Текст книги "Граф Никита Панин"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц)

Глава одиннадцатая

Ранним утром сентябрьского дня 1757 года фрейлины императрицы баронессы Мария и Анна Вейдели готовились последовать за Елизаветой в приходскую церковь Царского Села. Здесь, в Царском, они наконец были на вольном воздухе, им все хотелось бегать по зеленой траве и усыпанным песком дорожкам старого тенистого парка. Теперь, в ранние часы, в парке было удивительно свежо и прохладно, легкие паутинки носились в воздухе. Трава уже немного пожухла, листья печально падали с деревьев, а аллеи были устланы ковром из опавшей листвы. Удивительное зрелище – уходящие вдаль ровные шеренги огромных деревьев, еще зеленых и кое–где тронутых золотом и багрянцем, засыпанные разноцветными листьями дорожки, слегка колышущимся под порывами легкого ветерка. Анна, семнадцатилетняя высокая девушка, тоненькая и стройная, с высокой копной каштановых волос, правильными, ровными дугами бровей над небольшими, но ясными и радостными темными глазами, с тонкими губами прихотливо изогнутого рта и точеной линией носа, слыла настоящей красавицей.

Четырнадцатилетняя Машенька отставала от сестры ненамного. К этой поре она была еще по–детски угловата, тонкие руки и ноги не налились силой, и она смотрела на сестру как на воплощение красоты и женственности. Они все время проводили вместе, почти не разлучаясь, даже спали в одной постели. Фрейлинам не полагались отдельные палаты, и иногда в спальню набивалось до двух десятков девушек и женщин. Они привыкли поверять друг другу полудетские мечтания, сокровенные мысли. Может быть, потому и обходили их наказания и угрозы, что лишний раз не участвовали девочки в сплетнях и пересудах. Молча выслушивали все, что говорилось, и только потом, вдвоем, укрывшись одеялом, обсуждали это. Маша привыкла во всем слушаться сестру и всегда глядела на нее с обожанием и доверием.

Она знала, что Анна все еще вздыхает о красавце–офицере Захаре Чернышове и пользуется малейшей возможностью, чтобы узнать о нем. Его отправили сначала в ссылку в родовое имение, а потом, с началом Семилетней войны, в действующую армию. У Маши еще не было друга сердца, и она мечтала о том, что когда‑нибудь у нее тоже появится свой Захар Чернышов и она так же страстно будет вздыхать о нем и поверять Анне свои страдания и мечты. Пока что она исправно несла придворную службу, стараясь возможно лучше исполнять несложные обязанности фрейлины и присматривалась к светским нравам. Девочка любила императрицу и очень ее боялась. Та могла залепить оплеуху, выдрать волосы на голове, тяжелым каблуком огреть по щеке. Но Маша каким‑то внутренним чутьем понимала, что делает она это не со зла, а потому, что слишком нетерпелива, да и служат ей плохо, из рук вон. Бестолковые и неловкие фрейлины целыми днями обсуждали наряды и прически, усы и бакенбарды придворных, называли именами фаворитов Елизаветы своих собачонок и старались выслужиться, чтобы не делом, а лестью завоевать милость императрицы.

Она еще по–детски прятала роскошные рыжеватые волосы под чепец, хотя и носила платье с маленькими фижмами. Ей, как и Анне, никто не догадался отрезать детские крылышки, но она не страдала по этому поводу, уже поняла, что при дворе никому ни до кого нет дела, все заняты только собой, а уж что касается девочек, то если не вспомнила императрица об их дне ангела, значит, никто и не подскажет ей, не напомнит…

Елизавета была добра к ним, но нрав имела переменчивый. Оказав ласку или милость, она надолго забывала о человеке, если он не торчал постоянно перед глазами, поэтому придворные дамы, фрейлины и чины старались возможно чаще попадаться ей на глаза. Авось вспомнит, авось что‑нибудь подарит. Она дарила часто и охотно. То рассказчице Мавре Егоровне за особо сложную и затейливую сказку, то чесальщице пяток за особое угождение, то просто так давала рубль золотом ни с того ни с сего. Подачек таких Аннушка с Машей не получали и на других, выпрашивающих их, глядели с холодностью и презрением.

