Текст книги "Елизавета Алексеевна: Тихая императрица"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

Все в Зимнем дворце готовились к 8 ноября 1801 года. На эту дату было назначено освящение нового Михайловского замка.

Елизавета со скукой слушала распоряжения императрицы о том, что надевать на этот праздник, и переглядывалась с Анной Фёдоровной, тоненькой и маленькой женой цесаревича Константина. Анна уже вернулась из своей очередной заграничной поездки, встретившись с мужем только здесь, в Санкт-Петербурге.

Константин из итальянской кампании возвратился героем, однако тоже скоро увял от бесконечных придирок и выговоров отца.

Елизавета в который раз получила строгое внушение от Марии Фёдоровны, когда встречала Анну. Приезжал родной ей человек, единственный, с кем могла она поделиться своим горем, поплакать на её плече. Она не выдержала, когда к крыльцу Зимнего подъехала карета Анны, скользнула прямо на снег, подхватила Анну, уставшую с дороги, обняла и расцеловала.

Император и императрица должны были принять младшую невестку лишь на второй день. Елизавета опередила и Константина, вовсе не спешившего обнять жену.

– Этикет должен строго соблюдаться, – выговаривала Мария Фёдоровна Елизавете. – Если вы, самые высшие люди в государстве, не будете его соблюдать, какой же пример подадите вы своим подданным?

Она, как всегда, говорила на немецком: прожив в России почти всю свою сознательную жизнь, она так и не выучилась русскому языку.

– Простите, матушка, – скромно ответила ей по-русски Елизавета, – я больше не буду нарушать правила этикета.

Мария Фёдоровна высоко подняла насурьмлённые брови. Она плохо понимала по-русски, и в этом ответе увидела опять знак неуважения к себе со стороны старшей невестки.

– Где это вас учили так разговаривать с вашей матушкой? – холодно спросила она по-немецки.

Тогда Елизавета ответила по-французски, всё ту же фразу:

– Простите, матушка, я больше не буду нарушать правила этикета.

Мария Фёдоровна плохо понимала и по-французски. Неодобрительно поджав губы, она отпустила невестку, копя в душе нерасположение и обиду.

Но эти мелкие уколы Елизавета давно научилась пропускать мимо ушей: что значили эти выговоры и недобрые наставления, если опять с ней Аннушка, пусть не сестра, но родная душа! И она торчала в спальне Анны всё время, пока та раздевалась, готовилась к отдыху.

О многом хотела она поведать Анне, поплакаться на свою горькую судьбу, рассказать о своей прелестной девочке, которая теперь на небесах, пожаловаться на скучную жизнь, где одна лишь сутолока.

Анна неожиданно присела на канапе, где расположилась Елизавета.

– Элиза, – серьёзно и строго сказала она, – я прошу тебя никому не говорить о том, что я тебе сообщу...

И она выжидательно уставилась своими прелестными карими глазами прямо в поблекшие голубые глаза Елизаветы.

– Как можешь ты так говорить? – вопросом ответила на её просьбу Елизавета. – И как могла ты усомниться? Сколько секретов было у нас? Разве кто-нибудь знает о них?

– Прости, – помягчела Анна, растроганно обнимая Елизавету за плечи, – у нас такая несладкая жизнь, что приходится таиться, прятать свои слова и даже мысли...

Они немного посидели молча. Каждая сглотнула невыплаканные слёзы.

– Я говорила с моей матушкой, – тихо сказала Анна.

Елизавета выжидательно смотрела на юное лицо своей подруги.

– И твёрдо сообщила ей, что не смогу больше быть женой Константина, – продолжила Анна.

Обе замолчали.

Брак этот был несчастлив, это знали все, а уж Елизавета до тонкости – все размолвки и ссоры четы, недоразумения, всё то, что происходило из-за несносного грубого солдатского нрава цесаревича.

– Он теперь знаменит, – печально сказала Анна, – но он нисколько не изменился и никогда не изменится...

Елизавета покачала головой.

– У тебя всё-таки несколько иное положение, – произнесла Анна всё тем же печальным тоном, – Александр выдержаннее и спокойнее, да и к тебе он питает нежную дружбу...

– Ты права – дружбу, – откликнулась Елизавета, – отнюдь не любовь.

– Что ж, даже за это ты должна быть благодарна Богу, – более жёстко продолжала Анна, – я не могу похвастать тем же...

– Я знаю...

