Текст книги "Елизавета Алексеевна: Тихая императрица"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

Глава десятая

– Ты не представляешь, дорогая Элиза, как я счастлива, – возбуждённо блестя влажными карими глазами и не в силах удержаться от радостной улыбки, говорила великая княгиня Анна Фёдоровна своей лучшей и единственной подруге при русском дворе – Елизавете Алексеевне, старшей из невесток русского императора. – Как только я подумаю, что смогу обнять своих сестёр, свою мать, отца, увижу опять мой любимый Кобург, у меня захватывает дыхание. Я не в состоянии понять, почему Господь так милостив ко мне, что я еду в Кобург...

– Напротив, Аннушка, – печально сказала Елизавета, – я хорошо понимаю тебя и как же завидую тебе! У меня нет такой возможности, а я так скучаю по маме, отцу, своим сёстрам и даже брату Карлу, хотя дома, в Бадене, я относилась к нему не очень-то ласково...

Она грустно смотрела на Анну: единственный человек, которому она могла поверять свои мысли и переживания, тоже покидал её.

Как была бы счастлива она сама, если бы ей представилась такая оказия – поехать в гости к матери, в Баден, увидеть синее небо Дурлаха, знаменитую аллею пирамидальных тополей, насладиться видом зелёных полей и виноградников, отогреться на тёплом солнышке от стужи Санкт-Петербурга!

Но Павел не отпустил Александра в армию: наследник должен был трудиться вместе с государем в России. Зато Константину повезло: его многочисленные просьбы о направлении в действующую армию увенчались наконец успехом. Но произошло это только потому, что в Италию направлялась армия – помочь австрийцам выстоять в борьбе против революционной Франции.

Ещё Екатерина подняла знамя борьбы против революции. Едва она узнала о взятии Бастилии народом Парижа, как написала своему корреспонденту Гримму:

«Я не верю в великие правительственные и законодательные таланты сапожников и башмачников. Я думаю, что, если повесить некоторых из них, остальные одумались бы. Эти канальи совсем как маркиз Пугачёв».

Императрица стремилась заключить мир с Турцией и Швецией, чтобы развязать себе руки. «Мы не должны предать добродетельного короля в жертву варварам. Ослабление монархической власти во Франции подвергает опасности все другие монархии. С моей стороны я готова воспротивиться всеми моими силами. Пора действовать и приняться за оружие для устранения сих беснующихся...»

Даже канцлер Безбородко писал ещё в сентябре 1791 года:

«С прекращением наших хлопот с Пруссией и Англией и заключением прелиминариев [17]17
  Прелиминарии — предварительные переговоры, соглашения; временные решения.


[Закрыть] с Портой дело идёт между нами, венским, мадридским, берлинским, стокгольмским, туринским и неаполитанским дворами, о принятии мер прекратить зло во Франции и законное правление монархии восстановить...»

Однако прошло много лет, а свои заботы и хлопоты вроде раздела Польши всё отвлекали русскую силу от задуманного. Восстание в Польше, надеявшейся с помощью Франции восстановить своё государство, было кроваво подавлено Екатериной усилиями знаменитого уже тогда полководца Суворова, ярого монархиста...

Вступив на престол, Павел издал манифест, в котором провозгласил мир своей основной политикой. Но убийство герцога Энгиенского, династического наследника французского короля, возбудило и в нём возмущение и стремление разделаться с революционной гидрой. В помощь австрийцам, сражающимся против Франции, была направлена армия под командованием Суворова, а волонтёром в ту армию ехал великий князь Константин.

Накануне отъезда он составил завещание, в котором всё своё состояние отказывал своей молодой жене, Анне Фёдоровне, а та не преминула обратиться к императору с просьбой отпустить её на время отъезда Константина в родные места, повидаться с близкими.

– Пусть едет, – сказал Павел, – всё равно детей у них нет.

