между нами чувство долга. Она, как всегда, ангел. Её письма... Она моя первая и единственная любовь. Я желаю ей счастья и ревную к этому счастью, люблю страстно. Бесконечная неуверенность, сопротивление, постоянные горести, двадцатилетнее ожидание. Она любви и поклонения достойна...»

А у Александра начался период трезвого осмысления сборища Венского конгресса.

Произошло это потому, что Бурбон, поставленный им на трон короля Франции, Людовик Восемнадцатый, оскорбительно отказал в руке своего племянника, герцога де Берри, для младшей сестры Александра, великой княжны Анны Павловны.

Было от чего возмутиться Александру, начать внимательно присматриваться к сиятельному собранию!

И если бы не Сто дней бежавшего с Эльбы Наполеона, если бы не горы трупов, опять положенные русским императором в войне за интересы европейских монархов, кто знает, чем кончились бы эти возмутительные предательские торги.

Всё же Александр надеялся, что его европейские монархи приемлют его великодушные и добродетельные помыслы, мнил, что Священный союз, основанный им, будет управлять миром Европы с чистыми намерениями, с Божьей помощью благоденствовать народам...

Увы, его прекраснодушные мечты остались лишь мечтами, а Священному союзу суждено было превратиться в орудие подавления народных восстаний и угнетения целых народов.

Ничего хорошего из этих грёз не вышло...

Как никто поняла жена императора, как он разочарован, устал от блеска и предательства европейских дворов, как необходима ему поддержка даже против матери, которая уже давно замыслила лишить престола обоих своих старших сыновей, которых считала причастными к смерти мужа...

И Александр, вернувшись в Россию и испытав мучительный стыд перед ней за её невежество, нищету и беспросветную нужду, всё забросил, потерял интерес ко всему.

Ещё он ввёл конституцию в Польше, ещё пытался основать военные поселения, признав, что только военной силой держится престиж России в Европе, но все дела передал старому другу своего отца, «без лести преданному» Аракчееву.

Разуверенный и сникший, он было увлёкся учением баронессы Крюденер, которую ввела в его приёмную Елизавета, но и это учение разочаровало его.

В сорок пять лет он испытал всё, как он думал, – блеск и падение, муки совести и страдания любви, похоронил всех своих детей...

«Как странно, – думала Елизавета временами, – он дал конституцию Финляндии, дал конституцию Польше и лишь в своём государстве никак не мог решиться на это».

Иногда она пыталась объясниться с ним, старалась понять, что останавливает его, но получала в ответ резкие и недвусмысленные ответы: не дорос ещё русский народ до конституции, не дорос до свободы, далеко ещё ему до всех европейских народов.

Это мучило её и приводило в негодование. Она, немка, давно уже пришла к убеждению, что из всех народов Европы русский народ самый забитый, что он больше всех достоин конституции и свободы, более всего нуждается в революции сверху, чтобы не дать вылиться возмущению угнетением и вековым рабством снизу.

А он, Александр, русский по происхождению, презирал и ненавидел свой народ...

Но она оставляла все дела в том же положении. Она только императрица, она только супруга императора, и, может быть, не её дело вмешиваться в государственные установления и законы, тем более что на её пути всегда стояла императрица-мать, которой претили все нововведения.

И Елизавета молчала, уходила в интересы, слишком далёкие от интересов мужа.

Раскапывала исторические документы, проливавшие свет на некоторые необычные факты из русской истории, копалась в архивах, а главное, поощряла просвещение, распространение в России знаний, грамотности.

Увидела странное письмо английской королевы и изумилась: ничего о нём нигде не читала, ничего не знала.

Иван Грозный, мучимый подозрениями и уверенностью, что его обязательно убьют, написал королеве Англии письмо, чтобы прозондировать почву: согласится ли Англия приютить его, если будет в том нужда?

Королева ответила, что сделает это с охотой.

Елизавета рассказала об этом письме Карамзину, но у историка был свой взгляд на русскую историю, и такое действие Ивана Грозного никак не вписывалось в его трактовку...

Были и другие документы, которые свидетельствовали – не всё было в династии так, как описывали древние историки и летописцы. Заподозрила было шведскую прачку, Екатерину Первую в том, что та отравила Петра Первого в его последние дни, но теперь уже никому не говорила об этом, зная, что останется непонятой.