– Я серьёзно говорила с матушкой, говорила и с отцом. Они убеждали меня терпеть, не ссориться с великим русским домом, поддерживать хотя бы на людях добрые отношения с мужем. И согласились со мной только тогда, когда я сказала, что терплю до очередного скандала, до очередной грязи с его стороны...

Елизавета быстро взглянула на Анну.

– Ты решишься? – изумлённо спросила она.

– Да, я решусь уехать от Константина совсем, – негромко сказала Анна. – Пусть у меня не будет такой блестящей жизни, пусть я буду прозябать в бедности, но больше я не позволю топтать себя...

Елизавета всё смотрела и смотрела на Анну. Ей всегда казалось, что Анна сама кротость, само терпение, лишь она, Елизавета, знала, каких мук стоило Анне выдерживать буйный, неукротимый нрав Константина. Но как она, эта кроткая девочка, это всё ещё дитя, как думалось Елизавете, могла решиться на такой поступок, как развод или, на худой конец, разъезд с мужем, – подобное Елизавета представить себе не могла...

– Ты ведь не осуждаешь меня, Элиза? – с надеждой подняла на неё глаза Анна.

– Что ты, что ты, – замахала Елизавета руками, – как можно! Просто я думаю, что у меня не хватило бы смелости на такой шаг. А значит, я робкая и никудышная...

– Если бы ещё у нас были дети, я могла бы знать, за что терплю всё – и издевательства, и синяки. Но ведь у нас их нет, и вряд ли они будут. А так – зачем?

При одном только слове «дети» глаза Елизаветы наполнились слезами.

– Прости, – бросилась ей на шею Анна, – я не хотела напоминать тебе, я знаю, как больно тебе каждое упоминание...

Они ещё долго сидели и плакали – каждая о своём: Анна – о несбывшемся счастье, Елизавета – об умершей дочери.

Император повелел, чтобы в день архистратига Михаила новый дворец был освящён. Всем придворным велено было одеться как можно торжественнее, а невесткам Мария Фёдоровна наказала быть при полном параде.

Это значило, что приходилось надевать тяжёлое парадное платье с открытой шеей и руками, набрасывать на себя полновесную соболью шубу и следовать ко дворцу пешком, не в карете или хотя бы в коляске.

День выдался морозный и пасмурный, с утра зарядил мелкий крупитчатый снег, но колокола неотрывно звонили, пушки палили, и от крыльца Зимнего дворца, выступая строго по этикету, зашагали к новому дворцу все члены императорской семьи.

Вдоль войск, выстроившихся в почётное каре, при неотвязном громыхании пушек начал торжественное шествие сам царь, чуть поодаль за ним колыхалась неимоверно расплывшаяся Мария Фёдоровна, потом шли наследник престола с Елизаветой, Константин с Анной, а уже за ними вся блестящая толпа придворных.

Великолепное здание нового дворца едва угадывалось в сгущающейся полутьме пасмурного дня, хотя шествие началось в десять часов утра. Мельтешащий снежок, низкие тучи, словно бы повисшие на плечах, закрывали весь обзор, и красивое зрелище пропало для глаз.

Священники открывали шествие, кропя святой водой дорогу, распевая священные тексты и кадя ладаном.

Елизавета почти ничего не видела, кроме узенькой спины императора и туши Марии Фёдоровны. Изредка бросала она взгляд по сторонам, различала тёмные толпы народа, собравшиеся на улицах, слышала неумолчное «Виват!» войск, трезвон всех колоколов города и равномерную пальбу пушек.

Загремели тяжёлые кованые цепи, опуская подъёмный мост, вступили на него священники в золотых ризах, прошагал маленький уродливый курносый император, и вся толпа взошла на мост. Только он один соединял дворец с окружающей территорией.

Тихо шли священники, возглашая благодарственное слово архистратигу Михаилу, шагал император, и скоро всё шествие вплыло по мраморным ступеням, покрытым ярко-красным ковром, в раскрытые настежь тяжеленные дубовые двери.

Гренадеры, стоявшие на часах, взяли на «караул», Елизавета вошла вслед за Александром и в первую минуту ничего не увидела. Тысячи огоньков свечей мерцали в почти непроглядной тьме: дворец был ещё настолько сырой, что влага поднималась от стен и потолков, мельчайшими капельками оседала на драгоценных фресках и плафонах, стояла в воздухе непрозрачным мутным туманом.

Жарко топились все громадные камины, везде горели свечи в необычайно больших шандалах, люстры просверкивали через мглу и всё-таки не могли разогнать белёсый туман, поглощающий все звуки и свет.

