Текст книги "Граф Никита Панин"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц)

Родилась она в девятом году XVIII столетия, и Петр Великий тогда еще не был обвенчан с Екатериной. Он тогда еще и не думал превращать связь с ливонской прачкой в разумный и счастливый брак и возвращался со славного полтавского боя с целым обозом шведских пленников. Часть их навсегда осталась в России, встретив здесь любезное и бескорыстное отношение, часть вернулась домой, затаив в душе идею реванша за жестокое и кровавое поражение в Полтавской битве.

Долгое время спустя Петр, потеряв после пыток и кровавых преследований единственного сына от первого брака Алексея, решил обвенчаться с Екатериной и узаконить своих дочерей. Он намеревался оставить трон своей жене, потому и составил тот злополучный акт, по которому наследник престола выбирался по желанию императора. Акт этот от двадцатого года имел для страны самые злосчастные последствия. Один за другим следовали кровавые и бескровные перевороты, на российский трон усаживались те, кто посмелее да побойчее, да честолюбивее. В европейских странах давно следовали обычаю – наследником был старший сын владетеля, и наследие не дробилось больше со времен Каролингов [5], когда вызывало междоусобные войны. Решившись изменить по своему желанию давний обычай русской старины, Петр и вызвал множество потрясений, пронизавших весь XVIII век. И только правнук Петра Павел узаконил заново старый обычай.

Издать‑то престолонаследный акт Петр издал, но желания оставить кому‑либо трон не высказал, потому как всего за два месяца до смерти обнаружил преступную связь жены с Монсом, братом Анны Моне, которой был очень увлечен в юности. Отрубил ему голову, посадил на кол, провез жену мимо, но та была хорошей актрисой и даже бровью не повела. Так и умер Петр, не зная, в самом ли деле жена обманывала его или все это были лишь его домыслы. Но больше он ей не верил. На смертном одре взял в руки перо, вывел слова: «Все оставляю…» Перо выпало из его рук, и Петр умер, так и не назначив наследника.

Стараниями своего бывшего любовника и большого друга Александра Даниловича Меншикова Екатерина была возведена на престол, и тут‑то и разгорелись ее честолюбивые мечты выдать замуж своих дочерей так, чтобы и короны, и богатство, да и мужья были хороши. Со старшей, Анной, все так и случилось. Ее выдали, после долгих переговоров и уступок, за голштинского принца, но счастья ей не пришлось испытать. Родив будущего императора Петра III, она через два месяца после родов умерла.

В 1725 году Екатерина очень осторожно предложила свою младшую – Елизавету, в жены французскому наследнику – будущему Людовику XV. Принимая французского посланника Кампредона и разговаривая с ним по–шведски, чтобы никто не понял сути дела, она сказала ему:

– Дружба и союз с Францией были бы мне приятнее дружественных отношений всех остальных европейских держав.

А после аудиенции послала к Кампредону Меншикова. Тот без обиняков предложил на рассмотрение вопрос о браке Елизаветы с Людовиком XV как основное условие заключения франко–русского союза.

Но в Версале только посмеялись над предложением русской императрицы: мало того, что сама она – всего–навсего прачка, так еще и незаконнорожденную дочь считает достойной соединиться с королевским домом.

Даже оскорбительное для русских предложение о переходе Елизаветы в случае выхода замуж за Людовика XV в католическую веру не вызвало во Франции ничего, кроме высокомерно–насмешливого отказа. Кампредон, конечно, был весьма вежлив и любезен, попросил лишь время, чтобы снестись с Версалем, но еще до получения ответа из Парижа по всему Петербургу уже разнесся слух о предстоящей свадьбе Людовика XV с английской принцессой.