Елизавета пыталась увлечь и Александра своим интересом к истории, к нарождающейся, поднимающейся литературе, но не встретила никакого сочувствия – Александр считал занятия литературой, стишками, как он говорил, делом никчёмным, ненужным, а просвещение – чумой.

И ей оставалось лишь покровительствовать искусствам и литературе, опекать нищих литераторов, наблюдать развитие и рост этого «никчёмного дела»...

Александр опять увлёкся парадами, стройностью солдатских рядов, формой военных, обсуждал по целым часам какие-нибудь петлички в мундирах, и она понимала, что их интересы лежат в совершенно разных плоскостях.

Искусства он оставлял только для женщин: они должны были хорошо петь и музицировать, читать французские романы, говорить на различных языках. Мужчина должен сражаться – это его долг и обязанность, и именно войне и армии отдавал он первое место в своих поступках...

Нет, не могла она увлечь императора своими интересами и думала, что он, вероятно, прав, потому что действительно большую часть своей жизни занимался лишь шагистикой и муштровкой и, возможно, война научила его быть всегда наготове.

Но теперь он беспокоился не только об обороне России – вознесённый на самую вершину европейской власти, он решал за всех монархов.

Часто Елизавета с тоской думала – что за дело ей до того, что творится в Европе?

Но Александр с головой ушёл в деяния Священного союза, словно и не было России, а был лишь этот европейский синклит[27]27
  Синклит — здесь собрание каких-либо лиц.


[Закрыть].

Дела Европы полностью поглотили Александра. Когда он вернулся с Венского конгресса, то поручил Новосильцеву, одному из своих прежних молодых друзей, разработать конституцию и положение об освобождении крестьян.

Он сам правил текст и наброски к конституции, названной им самим «Государственной уставной грамотой Российской империи». В ней предусматривалось введение двухпалатного парламента, создание местных представительных органов, провозглашалась свобода слова, печати, равенство всех граждан перед законом, неприкосновенность личности. Положение об освобождении крестьян тоже разрабатывалось, но в глубокой тайне, потому что императрица-мать, как всегда, составляла сильную оппозицию намерениям сына.

Но решительным реформам помешала революция в Испании. Воинские части в Кадисе восстали, революция перекинулась в Мадрид, и сам король Фердинанд Четвёртый был вынужден согласиться на введение конституции.

Обеспокоенный Александр с глубоким прискорбием признал, что преобразования лишь тогда приносят пользу, когда идут сверху, от правительства, а не тогда, когда народ берёт это дело в свои руки.

Ещё большую тревогу вызвала в нём революция в Королевстве обеих Сицилий. И здесь Фердинанд Четвёртый был вынужден пойти на конституцию.

Австрийский император Франц, сильно растревоженный, пригласил Александра в Троппау на совещание по делам Священного союза.

Но по пути туда император заехал в Варшаву, где как раз проходил сейм. И тут он впервые почувствовал разочарование и возмущение: поляки не только не выражали признательность Александру, но и требовали всё новых и новых преобразований и свобод.

Самолюбие императора было ранено. Он ожидал благодарности и поклонения, вместо этого – требования и требования...

Правда, в Троппау он всё ещё выжидал. Он говорил, что надобно предпринять всё, чтобы сами восставшие отказались от своего восстания и покорились королям, и только если они откажутся, выступить военной силой.

И тут, в Троппау, получил Александр известие о бунте в Семёновском, самом любимом его полку.

Александр почуял, что пламя революции перекинулось уже в Россию. Тогда он больше не сомневался – в Неаполь и Испанию были направлены войска...

Протокол конференции в Троппау гласил, что государи Европы обязуются не признавать смену государственного строя, если она происходит не законным путём, сверху, от самого монарха, а путём бунта и насилия.

Александр и сам понял, что теперь Священный союз стал всего-навсего полицейской мерой, развязывал властителям руки для подавления всяческих бунтов, но говорил при этом:

– Я люблю конституционные учреждения и думаю, что всякий порядочный человек должен их любить. Но можно ли их вводить у всех народов без различия? Не все народы в равной степени готовы к их принятию... Свобода и права, которыми может пользоваться просвещённая нация, нейдут к отсталым и невежественным народам...

