Текст книги "Елизавета Алексеевна: Тихая императрица"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

Между тем узнала госпожа Моренгейм от людей своих, что когда госпожа Араужо после обеда к ней приехала, то тотчас отпустила свою и уехала паки в незнакомой карете. Наконец незнакомым человеком принесена в дом через кухню в девичью комнату.

Дворовые люди баронессы Моренгейм – девка Матвеева и слуга Матвеев – утвердили во всём это показание, прибавив токмо, что чрез короткое время после приезда госпожи Араужо к баронессе приехал неизвестный лакей с четвероместною каретою в четыре лошади и, вызвав госпожу Араужо, подал ей записку незапечатанную, по прочтении коей она велела ехать своей карете домой, сказав, что приедет в Моренгеймовой. И вслед за тем поехала в той, четвероместной.

В исходе же восьмого часа когда неизвестный лакей, внеся её в кухню и положа больную, весьма скоро ушёл, то её рвало и на платье были признаки прежней рвоты.

По сему показанию отысканы были извозчики, крестьяне Алексеев и Григорьев, которые объявили, что 10 марта, после полудни, часу в третьем, пришёл к ним на Волынский двор человек и подрядил четвероместную карету с четырьмя лошадьми на остальное время дня.

Севши в карету, тот лакей велел ехать ко дворцу на маленький дворик, ко подъезду его высочества государя цесаревича и великого князя Константина Павловича, куда он и побежал, а часа чрез полтора, вышед и став позади кареты, велел ехать на Невскую перспективу, в немецкую церковь, к госпоже Моренгеймовой.

Недолго побыв, вышел с какою-то госпожою, посадя её в карету, и опять велел ехать во дворец, к тому же подъезду, у которого они дожидались около трёх часов.

Потом та же самая госпожа, вышед из дворца, будучи провожаема двумя лакеями и господином со звездою, села в карету, а оба лакея стали за оною и велели ехать опять на Криошный двор, к госпоже Моренгеймовой. Где, высадя её из кареты, повели в покои, но один лакей, отставши на лестнице, ушёл со двора пешком, а другой, очень скоро возвратясь, велел опять ехать во дворец, откуда, вынеся остальные деньги, отпустил их домой.

Сие показание, в рассуждении приезда их ко дворцу и отъезда оттуда, утвердил крестьянин Алексей, ездивший извозчиком у адъютанта генерал-лейтенанта Бауэра, Шперберга.

Камердинер великого князя Константина Павловича, Рудковский, сказал, что того же дня, 10 марта, вечером, живущий у него вольный лакей Новицкий объявлял ему, что видел, как какую-то больную женщину вели два лакея от господина Бауэра и он сам её провожал.

На другой же день на спрос о том Рудковского Бауэр ответствовал, что ему рекомендовали француженку, с которой, по приезде к нему, сделался обморок, вероятно, не желая обнаруживать фамилии Араужо, как давней его знакомой.

Новицкий в точных словах подтвердил сказанное Рудковским. Придворный лакей Богданов и истопник Хмельницкий, бывшие при комнатах Бауэра, объявили, что действительно у господина Бауэра была женщина, которую они считали за просительницу. И что тогда у Бауэра никого не было, кроме адъютанта Шперберга. Спустя же несколько часов, не слыхав никакого спорного или громкого разговора, как вдруг узнали, что сей женщине сделалось тошно и рвало её, после чего проводили её в карету.

Доктора Бутац, Ле-Гро, Вейкарт и штаб-лекарь Книпер, пользовавшие больную, письменно утвердили, что она была в совершенном параличе и что ни малейших знаков насильства, ей якобы, учинённого, приметить не могли.

Жена стекольного фабриканта, вдова Шенфельдерова, обмывавшая тело умершей, показала, что на оном не только знаков к заключению о насильственной смерти, ниже малейшего пятна не было.

