Текст книги "Елизавета Алексеевна: Тихая императрица"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

Глава вторая

Первоначальный замысел заговора принадлежал графу Никите Петровичу Панину.

Этот удивительный человек всю жизнь придерживался тех же идей, которые проповедовал Никита Иванович Панин, его дядя, воспитатель наследника престола Павла Петровича, всю жизнь бывший в оппозиции к Екатерине Второй.

Он долго жил в Швеции, где был посланником русского государя, в шведском парламенте увидел он новый для России, но могущий стать для неё благодетельным образ правления.

Никита Иванович Панин ненавидел фаворитизм, мечтал ограничить власть самодержавия, вместе с известным драматургом Фонвизиным написал конституцию.

Эти бумаги до сих пор хранились в архиве Никиты Петровича Панина и служили ему путеводной звездой во всех его начинаниях. Он очень надеялся, что, став государем, Павел проведёт в жизнь идеи его дяди, введёт конституцию, либерализует форму правления в государстве.

Однако, вступив на престол, Павел не только забыл о своём воспитателе и его стремлении ограничить самодержавие, но и сам пошёл по пути неограниченного деспотизма. «Я – это государство», – любил повторять он.

Правда, император не изменил своего отношения к Панину, обласкал племянника своего воспитателя, поначалу отправил его послом в Берлин, а потом назначил вице-канцлером.

Но Панин был сторонником сближения с Англией, а в последние годы своей жизни император пытался найти пути для союза с революционной Францией, обиженный кознями и предательством со стороны Австрии и Англии.

В сентябре 1800 года Панин написал императору записку о внешнеполитическом положении, но ловкий Ростопчин умудрился просто не доложить Павлу о ней и сдал её в архив.

Наговоры и шепотки со всех сторон сделали своё чёрное дело.

Павел рассвирепел, когда Панин попытался было на свой страх и риск поговорить с послом Англии Уитвортом и со своим другом, послом России в Англии графом Воронцовым. «Сказать графу Панину, чтобы меньше говорил с иностранными министрами и что он не что иное, как инструмент», – в ярости писал Павел в своём именном повелении.

Теперь Никита Петрович понимал, что никакое сближение с Англией не состоится, никакое конституционное правление не будет введено.

Разочарованный в новом императоре Никита Петрович обратил свои взоры на великого князя Александра.

Ночью в тёмном переходе Зимнего дворца Панин впервые встретился с Александром.

Волнуясь и запинаясь, Никита Петрович захотел посвятить великого князя и наследника в состояние дел в России.

Времени для этого при первом свидании было слишком мало, и Александр предложил Панину увидеться в бане...

Вот как рассказывал о Панине со слов самого Александра его друг Адам Чарторыйский:

«Панин нарисовал великому князю картину общего злополучия и изобразил те, ещё большие несчастья, которых можно ожидать, если будет продолжаться царствование Павла. Он указал великому князю на то, что его священная обязанность перед родиной воспрепятствовать тому, чтобы миллионы подданных приносились в жертву прихотям и безумию одного человека, хотя бы человек этот был его отец. Он указал и на то, что жизнь или, по крайней мере, свобода императрицы, матери Александра, а также жизнь и свобода самого Александра и всей семьи находятся в опасности вследствие необъяснимого отвращения государя к своей супруге, с которой он совершенно разошёлся.

Панин не скрыл от Александра, что опасность возрастает с каждым днём, и что в каждый данный момент дело может дойти до самых неслыханных и жестоких насилий, и что поэтому необходимо низложить государя, воспрепятствовать ему творить ещё худшее зло над страной и близкими своими.

Затем необходимо озаботиться о том, чтобы создать государю спокойную и его достойную жизнь, которая даст ему возможность пользоваться всеми удовольствиями и всеми преимуществами, какие только возможны без тех опасностей, которым он теперь подвергается...

Эта беседа потрясла великого князя, но не вынудила у него согласия».