Когда Елизавета услышала об этих словах Александра, она поняла, что со всеми реформами в России покончено и всё, о чём мечтал юный император, похоронено.

Она загрустила и затосковала – знала, как нелегко далось императору это обращение, этот отказ от всех своих юношеских планов...

Европейская революция страшила его теперь больше, чем что бы то ни было. Стотысячная русская армия вступила в Галицию, чтобы потушить пламя неаполитанской революции. Приказ был отдан твёрдым тоном императора. И слава богу, думала в ужасе Елизавета, что эта помощь в восстановлении власти короля не потребовалась, иначе опять русские солдаты гибли бы за странные принципы императора, старающегося остаться верным Троппаусской конференции.

Не поддержал Александр и восставших греков, хотя и возглавлял этот бунт русский генерал, его личный адъютант Ипсиланти.

С горечью и разочарованием говорил потом император:

– Не может быть более политики английской, французской, русской, австрийской. Существует лишь одна политика – общая, которая должна быть принята народами и государями для общего счастья. Я первый должен показать верность принципам, на которых основал союз. Представилось испытание – восстание Греции. Религиозная война против Турции была в моих интересах, в интересах моего народа, требовалась общественным мнением моей страны. Но в волнениях Пелопоннеса мне показались признаки революционные, и я удержался. Чего только не делали, чтобы разорвать союз! Старались внушить мне предубеждения, уязвить моё самолюбие,– меня открыто оскорбляли. Очень дурно меня знали, если думали, что мои принципы проистекали из тщеславия, могли уступить желанию мщения. Провидение дало в моё распоряжение 800 тысяч солдат не для удовлетворения моего честолюбия, но чтоб я покровительствовал религии, нравственности и правосудию, чтоб дал господство этим началам порядка, на которых зиждется общество человеческое...

Слышалось Елизавете в этих его словах чистое нравственное начало, романтический оттенок, но как хорошо она понимала интересы различных европейских династий. Даже пример её семьи был для неё показателен – всеми силами урвать кусок земли, корону, престол. Она слишком хорошо знала человеческую натуру, чтобы обольщаться теми принципами, о которых говорил её супруг...

Теперь она страдала от его отсутствия, хоть и не было у неё праздного времени. Всё больше погружалась она в мир литературы, покровительствовала писателям и поэтам.

Из «Общества друзей императрицы Елизаветы» образовалось «Общество любителей российской словесности».

Она не знала, что потом это общество переросло в «Союз благоденствия», который ставил своей задачей изменить политический строй России. В нём проскальзывали мнения, что императора Александра могла бы заменить императрица Елизавета. Не учитывали только участники этого союза, что Елизавета была известна в России лишь узкому кругу почитателей.

Но как же была она обрадована, когда вышла наконец из печати двадцатилетняя работа Карамзина «История государства Российского». И хоть, вопреки даже мнению императора, Карамзин защищал в ней династические начала, не мыслил Россию не монархической страной. Елизавета выражала автору своё восторженное отношение. Никогда ещё не было в государстве издания, которое бы так полно и всеобъемлюще давало картину возникновения империи, державы.

Впрочем, «История» была встречена всеми читающими кругами с восторгом – никогда ещё русский язык не был так прост и выразителен, никто так увлекательно не писал про историю России. Ею зачитывались, а Елизавета постоянно навещала скромный домик Карамзина, где однажды увидела и смуглолицего юного лицеиста Пушкина.

О нём хлопотала она, когда Александру не понравились «дерзкие стишки» молодого дарования и он хотел даже выслать его в Сибирь. Далёкая сибирская ссылка была заменена Пушкину почти развлекательной поездкой на юг.

Глава одиннадцатая

Итак, они её приговорили...

Она и сама чувствовала, что болезнь её вступила в последнюю стадию.

Этот разрывающий плоскую грудь кашель, эти красные пятна на носовом платке, лихорадочный жар, сжигающий её, эта унылая слабость по утрам и бесконечная апатия!

Ничего не хочется делать, даже к парадным обедам невмочь одеваться, даже почерневшие волосы, потерявшие свой прелестный оттенок пепельности, не хочется закалывать черепаховыми гребнями...