К десяти утра в аллеях появились придворные. Императрица всегда ездила много и охотно, но особенно любила Царское Село, выезжала всем двором, забирала с собой фрейлин, придворных, поваров, камердинеров, бесчисленное множество слуг, мебель, посуду, ковры. Жила она здесь во дворце, а придворные должны были селиться по углам и квартирам, отчего местные старожилы сразу взвинчивали цены. Фрейлинам полагалось отдельное помещение, и все они, человек двадцать самых молодых, постоянно толклись в одной комнате, где не только удобств никаких не было, но даже и кроватей. Спали на полу, опасаясь ползучих кровопийц – клопов, которые здесь плодились в невероятных количествах.

Но за тесноту вознаграждены бывали Машенька и Анна чистым свежим деревенским воздухом, ароматами, несущимися с полей, широкими просторами до самого горизонта и очень любили эти поездки в Царское.

Сегодня было Рождество Богородицы, и весь двор отправлялся в местную приходскую церковь, чтобы выслушать обязательную службу и помолиться Святой Матери.

Аннушка и Машенька накрыли свои пышные волосы скромными платочками не в пример другим фрейлинам, разодетым в кружевные плоеные чепцы и громадные фижмы. Они знали, что в церковь женщине нельзя ходить с непокрытой головой, и строго соблюдали все обряды и обычаи…

Толпа празднично разодетых придворных усеяла все аллеи, когда из внутренних покоев показалась императрица. Маша и Аня пристроились в хвост длинной процессии фрейлин, медленно продвигавшихся за Елизаветой, и шли, опустив глаза в землю и никого не видя. Они приготовились к службе, и все их мысли сосредоточились на небесной заступнице, явившейся во сне к их матери. Они свято хранили в памяти каждую деталь ее рассказа и не уставали напоминать друг другу об этом.

Императрица вошла в ярко освещенную церковь. Темные лики образов Христа, Богородицы, святых обрамлялись золотыми и серебряными окладами и жарко горели при свете тысяч огоньков свечей. Вовсю пылало большое паникадило, спускающееся с середины купола, а вокруг основания его золотой цепи расположились святые угодники, ангелы, херувимы.

Маша и Аннушка давно знали эту церковь. Золоченый иконостас украшался старинными иконами, а резные врата напоминали кружево – так затейливо переплетались в них ветви деревьев, цветы, птицы.

Мощный бас священника потряс всю церковь: началось славословие Богородице. Ему откликнулся ангельский хор певчих, сладко и мелодично восхвалявших Небесную Заступницу. Маша почувствовала, как на глаза ее наворачиваются слезы – она всегда плакала во время службы, ангельское пение навевало на нее невыразимую грусть. Анна, напротив, была серьезна и сосредоточена, но слез не лила…

Маша утерла глаза, перекрестилась на образа и стала тихонько рассматривать убранство храма, чтобы отвлечься и не разреветься в голос, как это уже не однажды с ней случалось. Битком набитая церковь смешала людей всех званий. Больше всего тут было простолюдинок в темных платочках и темных одеждах. Словно живые цветы расцветали между этими темными одеждами наряды придворных. Но все вместе стояли на коленях, крестились и подпевали хору, молились, подхватывая слова священника. Особая атмосфера стояла в церкви, благодаря мелодичному пению.

Неожиданно Маша увидела, как перешла на другое место императрица. Никто в церкви не смел и пошевелиться, да и народу – не протиснуться. Однако Елизавета не стояла на месте и во время службы не раз переходила туда и сюда, а то и вовсе выбиралась на воздух. Так и теперь. Походив по церкви (народ почтительно давал дорогу императрице), Елизавета тихонько подвигалась к выходу. Никто и не заметил, как императрица вышла. И только Маша пошла за ней. Вдруг спросит что‑нибудь, что‑то понадобится…

Но Елизавета спустилась по высоким ступенькам паперти, сунула в руки сидящим нищим несколько монет и прошла от крыльца к видневшейся дорожке, заросшей травой.

