Текст книги "Елизавета Алексеевна: Тихая императрица"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

И события развернулись дальше так, что жизнь Елизаветы при дворе стала невыносимой.

Графиня Варвара Николаевна Головина, её близкая подруга, так написала об этом в своих «Записках»:

«Как только двор приехал из Павловска в Гатчину и великие княгини вернулись в свои апартаменты, императрица Мария Фёдоровна тотчас велела просить к себе великую княгиню Елизавету.

Императрица сидела за столом с газетою в руках. Входит великая княгиня Елизавета, и императрица с горячностью обращается к ней:

– Что это значит? Шведский король женится на вашей сестре?

– В первый раз слышу, – отвечает великая княгиня.

– Это напечатано в газетах!

– Я их не читала.

– Не может быть! Вы знали! Мать ваша назначает встречу шведскому королю в Саксонии и везёт туда с собою ваших сестёр!

– Мне писали, что мать моя собирается поехать в Саксонию для свидания с тётушкой. Другой её цели я не знаю...

– Неправда! Не может этого быть! Это недостойный поступок по отношению ко мне с вашей стороны! Вы не откровенны со мной! По вашей милости я лишь из газет узнаю об обиде, которую наносят моей бедной Александрине! И главное, это как раз в то время, когда нам подавали надежду, что свадьба состоится! Это просто низко!

– Но, право, я не виновата.

– Вы знали и не предупредили меня! Вы не оказали мне тем самым ни доверия, ни должного уважения!

– Я ничего не знала! Впрочем, ведь мои письма читают на почте. Вы можете приказать справиться о том, что пишет мне моя мать!

И всю жизнь после этого говорила Мария Фёдоровна, что великая княгиня Елизавета специально расстроила помолвку Густава и Александрины, чтобы выдать свою сестру замуж за шведского короля.

Мать Елизаветы, предвидя, как будет воспринята новость при русском дворе, писала Павлу и Марии Фёдоровне, что известие о браке Фридерики и Густава было получено ими неожиданно, что с их стороны не было сделано ни малейшего шага к этому и что Баденский дом всё ещё колеблется, принимать ли столь лестное предложение, но Марию Фёдоровну нельзя было убедить ни в чём.

И император-свёкор, поддаваясь внушениям жены-императрицы, много раз позволял себе резкие и колкие слова в адрес невестки.

Чем и как могла защититься Елизавета от этих нападок, тем более что высокая политика никогда не интересовала её и она не занималась ею, а все эти наветы были совершенно беспочвенны?

Но и она пыталась бороться – не смело и громко, а лишь так, как могла и умела.

На великосветском балу Павлом было оказано внимание английскому послу Витворту. Его пригласили танцевать с великими княжнами – это была честь, удостоенный знал, что его страну отмечают знаками внимания, и подобная мелочь могла сослужить службу дипломату.

Шведского посла никто не замечал, и это могло задеть достоинство и честь страны, которую он представлял.

Мария Фёдоровна со злорадством наблюдала за его растерянным и обиженным лицом.

Внезапно Елизавета через весь зал подошла к послу и сама пригласила его танцевать с нею.

Все придворные онемели от изумления. Танец начался, Елизавета любезно говорила с послом во всё время танца.

Павел нахмурил густые кустистые брови, но не сказал Елизавете ни слова. А Мария Фёдоровна подчёркнуто обернулась к ней спиной, когда невестка подошла к ней попрощаться после бала.

Однако то ли поступок Елизаветы повлиял на поведение Павла, то ли он понял свою бестактность, но сразу после этого бала отношение к послу Швеции Стедингу изменилось».

В следующий раз Павел уже подчёркнуто любезно разговаривал с ним, а Мария Фёдоровна даже пригласила к своему карточному столу.

Словно всем придворным хотели показать два этих императорствующих человека – поступок Елизаветы был указан самим императором, а не являлся самостоятельным.

Елизавета ни слова не сказала об этом мужу – его в тот раз на балу не было.