Екатерина, однако, не оставила мысли выдать дочку во Францию – не для того ли воспитанием ее занимались французы, Елизавета в совершенстве знала французский и отлично умела танцевать Модные французские танцы. Через того же Кампредона при посредничестве герцога Голштинского предлагала она руку и сердце Елизаветы герцогу Орлеанскому. Но и тут ее ждала неудача. Версаль не заставил себя ждать с ответом – письмо было составлено в изысканных и любезных выражениях, но содержало самый решительный отказ – императрице‑де слишком неудобно перед своими подданными согласиться на переход цесаревны в другую веру, да и герцог Орлеанский принял уже другие обязательства.

Именно эти обстоятельства на долгие годы отсрочили союз России с Францией. Екатерина всерьез обиделась на высокомерных французов и с тех пор крайне презрительно отзывалась об этих французишках, слишком задравших нос.

Чуть было не вышла замуж Елизавета за побочного сына Августа II, Морица, претендента на курляндский престол, красивого, мужественного, но слишком уж откровенно искавшего не жену, но прежде всего корону. Сделка не состоялась, потому что Курляндия и Польша восстали против этого сватовства. Мориц Саксонский остался без короны, а Елизавета – без мужа.

Наконец, Елизавета согласилась на более скромный брак – с младшим братом герцога Голштинского – епископом Любекской епархии Карлом–Августом. Уже все было готово к свадьбе, уже Елизавета сшила себе умопомрачительное свадебное платье, уже и жених прибыл из‑за границы в столицу России, но до алтаря дело так и не дошло. Карл–Август подхватил оспу и умер накануне свадьбы.

Остерман, злой гений России и великий государственный деятель Екатерины Первой, задумал соединить две враждующие царствующие ветви, женить маленького Петра, сына царевича Алексея, на Елизавете. И состоялся бы этот брак, да захотелось Елизавете возбудить ревность незрелого жениха – ему шел тринадцатый год, а ей уже было семнадцать. И она стала усиленно кокетничать с Бутурлиным, не имея к нему никакой склонности. А жених возьми да обидься всерьез. Так и расстроилась эта свадьба, и Елизавета потеряла не только мужа, но и корону Российской империи. Петр Второй уже должен был жениться на другой – Екатерине Алексеевне Долгорукой. Но умер накануне свадьбы…

Вот уж не везло Елизавете с женихами.

Другая ветвь царствующего дома взяла верх – потомство царя Ивана, брата Петра Великого, призвали бояре править Россией.

Так и осталась Елизавета без короны и мужа, на долгие годы заперлась в Александровской слободе, испытывая презрительное отношение со стороны Анны Иоанновны и регента Бирона. Ее редко приглашали на придворные куртаги [6] и балы, праздники и крестины, и она опускалась все ниже и ниже. Ее окружение составляли гвардейские солдаты, дурная молва расходилась о ней по всему Петербургу. Однако, бывая при дворе, она держалась достойно, серьезно и грустно, выкраивая каждую копейку на простенькое тафтяное белое платьице или на скромные башмаки, не украшенные даже бантами.

В Александровской слободе она сблизилась с прапорщиком Шубиным, а потом с Алексеем Разумовским, крестьянином, не имевшим за собой ничего, кроме высокого роста да красивого голоса, потом были Шуваловы, старший и младший… Много чего изведала и испытала Елизавета, пока волею Господа и своих воздыхателей–гренадеров не стала русской царицей…

Никита Иванович мчался в роскошном тарантасе, лежа на мягких перинах, укрываясь бархатным на меху одеялом и размышляя обо всем этом с горечью и скорбью. Много превратностей перенесла Елизавета, и ей было естественно не поверить в крепкую, верную и такую безнадежную любовь. Он знал, как обирали ее фавориты, как беззастенчиво прикарманивали поместья, чины, ордена Шуваловы, всем жаловавшиеся на свою бедность, плакавшиеся любому в жилетку – знали, все донесут матушке–императрице, и она снова и снова одарит их и деньгами, и крепостными, увешает орденами и подарками – добра и щедра была Елизавета.