Маша следила за ней глазами и только удивлялась, почему никто из высших чинов и сопровождавших императрицу статс–дам не пошел за Елизаветой. Одна, в розовом платье струящегося атласа, в плоеном кружевном чепце на голове, задумчиво шла Елизавета по дорожке и вдруг остановилась. У Маши так и замерло сердце.

Императрица постояла мгновение, покачнулась и стала медленно оседать на землю. Ноги ее подогнулись, и она раскинулась на зеленой траве, подогнув ногу и опираясь плечом о землю. Потом и голова ее откинулась на траву, и тут Маша с ужасом поняла, что не знает, как поступить в этой ситуации. Бежать – позвать на помощь? Бежать к Елизавете, спросить, чем помочь? Что делать? Она кинулась обратно в церковь, подбежала к Ане.

– Государыня упала, лежит на траве, – дернула она ее за руку.

Анна дико взглянула на Машеньку.

И обе пулей вылетели из церкви.

Возле государыни уже толпился народ. Никто не смел подойти близко, тихо разговаривали. Одна смелая старуха приблизилась, накинула на лицо императрицы платок.

И перекрестилась.

– Мертвая, что ли? – вскинулась Анна.

И убежала в церковь – звать старших, спросить, что делать.

А Маша подошла ближе, встала на колени возле Елизаветы и так стояла, не зная, как быть – снять платок с ее лица или оставить так…

Анна протиснулась к Шувалову. Он стоял на коленях, мелко и часто крестился и бил лбом в коврик, положенный возле ног.

Аннушка дернула его за руку. Александр Иванович резко повернул к ней лицо, глаз его забило мелким тиком…

– Государыня на земле лежит, – только и успела шепнуть Анна, как старик резко поднял свое грузное тело и заковылял к выходу, расталкивая молящихся.

Священник продолжал мощным густым басом возглашать славословия в честь Рождества Богородицы, а все внутри церкви вдруг заволновались, придворные вскочили с колен и бросились к выходу. В дверях образовалась давка, никто не знал, в чем дело, крики и шум заполнили храм.

Толпа выплеснулась на паперть и увидела другую толпу, стоящую вокруг простертой на земле государыни.

Александр Иванович уже распоряжался, руки его мелко и быстро тряслись, правая сторона лица дергалась в нервном тике.

Послали за лекарями. Но лейб–медика царицы Кондоиди не оказалось, он остался в Петербурге, отговорившись нездоровьем.

Бестолково бегали и суетились придворные, не зная, что делать. Гофмейстерина опустилась на колени возле государыни, пыталась дать ей понюхать нюхательную соль. Руки у нее тряслись, и флакончик с солью то и дело ударял императрицу то в губы, то в нос.

Заместитель Кондоиди француз Фюзадье явился не скоро: его сыскали где‑то у местных жителей.

Когда он пришел, вокруг тела императрицы уже стояли ширмы, народ толпился в отдалении. Тут же приготовлена была кушетка. Но никто не знал, можно ли переложить царицу с земли на кушетку. Единственное, что смогли за эти несколько часов сделать – огородить ширмами…

В ужасе и смятении суетились вокруг ширм люди, охали и ахали фрейлины, сумрачно размышляли о будущем высшие придворные чины, которых забрала с собою из Петербурга государыня. У всех на уме только один вопрос: конец это или нет? И что будет? Каждый дрожал за свое место, каждый думал, куда бежать, к кому подольститься…

Александр Иванович храбро распоряжался, но и у него захолонуло сердце – а ну как это конец? Тогда на престол взойдет Петр, а Александр Иванович не всегда бывал с ним любезен. Вот уж когда отольются кошке мышкины слезы…

Фюзадье сначала долго размышлял, приоткрывая императрице веки, слушал сердце, прижав ухо к августейшей груди, наконец, решил, что самое важное дело – пустить кровь. В XVIII веке от всех болезней пускали кровь – это действительно давало облегчение в некоторых случаях. Но здесь, верно, был другой случай. Кровь капала из ноги в подставленный медный таз густая, тяжелая и сразу же застывала.