Но Мария Фёдоровна будто мстила невестке: за её спиной она сообщила сыну, как портит его жена политику Павлу – он хочет выказать холодность шведскому королевскому дому, а Елизавета сглаживает это отношение.

Александр ничего не ответил на упрёки матери.

– Поговори с ней, – коротко приказала она.

Он молча кивнул.

Ни словом не обмолвился он Елизавете об упрёках Марии Фёдоровны. Портить взаимоотношения с женой он не собирался, знал, как наговаривает мать на неё, едва только он с матерью остаётся наедине. Не раз и не два порывался он сказать ей, что недостойно чернить в его глазах жену, но страх связывал его.

Никто не мог защитить Елизавету от упрёков, наговоров, клеветы...

Но всё это было уже потом, в царствование неуравновешенного Павла, а пока Екатерина ещё была жива.

Лёгкий апоплексический удар, последовавший на балу, на который не явился Густав, нисколько её не обеспокоил. Она лишь выпила стакан воды, хотя перед этим, услышав слова Зубова о том, что король не явится на обручение, пыталась что-то ответить ему, да так и осталась сидеть с открытым ртом.

Захар Зотов, старый неизменный камердинер императрицы, всё время настороженно следивший за ней, подскочил к Екатерине и подал ей стакан воды. Она выпила его, всё ещё не говоря ни слова, попыталась было встать, но не смогла, ударила своей тростью графа Моркова и пробормотала:

– Я проучу этого мальчишку!

С трудом встала она, сбросила тяжёлую императорскую мантию, снова села в кресло и только позже с помощью Зубова и Захара Зотова поплелась в свои покои...

Переговоры всё ещё не прекращались, хотя Екатерина уже не сомневалась, что будущее её любимой внучки затянуло густым туманом.

Императрица писала потом генералу Будбергу:

«Сегодня, 17 сентября, договор подписан, но с оговоркой, что он останется без исполнения, если через два месяца, то есть когда наступит совершеннолетие короля, он не согласится его утвердить, что мне кажется сомнительным. Это тем более подозрительно, что через час после подписания, когда король и регент пришли ко мне, то в течение часа не было сказано ни одного слова о договоре. Надо признаться, что странный характер, который король продемонстрировал в этом деле, полностью уничтожил выгодное мнение, которое здесь о нём поначалу сложилось. Говорят, что завтра они хотят уехать! Слава богу!»

Недаром думалось Елизавете, что не будет счастлива Александрина в браке: редко случается, чтобы в браке по расчёту были счастливы муж и жена.

И чрезвычайно жалела она свою сестру Фридерику, которая идёт за Густава. Такой странный и сумасбродный характер не даст сестре счастья. И верно думала: четверо детей, прижитых от шведского короля Густава, вернулись в Карлсруэ, когда король начал свои скитания по Европе, и вели жизнь, мало сказать, нищенскую.

Елизавета, как могла, помогала Фридерике. Она всё никак не могла забыть свою маленькую сестрёнку с глубокими карими глазами и пышными каштановыми волосами. «Бедная моя Фридерика», – часто плакала она.

Глава восьмая

Почему в юные шестнадцать-семнадцать лет девушку обуревает стремление обо всех тонких переживаниях души, обо всех мелких событиях, которые вызывают новые, неизведанные чувства, рассказать кому-то, поведать о тех бурных проявлениях, что растут в глубине сердца? Свежие, ещё не растраченные переживания, которые душа испытывает впервые, кажутся не изведанными никем, и об этом хочется сказать всем. Но всем нельзя: кто-то посмеётся над слогом, кто-то не поймёт, – и потому всё – в тайном дневнике, ему можно говорить всё, не боясь быть непонятой, не опасаясь презрительного или пренебрежительного отношения к слогу и словам...

Елизавета сидела в глубоком бархатном кресле, наслаждалась теплом, идущим от громадного камина, в котором жарко горели целые брёвна, и внимательно следила за выражением лица Варвары Николаевны Головиной.