И вот этот странный консилиум! Все доктора, пользовавшие её в 1801 году, – Стофреген, личный врач Александра Виллие и другие, сиделки.

Она всё крепилась, не хотела доставлять лишних хлопот мужу, теперь предпочитавшему сидеть в её комнате, вместе читать что-то, хоть он и плохо слышал то, что говорилось, и с неохотой отрывавшемуся для смотров, парадов, маршей, к которым он ещё сохранил какой-то интерес...

Её слушали, выстукивали, заставляли показывать язык, трогали пылающий лоб. Она подчинялась безвольно, знала, всё это ни к чему, приходят её последние дни...

А потом были бесконечные трёхдневные совещания. Александр сразу предложил ехать за границу, на солнышко, на морской воздух, в Италию, где она сразу оживёт, воспрянет душой.

Она грустно усмехалась. Болезнь гнездилась в ней давно, она подавляла в себе эту слабость и апатию, ничего не говорила докторам, не смела жаловаться.

Но знала – это Михайловский замок, ещё в 1801 году, оставил в ней неизгладимый след. Сквозняки, сырость, холод – всё это выплыло теперь наружу...

– За границу не поеду, – тихо сказала она.

Александр не расслышал, только по движению губ понял её слова.

И снова – совещания, совещания! Даже Мария Фёдоровна принимала в них горячее участие, несмотря на то что получила известие о смерти герцогини Вюртембергской, своей дочери Екатерины, вторично выданной замуж за старшего из её, Марии Фёдоровны, племянников. Не выдержала там энергичная, уверенная в себе Екатерина, не перенесла новых родов.

Сколько же пришлось перенести ей, этой расплывшейся старой немке, – часто думала Елизавета, – смерть дочерей, смерть мужа, а она ещё смеет иногда жаловаться на боли в ногах, ломоту в пояснице. Крепка, крепка её свекровь, переживёт и её, нелюбимую старшую невестку...

Да, они приговорили её.

Долго выбирали страну, город, в котором ей стало бы легче.

В сущности, ей было всё равно, она знала, что поедет умирать.

А умереть ей хотелось здесь, в России. Всё за границей, после того как она побывала в Бадене и Вене, казалось ей чуждым, лишённым той теплоты и доброты, что так свойственны русскому народу.

Она так и сказала:

– Умирать буду в России...

И опять её слова прочитал Александр только по её губам, побледневшим, узким, тонким...

Она видела, с какой жалостью и недавно проснувшейся нежностью вглядывается он в её постаревшее, жёлтое лицо с ядовито-красными пятнами на щеках, в её потускневшие голубые, почти потерявшие свой блеск глаза, в её лапчатые морщинки вокруг век, сморщившуюся кожу шеи...

И понимала, что видит её такой, какой была она в свои тринадцать лет, когда впервые приехала в Россию.

Живая, свежая, как роза, гибкая и стройная, как ивовая тростинка, лёгкая на ногу, летающая, а не ходящая.

Никогда не была она полной, никогда не славилась отменным здоровьем, а теперь словно подкосила её болезнь, проклятая чахотка, полученная ещё там, в том проклятом месте, в Михайловском замке.

Оттуда идут все их совместные беды – её болезнь, его угрызения совести, бесконечные смерти детей, все его начинания, не приводящие к светлому концу.

Странно, такое, казалось бы, блестящее царствование, всемирная слава, сияние и блеск трона. А вот поди ж ты, оба они несчастны, и ничто им не опора...

Она никогда не отличалась хорошим аппетитом, а в последние месяцы еда и вовсе вызывала в ней лишь отвращение.

А бесконечный нудный кашель, разрывающий грудь, и вовсе утомлял её, сваливал в постель.

И всё-таки когда приходил Александр, она старалась держаться, никогда ни на что не жаловалась, тепло и нежно улыбалась ему.

Сколько всего было, сколько всего произошло, сколько любовниц у него перебывало.

Она никогда ни словом не заикнулась о своей ревности, она возмущена была только одной Нарышкиной, слишком уж высоко вознёсшейся, дерзко и нагло говорившей даже с ней, императрицей.

