Текст книги "Граф Никита Панин"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 34 страниц)

Глава восьмая

«От начала недостаточные установления чрез долгое время, частыя в том и еще злоупотребления, наконец, привели в такое положение правление дел в нашем отечестве любезном, что при наиважнейшем происшествии на монаршем престоле почиталось излишним и недобрым собрание верховного правительства. Кто разумный и верный сын отечества без чувствительности может ли привесть в пример, в каком порядке восходил на престол император Петр III? И не может ли сие злоключительное положение быть уподоблено тем временам, в которые не только установленного правительства, но и письменных законов еще не бывало?»

Так говорил Никита Иванович Екатерине, когда она еще была великой княгиней, когда была обиженной стороной, презираемой мужем, оскорбляемой Петром, императором. Все это было накануне переворота, и Екатерина не только выслушивала речи Никиты Ивановича, но и соглашалась с ним. Да, нет мудрых и настоящих законов, устанавливающих власть в стране, нет собрания мудрых мужей, могущих взять сторону любезного отечества и призвать, когда нужно, к ответу самого монарха…

Вот теперь он и трудился над установлением этого мудрого закона, долженствующего ограничить власть монарха, подчинить его закону, а также собранию мудрых мужей, знающих пользу и интерес отечества.

По его настоянию в Манифесте о восшествии на престол Екатерины были упомянуты пункты, в которых торжественно обещалось: «Наиторжественнейше обещаем нашим императорским словом, узаконить такие государственные установления, по которым бы правительство любезного нашего Отечества в своей силе и принадлежащих границах течение свое имело»…

Менее чем через месяц после переворота Никита Иванович уже подал Екатерине проект, обширный и подробный, касавшийся реформы верховного правительства.

Проект представлял собою две части, совершенно не связанные друг с другом, – об учреждении императорского совета и о разделении Сената на департаменты.

Никита Иванович верно понял корень неустойчивости Сената, точно определил меры для упорядочения работы лучшего еще из созданных Великим Петром учреждений. Теперь Никита Иванович находил необходимым разделить Сенат на шесть департаментов. В каждом департаменте должно быть не менее пяти членов. Должность их в том и состоять должна, что когда в правительствующий Сенат какие дела войдут, касающиеся до их департаментов, то «они, наперед между собою оныя дела сами рассмотря, надлежаще исследуют и все то изготовят, что к полному решению и определению потребно, а потом с объяснением своего мнения в полном собрании правительствующему Сенату для решения предложат». Сенат же должен иметь «свободность нам представлять и наши собственные повеления (то есть императора), ежели они в исполнении своем могут касаться или утеснить наши государственные законы и ли народа нашего благосостояние »…

Проект его касался самой основы государственного управления – реорганизации самого высшего управления. В России, как и во всякой империи, власть замыкается на монархе – императоре. Только он может устанавливать я изменять законы. Но, как бы разумен и просвещен ни был император, он не в состоянии один решать все дела и устанавливать законы и постановления. Естественно, он будет опираться на приближенных. Но есть ли правила и установления, на основании которых избирает себе император помощников, на чей совет может опираться? Таких законов нет. Отсюда и все беды государства. Доступ к монарху имеют не все люди достойные. Пользуясь доверием императора, временщики начинают от имени его объявлять указы. Процветает лихоимство, безнравственность, произвол, угодничество. Фаворитизм уже в течение десятков лет приносил государству вред. Закрыть эту брешь, лишить случайных людей возможности влиять на государственные дела возможно только созданием такого органа управления, который функционировал бы по своим законам и определенным системам. Именно поэтому нужен официальный орган – императорский совет. Конечно, такие учреждения существовали – всегда при государе был то совет, то конференция, но и в них заседали те же фавориты. Отсечь их, точно определив назначение и прерогативы совета. Императорский совет должен состоять из шести–восьми человек, знающих, способных, заслугами и многолетней деятельностью доказавших свое право на участие в управлении государственными делами.

Манифест о создании такого органа в первую очередь и принес Панин на подпись Екатерине.

Императрица могла назначать советников. «Но всякое новое указание, акт, постановление, манифест, грамоты, патенты, которые государь сам подписывает, должны быть контрассигнованы тем статским секретарем, по департаменту которого то дело производилось»…

Именно эта формула затруднила бы принятие кулуарных, необдуманных и ошибочных решений. И это ограничивало власть монарха, если она не была обдумана департаментом, сто раз не обсуждена на совете. Государыне пришлось бы выслушивать мнения дельных политиков, и любые нашептывания фаворитов теряли смысл…

Нет, Никита Иванович не рассматривал монархию как зло, которое необходимо удалить. Он лишь хотел несколько ограничить деспотизм. Для него монарх был необходимой частицей государства. «Короли – это необходимое зло, без него обойтись нельзя», – часто говорил он. Но должно быть упорядочивающее начало, которое позволяло бы подниматься над интересами отдельных людей, сословий и групп.