Как и Елизавета, Анна всё ещё не могла доставить русскому двору давно ожидаемого прибавления...

На них обеих задолго до назначенного времени косо посматривала Мария Фёдоровна, потому и не противилась желанию Анны уехать в Кобург.

Теперь Елизавета оставалась совсем одна.

– Пиши письма, – коротко сказала Анна Елизавете. – Я не думаю, чтобы меня стали досматривать на границе, так что можешь писать откровенно. А там я найду способ передавать твои письма кому следует.

Елизавета сразу засела за письма. Но даже теперь, зная, что Анна – человек верный, что в её письма не станет заглядывать никто, она всё-таки писала сдержанно. Не упоминала о мелочах, которыми терзала её Мария Фёдоровна, не говорила о придирках Павла к сыну, о странных выходках императора вроде излияний в любви к Лопухиной собственному сыну, оскорблённому за мать.

И всё же тон этих писем был донельзя враждебен новому режиму. Прочитай Павел или Мария Фёдоровна хоть одно из этих писем, Елизавету ждала бы, может, не смерть, но уж заключение в монастырь наверняка.

И всё-таки она доверила бумаге свои печальные, выношенные мысли...

Константин был счастлив несказанно, что избавляется от мелочной опеки, надоевших муштровок и горьких попрёков императора в нерадении, Александр – уныл и сумрачен: он оставался военным командиром в мирных условиях, был обязан заботиться о том, чтобы форма сидела на солдатах безупречно, чтобы равнение составляло одну строгую линию, а носки сапог были развёрнуты как следует.

Павел придавал большое значение именно внешней, формальной стороне несения службы...

Военные лагеря, в которых Александр проводил слишком много времени, занимали весь его досуг, а всегдашнее присутствие императора стесняло его, делало замкнутым и сумрачным.

Поездка в покорённую Польшу не доставила ему ничего, кроме грусти и постоянного напряжения.

«Ничего достойного описания в нашей жизни не происходит, — писала Елизавета матери, – общество несколько скучновато, погода в основном плохая, за исключением каких-то 3-4 отдельных дней, но я болела и воспользоваться ими не могла. Довольно часто получаю известия от моего мужа, жаждущего скорее вернуться ввиду испытываемых им стеснений, вызванных тем, что ему приходится спать в одной спальне с императором, да к тому же писать ему приходится с ним за одним столом!

Польша ему очень нравится, но на следующей неделе они должны вернуться, чему я очень рада, поскольку, как Вам уже писала, несмотря на чрезвычайную мою признательность императрице за её внимание, я лишена той свободы, которую ощущаю в своей комнате и во всём том, что делаю, находясь у себя. Вы знаете, как я люблю эту милую свободу: поэтому судите сами, сколь тягостно мне подобное тюремное обращение и состояние, которому, говоря без преувеличения, мы с Анной подвергаемся.

Не перестану повторять, что дорогая императрица очень любезна, но мало приятного быть обязанной вечно находиться рядом. Как она не похожа на истинную мать! Зависеть от кого-либо, к кому мои чувства безмолвствуют, – это ужасно...

На фоне своего «приятного» образа жизни я заболела и ослабла, не воспринимала ничего. А императрица дала волю своему настроению, высказав мне, будто её общество мне неприятно и она постарается меня избегать. Когда я попыталась извиниться, она приказала мне замолчать.

Излив свою досаду, она увидела, что сердилась напрасно, и стала со мной заговаривать, мягко так, затем по-дружески, и, выслушав объяснения по поводу того, что упрёков я не заслуживаю, всё прекратила.

Такие же придирки поминутно предъявляются и к моему мужу, хотя он их и не заслуживает. И чаще всего они основываются на подозрениях или на самых невинных или несуществующих поступках, о которых ей доносят со всех сторон...