Но облегчения не последовало. Елизавета все не открывала глаз, хотя дыхание с хрипом вырывалось из горла.

Не помогало ничего – ни кислая вода, приложенная к вискам, ни нюхательная соль, ни смоченное мокрое полотенце, возложенное на лоб. Никто не знал, что делать дальше. Даже Александр Иванович, сразу же взявший бразды правления в свои руки, бестолково бегал туда–сюда, дергая теперь уже всей правой половиной лица.

Пришел священник, отслужив службу при пустом храме – все прихожане высыпали на улицу и стояли в отдалении от ширм, за которыми укрыли тело государыни.

Маша и Анна с ужасом смотрели на всю эту суету. Впервые они видели обморок такой продолжительности, впервые видели, как стали потихоньку исчезать некоторые придворные, спешившие сообщить весть о болезни императрицы в Петербург, знакомым, родным.

Почти два часа старался Фюзадье привести Елизавету в чувство, но ничто не помогало.

Наконец, он распорядился положить ее на кушетку и отнести во дворец.

У постели императрицы собрались те немногие, которым не грозила опала нового государя, буде он появится. Государыня лежала недвижимо, и только крохотная голубая жилка на шее свидетельствовала, что она еще жива. Она билась ритмично и медленно…

К ночи веки Елизаветы медленно поднялись. Мутный взгляд постепенно становился все более осмысленным, наконец, она повернулась на своем ложе.

Взгляд ее остановился на Александре Ивановиче, и она знаками показала ему на рот. Говорить не могла – прикусила язык…

Тотчас принесли лекарственные отвары, Фюзадье попробовал их из августейшей чаши и поднес императрице. Она рукой оттолкнула чашку и глазами показала на штоф с квасом, всегда стоявший в ее опочивальне. Фюзадье в ужасе замахал руками, замотал головой, но Александр Иванович уже наливал квас.

Придерживая чашку, он поднес ее ко рту императрицы, и она с удовольствием сделала несколько глотков… После этого опять закрыла глаза и погрузилась не то в сон, не то в беспамятство.

На другой день вызвали Кондоиди, он прискакал на третий день и неотлучно находился у постели больной почти целую неделю. Она то приходила в себя, то снова теряла сознание.

Курьеры поскакали из Петербурга в действующую армию, курьеры повезли депеши в иностранные государства.

Императрица выздоровела, но последствия ее обморока и болезни были самые тяжелые.

На престол в случае смерти Елизаветы восходил Петр III. Но политика этих двух людей была совершенно противоположной. Елизавета вела Семилетнюю войну против Пруссии в союзе с Австрией. А для Петра Фридрих II, прусский король, стал идеалом. Ему поклонялся голштинский принц, считал за счастье служить в его армии хотя бы капралом.

И результат обморока Елизаветы не замедлил сказаться на военных действиях.

Русская армия под командованием Апраксина перешла через Прегель и двинулась к Кенигсбергу в Начале августа, почти за месяц до злополучного происшествия с Елизаветой. 18 августа русские войска вошли в лес под местечком Гросс–Егерсдорф. Узкие, почти непроходимые дороги не давали войскам возможность выстроиться. Целую ночь солдаты были под ружьем и на рассвете собирались двинуться в путь, чтобы окружить врага.

Но они не успели этого сделать. Трубач пруссаков, уже вышедших из Коркиттенского леса и построенных в боевой порядок, заиграл атаку. Генерал Фридриха II Левальдт застал Апраксина врасплох во время опасного и сложного маневра.

Смятение, вопли, крики, беспорядок начались в русских войсках. Правильная атака пруссаков и залпы артиллерии превратили войско в беспорядочную толпу. В несколько минут были перебиты Нарвский и второй Гренадерский полки, убит генерал Зыбин, а смертельно раненый Лопухин, тоже генерал, попал в плен.