Она очень любила эту живую и ласковую женщину, всегда приветливую и умную, едкую и злую на язык, но и умеющую вовремя сказать такое слово, что трогало до глубины души.

Елизавета писала ей записочки с такими нежными словами, которые можно было говорить только мужчине, в кого влюблена, и с умилением читала ответные, тоже написанные с нежностью и любовью.

Ах, её сердце нуждалось в любви, в добре, в восхищении!

И в свой дневник она записывала все те впечатления, что оставались у неё после встреч со старыми ловеласами ещё с елизаветинских времён, с молодыми повесами, расточавшими комплименты, и с особенным ужасом после слов, сказанных Адамом Чарторыйским, чей жгучий взгляд заставлял её сердце падать и вновь оживать, замирать в восторге и колотиться от ужасного предчувствия любви.

Она писала обо всём этом в своём дневнике, не понимая, что он может быть прочитан ещё кем-то, и все её новые восторги, новые всхлипы и ужасы давным-давно известны человечеству. Она считала, что эти чувства познала лишь она одна, и стремилась рассказать об этом всему миру, но отдавалась только бумаге...

Теперь она следила взглядом за выражением лица своей новой, более опытной подруги, читавшей её дневник.

Елизавета не удержалась: её чувства, впервые навестившие её, должны быть переданы ещё кому-то, а не только серой бесстрастной бумаге.

Варвара Николаевна то хмурила тонкие, чётко очерченные брови, то поджимала пунцовые губы, то растягивала их в невольной полуулыбке.

И Елизавета понимала, какое место из её дневника читает старшая подруга – вот, наверное, это тот бал, на котором Адам танцевал с ней и впивался глазами в её глаза, не осмеливаясь слегка пожать её тонкую руку, и она всё это понимала и радостно раскрывалась и расцветала под его взглядом.

Правильно ли она описала всё это в дневнике? Ей было важно передать впечатление от новых, никому ещё не известных чувств, передать так, чтобы они стали понятными не только ей самой.

Варвара Николаевна читала этот дневник молодой женщины, не имеющей сердечного друга, способного понять первые переживания взрослеющей души, и с сожалением думала о том, что Елизавета слишком хорошо владеет французским, если может рассказать о такой гамме чувств и переживаний.

Бедная девочка, думалось ей, да если кто узнает об этом дневнике и, не дай бог, прочтёт, что тут начнётся! В чём только не обвинят её, а она всего-то и рассказывала о движениях своей души, ни о чём больше! Она и не подозревала, каков человек этот Адам Чарторыйский, что за чувства у него! Ей важны были лишь собственные переживания...

Она-то, прожжённая фрейлина при дворе Екатерины, прекрасно понимала эту девочку, но кто ещё мог бы понять её!

Варвара Николаевна и сама пережила подобные восторги и невольные беспричинные слёзы при полной луне, она и сама не любила мужа, а только страдала от его присутствия, она и сама всё хорошо познала в ранней супружеской жизни и прошла через все те чувства и переживания, в которых так красиво изъяснялась эта девочка в блестящих придворных костюмах, думающая, что она одна во всём свете переживает эти чувства...

И как сказать об этом супруге наследного принца, как не обидеть её, эту девочку, поверяющую бумаге такие старые для мира и такие новые для неё самой чувства...

Она читала и читала, и ей уже становились смешны эти излияния.

Как же, выходит, одинаковы вещи на свете! Ты-то думаешь, что лишь одна ты пережила страхи и восторги, а получается, у всех одно и то же, только разными словами. Душа вырастает, познает мир, а потом всё оказывается таким же старым, как и сам этот мир...

Варвара Николаевна перевернула последнюю страницу и подняла взгляд на Елизавету.

Та сидела ни жива ни мертва, с ужасом и отчаянием смотрела на свою собеседницу, ожидая услышать обидные для себя слова и жаждая лишь похвалы своему сердцу, ждала и дышала с одной мыслью: что только ей ведомы извивы человеческой души, только ей дано было познать все эти чувства...