Очень рада предполагаемому отъезду императора и императрицы в Ревель – надеюсь, нам будет немного свободнее. Я не буду иметь счастья видеться с императором. Поистине, мама, этот человек способен выслушивать разговоры только о себе, а окружение его мне ещё более неприятно: там каждый, кем бы он ни был, высказав что-либо неугодное императору, может нарваться на грубость с его стороны, которую вынужден молча сносить.

Уверяю Вас, за исключением нескольких доверенных лиц, народ его ненавидит. Ходят слухи, что крестьяне начинают роптать. Я подробно рассказывала Вам о тех злодеяниях его в прошлом году, а нынче они удвоились, совершаясь с жестокостью на его глазах... На днях высекли офицера, отвечавшего за продовольственное обеспечение императорской кухни, только потому, что мясо к обеду оказалось неважным. Били у императора на глазах, он приказал ещё и палку выбрать покрепче.

Он приказывает посадить под арест какого-то человека, мой муж доказывает, что виновен не этот, а кто-то другой, но в ответ: «Не важно, они разберутся вместе...»

Вот Вам случаи, происходящие ежедневно, но знать их необходимо, чтобы судить об этом человеке.

Как ужасно постоянно наблюдать несправедливость, жестокость, видеть всех этих несчастных (сколько же их у него на совести), а потом делать вид, что уважаешь этого человека. Разве это не мука – склоняться в поклоне перед подобным человеком? Я как невестка выказываю ему уважение, но на самом-то деле это не так. Впрочем, ему безразлично, любят ли его, лишь бы его боялись...

Это он сказал сам. Впрочем, это его пожелание исполняется – его боятся и ненавидят во всём Петербурге. Иногда, если он захочет, может быть любезным и ласковым, но настроение его изменчиво, как флюгер!»

Прочти Павел подобное письмо, что ждало бы его невестку?!

Не доверяя официальной почте, зная, что каждое её письмо становится известным императору, тем не менее, рискуя попасть в опалу, с оказией писала она матери откровенно, может быть, не обо всём, что с нею происходит, но было достаточно ясно, что не слишком-то она счастлива в данном окружении...

Молча наблюдала она, как меняются взгляды императора на мир и войну. Право же, нельзя было найти государя непоследовательнее в своей политике. Он то приветствовал Францию, пытаясь установить с ней мирные отношения, то вдруг, из-за сильных личных симпатий и антипатий, начинал с нею войну.

Революционные войска Франции освобождали всю Европу от власти тиранов и самодержцев. В Голландии была установлена Батавская республика, в Ломбардии засияло знамя Цезальпинской республики, в Швейцарии утвердилась Гельвическая республика, а в Генуе – Лигурийская. Однако на все эти республики Павел смотрел пока сквозь пальцы – до тех пор, пока это не коснулось его лично...

Ещё в 1797 году, в самом начале своего царствования, Павел принял под своё покровительство рыцарей ордена святого Иоанна Иерусалимского, который обосновался на острове Мальта. Это были объединившиеся остатки рыцарей-крестоносцев, католиков-иезуитов, чудом дожившие до восемнадцатого века и сохранившие от своих некогда обширных земель лишь этот красный островок, где даже пошлину от приходивших кораблей брали землёй: скалистый остров не имел плодородной земли.

Иезуиты стали искать покровительства у европейских государей с тех пор, как французская революция докатилась и до острова.

Павел начал покровительствовать ордену, он даже возложил на себя звание великого магистра ордена.

Но в январе 1798 года французы заняли папскую область, провозгласив там Римскую республику, а потом по пути в Африку высадились и на Мальте.

Русскому посланнику велено было срочно покинуть остров, а любой из русских кораблей должен был быть затоплен, если появится у берегов Мальты.

Павел не мог снести этого – у него появился личный мотив противоборствовать Франции и генералу Бонапарту.

Он отдал приказ корпусу генерала Розенберга сосредоточиться у Брест-Литовска для похода на Италию. В Средиземное море была послана эскадра адмирала Ушакова, которой надлежало сотрудничать с эскадрой английского адмирала Нельсона. Они должны были с моря поддержать русские и австрийские армии, действующие против Франции.