Угораздило же его, бедного гвардейского офицера, влюбиться в это сияние славы, в это солнце, которое светило всем. Он всегда видел ее без всяких регалий, он видел в ней просто красивую, много страдавшую женщину, умную, ласковую, добрую. Недаром же она запретила смертную казнь, и ни одна голова не слетела с плеч в ее время, как слетали головы при ее батюшке. Веселье, танцы, остроумие сочетала она с великой набожностью и русская наполовину, образованная и говорившая почти на всех языках Европы, с великой охотой слушала русские сказки и из них черпала для себя многое. Недаром в ее дворце всегда в изобилии водились сказочницы, знавшие все на свете. Она была просто русская баба, на которых всегда держалась и держится Россия…

Он и грустил, и порицал ее, и любил все равно, и никак не мог отогнать от себя светлый ее образ.

В пути пришлось ему остановиться. Курьер догнал его, вручил длинное послание–наставление от Бестужева, записку от Елизаветы и бриллиантовый ключ – Елизавета подарила его чином камергера…

Глава третья

Хоть и отослала Елизавета под давлением своих фаворитов Панина в Данию, а не раз потом жалела об этом. Она уже привыкла встречать в толпе разряженных приближенных доброе, спокойное, ясное лицо Никиты Ивановича, знала его бескорыстную и стойкую любовь, умела различить его искренность и правдивость, его взгляд, исполненный всегдашнего восторга и преданности. Его советы иногда повергали ее в изумление, но она твердо знала, что даже ради монаршего блеска не поступится Никита Иванович истиной, правдой и справедливостью. Вообще о семье Паниных нигде не слышала она худого слова, даже злоречивые придворные сплетники не могли найти в жизни всех Паниных пятен своекорыстия и злобы. Она вспоминала самую давнюю историю молодого, гордого Петра Панина, младшего брата Никиты, о котором ходили при дворе легенды. Петр Панин был тремя годами моложе Никиты и детство свое провел с братом в Пернове, куда отец их был назначен комендантом еще при Петре Великом. Но с воцарением Анны Иоанновны жил он постоянно в семье своей старшей сестры Александры Ивановны, выданной замуж за обер–шталмейстера князя Александра Борисовича Куракина. Однако это обстоятельство – близость ко двору, привычка к придворным интригам не помешала ему остаться честным, искренним и гордым. Четырнадцати лет поступил он на службу в лейб–гвардейский Измайловский полк, хотя отец и забрал его потом в отпуск… Отец же и ходатайствовал за сына о чине ему капрала. Молодому отпрыску знатного, хотя и небогатого семейства оказана была эта милость.

Петр вспыхнул и написал отцу сердитое и гордое письмо, в котором были и такие строки: «Этим производством в капралы отец ввергает его в стыд и презрение подчиненных его чину, что он звания своего меньше еще знает, нежели они, и что он будет их учеником, а не они будут его учениками».

Таковы были нравственные устои этого семейства, воспитанные самим отцом. Потом, правда, Петр Панин жестоко поплатился за свое письмо, о котором отец имел неосторожность рассказать кое–кому из близких. Самый незначительный проступок, совершенный им при исполнении караульной службы при дворце, послужил поводом для удаления гордого и правдивого юноши из гвардии в действующую армию под начальство сурового фельдмаршала Миниха. Ему не простили презрительного отношения к нравам двора.

Впрочем, искренность и правдивость всех Паниных вызывала уважение, хотя и не давала, да и не могла дать им ни чинов, ни званий, ни богатства. Все это получали в избытке лишь низкие льстецы, умевшие в нужное время сказать нужные слова, умевшие подбирать крохи с императорского блюда.

Все это знала Елизавета, и тем не менее обстоятельства и давление фаворитов вынудили ее отправить в почетную ссылку и Никиту Ивановича.