Варвара Николаевна, не торопясь, закрыла дневник, ещё раз взглянула на обмершую и застывшую в кресле юную супругу внука императрицы, протянула руку с целым ворохом бумаги к камину и бросила все листки в огонь.

Елизавета обомлела, была не в силах выговорить ни слова.

– Что ты, как можно, – по-русски произнесла она, когда листки уже свернулись в чёрные мышки, и лишь буквы ещё выступали на них.

– Нельзя, – строго сказала Варвара Николаевна.

– Но почему, это же тайный дневник! – уже немного оправившись от смущения, в сердцах воскликнула Елизавета. – Погибли мои чувства, изложенные на таком хорошем французском...

– Разве вы пишете своей матери о своих чувствах, зная, как усердно читают ваши письма на почте? – вопросом на вопрос ответила Варвара Николаевна.

– Там другое, – опешила Елизавета, – там бестолковые рьяные люди, совершенно ничего не понимающие в чувствах, а этот дневник только для себя.

– И вы хотите, чтобы у вас, стоящей высоко над толпой, были секреты? Да каждое ваше слово будет сто раз перетолковано, оболгано и в таком извращённом виде преподнесено тем, кто стоит над вами...

– Неужели и мне предстоят обыски и доносы? – пролепетала Елизавета.

– А разве уже теперь этого нет?

– Но лишь почта...

Варвара Николаевна только усмехнулась, глядя на неё. Что она, с луны свалилась или ещё так чиста душой, что и за людьми не признает подлости и грязи?

И эта усмешка больше всяких слов объяснила Елизавете многое. Она вдруг припомнила все слова, которые были сказаны ей, ещё невесте, Шуваловой, все черные оценки Александра, говорённые Екатериной Петровной лишь потому, как рассказал Александр, что он не обратил никакого внимания на дочь мадам, как она ни старалась.

Поняла вдруг по этой усмешке подоплёку многих событий и вещей, о которых раньше старалась не задумываться...

– Но чувства, о которых я пишу, как вам показались? – с робкой надеждой спросила Елизавета, всё ещё глядя, как рассыпаются в прах чёрные обгорелые листочки.

– Бедная девочка, мы все переживаем точно такие же чувства, просто мы, кроме того, по-новому воспринимаем мир, в котором живём, и нам кажется, что всё в нём впервые. А сколько веков назад писали люди о зарождении любви, о таких чувствах, какие испытали вы и о которых так тонко писали в своём дневнике?

Елизавета не услышала и не восприняла ничего, только вот эти слова – «так тонко». Значит, она умеет и может красиво писать, значит, её слог не отвратителен, а заставляет читать, да ещё так, что потом хочется бросить написанное в камин?

И она чуть по-новому взглянула на Варвару Николаевну, хоть и знала, что эта светская дама, глубоко заглянув в её секреты, испугалась за себя, за Елизавету, за все эти иногда, может быть, немножко преувеличенные чувства.

Всё равно, поверяешь бумаге, как будто самому себе, а видится читатель, и пишешь для него, этого неведомого читателя, и оттого всё написанное не просто обращение к себе.

Елизавета поняла это теперь по усмешке Варвары Николаевны, по её реакции на дневник, по листочкам, уже рассыпавшимся чёрной золой.

Пусть они сгорели, эти листочки, её тайны навсегда сохранятся в её сердце, пусть и узнала кусочек этих тайн Варвара Николаевна.

– Спасибо, что прочли, – встала Елизавета, холодное и затаённое выражение появилось на её бело-розовом личике: отсветы огня в камине бросали блики на это прелестное лицо. – Я благодарна вам за время, потраченное на мою писанину...

– Ну вот, вы уже и обиделись, – искренне рассмеялась Варвара Николаевна. – Да я за вас боюсь, вы такая чистая, только навредить себе можете излишней откровенностью – при дворе нельзя быть такой непосредственной, надо скрывать свои чувства...