Отец и сестра умершей на двукратное спрашивание объявили, что в причинах к насильственной её смерти ни малейшим сомнением себя не беспокоят и поводов к такому заключению не имели...

А дабы истощить все возможные поводы к достижению обнаружить истину, то через сие от лица монарха и именем святой правды воззываются всякий муж и отец и вообще всякий благомыслящий гражданин, имеющий какие-либо основательные мнения или доказательства к обнаружению преступления, да явиться в созданную комиссию и объявят без страха и опасения настоящую правду, вменяя себе в награду спасение многих от подозрения и исполнение долга честного человека и гражданина...»

Бауэр нашёл свидетелей, которые подтвердили, что госпожа Араужо должна была явиться к нему хлопотать о своих детях и что их разговор был слышан важными лицами...

В комиссию никто не явился.

Купец Араужо, получив в качестве компенсации крупную сумму денег, скоро уехал во Францию, красавицу похоронили, а Константин отделался домашним месячным арестом...

Но правду знали все в семье, за исключением девочек. Анна Фёдоровна спустя совсем недолгое время уехала в Кобург. Никто из императорской семьи не провожал её. Никто, кроме Елизаветы.

Мария Фёдоровна сказалась больной, император был на военных парадах вдали от Петербурга, Константин отсиживался в Стрельне, где занимался своим любимым делом – маршевым строем, заглядывал в его строгую ленту, проверяя, хорошо ли выравниваются солдаты...

Странное чувство испытывала Елизавета, провожая бедную Анну Фёдоровну. Будто отправляла её вовсе не в Европу, а куда-то в далёкий рай, где она, Елизавета, никогда уже не будет. Тоска по родному Бадену порой донимала её, но она уже с трудом вспоминала тропинки своего детства, видела лишь во сне свои любимые пирамидальные тополя...

Теперь она любила те места, которые вначале показались ей сумрачными, иногда просто мрачными, а с годами становились всё привычнее и роднее. Она уже не могла бы жить без Каменного острова, без Царского Села, без приземистого и величественного Зимнего. Ныне редко вспоминались ей родные места.

Ей было всего тринадцать лет, когда она уехала из Бадена, простилась с Дурлахом. Теперь она стала взрослой, стала императрицей, и ни к чему, казалось ей, было вспоминать розовое детство. Тогда она была счастлива, а теперь всё чаще и чаще думала о том, что Господь не даёт ей счастья за какие-нибудь грехи её предков. А ведь у неё было всё, что только можно желать на свете, – молодость, красота, ум, титул императрицы.

И всё-таки, прощаясь с Анной, по-сестрински обнимая её и плача от разлуки, она чувствовала, что теряет ещё что-то очень нужное в жизни.

Долго ещё стояла Елизавета на крыльце Зимнего, вглядываясь в удаляющуюся карету. Она знала, что никогда больше не увидит Анну. И плакала от радости за неё, и страдала, что остаётся совсем одна, что нет вокруг лиц, которым можно было бы доверять...

Глава седьмая

О нет-нет, только не это, зачем, Господи, почему? Никогда не желала она зла этой беззастенчивой гордячке, никогда и в голову не приходило ей что-либо подобное...

Знала, что и Мария Фёдоровна была на стороне этой наглой польки, знала, что и Александр требовал от жены уважения и милости к ней, знала, что весь двор был покорен силой его любви к Марии Четвертинской, уже вышедшей замуж и сделавшейся Нарышкиной...

Елизавета сидела у камина, где жарко пылали огромные толстые поленья, следила, как перебегают синие огоньки с сучка на сучок, наблюдала, как закипает и плавится смола, выступая тёмной пеной на срезе дерева, убегала взглядом за синими струйками дыма, поднимающимися к самому своду камина, снова опускала глаза к дровам, видела дымные сполохи, а потом яркие струи огня и всё думала и думала свою бесконечную думу...