Елизавета скоро отмахнулась от страшившей ее мысли, что от своего двора она удаляет самых честных и правдивых. Она всегда плыла по течению, не предпринимая смелых, решительных шагов, подчиняясь обстоятельствам и наговорам со стороны самых близких ей людей, не умея различить в них того, что шло от их собственных интересов, а что от ее интересов, – следовательно, и всего государства. Она была бы честной и хорошей женой какого‑нибудь герцога, чисто бы одевалась и вела небольшой дом, завела бы интрижку с кем‑то из приближенных так, чтобы ни муж, ни окружающие и не подозревали об этом, но ей не суждено было выйти замуж, судьба словно нарочно ставила ей непреодолимые препятствия, которые она не смела да и не имела сил и желания обойти.

Единственный раз, когда она попыталась воспользоваться поддержкой иностранных держав для восшествия на престол, опять‑таки натолкнул ее на непреодолимые препятствия и заставил плыть по течению, отдав все на волю Бога…

Во время царствования Анны Иоанновны и регентства Бирона Елизавета опускалась все ниже и ниже. У себя в Александровской слободе она плясала вместе с дворовыми девками и ничуть не отличалась от них, разве что носила чуть более дорогие платьица из простенькой белой тафты, подбитые черным гризетом. Потом она объясняла это тем, что не желала входить в долги, чтобы не погубить своей души. Она и тогда твердо верила, что если бы умерла в то время, то ее долги никто не заплатил бы и душа ее пошла бы в ад, а этого она не хотела. Но долги она тем не менее делала, потому что вся ее семейка – литовские крестьяне – трое детей, две тетки, хоть и получившие от Екатерины и Петра Великого громкие титулы, но ничего за душой не имевшие и вечно презираемые знатью столицы и самой Анной Иоанновной, – доставляла ей немало хлопот и вводила в большие расходы. Она воспитывала за собственный счет двух дочерей Карла Скавронского, старшего брата Екатерины Первой, и старалась выдать их замуж достойно и прилично.

Анна Иоанновна заставила ее переехать в столицу, чтобы всегда приглядывать за этой легкомысленной и непочтительной цесаревной, установить за ней негласный, а иногда и явный надзор. И Елизавета жила в почти бедном доме на самой окраине, среди навозных набережных и куч мусора за забором из гнилых покосившихся досок. Но, как ни странно, природная веселость и доброта никогда не изменяли Елизавете, и она старалась привлекать в свой бедный дом хоть какое‑нибудь общество. А рядом с ее домом располагались казармы, и потому солдаты стали бывать у принцессы, гордясь тем, что она крестила их детей, раздавала им орехи, пряники, а иногда и деньги. Она всегда была щедра не в пример скуповатой и угрюмой Анне Иоанновне, и солдаты души не чаяли в простой, веселой и добродушной цесаревне.

– В тебе течет кровь Петра Великого, – не уставали они говорить ей, и Елизавета одаривала их улыбками и пламенными взглядами.

Впрочем, на торжественных приемах при дворе, куда показывалась она чрезвычайно редко, ей удавалось напускать на себя траурный и протестующий вид, словно бы говоря, что уж она‑то имеет больше всего прав на императорский трон.

И двор был к ней неумолим. Едва надзиратели подслушали непочтительное слово о Бироне, высказанное горничной Елизаветы, как тотчас бедную девушку заключили в тюрьму, а цесаревне пригрозили постригом в монастырь. Елизавета не желала идти в монастырь, ни одного кусочка ее тела не было подготовлено для аскетической жизни.

Серое, бесцветное существование ее прерывалось лишь громкими скандальными связями – теперь ей нечего было страшиться утерять невинность, потому что алтарь для нее был заказан. Она приблизила к себе Алексея Разумовского, сделав его камердинером просто потому, что он был красивым мужчиной и неутомимым любовником, к ней прибились Шуваловы, Александр и Иван, ничтожные, мелкие люди, во в ее свите был также и Михаил Воронцов, не принятый при дворе, поскольку был женат на Скавронской, сдержанный и осторожный человек.