Ещё более точно говорил об этой поре бесед с Александром немецкий историк Бернгарди:

«С ранней своей юности Панин постоянно находился в соприкосновении с государем. По правде сказать, только такой человек, как Панин, с давних пор близко стоящий к императорской фамилии, мог составить подобный план, для проведения которого необходимо было заручиться сочувствием наследника. Да и мог ли осмелиться кто-нибудь делать подобные предложения великому князю, кроме человека, с давних пор состоящего в близких отношениях к семье императора...

Панин старался привлечь на свою сторону наследника, говоря ему следующее: благосостояние государства и народ требуют, чтобы он, Александр, сделался соправителем своего отца, что народ решительно желает видеть великого князя возведённым таким образом на престол и что Сенат, как представитель народа, принудит государя без вмешательства великого князя в это дело признать Александра своим соправителем...»

Как мечтал Панин, что с воцарением Александра будет введено такое правление, такие «законосвободные постановления, которые ограничивали бы царское самовластие»!

Александр дал честное слово Панину, что непременно подпишет сию конституцию, коль скоро вступит на престол, но не решился участвовать в заговоре открыто.

Испугался, засомневался, не решился...

Чужды ему были эти речи о народе. Что он знал о нём?

Согнутые спины придворных лакеев, льстивые слова лизоблюдов, выпрашивающих очередную подачку?

Где он видел этот народ? Но то, что грозит ему лично, грозит матери, жене, братьям, сёстрам, – вот лишь это и тронуло его душу...

У Панина уже были сторонники – английский посол Уитворт, адмирал Де-Рибас, посол в Берлине Крюденер, командир гвардейского Преображенского полка генерал Талызин.

Но не было человека, который мог бы, не разглагольствуя о благосостоянии народа, твёрдо привести весь заговор в исполнение.

И Панин решил привлечь на свою сторону графа Палена – умного, совершенно беспринципного, циничного и не стесняющегося в использовании коварных и лукавых методов для достижения цели.

Панин познакомился с этим прибалтийским немцем ещё тогда, когда Пален был рижским губернатором и отставлен от должности за «слишком горячую» встречу высланного из столицы Платона Зубова.

Но Пален сумел восстановить своё положение в глазах императора, когда приехал в столицу и бросился к ногам Павла. Он получил всё – должность начальника полиции Санкт-Петербурга, а затем и военного губернатора столицы.

Каким-то странным образом умел Павел привлекать к себе людей, тайно настроенных против него, способных обольстить императора, втереться к нему в доверие.

Так и Пален смог так выставить себя перед императором, что ему одному доверял Павел в последнее время...

Княгиня Ливен давно разгадала Палена и вот в каких словах обрисовала характер этого интригана: «Пален всегда слыл за самого тонкого и хитрого человека, обладающего удивительной способностью выворачиваться из положений самых затруднительных».

А в Риге оценивали его ещё вернее: «Хитрый, ловкий, пронырливый человек, который всегда мистифицирует других, а сам никогда не остаётся в дураках».

Панин знал об этих качествах Палена, но, может быть, и сам понимал, что прекраснодушие никогда не сделает заговор успешным.

Пален сразу же согласился на предложение Панина, но за несколько месяцев сумел захватить все нити заговора в свои руки и даже способствовал высылке Панина из столицы, чтобы самому остаться во главе предприятия...

Ещё до высылки Панин и Пален продолжали убеждать Александра в необходимости регентства, писали ему записки. И едва не стали жертвами этой переписки.

Однажды Панин передал Палену записку великого князя, и Пален сунул её в карман, чтобы позже прочесть и сжечь.

И вдруг Павел позвал его к себе, шутя запустил руки в его карманы и сказал:

– Хочу посмотреть, что у вас там, нет ли какой любовной записки?

Только хладнокровная находчивость Палена спасла заговор от полного провала.

Пален отступил от императора и, брезгливо сморщившись, произнёс:

– Ваше величество, оставьте это. Вы терпеть не можете табак, а я очень много его нюхаю. Мой платок весь в табаке. Вы испачкали бы себе руки и сами пропахли бы этим противным запахом...