Нет, её нельзя было упрекнуть ни в интригах против Нарышкиной, ни в холодности и грубости. Она никогда не позволила бы себе открытого враждебного отношения к этой женщине.

Даже когда Мария Нарышкина однажды на балу вызывающе сказала, что плохо чувствует себя, её тошнит и вообще существуют все признаки, – даже тогда сдержалась Елизавета. Просто задала ей самый невинный вопрос, как чувствует себя фрейлина, каково здоровье, а в ответ получила вызывающий намёк на то, что та беременна от Александра, – даже тогда сдержалась она, только кровь бросилась в щёки да лёгкая испарина, в последнее время посещавшая её всё чаще и чаще, выступила на висках.

О нет, никогда не смогла бы она унизиться до споров и пререканий с Нарышкиной, теперь уже официальной фавориткой её мужа, никогда не позволила бы себе хоть один гнусный намёк.

Слишком высоко стояла она над нею, этой Марией, слишком знала себе цену, чтобы обращать внимание на эту связь...

И всё равно её царапало каждое упоминание Александра о Нарышкиной, не в силах была она равнодушно смотреть на эту ослепительную красавицу. Сдавливала сердце, крепилась, как могла, но только теперь была в состоянии признаться себе, что зависть и злость поселились в ней, едва узнала, что Мария разрешилась от бремени девочкой, что Александр счастлив, задаривает мать и дочь и даже не находит времени, чтобы справиться о здоровье её, своей жены, императрицы.

Но даже и тогда, в самые отвратительные свои дни, никогда не думала Елизавета, не могла думать, чтобы так всё могло кончиться. Девочка, дочка её мужа, незаконнорождённая, скончалась.

Ах, как она понимала горе своей соперницы, как она сочувствовала ей, потому что сама пережила подобную страшную потерю, теперь она готова была даже потолковать с Марией по душам, утешить её, теперь она понимала её лучше всех...

Какая грустная потеря для Александра! Он был так счастлив, он даже ей, брошенной, оставленной жене, изредка улыбался, рассказывая о первых улыбках дочери, её пухлых кулачках, о её словно перетянутых ниточками чудесных ножках...

И вот её нет! Верно, весь двор следит теперь за лицом императрицы, за тем, что она должна вроде бы умиротворённо улыбаться, хоть и делать вид, что огорчена.

Елизавета старалась не выходить из своих комнат, не подавать даже намёка на то, что её мстительное чувство улеглось. О нет, зачем, Господи, отзываешься ты на детях за наши грехи!

Она всё смотрела и смотрела на огонь и размышляла, думала свои горестные думы, гневалась на себя, сердилась и злилась и всё больше склонялась к мысли, что не приносит близким ей людям ничего, кроме горя и страданий.

А ей самой давно уже не отведено места под солнцем, она давно махнула на себя рукой – ей не суждено испытать счастья, которое есть у всех самых простых женщин. Она больше не рожает, она не выполнила свой долг перед престолом...

Свои бесконечные письма матери она посылала не потому, что ей так уж хотелось поддерживать с родиной тёплые взаимоотношения, а только потому, что теперь у неё не было близких людей, кому она могла бы хоть пожаловаться на судьбу, рассказать о своих тайных чувствах. Но ведь и матери не всё писала она, и та стороной узнавала о жизни дочери. Конечно, узнала она и о фаворитке, узнала о рождении дочери Александра, и даже написала ему письмо, полное туманных упрёков и напоминаний о том, что он обещал сделать её дочь счастливой.

Елизавета грустно усмехнулась: зачем это сделала её мама, её дорогая мама, зачем вмешалась, написала Александру?

Ничего, кроме холодных взглядов и усмешки, не получила Елизавета в ответ на упрёки матери...

Она была одна во всём мире, хотя с утра и до поздней ночи её окружали люди, и минуты уединения были для неё очень редки и доставляли наслаждение.