– Я знаю, – печально вздохнула Елизавета, – как же проще жить частному человеку, не нужно ничего скрывать, лгать и лицемерить.

– Но зачем-то Бог возносит одного человека и дарует ему всё, отнимая другое...

Елизавета печально простилась с подругой.

Больше она не писала ей нежных и коротких записочек, не просила читать её дневники, которые она опять завела во множестве, но уже не писала в них так откровенно о первых движениях души, всё время опасаясь ненавистного читателя, могущего читать и между строками, как читала она строчки матери, написанные симпатическими чернилами и выступающими на свет лишь при помощи горящей свечи.

Увы, давно уже поняла она, что и этот секрет ведом почте. В письмах оставались теперь одни только незначащие новости, о прочем Елизавета сообщала с оказией, с верными людьми, ездившими в Баден и обратно...

Записочки Елизаветы Варвара Николаевна Головина сохраняла до самой смерти и даже приводила их в своих воспоминаниях:

«...Вы не выходите из моей головы. Вы натворили в ней такой беспорядок, что я бессильна что-либо делать. Ах! Я не вижу перед собой дивного образа, который был утром. Это очень, очень жестоко!»

Или ещё:

«Я люблю вас и буду любить, даже если мне запретят. Я теряю голову, разум помутнён. Ах, если это будет продолжаться, я сойду с ума. Весь мой день заполнен Вами, я ночью, просыпаясь, тоже думаю о Вас. Вы понимаете, надеюсь, насколько мне дорог день, когда я всей душой отдалась Вам...»

После сожжения дневника не было больше этих записочек, в которых нежная, экзальтированная душа Елизаветы находила выход своим чувствам, порой несколько преувеличенным, слегка притворным, но имеющим под собой искреннее чувство дружбы.

И с особенной нежностью писала она матери обо всём, что происходит с ней:

«Великой княгине (Марии Фёдоровне. – Прим. авт.). Вы в своём письме написали, что беспокоитесь, не дурно ли я обращаюсь с графиней Шуваловой, – вовсе нет, мамочка, уверяю. Даже мой муж повторяет, что я должна держаться с ней холоднее, – он её не переносит. Ах! Меня угнетает мысль, что вокруг нет преданных людей: со мной лишь Эрбстерн (гувернантка, приехавшая с Елизаветой из Карлсруэ. – Прим. авт.) да одна дама, бывшая бонна великого князя, англичанка, кому я могла бы доверять. Без своего мужа, единственного человека, с которым я здесь чувствую себя счастливой, я бы умерла уже тысячу раз – всё не соответствует моим привычкам, даже климат раздражает. Если и встречаются приятные дамы некоторые, особенно некая графиня Головина – жена нашего дворцового маршалка, я не решилась бы откровенничать, потому что здешняя публика несносна.

Мой муж заменяет мне всех. Он преподаёт небольшие уроки, поскольку знает всё, что здесь необходимо принимать во внимание, а я не всегда бываю осторожной...»

Варвара Николаевна многое уяснила из дневника Елизаветы и в своих воспоминаниях высказывалась значительно яснее, чем это можно понять из строк самой Елизаветы:

«Александр всё теснее сближался с князьями Чарторыйскими и с другом старшего из них – графом Строгановым. Он не расставался с ними. Общество окружавших его молодых людей привело его к связям, достойным осуждения. Князь Адам Чарторыйский, особенно поощрённый дружбой великого князя и приближённый к великой княгине Елизавете, не мог смотреть на неё, не испытывая чувства, которое начала нравственности благодарность и уважение должны были бы погасить в самом зародыше...

Чувства князя Адама занимали всех, а его брат Константин влюбился в великую княгиню Анну Фёдоровну (жену великого князя Константина. – Прим. авт.), которой он тоже нравился. Это смешение кокетства романов и заблуждений поставило Елизавету в ужасное и затруднительное положение. Она замечала перемену в своём муже, и ей приходилось каждый вечер встречать в своём доме человека, явно влюблённого в неё, что великий князь Александр, казалось, поощрял, доставляя ему возможность видеть свою жену...»