Что ж, он наказан, и тем сильнее, что дочь его от Нарышкиной, его, да и её, Елизаветы, пожалуй, любимица и умница, тоже умерла. Недаром в день её смерти Александр написал Елизавете коротенькую записку:

«Она умерла. Я наказан за все мои грехи...»

Уехала Нарышкина с князем Гагариным в Италию, живёт там и благоденствует, уехала, бросив дочь.

Елизавета пыталась заменить Сонечке мать, любила дочку соперницы как свою собственную, заботилась о ней так, как никогда не заботилась оставившая её мать, привязалась к девочке. Верно, она и передала ей эту скоротечную чахотку, от которой и умерла Сонечка в пятнадцать лет...

Как странно, никого вокруг. Только её фрейлины, верная Валуева, доктора, а рядом с Александром постаревший князь Волконский, привязанный к нему с самого детства...

Что ж, они приговорили её, но ей как-то было это безразлично. Она готовилась к другому миру, этот уже почти не интересовал её, радостно думала о том, что увидит своих дорогих девочек, предстанет перед высшим судиёй...

«Как будет, так и будет, как Бог даст», – твёрдо решила она. Её бы воля, никуда бы она не поехала, ни в какие южные края.

Но Александр почему-то заговорил об их юношеской мечте – как они решали, едва поженившись, уехать куда-нибудь, хоть на берега Рейна, быть частными людьми, не мешаться в высокую политику, жить мирно и дружно. Может быть, тогда Бог благословил бы их союз детьми. Она мучилась и страдала многие годы, что не выполнила своего предназначения в России, не дала трону наследника от Александра...

Странная всё-таки судьба постигла двух старших сыновей Павла.

Александр не имеет детей. Константину тоже не выпало такое счастье, хотя и есть у него внебрачный сын от его постоянной любовницы-француженки. Но Константину досталась хоть капелька счастья: вымолил, выпросил он у матери, Марии Фёдоровны, согласие на брак с полькой Иоанной Грудьзинской, хотя цена за этот брак оказалась даже для него очень тяжкой.

Ещё Павел объявил его цесаревичем, наследником российского трона, но первый его брак был таким несчастливым, что жена, Анна Фёдоровна, уехала в свой Кобург и двадцать лет не подавала о себе вестей, стараясь забыть, как тяжкий сон, недолгие годы союза с Константином. И с какой же лёгкостью, с какой радостью отказался он от короны, написал отречение по всей форме, хотя и сохранил титул цесаревича. Правда, никто в России, кроме двух-трёх человек из семьи, не знал об этом. Отречение Александр запаковал в три пакета, оставил их в тех местах, где полагалось быть завещаниям.

И опять грустно усмехалась Елизавета. Как хорошо она видела все происки Марии Фёдоровны: нет, не простила мать своим сыновьям смерти отца, подозревала обоих в этом. И словно сам Бог указывал ей – эти дети сами бездетны, не благословил их Бог нормальными семьями. И все свои устремления обратила Мария Фёдоровна на третьего сына – Николая. Он был трёхлетним, когда убили его отца, он ничего не знал, да и не мог знать по малолетству, на нём нет крови отца.

Он и должен стать царём...

Убедила, уговорила Александра Мария Фёдоровна поговорить с Николаем, его женой, королевной Пруссии. Спотыкаясь, в нескольких словах император сказал довольно туманно Николаю, что, возможно, придёт и его черёд императорствовать.

Не объяснил причин, только неясно намекнул. Но Мария Фёдоровна с той самой ночи держала в уме – старшие сыновья виновны, на их руках кровь отца, и хоть и взяла с них клятву, что неповинны, да не давала ей эта мысль жить спокойно.

И столько лет молча работала на эту мысль. Убедила и Александра...

Ныне Александр вернулся к намерению стать частным человеком, отречься от трона, вручить власть Николаю, а им, с Елизаветой, вдвоём, жить так, как решали они в юности, когда ещё жива была матушка Екатерина Вторая...

Он даже озаботился покупкой дома для их мирной частной жизни – в Крыму, в райском уголке...

Но теперь, когда она так плоха, всерьёз беспокоился лишь её болезнью. И решал, куда отвезти, чтобы выздоровела, чтобы смогла ещё поддерживать его, как всегда поддерживала в самые трудные часы.