Император Франц просил прислать во главу коалиции войска Суворова.

В это время и начались и к тому времени, когда в Вену прибыл волонтёром сын русского царя Константин, закончились переговоры о браке старшей дочери Павла Александрины с венгерским палатином[18]18
  Палатин — сан некоторых германских вассалов.


[Закрыть] и сыном австрийского императора Франца.

Брак был заключён, Александрина уехала в Австрию. Может быть, ещё и по этой причине поддерживал Павел Австрию, где теперь в качестве невестки была его родная дочь.

Император не удивился, когда соединёнными силами коалиции – России, Австрии, Англии и Турции – призван был командовать Суворов. Хоть и был старый фельдмаршал в страшной опале – Павел считал, что Суворов может двинуть против него все войска, – но императору пришлось снять опалу с полководца и послать его в Италию, где уже расположились русские войска.

Елизавета видела Суворова несколько раз и каждый раз удивлялась его мужеству и смелости. Он ни за что не хотел признавать новых порядков Павла в армии, его буклей и косиц, прямолинейного строя и шагистики, издевался над парадами Павла, то хватаясь за живот и бормоча: «Брюхо болит», то роняя с головы новомодную треуголку, то зевая и гримасничая, а то даже позволяя себе уезжать с павловских парадов.

Тем не менее Павлу пришлось призвать Суворова: вся коалиция единодушно признавала, что лишь суворовская тактика войны оправдает себя в войне с французами.

И Суворов быстро очистил всю Италию от них!

Павел издал указ, особо отмечавший заслуги старого генералиссимуса:

«Для сохранения в памяти в предыдущих веках великих дел генерал-фельдмаршала нашего графа Суворова-Рымникского, в четыре месяца избавившего всю Италию от безбожных её завоевателей, жалуем ему знаменитое достоинство князя Российской империи с титулом Италийского. Гвардии и всем российским войскам даже в присутствии государя отдавать ему все воинские почести, подобно отдаваемым особе его императорского величества...»

Александр горько жаловался Елизавете: Константин стяжает доблесть при Суворове, отличается редкой отвагой, а ему остаётся рутина повседневности.

Константин действительно, а не только по словам фельдмаршала, отличился в эту италийскую кампанию. Он наряду с офицерами спал в палатке, месил грязь вместе с солдатами, был впереди вверенного ему войска, и даже Суворов удивлялся его безоглядной смелости.

Вовсе невесело стало Александру, когда отец то и дело попрекал его подвигами Константина. Александр молчал, лишь Елизавете высказывал он свои обиды. Что могла посоветовать ему молодая жена? Только терпеть выходки отца, не поднимать голоса, а если и протестовать, то руководствуясь разумными доводами.

Но поведение отца выводило Александра из терпения, и, хоть он и таил свои невесёлые думы, от Павла не укрывался его угнетённый вид.

Отец толковал мрачный вид старшего сына не чем иным, как соперничеством с младшим, да ещё подозрительно посматривал в сторону старшего, не забывая ни на минуту, что бабка завещала трон не ему, сыну, а внуку, и хоть отказался тогда Александр от лестного предложения, но кто знает, что за мысли теперь у него в голове...

И Павел решил противопоставить младшего старшему. Он наделил Константина титулом цесаревича...

Когда Елизавета услышала манифест о даровании Константину титула цесаревича, она старательно проанализировала поступки и деяния императора и поняла, что отец только ждёт особого случая, чтобы лишить Александра звания наследника и передать наследство младшему сыну.

Она грустно усмехалась про себя: всё тот же предмет, только бабка предпочитала сыну внука, а император захотел предпочесть младшего старшему.