Отсюда и возникла та страшная интрига, которая отравила жизнь Елизаветы, доставила ей столько тяжёлых, трудных лет...

Варвара Николаевна никогда не забывала, как нежна и дружественна была с ней Елизавета, и охлаждение к себе расценивала как предательство, отплатив великой княгине ещё большим предательством.

Лишь много позже поняла Елизавета, как права была графиня Головина, предав огню её романтический дневник, наполненный мелочами о характерах царедворцев.

Елизавета намеревалась послать свой дневник своей матери, чтобы уж разом познакомить её с особенностями своей жизни и быта при дворе великой императрицы.

Но мелочи могли быть расценены её матерью гораздо больше их значения в самой её жизни, и волнение за дочь могло доставить ей много тяжёлых и неприятных минут. Вместе с тем Елизавета не могла всё это высказывать ни одному человеку при дворе, они тяготили её, вызывали недоумение и стремление освободиться от груза этих повседневностей.

Что ж, Варвара Николаевна сожгла её дневник, и, может быть, это к лучшему – впредь Елизавета будет осторожнее даже в своих тайных высказывания в дневнике. Но она не переставала вести его – всё равно она должна была поверять кому-то свои мысли, обуревавшие её, раз не могла открыто говорить о них.

Она научилась скрывать свои чувства, научилась даже мельком не выражать своего отношения ко многим вещам, происходившим при дворе, стала ещё более замкнутой и скрытной...

Только, пожалуй, с Анной Фёдоровной, миниатюрной, живой и весёлой женой младшего великого князя Константина, была она более откровенной, и то до известных пределов, – ей хотелось уберечь эту юную принцессу от собственных ошибок, и хоть её опыт был ещё небольшим, но четыре года при дворе, под бдительным оком Екатерины, научили её многому...

Со всех сторон получала Елизавета знаки внимания и влюблённости, испытывала странный трепет, когда встречала горящий взгляд князя Адама Чарторыйского, но безошибочно ощущала ту грань, которую не должна была переступать, – она глубоко чувствовала высоту своего положения, принимала эти знаки любви лишь в своей душе, ничем не меняя своего отношения – царственно-приветливого, но отстранённого и величественного.

И в этом она очень напоминала свою свекровь – Марию Фёдоровну.

Правда, та на каждом шагу давала понять всем окружающим своё высокое положение, и в разговорах с ней никто не смог бы забыть, что она жена наследника престола, но она давала это понять грубовато, с немецкой ограниченностью и прямолинейностью.

Елизавета была воспитана иначе – тоньше и чувствительнее Марии Фёдоровны, озабоченной лишь выполнением своего долга – дать России как можно больше отпрысков царской семьи. Но и Елизавета никогда не смогла бы переступить ту грань, за которой начинались простые человеческие чувства и кончалась вся её власть и царственное положение. Свою роль в царской семье она тоже, как и Мария Фёдоровна, воспринимала как служение, безупречную службу.

Но Мария Фёдоровна продолжала поставлять царскому дому детей, а у Елизаветы всё ещё, уже через четыре года брака, их не было.

И она предавалась унынию.

«Сколько воспоминаний пробудило во мне Ваше письмо, дорогая маменька! — писала она матери. – Какие это были чудесные времена, когда я смешила Вас своими сумасбродными фантазиями!

Куда всё делось? Нет во мне того запаса веселья, что прежде! Я стала степенной дамой. Становлюсь старой, приближаюсь к двадцати годам! Пора быть рассудительной...

Великая княгиня (Мария Фёдоровна. – Прим. авт.) опять беременна – ей бы следовало уступить мне своё положение, на что я согласилась бы более чем охотно. Уж слишком она поторопилась, потому что между последними родами и теперешней беременностью прошло не более 7-8 месяцев...»