Русские дрогнули и были отброшены к лесу. Казалось, что поражение неизбежно. Но тут произошло то, что поражает и поражало всех военных историков. Через лес, по болотам, считавшимся непроходимыми, примчался на поле сражения третий Новгородский полк и ударил в штыки. Вел его молодой Румянцев. Он выступил самостоятельно, Апраксин, потерявший голову от страха, перестал командовать. Еще четыре полка, остававшиеся в арьергарде, по собственному почину выступили на поле сражения. Они ударили с такой стремительностью и с таким жаром, что Левальдту ничего не оставалось, как скомандовать отступление и открыть русским дорогу на Кенигсберг.

Все расчеты Фридриха, не принимавшего всерьез русскую армию, были разбиты. Теперь Апраксину ничего не стоило через завоеванную им Восточную Пруссию соединиться со шведами, которые уже находились в Померании, и вместе с ними появиться под стенами Берлина.

Подвинувшись вперед, через несколько недель Апраксин отступил и перешел за Неман.

В конце сентября Елизавета окончательно встала на ноги, и Апраксин был не только смещен с должности главнокомандующего, но и попал под следствие. Елизавета поняла, чьим письмам обязана Пруссия своим спасением. Апраксин скончался во время первого же допроса, но Елизавета призвала к ответу великую княгиню Екатерину Алексеевну. Та писала Апраксину в армию, и только уничтоженные письма не позволили Елизавете судить ее за государственную измену.

Конечно, ни Машенька, ни Аннушка не знали обо всех этих хитростях, но они видели, как день ото дня все более мрачной и замкнутой становится императрица.

А потом по всему двору разнесся слух – арестован канцлер Бестужев. Французский посол в Петербурге маркиз Лопиталь так писал Людовику XV обо всех интригах молодого двора и Бестужева:

«Первый министр нашел средство соблазнить великого князя и великую княгиню настолько, что они убедили генерала Апраксина не действовать так быстро, как то приказывала императрица. Эти интриги велись на глазах императрицы. Но, так как ее здоровье тогда было очень плохо, она только о нем и думала, между тем как весь двор поддавался желаниям великого князя и в особенности великой княгини, вовлеченной в дело ловкостью Вильямса (английский посол) и английскими деньгами, которые этот посол передавал ей через посредство Бернарди, своего ювелира, признавшегося во всем. Великая княгиня имела неосторожность, если не сказать смелость, написать генералу Апраксину письмо, в котором освобождала его от данной ей клятвы удерживать армию и разрешала привести ее в действие. Г. Бестужев показал однажды это письмо в оригинале г. Быкову, уполномоченному императрицы–королевы (Марии–Терезии), приехавшему в Петербург с целью поторопить операции русской армии. Тогда тот почел своим долгом доложить об том графу Воронцову, камергеру Шувалову и графу Эстергази (представителю венского двора). Это был первый шаг, повлекший за собой падение Бестужева».

Однако дело было даже не в этом. Враги канцлера проведали, что у Бестужева имеется манифест, составленный канцлером, о привлечении Екатерины к управлению империей. Они‑то и внушили Елизавете, что в бумагах канцлера непременно найдется что‑то, касающееся ее безопасности. Это и склонило царицу к окончательному решению – арестовать Бестужева.

Екатерина замерла в ужасе. Но Бестужев даже из‑под ареста нашел способ успокоить свою сообщницу – он написал ей записку, переданную верным человеком, что манифест о ее восшествии на престол сожжен. И великая княгиня успокоилась. Следующим же днем, встретив высокопоставленных чиновников, которым поручалось вести следствие по делу Бестужева, графа Шувалова, графа Бутурлина и князя Трубецкого на балу по случаю помолвки Льва Нарышкина, она весело спросила:

– Что значат эти милые слухи, дошедшие до меня?

Голос ее не дрогнул, она задала свой вопрос весело и непринужденно.

– Нашли ли вы более преступлений, чем преступников, или больше преступников, чем преступлений?