Всё тот же трон, всё тот же престол. Словно собаке, кинул кость младшему – рассчитывал, что схватятся за случай, начнут грызться друг с другом, и он, Павел, сможет приструнить и того и другого обещанием трона, восстанавливая брата против брата.

Она долго говорила об этом Александру, тщательно взвешивая каждое слово, и умоляла его не поддаваться злобному чувству, не становиться в позицию, враждебную брату, быть умнее, мудрее, чище своего отца...

Александр соглашался с её доводами, и вернувшийся с войны Константин нашёл своего брата роднее и дружелюбнее, нежели тот был тогда, когда Константин уезжал в действующую армию.

Австрийцы оказались подлыми и коварными союзниками, где только могли, подставляли они ножку Суворову: не подвозили вовремя продовольствие и боеприпасы, не поставляли лошадей, показывали врагу спину при решающих сражениях, бросая на произвол судьбы русских солдат, равнодушно следили за боевыми действиями войск Суворова, не вступая в схватку до тех пор, пока не обнаруживалось явное превосходство сил.

Но больше всего неприятностей доставляли Суворову австрийские министры, желавшие удержать власть над русскими войсками и командовавшие ими по своему желанию. Им нужно было лишь вернуть свои владения в Италии, восстановить власть монархии Габсбургского дома, а интересами России они пренебрегали.

Константин о многом рассказал императору, искренне возмущаясь продажными и коварными политическими деятелями из австрийского дома.

Павел понял наконец политику Габсбургов и приказал русской армии возвращаться домой.

Этого не простили Александрине ни император Франц, ни его жена, Мария-Терезия. Более того, сюда примешалось ещё и личное недовольство Марии-Терезии. Странно, но императора Франца также поразило удивительное сходство Александрины и его умершей первой жены – Елизаветы Вюртембергской, сестры Марии Фёдоровны. Франц любил Елизавету Вюртембергскую первой и искренней любовью.

Как и у Павла, воспоминания об умершей надолго поселились в его сердце. Мария-Терезия, его вторая жена, властолюбивая, разнузданная и развращённая императрица, сразу заметила признаки симпатии своего мужа к невестке, и в ней загорелась ненависть.

Мария-Терезия полностью подчинила себе мужа, императора Франца, и он не смог защитить от её интриг и сплетен юную русскую принцессу.

Дело доходило даже до того, что Мария-Терезия запрещала Александрине надевать свои драгоценности, потому что они были гораздо дороже драгоценностей самой императрицы.

Словом, Елизавета понимала, что мелкие уловки, придирки и кляузы так же отравляют жизнь Александрины, как и её собственную жизнь. И она жалела старшую дочь Павла, писала ей часто и поддерживала, как могла, в своих письмах. И сопоставляла: эрцгерцог Иосиф, муж Александрины, так же, как и Александр, не мог защитить свою жену от упрёков и постоянных нотаций свекрови.

«Как похожи две наши жизни! – часто думала Елизавета. – Отличаются они лишь удалённостью друг от друга. Не таковы ли и все жизни царских или императорских невесток, принуждённых сносить ограниченный ум, мелочность и придирки своих царственных свекровей?»

Впрочем, Елизавета понимала, что в дело тут вмешивались и политические интересы: Габсбурги постоянно опасались, что Венгрия, палатином которой был Иосиф, захочет отделиться от Австрии и приобрести при помощи русских штыков самостоятельность, что православие Александрины может стать дополнительным стимулом для этого, и всячески притесняли и сковывали её православную веру.

Александрина кротко терпела все издевательства, даже не волновала мать и отца рассказами о своей нелёгкой жизни при австрийском дворе, но болела, хирела, часами молилась, и жизнь её день ото дня становилась всё более хрупкой и ненадёжной...

Елизавета и сама часто болела, постоянно простуживалась от страшных сквозняков, гулявших по всем дворцам императорской семьи, но поддерживала себя письмами к матери, обращая свой взор в сторону Бадена. Может быть, и там, при дворе маркграфа, царили те же нравы, но в силу своего раннего детства она их не замечала и Баденский двор казался ей идеальным...