Вслед за императором, вслед за мужем поднялась Елизавета по роскошной лестнице, едва не оступаясь, простояла длинную службу в Тронном зале, прошла по всем помещениям и многочисленным переходам дворца.

Но вся красота и блеск дворца, необычность его отделки пропали втуне. Никому из присутствующих не удалось разглядеть блестящий бархат, затканный золотом, увидеть величественный трон под пурпурным балдахином.

Всё поглощала тьма, и никакими силами, никакими ухищрениями нельзя было разогнать её.

Приглашённые потихоньку слонялись из одного громадного помещения в другое, пытаясь рассмотреть многочисленные статуи, расписные плафоны потолков, дорогую лепнину и великолепную мебель драгоценных пород дерева.

Едва можно было увидеть свою протянутую руку. Обнажённые грудь и спина Елизаветы, плечи, выступающие из парадной робы, мгновенно покрылись капельками влаги, сырость пропитала высокую причёску, и локоны держались только заколками. Хорошо ещё, что руки были затянуты тончайшими лайковыми перчатками до самых локтей, но они плохо грели.

В горле сразу же запершило, и она то и дело тихонько откашливалась.

Александру было легче: мундир туго облегал его стройное высокое тело, ноги в ботфортах тоже были достаточно утеплены, и потому он не мог понять Елизавету и недовольно косился на её негромкий кашель.

Марии Фёдоровне тоже можно было лишь позавидовать – нипочём были ей мрак и сырость, её здоровая натура быстро приспосабливалась ко всему, и она с радостной улыбкой следовала за императором.

А Павел был счастлив. Он не замечал ни сырости, ни тьмы во дворце, ему казалось, что все видят то же, что видел он своим внутренним взором – столько раз обозревал он картины и фрески, столько раз кидал взгляд на свои любимые картины, и ему представлялось, что ярко светит солнце, все его сокровища выставлены на всеобщее обозрение, все хвалят вкус и умение императора, эту самую скорую стройку.

Блаженная улыбка плавала на его лице, и он оборачивался, вглядывался в лица следовавших за ним и легко, светло улыбался...

Однако и ему пришлось отменить парадный обед, заказанный здесь, во дворце.

Александр тихо подошёл к отцу после окончания церемонии и шёпотом попросил разрешения Елизавете покинуть замок.

– Не желает быть в нашем обществе? – грозно сверкнул глазами император.

– Государь, боюсь, моя жена очень устала от блеска церемонии, её слабая грудь не выдерживает и сырости дворца...

Павел озадаченно смотрел на сына. Ни кровинки в лице, ни следа радости.

Как же так, все свои силы отдаёт он прославлению и возвышению императорского дома, слывёт за любящего и достойного отца и свёкра, и вот, пожалуйста, его старшая невестка не выдерживает даже такой торжественной минуты...

– После смерти нашей малютки у неё слишком слаба стала грудь, – шёпотом оправдывался Александр, – она часто и тяжело болеет...

– Ладно, – сдался Павел, – пусть возвращается домой, но ты останешься, и больше никому не позволю портить мне праздник!

Елизавета издали поблагодарила императора низким поклоном и спешно отправилась обратно в Зимний. Слава богу, кареты оказались готовы и ей не пришлось проделать весь длинный путь пешком.

Но нескольких часов, проведённых в сыром, пропитанном влагой дворце, хватило ей, чтобы слечь с тяжелейшей лихорадкой...

С ужасом думала она о том времени, когда придётся переселяться в этот громадный, словно бы торопливо слепленный дом. Как ни топить его, не скоро просохнут стены, не скоро пройдёт эта ужасная сырость, которая сразу валит её с ног.

Но Михайловский замок уже ждал своих хозяев. Александру с Елизаветой были отведены покои в самом нижнем этаже дворца, и, сколько бы ни пылали дрова в каминах, сколько бы жара ни было от этих громадных поленьев, сырость проникала во все комнаты.

Едва Елизавета поднялась с постели и уже смогла навестить Анну в её покоях в другом крыле дворца, как странные и удивительные слухи наводнили город.

Даже Анне в её достаточно скромном уединении рассказывали о том, что говорят в городе, какими слухами питается часть общества.

Возмущаясь и волнуясь, Анна сказала, что эти слухи идут неспроста, что они волнуют народ, вызывают ненависть и отвращение к императору.