Павел отскочил от Палена и ответил:

– Фу, какая гадость! Вы правы...

Так был спасён заговор, спасён Александр...

Пален был возведён Павлом в графское достоинство, пользовался исключительным доверием государя и потому правильно считал своё положение крайне непрочным. Слишком уж предсказуемым и вспыльчивым был его государь, в любую минуту мог сослать в Сибирь за малейшее слово или неполадку в делах.

Граф прекрасно понимал, что революцию в лайковых перчатках не сделаешь. Ему нужны были люди, низкие душой, ненавидящие императора лично, люди, способные на всё.

Так ему удалось заполучить братьев Зубовых. Штаб-квартирой заговорщиков стала квартира их сестры, её салон в доме Зубовых на Исаакиевской площади.

Ольга Жеребцова, родная сестра Платона Зубова, красавица и пылкая авантюристка, была любовницей английского посла Уитворта и за несколько дней до переворота уехала в Берлин, чтобы подготовить почву для бегства братьев, если заговор не удастся...

Здесь и собирались все вовлечённые в планы Палена.

Но графу нужен был ещё один человек, такой же хладнокровный мастер интриг и самых недозволенных методов, как и сам Пален, – Бенигсен.

Единственный заступник императора, верный ему человек, Растопчин был выслан из столицы. Он написал великому князю записку, в которой предупредил его о коварстве заговорщиков.

Но Александр уже дал согласие на регентство – Пален под честным словом заверил его, что жизнь Павлу будет сохранена.

Полгода потребовалось заговорщикам, чтобы получить это согласие.

И только Пален придумал уловку, которая разрешила сомнения великого князя: он открыл Павлу, что существует заговор, во главе которого стоят императрица, оба великих князя, и получил от него приказ, собственноручно подписанный, о заключении сыновей в крепость, а жены – в монастырь.

Числа не было. Пален убедил императора в том, что пустит в ход этот документ, когда установит всех заговорщиков.

Увидев подпись отца под этим документом, Александр сдался.

Теперь Палену необходимо было найти исполнителя всех своих замыслов.

Он знал Бенигсена как храброго, отважного генерала, не дрогнувшей рукой могущего заколоть кого угодно и где угодно. Этот ганноверец, уволенный от службы, также попал в число тех прощённых и приглашённых в столицу лиц, которым Павел дозволил явиться на свою аудиенцию. Но Бенигсен спокойно жил в своём литовском имении и не собирался приезжать в Петербург. Пален засыпал генерала письмами с просьбами, а то И угрозами поскорее прибыть в столицу.

Бенигсен не ждал ничего хорошего от этой поездки, как человек умный и прозорливый, он понимал, что лишь первые явившиеся после указа лица найдут себе в столице пристанище и службу, а остальные так и останутся без мест, без денег и всяких средств к существованию.

Но Пален так просил генерала, что Бенигсену пришлось поторопиться.

Он приехал, и поначалу император принял его хорошо и даже обещал службу, но поток прибывающих в столицу обиженных всё увеличивался, и Павел перестал принимать всех, а потом начал просто гнать их из Петербурга. Целая буря поднялась в столице: обиженных дважды было столько, что на улицах открыто раздавались голоса ропота.

Всё это было на руку Палену – задуманная им интрига развивалась полным ходом.

Заполучив Бенигсена, Пален поручил ему руководство самой главной частью плана – захватом императора...

А в самом начале декабря восьмисотого года началась широкая вербовка гвардейских офицеров. Обеды и пирушки следовали одна за другой, особенно хлебосольные столы накрывались для офицеров в салоне Ольги Жеребцовой.

Пален не появлялся почти нигде, но везде убеждали недовольных и обиженных десятки его агентов.

Даже бывший полковник Хитрово, умный и циничный, начал устраивать пирушки и рауты для особо избранных лиц вблизи самого Михайловского замка. На этих сборищах бывал и Константин, младший сын Павла...