Лишь книги, новинки литературы, которые посылала ей мать, да копание в старинных рукописях и старых, пожелтевших книгах ещё могли как-то скрасить её одинокое житьё, и она старалась отвлекаться, с головой уходила в какую-нибудь историю мадам де Ранкло или в историю шестисотлетней давности.

И всё-таки она вовсе не хотела, чтобы дочь Марии и Александра была во гробе. Прости, Господи, если и помышляла она когда-нибудь плохое об этой связи, больно было, обидно, грустно, сердце её отдано навеки только ему, самому красивому царю на земле, только она знает изнанку его характера, все его слабости и недостатки, но и эти его слабости она любит – теперь уже не той страстной любовью, когда вспыхивала от одного его взгляда, а спокойно, всё-таки волнуясь и беспокоясь за него, заботясь о его душевном здоровье.

Если ему так удобно, если ему так нужна эта Мария – Бог с ней, можно и с этой позорной связью примириться, лишь бы ему было хорошо, лишь бы у него на душе было светло.

Но она прекрасно знала, что в глубине души он всегда смутен и несчастен, ночь убийства отца наложила такой отпечаток на его душу, что никакими минутами счастья не рассеять ту чёрную тучу, что накрыла его своим крылом...

Она это знала, ей было ведомо, что теперь он снова и снова пребывает в отчаянии и тоске, снова и снова перебирает свои грехи.

И опять представлялась ей её дорогая крошка, её любимая Машхен на своём смертном ложе, её словно бы просто спокойное личико на белой атласной подушке гроба, утопавшее в цветах крохотное тельце. Она думала о дочери Марии и Александра, а перед глазами стояла Машхен в своём последнем пристанище...

Теперь она лучше понимала даже свою свекровь, всё ещё горевшую ненавистью и гневом к ней, Елизавете. Потерять цветущую, едва вышедшую замуж прелестную Александрину в далёкой Венгрии, потерять скончавшуюся при родах Елену – как может уместиться столько горя в её старом изношенном сердце!

И она не могла без горькой усмешки бывать на парадных обедах и балах Марии Фёдоровны, не могла понять, как может забыть, не думать об этих смертях её свекровь?

Наверное, она сделана из другого теста, если может давать такие праздники и устраивать фейерверки, выглядеть такой довольной и весёлой...

Но тут же Елизавета напоминала себе, что в утешение Марии Фёдоровне остались и её крепкие, взрослые сыновья, один из которых стал императором, и её повзрослевшие дочери, заботы о которых доставляли ей много хороших минут.

Это у неё, Елизаветы, нет никого, кого могла бы она снова называть ласковыми словами, целовать, лепетать что-то несвязное в тон детскому лепету. Не даёт ей Бог этого счастья!

Она поражалась неутомимости и энергии свекрови, казалось бы утомлённой столькими родами, смертью стольких близких ей людей. Нет, она не сдавалась, Мария Фёдоровна! Наветами, шепотками, наговорами добилась, что сын покончил с ночными сборищами со своими молодыми друзьями, что комитет общественного спасения, как в шутку называл его сам Александр, прекратил свои обсуждения, добилась, чтобы император занялся больше внешней политикой, нежели преобразованиями в своей собственной стране. Её устраивало всё, что уже было, она не желала потрясений, хотела, чтобы и Александр, сын, проводил ту же политику, что и его отец Павел...

Не от этих ли наговоров и интриг, не от этих ли бесконечных напоминаний об отцеубийстве Александр сбежал в армию?

Даже прекрасная полька не могла его удержать, даже рождение и скорая смерть дочери не остановили его...

Елизавета писала ему каждый день, но отвечал Александр лишь матери, да и то не всегда.

Стороной, из газет, из обрывков писем к министрам, а то и из писем к Марии Фёдоровне узнавала Елизавета о том, как идут дела в армии, какие шаги предпринимает Александр, чтобы остановить войну...

А война надвигалась скорая и решительная.