«Со вчерашнего вечера мы в Петергофе, — писала она матери, – чудное место, я всегда его любила, но император портит всё. Если бы мы были одни или с покойной императрицей – как было бы приятно! Но у императора не в моде советоваться со вкусами других, ему решать самому за всех остальных, и императрица тоже – решила однажды, что мы должны жить в Павловске, а мы даже не осмеливаемся попросить, чтобы остаться здесь.

Вы бы очень расстроились, мамочка, доведись Вам стать свидетельницей того, что здесь происходит. Вы, кому так отвратителен эгоизм, убедились бы сами, что тут действуют лишь по этому принципу, даже не скрывая того, – считается естественным, что император и императрица руководствуются лишь собственными капризами.

Мы здесь живём в комнатах, где располагалась моя покойная тётя (великая княгиня Наталья Алексеевна, сестра матери Елизаветы. – Прим. авт.), поскольку тогда эти комнаты принадлежали великому князю – отцу. У меня всегда возникает приятное ощущение, когда вижу что-либо, напоминающее о ней. Странно, я безмерно люблю её, хотя никогда не была знакома, и не только потому, что она так дорога Вам, но и потому, что всё, слышанное о ней, говорит о том, что она была великой женщиной – люди сохранили к ней глубокую привязанность.

В одну из наших поездок по окрестностям Москвы нам удалось побывать в загородном доме архиепископа Платона. У него маленькая церковь, где над алтарём подвешен балдахин от кровати, на которой она умерла.

Император растрогался, увидев его. А архиепископ не мог говорить о ней без слёз. Кое-что досталось от неё и мне, помимо портрета, выгравированного на камне, с которым я уже два года не расстаюсь, нося его в кармане.

После смерти императрицы моему мужу и некоторым другим было поручено заняться её бумагами. Там обнаружили небольшую шкатулку чёрной эмали с девизом «Вечная память», два медальона с буквами «К» из бриллиантов и волосы.

Император узнал шкатулку и сказал, что она принадлежала моей тете – внутри её рукой проставлена дата смерти моей бабушки.

Император сам показал мне это, как образец её почерка, а затем, вместе с несколькими письмами, которые он и императрица писали покойной императрице, передал всё моему мужу.

Естественно, что тот подарил шкатулку мне. Для меня это ценная реликвия, но я подумала, возможно, Вы пожелаете иметь её у себя – мне доставит огромное удовольствие переслать Вам её с первой же оказией. Вам это тоже дорогая память, потому что, смею думать, это волосы Вашей матушки».

Вместе с Константином вернулась из Кобурга и Анна. Как счастлива была Елизавета, прижимая к груди свою маленькую хорошенькую подругу, плача от радости и жадно выспрашивая всё, что она видела и слышала!

Анна побывала и в Бадене, говорила с матерью Елизаветы, и сердце великой княгини сжималось: ах, почему не она была в Бадене, почему не она виделась со своей мудрой и доброй матерью!

После всех расспросов и разговоров о Кобурге и Бадене Анна вдруг сделалась чрезвычайно серьёзной.

– Я говорила с отцом и матерью о моей жизни здесь, – начала она, пряча глаза от своей подруги за тенями длинных тёмных ресниц, – я рассказала им о нравах и странностях здешнего двора, о муже моём, Константине, прямо сказала им, что не чувствую к нему ни любви, ни сердечной склонности, что жизнь моя отравлена вечными страхами и ужасом от его необузданного нрава...

Елизавета внимательно посмотрела на Анну.

– И ты смогла, ты огорчила их своим рассказом? – тихонько переспросила она.

– Я не могла промолчать. Ты хорошо знаешь, каков Константин. Он не то, что твой Александр – воспитанный, прекрасно образованный, искренний и добрый.