Теперь на стороне Палена были уже командир Семёновского полка Депрерадович и шеф кавалергардского полка Уваров. Правда, вербуя офицеров, никто не говорил, для чего всё это затевается, но отбирали раздосадованных, обиженных императором, пострадавших от его вспыльчивости и жестокости.

Действуя скрытно, Пален старался держать в своих руках все нити.

Но, видимо, что-то носилось в воздухе, что-то такое, что намекало на опасность. И Павел, человек мнительный и мистический, тоже чувствовал это.

Он завёл дружеский разговор с Кутайсовым, старым слугой, которому доверял больше, чем кому бы то ни было. Он воспитал этого турчонка, возвёл его в чины и звания и даже не подозревал, что коварный раб может предать его.

Кутайсов уверил императора, что всё это пустые слухи, что никто ничего не затевает, что это просто очередной донос, сплетня, каких уже много было на его веку.

И всё-таки Павел боялся, уже не ходил в церковь через наружные комнаты, сменил повара и кухарку, боясь быть отравленным, и постоянно приказывал Палену удвоить стражу, полицию...

Неожиданно весь город поразил торжественный почётный приём тринадцатилетнего принца Вюртембергского, младшего брата Марии Фёдоровны.

На этом приёме Павел сказал воспитателю принца генералу Дибичу, что собирается сделать нечто такое, что всех удивит, всем заткнёт рты и утрёт носы.

Кутайсов пытался выяснить, что задумал император.

Павел ответил ему:

– Подожди пять дней, и ты увидишь великие дела.

Только впоследствии выяснилось, что Павел предполагал выдать за принца Вюртембергского свою дочь Екатерину и сделать его наследником русского престола.

Но он не дожил до этого.

У Палена всё было готово. Оставалось лишь назначить самый день переворота.

И вдруг Павел перестал принимать Палена, а его жене, прибывшей ко дворцу в роскошной карете, приказал ехать к себе домой и не показываться в Михайловском замке.

Пален в ужасе бросился к Кутайсову, умоляя его поговорить с императором о нём, Палене.

Видно, кто-то что-то наговорил Павлу. Может быть, обер-прокурор Обольянинов, по чьему совету император даже привёл своих сыновей к повторной присяге, заставив их в церкви поклясться, что они не помышляют о его смерти...

Кутайсов вымолил у Павла прощение Палену. Главу заговорщиков вновь призвали во дворец.

В своих воспоминаниях он так описал разговор, который произошёл у него с императором:

«9 марта я вошёл в кабинет Павла в семь часов утра, чтобы подать ему, по обыкновению, рапорт о состоянии столицы.

Я застал его озабоченным, серьёзным. Он запирает дверь, и молча смотрит на меня в упор минуты две, и наконец говорит:

– Господин Пален, были вы здесь в 1762 году?

– Да, ваше величество.

– Так вы были здесь?

– Да, ваше величество, но что вам угодно сказать этим?

– Вы участвовали в заговоре, лишившем моего отца престола и жизни?

– Ваше величество, я был свидетелем переворота, а не действующим лицом. Я был очень молод, служил унтер-офицером в кавалергардском полку. Я ехал на лошади со своим полком, ничего не подозревая, что происходит. Но почему, ваше величество, вы задаёте мне этот вопрос?

– Почему? Да потому, что хотят повторить 1762 год.

Я затрепетал при этих словах, но тотчас же овладел собою и сказал:

– Да, ваше величество, это хотят сделать. Я это знаю и участвую в заговоре.

– Как! Вы это знаете и участвуете в заговоре? Что вы мне говорите?