И не было в ее свите людей, способных пробудить в цесаревне честолюбие, помочь ей осознать роль, которую она могла бы играть, и добиться возможностей ее отстаивать. Никто не смог вовремя указать ей ее путь, а сама она была в то время слишком нерешительной и робкой.

Именно в это скудное и бедное для Елизаветы время и был представлен ее двору Никита Панин. Она сразу выделила его в толпе окружавших ее ничтожеств. Высокий, спокойный и неторопливый, с густой волной вьющихся светло–русых волос, с ясным и открытым взглядом серых глаз, он сразу привлек ее внимание. Было ей тогда двадцать восемь, ему – девятнадцать. Елизавета сразу поняла, что с одного взгляда завоевала это чистое, непосредственное сердце – уж она‑то знала толк в любви. Цесаревна видела восторг и любование юноши. Но другие привязанности, другие слова отвлекли ее, а еще она подумала: как он молод, совсем мальчишка. Первая любовь, первые восторги и воздыхания проходят быстро, а рядом был красавец Алексей Разумовский со своей густой черной бородой и особым южным складом лица и фигуры, и она со вздохом отодвинула Панина в тень.

Еще раз столкнулась цесаревна с его преданным влюбленным взглядом во время самого переворота, когда молодой человек вместе с толпой гренадеров сопровождал ее в Зимний дворец, к славе и трону…

Весь сорок первый год прошел для Елизаветы в волнении и беспокойстве. Хоть и смутно и не отдавая себе отчета, она словно бы ощущала приближение грозы и не знала еще, чем кончится она для нее – плахой, топором или в лучшем случае монастырем и аскетической унылой жизнью. Даже плаха и топор не страшили ее более, чем монашеское платье. Но она как будто кожей ощущала нетерпение и раздражение народа, стоявшего далеко от трона, но с презрением и отвращением относящегося к произволу и анархии, царившим в русском государстве после знаменитого указа Петра о престолонаследии. Сначала лифляндка Екатерина, потом немка по браку Анна Иоанновна, потом уж вовсе несообразное – немец Бирон стал правителем и регентом. Настоящее нашествие иностранцев началось на Россию. Петр прорубил окно в Европу, но оно оказалось не для выхода русских на просторы Европы, а для входа иностранцев. Кому только не лень ехали и летели на Русь – целая армия каких‑то немецких принцев и принцесс, неведомых и ненавидимых, солдат и авантюристов, двинувшихся из Европы во все концы России и жаждавших почестей, чинов, богатств. Должности, доходные места, все, что только могло утолить их аппетиты, было отдано им на разграбление. Редко попадались среди этого нашествия саранчи люди, действительно достойные занять место в истории России. Единственной надеждой был младенец–император Иоанн, но он был нескольких месяцев от роду, и мать его Анна Леопольдовна, носившая полунемецкое имя и принявшая православие в России, стала последней каплей, упавшей в Переполненную чашу терпения.

Прусский посланник Мардефельд верно угадал и передал настроение пусть и не всего общества, а лишь его верхушки, когда писал своему королю Фридриху II: «Все чрезвычайно восстановлены против узурпатора (Бирона), и гвардейские солдаты открыто говорят, что они будут терпеть его правление только до погребения их дорогой матушки (Анны Иоанновны). А некоторые говорят, что лучше всего было бы передать власть цесаревне Елизавете, прямому отпрыску Петра Великого, ввиду того, что большинство солдат принимает ее сторону…»

Но, даже зная об этих настроениях, Елизавета целый год не могла решиться стать во главе солдат. Она не верила им, не могла подумать, что без иностранной помощи сможет занять трон.

Более всего надеялась Елизавета на помощь Франции. Да и как ей было не обращать внимания в эту сторону, если Анну Леопольдовну поддерживала Австрия, правда, не бескорыстно, а в обмен на сорок тысяч русских солдат. И Елизавета приглашала к себе французского посла маркиза Шетарди, болтала с ним по–французски, как на своем родном, а когда он вдруг перестал приходить – заподозрили в заговоре с Елизаветой – чуть ли не каждый день назначала ему тайные свидания.