Наполеон уже стал первым консулом республики, а затем объявил себя императором. Теперь он стремился упрочить своё положение, создать династию и потому озаботился приисканием жены. Старая, Жозефина, не могла дать ему наследниками, сколь сильно ни любил её Бонапарт, он понимал, что только молодая, из любого царствующего дома, императрица сможет принести ему желанного наследника, а следовательно, и продолжение династии на французском престоле.

Не переставали занимать его и те претенденты на трон, что ещё оставались после казни короля...

С ужасом узнала Елизавета, что Наполеон вторгся в пределы Бадена, посягнул на границы этого герцогства, ночью захватил жившего там и пользующегося гостеприимством Баденского дома герцога Энгиенского, ближайшего претендента на королевский трон Франции, и похитил его.

Жандармы привезли герцога Энгиенского в Венсен, Наполеон наскоро состряпал приговор, и той же ночью герцога расстреляли прямо в Венсенском рву.

Ещё до этих событий Наполеон через своих послов вёл туманные переговоры с русским царствующим домом о женитьбе на одной из сестёр Александра.

Сколько мог, оттягивал Александр решительный ответ Бонапарту. Его сестра, Екатерина, мать, Мария Фёдоровна, были в сильном возмущении и смущении. С одной стороны, если решительный отказ – война с Наполеоном неизбежна, с другой – выскочка, корсиканец, человек, чьё прошлое и родовые связи настолько низки, что породниться с ним было бы откровенным мезальянсом.

Дочь Марии Фёдоровны, узнав об этом, решительно заявила, что скорее выйдет замуж за последнего истопника в России, чем за это чудовище.

Александр прекрасно понимая, чем может окончиться неудачное сватовство, до последней минуты откладывал ответ, обнадёживая Наполеона. Елизавета тоже понимала, чем это может обернуться для России, настаивала на том, чтобы Мария Фёдоровна дала согласие на этот брак. В конце концов Наполеон уже был императором, он показал себя как истый полководец, гениальный стратег, но и её самолюбие страдало от подобной непрошеной родственной связи.

До самого последнего мгновения Александр поддерживал в Наполеоне иллюзии.

Но вот посол Франции вызвал Марию Фёдоровну на решительный ответ. Его принимали в России блистательно, давали в его честь балы и куртаги, приглашали составить партию в карты с самой вдовствующей императрицей.

Судя по этим признакам, посол уже писал в Париж о свадьбе как о деле решённом. Александр тоже не разочаровывал его.

Но Мария Фёдоровна резко и нелицеприятно дала понять послу, что этого не будет никогда. Посол рассказал ей будто бы виденный им сон: дочь Марии Фёдоровны и его император в белых свадебных одеждах.

Грубо и прямо сказала вдовствующая императрица послу:

– Вы знаете, как врут сны...

И у посла как будто пелена упала с глаз. Он написал об этом Наполеону, тот обратился к Александру, и тому ничего не оставалось, как подтвердить, что матушка против этого брака, поскольку его сестра ещё слишком молода и удручённая многими потерями императрица не хочет терять так быстро и эту свою дочь...

Как мог, смягчал Александр резкость отказа, но и он сам, и Елизавета хорошо знали, что за этим последует: взбешённый Наполеон объявит России войну. А значит, надо искать силы и средства остановить его...

Елизавета советовала Александру начать собирать коалицию против Бонапарта. Но это дело шло медленно, вяло, и только убийство герцога Энгиенского ускорило процесс соединения Европы против корсиканца.

Александр выразил протест, к нему присоединился хор голосов возмущённых монархов Европы, но всё пока оставалось на мёртвой точке.

Войска Англии были заняты в Испании, Пруссия колебалась и виляла, Австрия была более решительна, но Наполеон очень скоро усмирил её.

Он просто двинул войска в Австрию, мимоходом пройдя через прусские владения и захватив ряд её крепостей, разбил в нескольких сражениях бездарных австрийских генералов, которым и опыт Суворова не пошёл впрок, и Австрия запросила мира...