– Сущую правду, ваше величество. Я участвую в нём и должен делать вид, что участвую ввиду моей должности, ибо как же иначе мог бы я узнать, что они намерены делать, если не притворюсь, что хочу способствовать их замыслам? Но не беспокойтесь, вам нечего опасаться, я держу в руках все нити заговора, и скоро вам всё будет известно. Не старайтесь проводить сравнений между вашими опасностями и опасностями, угрожавшими вашему отцу. Он был иностранец, а вы – русский, он ненавидел русских, открыто выражал презрение к ним и возбудил против себя народ. Вы же, наоборот, любите русских, уважаете и цените их и пользуетесь их любовью. Он не был коронован, а вы коронованы, он преследовал духовенство, вы же почитаете его. Он до крайности раздражил против себя гвардейские полки, вам же эти полки совершенно преданы. В его время не было никакой полиции в Петербурге, а ныне она так усовершенствована, что не делается ни шага, не говорится ни единого слова без моего ведома. Каковы бы ни были намерения императрицы, но она не обладает ни способностями, ни силой воли вашей матери. У неё взрослые дети, между тем как вашему высочеству в 1762 году было лишь семь лет.

– Всё это так, – отвечал он, – но не надо дремать.

На этом наш разговор и остановился, я тотчас же написал про него великому князю».

Эта беседа и добродушная, но коварная улыбка Палена совершенно успокоили Павла.

Вслед за запиской Александру Пален пошёл в условленное место, где и нашёл встревоженного наследника.

– Уже завтра мы должны начать, – убедительно заговорил он, – медлить нельзя ни минуты...

Александр всё ещё колебался, но отступать было уже некуда.

– Пусть это произойдёт одиннадцатого марта, в карауле будет верный мне третий батальон Семёновского полка, – угрюмо согласился он.

И Пален открыто объявил офицерам о существовании заговора.

Встретив поручика Семёновского полка Полторацкого, Александр приказал ему принять на другой день, то есть на 11 марта, «вне очереди начальствование караулом».

Весь воскресный день 10 марта прошёл в атмосфере тревоги, неуверенности, ожидания беды.

Даже тринадцатилетний Евгений Вюртембергский, совсем ещё мальчик, предназначенный в женихи царской дочери Екатерине, чувствовал это:

«Утром в воскресенье я нашёл государя не в лучшем настроении, чем вчера. Дибич (воспитатель принца. – Прим. авт.) во время военного смотра сказал мне, что государыня и оба великих князя, очевидно, в чём-то провинились перед государем. Однако Павел пожал мне руку с благоволением, как бы желая сказать: «У меня сейчас нет времени общаться с тобой, но не сочти это за меньшее к тебе расположение...»

Перед ужином состоялся французский концерт, но вся царская семья была подавлена. Особенно грустным было выражение лица супруги наследника Елизаветы, она то и дело взглядывала вместо сцены на Александра, так же бывшего в невероятно удручённом состоянии духа.

Мария Фёдоровна, казалось, ничего не понимала. Она бродила взглядом между детьми и мужем, испуганно останавливалась глазами на Павле, как будто хотела понять, какие ещё беды несёт ей муж и какие мысли бродят в его голове.

Сам Павел дикими глазами смотрел на свою семью и поджимал губы. Но всё-таки прослушал до конца хрустальное пение мадам Шевалье, хотя ни разу не захлопал.

Сразу после концерта он вскочил и направился к боковым дверям. Тут же стояла государыня. Павел подошёл к ней, скрестил руки на груди, закачался с носков на пятки, запыхтел по своему обыкновению, когда был сильно не в духе, насмешливо улыбнулся и проделал то же самое перед обоими великими князьями.

Потом он прошёл к графу Палену, шепнул ему на ухо несколько слов и зашагал к накрытому столу.

За ужином царила мёртвая тишина. Никто не проронил ни звука.

Едва Мария Фёдоровна и сыновья хотели попрощаться с императором после ужина, как он с насмешливой улыбкой оборвал их и ушёл, не сказав ни слова.

Мария Фёдоровна не выдержала напряжения и заплакала в голос. Сыновья подошли к ней, чтобы утешить. Елизавета стояла в стороне. Она знала всё и мучительно волновалась, но не смела поднять глаз, чтобы не выдать охватившую её смертельную тревогу...