Елизавета только пожала плечами. Она могла бы порассказать об Александре и кое-что другое, но она никогда не давала воли своему языку, никогда не осмелилась бы чернить Александра.

Такой, пусть такой, но он дан ей Богом, в нём её судьба, зачем ей видеть все его изъяны – недостаток образования, вопиющее невежество во многих вещах, лень и ту же необузданность?

Нет, никогда не позволит она никому, даже матери, пожаловаться на Александра – это её крест, и ей одной нести его.

– И что же? – лишь и спросила она у Анны.

– Мои отец и мать добрые и прекрасные люди. Они дали мне понять, что, если мне будет невмоготу, они приютят меня...

Елизавета ужаснулась. Значит, терпеть ей одной, если даже её младшая подруга не хочет выносить все тяготы царской жизни...

– И ты пойдёшь на это? – спросила она.

Анна молча кивнула головой. Елизавета обняла Анну, и слёзы обеих смешались в одной печали.

Елизавета долго раздумывала над словами Анны. Что ж, у неё другая судьба, Анна не жена наследника престола, над ней не тяготеет тяжёлая ноша. Это ей, Елизавете, выпало подавлять свои чувства, жить под гнетом императорской руки, но у неё судьба иная – она призвана к службе, служению, а не к радости быть любимой и любить.

Её судьба другая: трон заставляет зависеть от него...

Конечно же, она не утерпела и рассказала обо всём Александру.

Он только усмехнулся.

– Я бы и сам убежал куда глаза глядят, было бы куда, – горько ответил он. – Эти вечные придирки, оскорбления, никакого уважения ни к имени моему, ни к сану своему...

– Я понимаю тебя, – посетовала Елизавета, – но ведь трон налагает на тебя тяжелейшую обязанность – служить государю, стране, её людям.

– Людям? – Белёсые брови Александра взлетели под самый лоб. – А стоят ли люди того, чтобы им служили?

Она растерялась. Слишком хорошо понимала она свой долг, слишком уж твёрдо вдолбили ей с детства, что жизнь для трона не просто привилегия и удача, а ещё и тяжелейший труд, непреходящая занятость.

Впрочем, наблюдая королей и государей восемнадцатого века, она чаще всего поражалась несоответствию высоты положения и человека, посаженного на престол, видела, что далеко не все государи проникнуты этой мыслью – служить отчизне, людям, её населяющим...

Она ничего не ответила Александру. Наверное, каждый понимает свой долг по-своему, и что ей за дело до того, как тот или другой разумеют это.

– Знаешь, – сказала она, – я часто думаю, как это хорошо – быть просто частным человеком, жить где-нибудь в заброшенной деревушке, питаться плодами своих рук и не думать о стране, о троне, об ответственности...

– Если бы мне была дарована такая судьба, я ничего не желал бы лучше, – рассмеялся Александр. – К сожалению, такие мечты не для меня. Наверное, я не рождён для славной доли, мне хотелось бы тихости и семейного уюта, а не этих неоглядных далей...

Елизавета пристыжённо замолчала. Семейных радостей пока у них не получалось – детей пока не было, а какая же семья без детей?

Она с завистью глядела на свою свекровь: в свои уже далеко не молодые годы она успела родить ещё одного, десятого, ребёнка, названного Михаилом. Один младенец умер в самом начале своей жизни, но жизнь девяти людям она дала, и это при всей своей ограниченности, тупости, безмерном эгоизме.

Значит ли это, что свой человеческий долг она выполнила на земле лучше, чем образованная и изысканная принцесса Баденская Елизавета?.. И ей, Елизавете, приходилось признать, что служение своё исполняла она плохо...

«В воскресенье вечером, изнемогая от скуки, мы гуляли в саду в Павловске и вдруг услышали сигнал военной тревоги (здесь от каждого гвардейского полка находится батальон, а помимо кавалергардов и батальона от гарнизонного полка есть ещё гусары и казаки, так что создаётся впечатление, будто здесь постоянно ожидают нападения врага).