А она приготавливалась к худшему исходу. Не жилица она больше на свете, пора готовиться к главной дороге.

Это её не страшило, не возмущало, жизнь как будто уже давно покинула её тело, осталась только частица тепла и нежности к Александру – как ему будет не хватать её.

Лишь теперь, в эти последние годы, понял он, какой опорой была она ему всегда, как знала его до тонкости, прощала ему все его ошибки и заблуждения, безмолвно понимала.

Что с ним будет, когда её не станет?..

И она старалась не обращать внимания на боли в груди и подавлять свой едва выносимый окружающими кашель, крепилась и казалась весёлой и приветливой, как всегда. Она была нужна ему теперь, когда его сжигало внутреннее недовольство, чувство вины и совесть грызла, как голодная мышь, его зачерствелое сердце...

Ей как-то не верилось, что он способен отречься от престола, но она хорошо понимала, как хочется ему убежать от этой жизни, от груза нерешённых проблем, от растущих, как грибы после дождя, тайных обществ, всерьёз замышляющих революцию в России, даже убийство его, Александра.

И знала, что все доносы, тайные доклады по этим обществам бросал он в камин и клял себя: сам, сам всё это начал, сам создал то проклятое общество, тот самый комитет общественного спасения, сам разжигал страсть к переменам. Сам во всём виноват, и не с руки ему казнить, ссылать, коли сам всё начал...

Итак, всё теперь решено. После трёхдневных совещаний, споров и препирательств всё теперь решено: они вдвоём поедут на юг России, в крохотный городок на самом краю Азовского моря – в Таганрог. Там сможет она поправиться, выздороветь, а потом они поедут в Крым, там начнут новую жизнь, без всех этих висящих на плечах нерешённых проблем...

Но она знала, как часто и подолгу беседует теперь Александр с митрополитом Фотием: то едет к нему в Александро-Невскую лавру, то принимает у себя в кабинете. Часами стоит перед образами святых, выстаивает длинные церковные службы в соборе, просит прощения у Бога за всё, что натворил здесь, на земле.

Она и тут прекрасно понимала его: страшится той, загробной, жизни, проникся канонами православия, скромная проповедь смирения, простоты, кротости больше ему по душе, нежели преображение личности по учению баронессы Крюденер, с которой Елизавета когда-то его свела.

Что ж, Таганрог, так Таганрог.

Она никогда там не была, как, впрочем и нигде дальше Москвы да Петербурга, заграничные страны были ей теперь не по душе. Даже милый Баден, куда она всей душой стремилась больше двадцати лет, ныне не привлекал её.

Россия – вот её родина, и здесь хотела она умереть. Пусть даже и в Таганроге...

Обслугу решили взять с собой самую малую.

Из свиты Александра лишь начальник главного штаба Дибич, генерал-адъютант Волконский, вагенмейстер полковник Саломка, статс-секретарь императрицы Лонгвинов.

Скромный и тихий врач Тарасов находился в обществе светил тогдашней медицины – личного врача императора лейб-медика Виллие, лейб-медика Стофрегена, докторов Добберта и Рейнгольда.

Штат императрицы был составлен только из двух фрейлин – княжны Волконской и верной Валуевой – и двух камер-юнгфер, горничных Елизаветы.

Аптекарь Протт дополнял этот небольшой список.

Камердинеров, поваров, помощников поваров, лакеев выбирали тоже из многих и выбрали число незначительное...

Вот и пришёл день её отъезда. Александр выехал на десять дней раньше, чтобы успеть всё приготовить к её приезду. Ничего он ей не говорил, но перед самым отъездом зашёл в Александро-Невскую лавру, долго разговаривал с митрополитом Фотием, а потом сделал странную по тем временам вещь – заказал панихиду по самому себе, как по усопшему.

Долго молился: видно, давно вызревала в его душе мысль, заставившая его отслужить эту панихиду...

На самом въезде из Петербурга он остановил свою незамысловатую коляску, долго смотрел на город, как будто прощался с ним навсегда, снял простую военную фуражку, что носил всегда...

На всём пути – а путь был неблизкий – отменил все встречи, все смотры, все парады, которыми решились было горожане встречать императора.