С самого утра понедельника, 11 марта, Елизавета, поднявшаяся с постели ещё до света, опять находилась в страшной тревоге. Пришли от императора звать Александра и Константина.

«Что это, – думала Елизавета, – не в крепость ли их уведут, не сделает ли император чего-либо со своими сыновьями?» И лишь тогда облегчённо вздохнула, когда Александр вернулся и рассказал ей, что обер-прокурор Обольянинов по приказанию Павла водил их в домашнюю церковь и принял от них новую присягу на верность императору...

Пален, как всегда в утренние часы, поспешил с докладом к императору. Павел поднял на него глаза и спросил, всё ли в порядке и что нужно сделать ещё для большей безопасности Михайловского замка.

– Да ничего больше не требуется, – добродушно и почти весело отвечал Пален. – Разве только, ваше величество, удалите вот этих якобинцев. – Он показал на дверь.

У двери стоял караул из конногвардейцев Саблукова – единственный караул, преданный императору.

– Да стоит ещё заколотить эту дверь. – И коварный царедворец махнул рукой в сторону дверей, ведущих в опочивальню императрицы.

Немедленно были вызваны слуги, дверь заколотили, и Павел вздохнул свободнее.

Да, если явятся из покоев императрицы заговорщики, а её он считал главной пружиной заговора, пусть увидят, что дверь заколочена и никто не проникнет в его спальню-кабинет.

А с верным Саблуковым император повёл такой разговор:

– Вы якобинец?

– Да, ваше величество, – бесхитростно ответил шеф конногвардейского полка.

– Нет, не вы, а весь ваш полк? – грозно насупился император.

– Нет, полк не якобинский, – почти рассмеялся Саблуков. – Я по молодости лет сочувствовал французам, а полк верен вам и ни о каких якобинских идеях, боюсь, и не слышал.

– Чтобы завтра на рассвете полк удалился на стоянку в Царское Село. В четыре – побудка, в пять – выступать. А сегодня вас сменят другие...

Саблуков в недоумении отправился выполнять приказ императора.

Своих сыновей Павел посадил под домашний арест и запретил им сообщаться с императрицей. И довольный, что удалось предотвратить все помехи, обеспечить свою полную безопасность, поехал «осматривать войска». Он взял с собой, несмотря на домашний арест, Александра.

И опять Елизавете повод для волнения. Что-то будет, как император отнесётся к собственному сыну, уже заподозренному в измене?

Один из семёновцев, полка, шефом которого числился Александр, вспоминал потом этот последний развод:

«11 марта на разводе государь весьма прогневался на сменившийся караул нашего полка второго батальона, кричал на батальонного шефа генерала Мозавского, а наследнику Александру повторил свою любимую фразу: «Вашему высочеству свиньями надо командовать, а не людьми».

Наследник вместо поклона отвернулся и закусил губу. Мы все это видели...»

Пален не упустил и эту возможность снова вызвать недовольство у офицеров гвардии. Он собрал всех их на своей квартире и ещё раз объявил об особом неудовольствии государя их службой и угрозе всех сослать в Сибирь.

Все разъехались с горестными лицами и с унынием в сердцах. Всякий желал перемены...

В это же время генерал Бенигсен пришёл к Палену, чтобы просить его, как военного коменданта, выправить паспорт для отъезда: ему надоело болтаться в столице без дела, и он решил ускорить свой отъезд.

Но Пален весело ответствовал:

– Да отмените свой отъезд. Мы ещё послужим вместе.

Даже теперь, когда до решительной перемены осталось несколько часов, Пален не сказал своему старому другу ни слова о заговоре, хотя и предназначил этого прямого, как палка, сухого и решительного генерала на самую главную роль.

Он только добавил:

– Князь Зубов скажет вам остальное...

И словно бы поджидал его Платон Зубов. Будто случайно встретил он Бенигсена на Невском и, улыбаясь, попросил зайти потолковать о вещах важных и своевременных.