Никто не сомневался, что начался пожар. Император, великие князья и все военные бросились надевать сапоги. Мы – императрица и всё остальное общество – не успели даже подойти к воротам небольшого двора, через который обычно все въезжают, как все войска окружили замок.

Нигде никакого пожара, а сигнальную тревогу слышно со всех сторон, так что нельзя было определить, кто подал её первым.

Видя, что ничего не случилось, император отослал войска, довольный проявленной ими быстротой. Тем не менее двух офицеров серьёзно поранили лошади, а два солдата пострадали очень серьёзно.

Так и не удалось выяснить, что же спровоцировало тревогу...

Позднее смогли потихоньку узнать (втайне от императора ), что всё было подготовлено, а утром уже ходили смутные слухи, что вечером должно что-то произойти. Мы были уверены, что всё делалось по приказу императора, но стало ясно – это не так.

Сегодня, начав день с прогулки, опять услышали (но уже без объявления тревоги) крики, увидели подъезжающих с криком и шумом казаков, гусар, гренадеров. На сей раз император серьёзно обеспокоился, не надев сапоги, побежал в ту сторону, откуда они ехали. Императрица, с недавних пор обуреваемая теми же мыслями, что и большинство народа, пошла за ним. Когда она боится, то обычно сердится. Она послала камергеров и всех остальных вслед императору.

Пошли и мы, Анна и я, сердца наши бились в надежде, поскольку всё происходящее выглядело как нечто серьёзное.

Мы вышли на дорогу, по которой со всех сторон подходили войска...

Император в ярости, с обнажённой шпагой в руке, бежал к одному из гусар-офицеров, мчавшемуся галопом в сопровождении своего войска, ударил его лошадь и закричал: «Поворачивай, каналья!» (его любимый эпитет). С помощью адъютантов и ругательств отослали всех прибывших.

И вот уже взволнованный и разъярённый император и (представьте себе) императрица кричат, что это мерзко, отвратительно, что всех следует наказать.

Вернувшись к себе, он направляется вместе с сыновьями в казармы и там закусывает удила в приступах жуткого гнева, заставляя на своих глазах избить двух солдат. Бог знает за что даёт пощёчины унтер-офицеру, который сказал ему, что не знает, кто из солдат первым покинул казарму, отстраняет от должности офицеров, а потом отправляется на место.

Я уверена, что здесь, с одной стороны, налицо спешка и опасение провала, а с другой (голову даю на отсечение, будучи уверенной, как и многие люди) – часть войска имела что-то в мыслях, или, в крайнем случае, они предполагали что-то совершить, собравшись вместе, иначе зачем объединяться, да ещё под знамёнами, без чьего-либо приказа и без всякой видимой причины?

Никогда не было более удачного случая, но поскольку они слишком привыкли к угнетению и не знают, как от него избавиться, то хватило первого мощного окрика, чтобы, заставить их провалиться под землю.

Ох! Если бы хоть кто-нибудь руководил ими!»

Странное дело! Принцесса, невестка императора, жена великого князя словно бы мечтает о перевороте, о революции, да ещё и открыто, правда, молоком, тайнописью, матери в Баден, сообщает такие подробности, которые ускользнули даже от внимания императора, не заподозрившего скрытого огня, поднявшегося шума и гама, а увидевшего лишь беспорядок и толкотню.

Елизавета предположила недовольство в войсках, которое как будто нарочно кто-то разжигал, но потом спрятался, вызвав только гнев и недовольство императора и растерянность в солдатах.

Было ли это предвестием бури, той самой мартовской ночи, о которой всю свою жизнь Елизавета вспоминала с содроганием? Были ли это первые признаки переворота, и лишь Елизавета догадалась об этом, потому что из всего двора она была более всех недовольна правлением Павла и его несносной жены?