Но все как‑то так выходило, что либо дождь шел, либо лодка с Елизаветой тщетно проплывала мимо окон Шетарди. И тогда Елизавета воспользовалась посредничеством Лестока, хирурга, лекаря, бывшего в ее штате еще со времен отца. Авантюрист по натуре, Лесток ввязался в опасное предприятие и, как потом выяснилось, нюхом чуял, что оно может стать удачным.

Лесток увиделся с Шетарди и передал ему, как гвардия жаждет возвести на престол Елизавету и как она предана цесаревне. Маркиз только посмеялся в душе и даже не известил Версаль об этой встрече. Однако шведский посланник Нолькен чрезвычайно изумил его, рассказав, что его правительство приказало ему поддержать по своему выбору или герцога Курляндского, или Анну Леопольдовну, или Елизавету. А для этого выслано ему было сто тысяч талеров. Нолькен считал, что только дело цесаревны может быть выигранным, и расспросил Шетарди, как целесообразнее истратить эти сто тысяч.

Маркизу стало нехорошо от одной мысли, что и шведский посол может принять участие в деле темном, с людьми совершенно не подготовленными к домашним революциям, людьми темными, с совершенно испорченными репутациями. Как король Людовик XV может быть замешан! Но Швеция получала деньги из того же кармана Людовика XV, и, значит, были же основания у Нолькена поддерживать Елизавету?

Он согласился на настойчивое приглашение Елизаветы, но хранил упорное молчание, ничего ей не обещав.

А Нолькен потребовал от Елизаветы письменного обещания вернуть Швеции все завоевания Петра Первого, в случае, если она, Швеция, поддержит Елизавету.

Как ни была заинтересована Елизавета в иностранной поддержке, но возмутилась в душе – все‑таки она была дочь своего отца. Цесаревна поняла, что в сущности Швеции все равно, кто будет царить на российском престоле – она блюла только свои захватнические интересы. Елизавета не высказала прямо своих соображений, но медлила, тянула, водила посла за нос и так и не дала никакого письменного обязательства. Пусть ей не придется сидеть на престоле отца, но дела его не предаст, твердо решила принцесса.

Она через посредников попросила Шетарди об одолжении ей пятнадцати тысяч червонцев. Француз был скуп, и едва–едва вырвала она у него две тысячи. А дело требовало денег, и Елизавета заложила все свои драгоценности. Швеция, не получив письменных обязательств вернуть отобранные земли, решила ввязаться в войну, но получила крепкий отпор от русского солдата.

Все отступились от Елизаветы. Маркиз Шетарди оказался скуп и недоверчив, Нолькен выжимал из нее обещание отдать завоеванные земли, и она поняла, что помощи от иностранцев ждать не приходится. Цесаревна колебалась целый год, целый год прошел в пустых переговорах, и время подошло к критической точке…

Второй раз подстерегло Елизавету горькое разочарование во Франции: когда ей отказали в руке французского короля, и теперь, когда Франция отказала ей в поддержке при восхождении на престол.

Нет, она не думала, что справится сама, своими силами, не могла и помыслить о том, чтобы совершить переворот. Но рядом был Лесток, минута была решающая…

23 ноября 1741 года при дворе проходил очередной куртаг. Как ни странно, на этот раз пригласили и Елизавету. Елизавета поехала с тяжелым сердцем: переговоры, долгие и тягостные, сети, которые никак не сплетались, усилия, которые никак не могут закончиться успехом…