Ничего не подозревая, Бенигсен отправился к обер-прокурору Обольянинову, тоже старому приятелю, чтоб проститься – он всё ещё не оставлял мысли об отъезде, – и лишь после этого поехал к Зубову.

Здесь он и узнал всё о заговоре, о сегодняшнем приведении его в исполнение и сразу же согласился участвовать в нём.

Последний ужин с императором Павлом, как всегда, начался в половине девятого. Сиял позолотой столовый зал с великолепной лепниной и плафоном в середине потолка, свешивалась на золочёных бронзовых цепях огромная люстра в сорок подсвечников, рядами стояли за столом прямые резные стулья, обитые такой же дорогой материей, что и стены, а на белоснежном, накрытом тончайшей скатертью столе сверкал удивительный фарфоровый сервиз с видами Михайловского замка. Его только что изготовили и привезли с фарфоровой фабрики, расположенной невдалеке от столицы и заложенной ещё Петром Великим.

Белейшие соусники, красивые солонки, золотые столовые приборы – всё блестело и переливалось в свете больших витых свечей огромной люстры и драгоценных настенных светильников.

Целая толпа разряженных придворных ждала императора. К этому вечернему столу были приглашены не только члены императорской семьи. Хитро посверкивал единственным глазом фельдмаршал Михаил Илларионович Кутузов, стоявший рядом с дочерью Прасковьей, высокой темноволосой красавицей, совсем недавно принятой в штат Марии Фёдоровны фрейлиной. Теснились позади императрицы три статс-дамы её величества – жена Палена, воспитательница великих княжон княгиня Ливен и старая подруга императрицы, графиня Ренне, вывезенная ещё из Вюртемберга. Весело болтала старшая из оставшихся великих княжон, дочерей Павла, Мария Павловна.

Как всегда, неожиданно вошёл раздражённый император. Он был в своём обычном тёмно-зелёном мундире с красными отворотами, высоких грубых ботфортах и потрёпанной треуголке. Он швырнул камер-лакею шляпу, потёр руки и оглядел всех присутствующих.

– Прошу, – махнул он рукой и первым прошёл к своему месту.

В середине длинного блистающего стола стоял его стул, отличавшийся от остальных более роскошной отделкой и непомерной высотой.

Павел торопливо уселся на своё место, и так же молча все заняли предназначавшиеся им стулья.

Александр с Елизаветой, подвинув свои стулья, разместились по правую руку от императора. Мария Павловна села рядом с Елизаветой – они давно и нежно дружили, и им всегда было хорошо вместе даже на таких парадных торжественных обедах и ужинах.

Проплыла к своему месту по левую руку от императора и Мария Фёдоровна. Она тяжело уселась за столом и сразу же приколола к лифу платья белоснежную салфетку золотой булавочкой, поданной ей пажом, стоявшим за её стулом.

Рядом поместились Константин с женой Анной Фёдоровной и все статс-дамы императрицы.

Поодаль сел Михаил Илларионович с чёрной повязкой на глазу, возле фельдмаршала порхнула на высокий стул его дочь.

Послышалось звяканье ножей и вилок, ужин начался. Павел высоко поднял свою тарелку с видом Михайловского замка и громко чмокнул её в самую середину.

– Какой прекрасный сервиз, – весело сказал он, – так и хочется перецеловать все рисунки на нём. И тут же наперебой, едва лишь император выразил своё восхищение сервизом, все стали хвалить действительно великолепный сервиз.

– Мой самый счастливый день в жизни, – оглядывая всех собравшихся за столом, гудел Павел.

Он поднял соусник, сделанный в виде одной из башенок Михайловского замка, с красочным рисунком парадного подъезда и вновь поцеловал драгоценный рисунок.

– Изумительный сервиз, он так украшает стол, я не замечаю в нём ни одного изъяна, – говорил император.