Мария Фёдоровна в девятый раз разродилась ребёнком – теперь это был мальчик, да такой крупный, что даже Екатерина, всегда недовольная своей «чугунной» невесткой, начала расхваливать её своим постоянным корреспондентам, а мальчишку превозносила выше всяких похвал.

«Это такой богатырь, – писала она, – что просто не с кем его сравнивать».

Этот ребёнок и в самом деле был рослый и с самого рождения был окружён весьма лестным вниманием. Будущий царь Николай Первый...

Зато и посматривала на свою невестку Мария Фёдоровна уже с откровенной неприязнью и враждой.

До сих пор нет наследника в семье Александра. И она принималась в узком кругу своих приближённых сокрушённо покачивать головой: не повезло с женой её старшему сыну, слишком много болеет, часто простуживается, грудь плоская, и хоть легка на ногу, да самую главную свою задачу не выполняет – не даёт российскому престолу детей. И поджимала губы, и уже просыпалась в ней мысль: а не отправить ли эту баденскую принцессу в монастырь да приискать Александру новую жену?

Не говорила этого в открытую, знала, как благоволит к Елизавете старая императрица, но под всеми намёками, под всеми разговорами бродила эта мысль, искала выхода.

Всё замечала Мария Фёдоровна: и холодность сына к жене, и его частые пирушки на стороне, – оправдывая это только бесплодностью Елизаветы.

Да и сама Елизавета понимала все мысли, тайно бродившие в голове свекрови, и терзалась, обвиняла во всём себя, старалась быть к мужу и нежнее, и внимательнее.

Но не получалось у неё с беременностью, и она так страдала от своей бесплодности, что завидовала свекрови, без передышки дающей престолу детей. Даже в письмах матери, хоть и старалась не волновать её Елизавета, проскальзывало это унылое настроение и неподдельная зависть к свекрови.

И тут ещё пало на Елизавету странное, казалось бы, обвинение: Мария Фёдоровна вообразила, что это невестка, Елизавета, расстроила помолвку Александрины со шведским королём Густавом.

Все вины готова был она свалить на свою воздушно-лёгкую невестку, чтобы унизить, растоптать её в глазах императрицы.

И хотя весь двор хвалил Елизавету за тонкость вкуса и образованность, за ум, значительно возвышающий её над Александром, перенести это Мария Фёдоровна не могла. Её сын не мог быть хуже какой-то баденской принцессы, взятой в дом из дикого, как она считала, уголка Европы.

Не могла взять в толк Мария Фёдоровна, что близость Бадена к Франции, положение посреди Европы делали его законодателем вкусов, что всё самое лучшее и блистательное в этой части света было на вооружении Бадена.

Нет-нет, невестка не могла быть лучше её, замечательно выполняющей свою задачу, воспитаннее её разнузданных братцев, для которых она выклянчивала у императрицы и деньги, и должности, хлопотала, чтобы пристроить их ко двору.

Её братья отличались грубостью и развратом, но благодаря сестрице получали вспомоществование от русского двора и сразу усердно пропивали его и прокучивали...

Нельзя было быть в глазах Марии Фёдоровны образованнее и лучше вкусом, чем она сама и её вюртембургская семья.

Даже там, среди этих маленьких княжеств и герцогств Германии, царила невероятная склочка и раздор. Эту склочность внесла Мария Фёдоровна и в русский двор, который лишь свысока поглядывал на немецких родственников великих княгинь...

Но самой Елизавете было не до этих взглядов свысока – Мария Фёдоровна допекала её, как всякая свекровь, упрёками и колкими словами.

Хорошо ещё, что Елизавета с мужем редко бывали в Гатчине, только по необходимым праздникам да семейным торжествам, что была за её спиной сама Екатерина, отлично понявшая суть отношений между своими старшей и младшей невестками и потому резко обрывавшая недалёкую вюртембургскую принцессу и откровенно благоволившая к Елизавете.