С Анной Леопольдовной Елизавета не была в сердечных отношениях, но внешне они были любезны. До правительницы доходили слухи об интригах цесаревны, но она мало обращала на них внимания. Ей было не до Елизаветы. Она вся была в заботах. Еще не старая, но уже стареющая, довольно миловидная, царица не находила тепла и ласки в своем собственном доме. Ее муж, герцог, был к ней предельно холоден, хотя неукоснительно выполнял супружеские обязанности. Случалось, что они не разговаривали по нескольку дней, и в постели эти отношения не менялись. Анна Леопольдовна уже давно и самозабвенно влюблена была в австрийского посланника Линара и неукоснительно слушалась его советов. Но и Линар, уезжая в Австрию, предупредил ее – необходимо заточить Елизавету в монастырь, иначе может грянуть беда. Однако Анна Леопольдовна только улыбнулась:

– К чему это? Ведь все равно останется чёртушка…

Так Анна Иоанновна называла молодого голштинского герцога, внука Петра I. Его Анна Леопольдовна боялась больше, чем Елизавету.

Старый интриган и искушенный царедворец Остерман рассказывал ей о странном поведении Лестока, зачастившего к Шетарди, но она прервала его, с гордостью показывая ленточки, собственноручно пришитые ею к костюмчику маленького императора. Впрочем, царица в глубокой тайне готовила событие, которое должно было положить конец честолюбивым надеждам всех претендентов на русский престол, – 9 декабря она хотела короноваться и отныне называться императрицей. Анна Леопольдовна уже поручила Бестужеву составить манифест по этому случаю.

Куртаг был как куртаг – много танцевали, много ели, много играли в карты. Елизавета скучала за картами – у нее, как всегда, не было денег, а проигрыш был неминуем, и она не знала, как оборвать это докучное занятие.

Внезапно Анна Леопольдовна встала сама и поманила Елизавету в уединенную гостиную.

Они уселись на шелковом канапе, и правительница со вздохом прочла Елизавете письмо Линара – он точно, по числам и часам описывал встречи Лестока и Шетарди.

У Елизаветы были свои шпионы во дворце – фрейлина правительницы и лакей герцога Антона–Ульриха – они внимательно прочитывали все письма, приходившие во дворец. И Елизавета знала обо всем. Но переписка Линара с правительницей велась строго секретно не столько от слуг и челяди, сколько от мужа, Антона–Ульриха, и поэтому Елизавета была ошеломлена.

– Боже мой, – горячо принялась она убеждать Анну Леопольдовну, – да пусть скажут Шетарди, чтобы не переступал моего порога, да пусть арестуют Лестока, ах, какой он бесцеремонный наглец, пусть с ним поступят, как он того заслуживает!

Она так горячо предавала своего друга и сообщника, что бросилась на колени перед правительницей:

– Пусть увидит Бог, что я никогда и не думала ни о чем подобном!

Цесаревна так сердечно уверяла Анну Леопольдовну, так искренне залилась слезами, что та не выдержала. При виде чужих слез правительница легко плакала. Она обняла Елизавету, но предупредила ее:

– Я не слушаю советов, а мне все говорят, чтобы я отправила вас в монастырь. Надеюсь, вы не станете злоупотреблять моим доверием.

Елизавета клятвенно заверила Анну Леопольдовну в своей невиновности и так же горячо обещала никогда и ничего не предпринимать против нее…

Рано утром Лесток прибежал к Шетарди и все ему рассказал. Но Шетарди уже вручил свои верительные грамоты Анне Леопольдовне, он находился под дипломатической защитой и не заинтересовался сообщением Лестока.

Елизавета предала Лестока, она согласилась, что его нужно арестовать, и хирург знал, что под кнутом и на дыбе расскажет все о заговоре. Он должен был спасти себя, а спасти себя – значило убедить Елизавету действовать.

У него уже давно лежал рисунок – в часы досуга Лесток занимался рисованием. На одной стороне листа изображена была Елизавета в короне и императорской мантии, сидящая на золоченом троне, а рядом она же – на коленях в монашеском одеянии. Он быстро схватил рисунок, набросал внизу: «Выбирайте» – и ринулся к ней.