– Представь себе, я не верю таким слухам ни на йоту, – горячо доказывала Анна Елизавете, – но всё-таки, рассказывают, что государь намерен вскоре развестись с государыней и жениться на молоденькой княгине Гагариной. Как будто бы он думает всю императорскую семью развести по монастырям. А наследника посадить в крепость и наследниками трона объявить будущих детей от него и княгини Гагариной. И как будто Семёновский полк за свою преданность наследнику весь будет сослан в Сибирь, разогнан по сибирским гарнизонам...

– Не верю ни одному слову, – проницательно заметила Елизавета, – кто-то очень хитро плетёт интригу, и, боюсь, это будет только во вред стране, народу, а паче всего самому государю...

Анна странно взглянула на Елизавету – неужели исчезла былая откровенность, неужели и с нею, Елизаветой, теперь придётся притворяться, не высказывать своих мыслей и откровенных суждений?

– Знаешь, Аннушка, – произнесла Елизавета печально, – все эти события и слухи меня не так уж и волнуют. Поговорят, поговорят, да тем дело и кончится. Я не думаю, чтобы у государя были такие мысли. Но кому-то очень надо, чтобы подобные слухи распространялись, кому-то нужно поссорить государя и наследника...

Она так и ушла от Анны, оставив её в полном недоумении. А между тем Елизавета, уже много пострадавшая от клеветнических измышлений, от искусных интриг, смутно чувствовала, что чья-то умелая рука направляет эти слухи.

И поняла она это окончательно тогда, когда однажды вечером Александр вошёл в её опочивальню и очень тихо начал говорить с ней о том, каким придирчивым и подозрительным стал отец по отношению к нему, Александру, как уже не раз откровенно грозил ему. Недаром же он присвоил титул цесаревича Константину, видно, на него у отца больше надежды, больше веры в его преданность. А ведь он, Александр, служит отцу верой и правдой, страшное напряжение не оставляет его ни на минуту – в любой миг отец может распечь его за мелкие упущения, разгневаться ни с того ни с сего.

Наследник был глуховат на одно ухо, но всё равно говорил шёпотом, словно опасаясь, что и здесь, в совершенном уединении, кто-нибудь сможет их подслушать.

– Александр, – прямо сказала ему Елизавета, – ты уже познал тяжёлую руку отца, понимаешь, как несладка жизнь под его началом. Но скажи мне, почему ты ведёшь со мной такие разговоры? Кто-то уже беседовал с тобой, как тогда, как граф Никита Петрович Панин?

Он долго и молча смотрел на неё.

– Ты и мне не доверяешь? – горькая усмешка прорезала её губы.

– Кому ещё в этом мире могу я доверять, – тихо ответил Александр, – только с тобой я ещё могу быть предельно откровенен. И я знаю, что ты никогда не посоветуешь мне дурного...

– Значит, кто-то говорил с тобой, зреет заговор, и ты понял, что у тебя нет выбора?

В её вопросе уже был ответ: она давно и хорошо знала манеру мужа, понимала и то, что лежит у него на душе.

– Граф Пален, – тихо вымолвил Александр.

Елизавета притихла. Пален – это уже слишком серьёзно. В его руках сосредоточена сильная власть, он командует всей армией в Петербурге, он военный губернатор, к нему стягиваются все нити, и, кроме того, Пален – доверенное лицо Павла, с ним одним решает император все проблемы.

Это было очень серьёзно и очень страшно.

Тогда, когда обратился к Александру граф Никита Петрович Панин и предложил возглавить заговор против Павла, Александр возмущённо ответил, что он не хочет участвовать ни в каких авантюрах, что он никогда не пойдёт против отца, давшего ему жизнь.

А теперь, когда так изменилось всё вокруг, когда все считают Павла почти сумасшедшим, хотя сама Елизавета никогда его таким не считала, когда каждый день находится тысяча причин для недовольства...

– Ты согласился? – снова спросила она.

Он едва кивнул головой и сразу же горячо и достаточно громко заговорил:

– Но Пален поклялся мне своей головой, что ничего худого не причинят отцу, что он будет жив и здоров, только я буду регентом при нём...

– Тише, тише, – успокоила Елизавета мужа. – Ты знаешь, что делаешь, и вообще, это дело мужчин – высокая политика. Мы, женщины, можем только помогать, сочувствовать...

Больше он ничего ей не сказал. Так и ушёл, удовлетворившись её словами о помощи и сочувствии. Знал, что будет ему верна и предана, что ни одного лишнего слова не промолвит, а когда будет надо, придёт ему на помощь. Хотя какая могла быть от неё помощь в эти роковые дни...