– Прекрасный сервиз, – вторили ему статс-дамы, и даже Кутузов, обычно очень сдержанный в оценке вещей и предметов, сказал:

– Да, сервиз – чудо!

Павел благодарно кивнул головой старому вояке. В последнее время он сильно благоволил к герою турецкой войны и частенько приглашал его на свои куртаги[22]22
  Куртаг — приём, приёмный день в царском дворце.


[Закрыть] и обеды.

И только Александр был задумчив, серьёзен, не вымолвил ни слова в похвалу сервизу и, казалось, даже не заметил его.

Елизавета косилась на мужа. Да, сегодня трудный день, да, отец знает, что сын участвует в заговоре против него, да и сын знает, что отец готовит ему заточение в крепости. Но нельзя выдавать своё настроение, нужно быть зорким и непроницаемым.

Заметил и Павел мрачное расположение духа своего старшего сына.

– Что с тобой, Александр? – обратился он к нему, как будто желая вызвать его на откровенность. – Ты плохо себя чувствуешь?

Так и слышался Елизавете в этих словах намёк на заговор, на тревожное и напряжённое положение, создавшееся в императорском доме.

– Я немного простужен, – промямлил Александр.

«Нет, вовсе не умеет он скрывать свою тревогу, своё волнение, своё отчаяние», – подметила Елизавета. Сколько бы ни говорили об Александре, что он скрытен, замкнут, для неё он был весь как на протянутой ладони. И она замерла от вопроса императора. Всё, что угодно, могло таиться за этими вроде бы участливыми и невинными словами.

Никто не знал, что в следующее мгновение может сказать или сделать император.

– Болезнь запускать нельзя, – строго заметил отец, – надо начать лечение сразу, чтобы не запускать болезнь...

Александр ничего не ответил, лишь потупил голову и повернулся к еде, лежавшей перед ним на драгоценной тарелке.

Отец всё ещё зорко наблюдал за ним.

Александр всё ниже наклонял голову. Горло его сдавило, он резко и громко чихнул, схватил салфетку и закрыл лицо.

– За исполнение всех ваших желаний, – едко заметил император.

Елизавета вся обратилась в слух. Что последует дальше? Но император уже отвернулся и обратился ко всем сидящим за столом.

– Какой странный сон я сегодня видел, – значительно сказал он, – как будто на меня натягивали узкий парчовый кафтан. Он был таким тесным, как будто меня душили. От ужаса и стискивания я даже проснулся. Кто-нибудь знает, что это значит – видеть во сне кафтан?

Чёрные глаза Прасковьи Кутузовой сверкнули. Вот и она сможет вставить своё слово...

– Это к прибыли, ваше императорское величество! – звонко воскликнула она.

Павел насмешливо глянул на неё.

– Вам-то откуда это знать?

– Мне бабушка говорила, – снова смело ответила Прасковья.

– «Бабушка», – насмешливо и вместе с тем ласково повторил Павел, – знаете, есть пословица такая: «Бабушка надвое сказала...»

Он уткнул глаза в тарелку и принялся за еду. Все последовали примеру императора. Затихли разговоры, никто не решался что-либо произнести.

– Ваше императорское величество, – обратился Павел к жене, – что-то у вас сегодня нет аппетита...

Мария Фёдоровна действительно едва ковыряла золотой вилкой в тарелке.

– Что вы, что вы, – залепетала Мария Фёдоровна на немецком.

Она почти ничего не понимала из того, что говорилось за столом, – русским она не владела, а Павел нарочно старался изъясняться по-русски или по-французски.

– Я хорошо кушаю, – продолжила она.

– Впрочем, никто бы и не сказал, что вы страдаете отсутствием аппетита, – заявил Павел по-русски и весело оглядел стол.

Расплывшаяся Мари Фёдоровна недоумённо глядела на мужа.

Но никто не решился улыбнуться в ответ на шутку императора. Все знали, сколь злопамятна Мария Фёдоровна, как преследовала каждого за невинную шутку.