Она сидела у окна и грызла ногти. Дай Бог, чтобы все еще ограничилось монашеской рясой. А не то – топор, плаха или ссылка в холодную Сибирь.

Она рассматривала рисунок, а Лесток все повторял ей:

– Я чувствую, что все скажу под кнутом!

В комнате появились несколько солдат из ближайших казарм. Сержант Грюнштейн держал речь от их имени. Преданных Елизавете солдат правительница отправляла на войну со Швецией, и если переворот не произойдет сегодня–завтра, то никто не поддержит больше Елизавету.

– Следующей ночью, – встала Елизавета.

Наконец появились у нее и храбрость, и решительность. Грудь в крестах или голова в кустах, – так говорили ее любимые гренадеры, и она решилась следовать этому девизу…

Вечером заговорщики должны были обойти все казармы, раздать деньги. Елизавета лихорадочно порылась в своих сундуках и шкатулках – нашла только триста рублей. Лесток съездил к Шетарди и вернулся с пустыми руками. Пришлось заложить последние оставшиеся драгоценности.

Поздним вечером Грюнштейн и его товарищи вернулись из казарм с благоприятным докладом – гвардейцы были рады действовать. В зимнем походе на север, против Швеции, они рисковали еще больше и выбрали переворот, а не войну. Лесток крутился, как белка в колесе – он послал к Остерману и Мнниху посмотреть, все ли спокойно, а сам отправился в Зимний. У правительницы света не было, значит, она спокойно спала…

Весь день Елизавета постилась. Теперь, когда она решилась действовать, к ней вернулось бодрое настроение, цесаревна шутила с девушками и только иногда подносила пальцы ко рту – эта скверная привычка грызть ногти одолевала ее в минуты самых сильных волнений. Выслушав все доклады, она ушла в домашнюю молельню. Встав на колени, подняла лицо к иконе Богоматери, и крупные частые слезы закапали ей на грудь.

Она молилась долго и истово. Дала обет, что выстроит Пресвятой Деве церковь, если все пройдет благополучно, обязалась перед Богом и святыми не проливать крови во все время своего правления… Она выполнила потом все свои обеты – в царствование Елизаветы смертная казнь была отменена, а на пригорке возле ее старого бедного дома поднялась величественная церковь Пресвятой Девы Марии…

Ее уже ждали. Собрались все ее родственники, все приближенные. Василий Салтыков, дядя Анны Иоанновны, Гендриковы, Скавронские, Ефимовские, тут же суетились Александр и Иван Шуваловы, невозмутимо ждал часа Михаил Воронцов, спокойствие и удачу предвещал Алексей Разумовский.

Лесток надел ей на шею орден святой Екатерины, сам вложил ей в руку серебряный крест и вывел ее из дома. Вместе с Лестоком она села в сани, на запятки встали Воронцов и Шуваловы, и сани полетели по пустынному, темному заснеженному городу к казармам Преображенского полка. За последними санями летели вторые – со всеми приближенными и родней…

На окраинных улицах не было караульных, не горели костры у шлагбаумов, и вся кавалькада легко добралась до съезжей избы полка.

Увидев подъезжающие сани, караульный забил было тревогу – он ничего не знал, но Лесток подлетел к нему и ударом кулака прорвал кожу барабана. Гренадеры, посвященные в тайну, разбежались по казармам будить своих товарищей. Здесь не было офицеров, одни лишь солдаты, жившие в отдельных деревянных домиках. Только один дежурный офицер выскочил вперед с обнаженным палашом, но его свалили, связали, и он больше не сопротивлялся. В сущности, никто не знал, в чем дело, все кричали бестолково и суетливо. И тогда Елизавета вышла вперед, подняла руку, и солдаты притихли. Они хорошо знали ее, но она все‑таки спросила:

– Знаете ли вы, чья я дочь? Узнаете ли вы меня?

И солдаты дружно закричали, что знают, что она – искра Великого Петра.