Елизавета много раздумывала над его словами. Да, теперь она понимала, зачем потребовалось Палену вытребовать у императора указ о прощении всех отставленных или отправленных в свои деревни военных.

«Всем, выбывшим из службы воинской в отставку или исключённым, кроме тех, которые по сентенции военного суда выбыли, паки вступать в оную с тем, чтобы таковые явились в Санкт-Петербург для личного представления императору...»

«Дьявольская проделка», – думала Елизавета.

Царская милость была распространена и на штатских чиновников.

С того дня – с ноября 1800 года – столица была наводнена толпами обиженных и отставленных. Первым Павел ещё помог – направил их на новую службу, но обиженных было так много, что теперь он и сам не знал, что с ними делать.

Обиженные обижались вдвойне: они осели в столице, недовольные тем, что истратили немалые деньги на проезд, а назад вернуться не на что, и надежд на уютные местечки не осталось.

Их было много, они составили большое число.

И Елизавета поняла, зачем это было сделано: чем больше недовольных в столице, тем лучше для заговорщиков.

Но когда она услышала, что вернулись братья Зубовы, она похолодела.

Первые враги Павла.

Были им прощены, возвратились на службу.

Платон Зубов, фаворит Екатерины, стал директором Первого кадетского корпуса, его брат Николай – шефом Сумского гусарского полка, а безногий Валериан был сделан директором Второго кадетского корпуса.

Услышала она и ещё одну новость.

Платон Зубов посватался к дочери Кутайсова, бессменного камердинера Павла, турчонка, взятого в плен под Анапой и воспитанного при дворе Павла, тогда ещё великого князя.

Кутайсов стал самым доверенным лицом Павла.

И вот эта новость. Значит, заговор зреет полным ходом и у заговорщиков есть мотор, пружина, которая достаточно хорошо всё продумывает.

Значит, и старый камердинер Кутайсов предал своего господина.

Но Елизавета молчала, только со стороны наблюдая все эти действия. Но уже заранее готовилась к тому, что ждёт её и Александра в случае провала – что ж, она с высоко поднятой головой примет всё, что пошлёт ей судьба: плаху ли, Сибирь или монастырь. Она с Александром, что бы с ним ни случилось, она – верная жена и подруга.

Больше она не говорила с Анной ни о чём: кто знает, что может сболтнуть молоденькая жена Константина, такая прямодушная, такая искренняя. И умело обходила все страшные темы стороной. Ничего нельзя было понять из её слов. Елизавета ограничивалась самыми свежими женскими новостями: кто на ком женился, кто ждёт ребёнка, у кого новый обожатель.

Анна косилась на Елизавету – видела, что-то сдерживает подругу, – но, сколько ни расспрашивала, понимая, что в воздухе носится нечто опасное, ничего не могла добиться.

Затаилась Елизавета от всех, наблюдала факты, сравнивала их, заранее думала обо всех последующих событиях и волновалась, волновалась.

Теперь в предощущении опасности, она даже на некоторое время словно бы забыла о смерти дочери – уже не так часто бывала в соборе, не молилась часами, стоя у саркофага девочки.

Слушала, сопоставляла, видела подоплёку, размышляла.

Теперь вся семья Павла была в сборе – каждый день вместе обедали дети, сыновья, их жёны. Только маленького Михаила ещё не сажали за общий стол.

За столом Елизавета всегда была молчалива и меланхолична.

Она продолжала носить траур, хотя срок его давно прошёл, и Павел не раз и не два высказывал недовольство тем, что старшая невестка всё ещё ходит в простых чёрных платьях, не носит драгоценностей, не заказывает новых туалетов.

Елизавета отговаривалась шуткой: дескать, у её мужа очень экономная жена.

И всё больше и больше приглядывалась она к императору, в каждом его слове слышался ей намёк на заговор, на причастность к нему Александра, и каждый обед был ей в тягость.

Она свободно вздыхала лишь тогда, когда приходила к себе и могла свободно смотреть в огонь камина.

Теперь она всё время просиживала у огня – ей всегда было зябко, сырой воздух Михайловского замка действовал на неё болезненно. И всё чаще она прихварывала, то и дело у неё поднимался жар, она стонала от боли в груди и горле.

Доктора пользовали её травами, нередко пускали кровь, но ей не становилось легче. Её снедало внутреннее напряжение, постоянная боязнь за Александра, и она каждую минуту посылала узнать, где он, что с ним, волновалась за каждый его шаг и за каждое его слово.