Александр направил войска к Пруссии, но один с Наполеоном он совладать не мог и потому обратил свои взгляды к прусскому королю. Ему ещё по опыту своего отца представлялось, что прусские войска вместе с русскими и английскими могли бы составить до пятисот тысяч солдат, а этого должно было хватить для разгрома Наполеона, у которого насчитывалось едва двести тысяч...

Александр спешно выехал в Мемель для секретного совещания с королём Пруссии Фридрихом-Вильгельмом. Там его приняли очень сердечно, устроили в его честь парады и пушечную пальбу, а прусская королева Луиза совершенно покорила сердце русского императора.

Но Фридрих-Вильгельм, слабовольный и вялый, был совершенно не заинтересован в прочном союзе с Россией, все свои взоры он обращал к Наполеону – боялся его, трепетал при одной мысли о том, что придётся воевать с этой испытанной и прошедшей многие страны армией.

Долго пришлось Александру убеждать прусского короля присоединиться к общеевропейской коалиции. В конце концов прусский король согласился подписать лишь ни к чему не обязывающее его соглашение: в случае, если Пруссии как посреднику в мирном процессе не удастся убедить Наполеона заключить мир, то она сможет пропустить русские войска через свою территорию.

Ни о какой активной роли в будущей войне прусский король не хотел и думать...

Дважды ездил Александр в Мемель, дважды убеждал прусского короля, даже поклялся при свечах в склепе великого Фридриха быть верным другом Пруссии, – ничто не могло склонить Фридриха-Вильгельма к активности.

Он вилял и уклонялся, и только тогда, когда Наполеон беззастенчиво разбил все прусские войска, захватил Берлин и поселился в королевском дворце, запросил Фридрих-Вильгельм помощи у России и всей Европы...

Но время было упущено. Австрия стояла на коленях перед Бонапартом, она даже отдала свою царственную невесту в жёны корсиканцу, Пруссия отчаялась в разгромах и битвах с блестящим полководцем, и лишь тогда решилась Европа на войну с Наполеоном. Но Фридрих-Вильгельм предательски пошёл на тайный союз с Францией. В ответ на упрёки Александра он заверил его, что этот договор не станет вредить России.

Адам Чарторыйский убеждал Александра не верить Пруссии, но русский император ни за что не хотел отказываться от своих симпатий к королеве Луизе. Чарторыйский, назначенный самим Александром министром иностранных дел, хлопотал в Париже через своего посланника Убри о мире и даже получил согласие Наполеона на перемирие.

Александр рассвирепел, убрал Адама с поста министра иностранных дел, заменив его бароном Будбергом, договор не признал и готовился к войне.

Он жаждал крови Наполеона, потому что тот заставил прусскую королеву Луизу страдать от унижения – Наполеон ни во что не ставил даже её, прославленную европейскую знаменитость...

Аустерлицкое сражение показало Александру всю его несостоятельность. Выехав к армии, император сильно осложнил положение русского главнокомандующего – графа Кутузова.

В сущности, все распоряжения делались императором, Кутузову оставалась только роль стороннего наблюдателя. И сколько бы ни убеждал Александра старый полководец в том, что французы сильнее вооружены, что они лучше подготовлены и что нельзя давать теперь генеральное сражение, Александр лишь разгневался на фельдмаршала и отправил его в почётную ссылку – военным губернатором Киева...

Если русских солдат больше числом, считал Александр, они непременно выиграют сражение. Аустерлиц показал, что только Суворов, владевший тактикой французских войск лучше, чем сами французы, мог бить прославленного Наполеона. После Суворова Павел вернулся к старой тактике своего прусского идеала – великого Фридриха. Его же тактики придерживался и Александр, почитавший своего отца и великого Фридриха.