Они что‑то бормотали в ответ, а граф Бутурлин просто ответил:

– Бестужев арестован, но мы не знаем еще, за что…

А когда Екатерине передали записку от Бестужева через голштинского министра Штампке, она вовсе успокоилась и повела себя еще более самоуверенно.

В записке было всего несколько слов:

«Не беспокойтесь насчет того, что знаете. Я успел все сжечь».

Давно уже не говорила она Елизавете: «Виновата, матушка», как в первые годы своей жизни во дворце.

А Елизавета, очнувшись от своих обмороков, которые становились все более частыми и продолжительными, уже не видела многих своих приближенных. И, когда спрашивала о них, ей отвечали, что они при великом князе и великой княгине…

И только Аннушка и Маша не покидали больную императрицу. Они ночами и днями просили позволения сидеть у ее постели, со всех ног бросались исполнять ее распоряжения. Елизавета еще императрица, еще хозяйка империи, но те, другие, молодые, уже забирают всю власть в свои руки. И двор ее редеет с каждым часом. А что могут эти две молоденькие верные служанки?

Здоровье государыни с каждым днем все более и более ухудшалось. Бесконечная война, которую осуждало ее религиозное чувство, а гордость заставляла продолжать, непрерывные заботы о внешних и внутренних делах, тяжело давившие ей на плечи, явная глупость Воронцова и всех его министров, вызывающий тон и скандальное поведение великой княгини, странности и преступные происки племянника, великого князя, – все эти интриги, направленные против нее, все доставляло ей боль.

При всем том она оставалась женщиной, сожалеющей о своей увядающей красоте, и безумный страх смерти отравлял ей жизнь. Теперь Елизавета часами рыдала, и эти истерические припадки повторялись, невзирая на лечение нового лейб–медика Пуассонье. А эти не закрывающиеся раны на ногах, когда стоять уже невозможно! И еще частые и изматывающие кровотечения из горла. Она запиралась в своей спальне, и никому не было доступа к больной императрице – только немногие избранные да иногда министры с докладами посещали Елизавету.

Часами она рассматривала новые дорогие материи, иногда примеряла костюмы и говорила со своими фрейлинами о тряпках. Иногда находило на нее просветление: выбрав удачный костюм, Елизавета объявляла о своем намерении быть на балу или в театре. Какая суета тогда поднималась вокруг! И Аннушка, и Маша не жалели ног, радовались, что видят свою повелительницу веселой… Но едва она надевала платье, причесывалась, затрачивала долгие часы на туалет, как силы оставляли ее, и, взглянув еще раз на себя, государыня отменяла спектакль или праздник и оставалась в своей опочивальне, ничего не делая, предаваясь лишь грусти.

И тогда Машенька и Аннушка плакали в гардеробной императрицы, насчитывающей четыре тысячи платьев, ни одно из которых не было надето больше одного раза.

Теперь она не только не ездила никуда, даже обедала всегда дома, к столу приглашала только самых близких, ела очень мало, пила только квас или рюмку токайского. Дела причиняли ей только огорчение. Фридрих продолжал сопротивляться, а генерал Бутурлин, назначенный вместо Апраксина, совершал глупость за глупостью. Елизавета ждала не таких известий, силы ее все больше и больше таяли.

Нечего и говорить о положении внутри страны. Нищета и беспорядок, вызванные войной, росли.

Даже ее верный фаворит Иван Иванович Шувалов, все еще проводивший бессонные ночи с императрицей, не раз говорил Воронцову, назначенному великим канцлером:

– Все повеления без исполнения, главное место без уважения, справедливость без защищения…

Никто не хотел выполнить даже последнее желание императрицы – выехать из старого деревянного дворца, где она смертельно боялась пожаров, на которые нагляделась достаточно на своем веку. Но постройка нового дворца все отодвигалась. Растрелли, архитектор, только на отделку собственных покоев императрицы, спрашивал триста восемьдесят тысяч рублей, а взять их было негде – все поглощала война. Только вознамерились выдать ему требуемую сумму, а тут на Неве сгорели громадные склады пеньки и льна, и это грозило владельцам разорением и миллионными убытками. Елизавета распорядилась отдать пострадавшим деньги, предназначенные для дворца, но и они ушли на войну…