Не её, Марию Фёдоровну, видела она на троне после своей смерти, а Елизавету вместе со своим внуком Александром. Достойна была короны эта кроткая и вместе с тем стойкая по характеру молодая женщина, и Екатерина постоянно сравнивала себя с ней.

Такой же была она сама в расцвете своей молодости и если и уступала Елизавете в красоте, то не уступала в твёрдости характера.

Единственное, что смущало Екатерину, – не была честолюбива жена Александра, не добивалась короны с тем исступлением, как сама Екатерина, не смогла переступить через отречение свёкра, да и мужу внушила, что этот путь нечестен и не будет счастлив.

Только это неприятие коварного пути к трону омрачало мысли Екатерины: не могла она понять, как можно не желать всей душой короны, как можно хотеть лишь уйти в покой жизни частного человека.

А эти мысли не раз высказывал Александр после женитьбы на Елизавете, не раз и не два слышала Екатерина отзвуки этих разговоров.

И морщилась от них, как от зубной боли, – не могла понять. Давно решила, что возведёт на трон Александра, хотя бы и против его воли, да всё откладывала, ждала, что и он свыкнется с этой мыслью, и Елизавета поможет ему в этом. Потому и беседовала частенько со своей младшей невесткой, посвящая её в тайны большой политики...

Однако уже заготовила манифест, в котором лишала Павла престола, решив обнародовать его в новый, 1797 год. Советовалась с членами Государственного совета, услышала робкие протесты, вроде того, что уж слишком привык народ почитать Павла как наследника престола.

Но провидела Екатерина, что нрав Павла, неровный, быстро и постоянно меняющийся, его капризность и затаённая ненависть ко всему, что ею заведено, не приведут к добру государство, расширенное ею и такое обширное, что подобный правитель не сможет дать ему благоденствие и мир.

Впрочем, что понималось под этими словами, она и сама, пожалуй, не смогла бы верно объяснить.

Указ Петра Первого от 1722 года развязывал ей руки, государь мог назначать сам себе наследников, и она знала, что всегда сумеет посадить на русский трон того, кого пожелает...

А вот Елизавета не желала переступить через какие-то нравственные глупые законы, словно не понимала, что для государя они вовсе не обязательны, что монарх пользуется совсем другими правами, нежели все смертные.

«Ничего, – успокаивала себя императрица, – вот только внук появится, да не внук уже, а правнук, так и сама Елизавета пожелает ему короны».

И ждала, когда же произойдёт это событие. И всё не могла дождаться.

Знала со слов бабок, что правнук – это значит, что прабабушка – праведница, и всё ждала, когда же и Анна, жена Константина, разрешится от бремени.

Но и у того детей не было.

«Неужели же я не праведница?» – закрадывалась в голову старой императрицы страшная и коварная мысль, но успокаивала себя, советовалась с красавчиком Зубовым, а тот льстиво доказывал ей, какая она великая праведница, как осчастливила Россию, и она наполовину верила ему.

Ей так нужны были убеждения и эти льстивые слова...

Подготовила все документы и всё не решалась их обнародовать – ждала известия о беременности Елизаветы.

Его всё не было...

«Ах, мамочка! Как сообщить мне Вам о печальном событии, которое, я знаю, вызовет у Вас такие же переживания, как и мои. Императрицы больше нет! Она скончалась вчера около десяти часов вечера...

В среду утром у неё случился апоплексический удар, она тут же потеряла сознание и была лишена его вплоть до своей смерти.

Не могу описать Вам, дорогая мама, всех подробностей, поскольку мне трудно собраться с мыслями, я постоянно где-то витаю, не спала две ночи.

Первую провела на ногах, а вчера в церкви присягали императору.

Церемония длилась до часа ночи, а в 7 утра я уже встала...»

Вот и всё, что сообщила матери о перемене в своей судьбе Елизавета. А перемена была такая разительная, что она едва могла справиться с нею...