Он едва не попал в плен к французам, а войско было разгромлено настолько, что о сопротивлении нечего было и думать. Лишь тогда пришёл и Александр к мысли о мире.

С болью в сердце и ужасом читала Елизавета в иностранных, а больше всего во французских газетах, как унижен, ничтожен и жалок был русский император перед Наполеоном. Газеты расписывали, как ядро попало в грудь лошади Александра, как едва не погиб он под её трупом, как бежал вместе с адъютантами и всем своим штабом и только благодаря счастливой случайности не был захвачен в плен...

Как хотела она хоть с кем-то поделиться известиями, потому что от Александра не получала никаких вестей, как жаждала хоть у кого-то попросить утешения и твёрдых слов, что всё это враки, что газеты, как всегда, преувеличивают, что вовсе не был так унижен и подавлен русский император. Гордость её страдала, она изнывала от горя, но никому не давала и повода думать, что и она удручена. Она знала, что Александр слаб, но самолюбив, что он может проявить трусость, но не могла даже себе сказать о его трусости и слабости...

Случайно разговорилась она однажды с кавалергардом Алексеем Охотниковым, начала жадно выспрашивать его мнение по поводу всех этих событий. Ей понравилось, что и Охотников думает так же, как она: он не допускал мысли, что русский император может представать в таком виде, в каком рисовали его газеты. Они стали подолгу и часто беседовать – Елизавета интересовалась его мнением по всем военным вопросам, удивлялась, что простой капитан-интендант кавалергардского полка, стоящий на охране дворца, способен так разумно разъяснять самые тонкие вопросы военной тактики, судить так здраво и умно.

Иногда их беседы продолжались до глубокой ночи, иногда даже посреди ночи Елизавета призывала к себе Охотникова и расспрашивала его, терзаемая мыслями об Александре. Она и подумать не могла, что из этих частых встреч, её приглашений к обеду и разговоров за полночь вырастет грязная нелепая сплетня, какая уже преследовала её однажды...

Два императора встретились на Немане. Какой пышный парад был устроен при этом! Два павильона, сооружённые с русской и французской стороны, стояли на понтонах на реке. А посредине был сделан ещё один павильон, который должен был служить местом свидания императоров.

– Почему мы воюем? – бросился к высокому рослому русскому императору низенький коренастый крепыш Наполеон.

Оба рассмеялись...

Так началось их свидание, и Александр должен был примириться с ведущей ролью Наполеона в нём. Они подписали мирный договор. Осмотрительный и ловкий Наполеон, пользуясь иногда и глухотой Александра, внёс в текст договора несколько таких пунктов, которые не только стали вредными для России, но и резко сократили её бюджет.

Воркуя и сыпля любезностями, делая комплименты жаждущему их Александру, играя на всех его слабых сторонах – а Наполеон был исключительным знатоком людей, умел обольстить и соблазнить любого, – Бонапарт добился того, что Россия этим договором закрыла все свои порты для английских судов.

Но торговля с Англией была едва ли не единственным доходным делом. Лес, пенька, металл – всё это шло в Англию, и закрытие путей торговли с этой страной сразу отразилось на положении дел. Немало людей, поставлявших Англии свои товары, разорилось, резко снизились доходы государства.

Хитрый Наполеон направил взоры русского императора в сторону страны, от которой России не было пока никакого ущерба, – Швеции. Мало того, он субсидировал Швецию для захвата нескольких русских судов и крепостей и вынудил Александра начать войну с ней.

Елизавета крайне взволновалась.

Там, в Швеции, её сестра была королевой, теперь Елизавета и Фридерика оказывались в разных, враждебных лагерях...

После заключения мира с Наполеоном в России круто изменилось отношение к самому императору. Если сразу после вступления на престол обе столицы боготворили нового русского царя, называли его ангелом, ниспосланным Богом, бросались под колёса его коляски, благословляя императора, всячески выражали ему свою неподдельную любовь, то теперь, после Аустерлица, отношение стало совсем другим.