Царица ненавидела племянника, с ужасом думала о том, что будет с империей, когда ее не станет. При ней хоть и было в управлении и в войске много немцев, но русские стали поднимать голову. А наследник и его жена были чистыми немцами, они тянулись к немцам, и все, что было Елизаветой сделано, пойдет прахом. Она много размышляла о том, почему ей не удалось обрусить Петра. И поняла, что воспитанный до одиннадцати лет немцем, он им уже и останется навсегда. Вот почему императрица сразу отняла у родителей Павла, она хотела сделать из него русского императора, когда придет его время царствовать. Она даже подумывала, а не отказать ли престол русскому принцу Иоанну – Ивану VI, объявленному императором в двухмесячном возрасте. Уж он‑то должен быть русским. И втайне от всех дважды встречалась с ним. Но нет! Иоанн был полусумасшедшим, какой из него император, когда он не видел с самого детства никого, кроме грубых солдат из караульни, если не знает ничего, кроме Святого Писания…

И все свои надежды возложила Елизавета на Павла. Ему шел шестой год. С самого рождения приставила она к нему русских мамушек и нянюшек, чтобы научили русскому языку, чтобы рассказывали ему русские сказки и небывальщины, чтобы познакомили его со всем богатством русского фольклора. И теперь он знает быт России, он воспитывался в ее покоях, ему отдала она все свои помыслы.

Шесть лет – начало настоящей учебы, начало воспитания не домашнего, а строго школьного и императорского. Его воспитателем должен стать европейски образованный человек, но знающий не только зарубежную культуру. Она перебирала в уме будущие кандидатуры на пост воспитателя Павла. И отбрасывала одну за другой.

Более всех, пожалуй, подходил для этой роли ее любимый фаворит Иван Иванович Шувалов. Он бывал в Италии, много читал. В 1755 году создал в Петербурге Академию художеств. Ему обязана русская сцена своим рождением в столице в 1756 году. Иван Иванович обладал прекрасной библиотекой и редким собранием картин и скульптур. Наконец, он покровительствовал Ломоносову.

Деньги над ним власти не имели, но современники усмехались: у него их было сколько угодно.

Официально Шувалов не занимал никакого поста. И Елизавета часто говорила его устами, хотя все идеи он черпал у своего двоюродного брата Петра.

Однако Елизавета видела в Иване Ивановиче и такие черты, которые вызывали страх за Павла, если воспитателем его сделается Иван Иванович Шувалов. Она видела, что за его образованностью скрывается посредственный и поверхностный ум. Он был ленив и изнежен, причуды его становились причудами большого барина и самодура – он не терпел осуждения и взрывался, если ему противоречили.

Кроме того, Иван Иванович был способен в одну ночь промотать все состояние в карты.

Словом, хоть и был русским душой и сердцем ее фаворит, но уж очень мало годился для роли воспитателя наследника престола. Разовьет в ребенке лень, склонность к картам, самодурству…

Она перебирала в уме всех, кто мог бы серьезно заняться воспитанием ее любимого внука, в котором все ее надежды и мечты, в котором все достояние империи.

И вспомнила, как Бестужев читал ей некоторые выписки из депеш Панина. Они были написаны изящным слогом, просто, доступно, красиво. И сама Елизавета, воспитанная на изяществе французской культуры, очень тяготела ко всему прекрасному, но добротному, сработанному по–русски.

Может быть, Никита Иванович?

Ей вспомнилась единственная ночь, которую она провела с ним, вспомнились молодые годы, она погрустнела. Каков‑то он теперь, Никита Панин, человек, который мог заснуть возле дверей ее ванной? Но уже и тогда, молодым двадцатилетним офицером, поражал он ее образованием, твердыми убеждениями и искренней преданностью России…

На следующий же день Елизавета приказала Воронцову, теперь великому канцлеру, заменившему Бестужева, отозвать из Стокгольма Панина. Он должен был стать воспитателем Павла…