Уже никто не кричал Александру «ура», никто не бросался на колени перед его экипажем или под ноги его коня, дамы не рассыпали на его пути бесчисленные розы, а самые знатные люди государства почти открыто порицали политику императора.

Александр чувствовал это, боялся публичных выступлений, подавлял все вспышки народного гнева и волнения. И искал утешения у жены и у Марии Нарышкиной. Почти одновременно обе забеременели...

Но хитрая обольстительная полька умела пользоваться слабыми сторонами характера Александра. Едва она видела его, как тут же начинала жаловаться на своё состояние, выдавливала на прекрасных голубых глазах ненастоящие слёзы, перед которыми император всегда терялся, умело намекала на разлучницу и жестокую жену и добивалась всего, что ей было нужно.

Александр поселил Нарышкину во дворце, почти рядом со своими апартаментами, окружил её небывалой роскошью, появлялся на людях только с ней и, казалось, любил её всем сердцем.

Елизавета была заброшена, он перестал приходить к ней, на людях держал себя с ней холодно и враждебно, боясь рассердить владелицу своего сердца...

Как страдала она, Елизавета, как терзалась и муками ревности, и теми унижениями, которые доставлял ей Александр ежедневно!

Наедине со своими фрейлинами, несколькими дорогими людьми, Елизавета держалась гордо и приветливо, а ночами изнывала от слёз. Но всё равно она знала, что её ребёнок, её императорский сын или дочь, займёт своё место у трона, и это немного утешало её. Сколько бы ни отдавал внимания Александр фаворитке, лишь она, Елизавета, законная жена, лишь она императрица, коронованная вместе с ним, и лишь её дети станут потомками его, Александра.

Но это плохо утешало её измученное сердце, и только покрасневшие после бессонных ночей глаза, шелушащиеся пятна на щеках да лёгкое покашливание выдавали внимательному глазу её состояние...

Вместе с Александром вернулся из-за границы и Константин.

Отныне он был свободен, и хотя его прежние повадки несколько уменьшились, но он бывал во всех петербургских гостиных, в местах, где толпились болтливые и озлобленные кумушки, старики, любившие сплетни и грязь, и конечно же услышал и об Алексее Охотникове.

Чего только не наговорили ему эти кумушки, чего только не наплели!

Теперь и Константин радел за честь семьи, особенно после того, как мать и брат отказали ему в разводе с Анной Фёдоровной.

Он так хотел жениться на младшей Четвертинской, тоже успевшей стать удивительной красавицей!

Но Мария Фёдоровна в ответ на его просьбу написала ему громадное послание, в котором упрекала за то, что он недостаточно высоко несёт честь семьи, с самого детства удивляет всех своими выходками, а уж развод и вовсе не послужит к чести и гордости всей императорской семьи, ибо станет примером для всякого подданного поступать таким же образом.

Константин обратился и к брату, но тот сослался на мать. Так и не получил Константин развода, так и не сумел жениться на польке Четвертинской, а ловкая, как и её сестра, Жанетта заявила напрямик, что отдастся ему только в браке...

Константин поверил Александру тайну, которую ему удалось подслушать в петербургских гостиных, указал на Алексея Охотникова, будто бы пользовавшегося милостями жены брата в его отсутствие.

Ничем не выразил своего неудовольствия Александр – он умел скрывать свои мысли даже от самых близких людей, – но почувствовал какое-то странное облегчение, словно эта сплетня оправдывала его в собственных глазах.

– Какой-то офицеришка, – кипятился Константин, – какой-то не нюхавший пороха кавалергард! Да я пришибу его одним кулаком...

Александр равнодушно взглянул на брата.

– Побойся Бога, брат, – вяло ответил он, – не нам судить, да не судимы будем...

– Ты ничего не знаешь, государь, – осторожно заметил Константин, – лишь один я знаю, мне и думать.