Екатерина задумалась над проектом манифеста, уже было подписала его, но увидела, что Панин ясно дал ей понять, что она слишком слаба, чтобы подняться над мнением фаворитов, не в состоянии освободиться от их власти…

Самолюбие ее было задето… И она разорвала лист…

Никита Иванович был крайне разочарован. Он так верил в то, что в России наконец‑то может восторжествовать право. Оказалось, что влияние и фаворитизм так и останутся крайним злом в империи.

Уже потом, под давлением обстоятельств, в 1768 году, когда началась русско–турецкая война, Екатерине пришлось создать такой совет. Сначала он был временным, а со следующего года и постоянным.

Но идея его была сильно исковеркана, и Панин отнесся к созданию совета довольно равнодушно. Пять лет понадобились Екатерине, чтобы подавить тщеславие и самолюбие. Однако совет был создан и существовал с небольшими изменениями вплоть до 1917 года.

Екатерина советовалась с Паниным, кого «посадить» в совет, но ему уже случилось пережить одно разочарование, и он не хотел второго.

Созданный по проекту хоть и пятилетней давности, совет был крайне нужен и доказал на деле, что может четко и оперативно решать вопросы. Идея Никиты Ивановича пережила его самого на сто пятьдесят лет…

Впрочем, не все так быстро кончилось с проектом Панина.

Екатерина писала Понятовскому, бывшему своему возлюбленному:

«Меня будут принуждать сделать много еще странностей. Если я уступлю – меня будут обожать, если нет – право, не знаю, что случится».

Императорский совет – одна из тех странностей, тем более опасная, что исходит от человека, которому Екатерина была обязана своим положением. Но ведь еще так недавно этот самый Панин хотел и вовсе лишить ее самодержавной власти, предоставив ей только регентство до совершеннолетия своего воспитанника, великого князя Павла Петровича. Это ему не удалось, теперь он настаивает на разделении самодержавной власти между нею и императорскими советниками.

Принять проект Панина нельзя, но и отвергнуть резко и прямо очень опасно.

И Екатерина затеяла императорскую волокиту.

Сегодня она вызывает Панина и требует доработать, переписать один пункт… Он работает, переписывает, подает снова.

Затем она снова вызывает его и опять рекомендует переработать третий пункт. И снова он корпит, пишет, добавляет, вымарывает.

И снова – вызов, поправки, работа…

Вот только одна ее строка – «Правда, что жалеть было о том должно (речь идет о слове «варварский» в манифесте), но не правда то, чтоб мы потому были хуже татар и калмыков, а хотя бы и были таковы, то и при том мне кажется, что употребление столь сильных слоев неприлично нашей собственной славе, да и персональным интересам нашим противно такое, на всю нацию и на самих предков наших указующее Поношение». Вот и следовало избежать слова «варварский», но переписав весь манифест…

Поправки, поправки, бесконечные поправки. Панину уже хотелось плюнуть на всю эту канитель, но идея подталкивала его, и он изо всех сил сопротивлялся наплыву поправок.

Чтобы Панин не думал, что она не собирается вводить идею императорского совета в жизнь, Екатерина даже составила список лиц, которым бы следовало войти в этот совет.

Там значился Бестужев–Рюмин, уже опальный, князь Шаховской, человек, не причастный к заговору, Разумовский, Панин и Волконский – главные деятельные пособники переворота, Захар Чернышов, который уже навлек на себя монаршую немилость, а также Воронцов, бывший канцлер Петра III и ярый его сторонник, противник воцарения императрицы…

Был Никита Иванович не глуп, он сразу понял, что список этот составлен для отвода глаз. Если бы она действительно думала создавать совет, включила бы в него и Неплюева, и графа Салтыкова, и Суворова. Да и других многих, а прежде – Орлова…

Нет, поправки поправками, а не намерена делиться властью матушка Екатерина. Понял это Панин и замкнулся в себе. Он еще добавлял что‑то, переписывал, делал по слову императорскому, но прежнего энтузиазма уже не было. И он со страхом думал, что станется, когда Павел достигнет совершеннолетия, и как тогда исполнит государыня свое обещание править вместе с ним? Мрачные и тяжелые думы одолевали его.

В манифесте председатели государственных департаментов были названы им министрами. Екатерина отметила на полях: «Слово министры не можно ль переименовать русским языком и точную дать силу?» Не нашел Никита Иванович этому слову русского эквивалента и назвал их «статские секретари»…

Тянула и тянула Екатерина с поправками, что ни день» тоновая…

Вроде бы можно было торжествовать победу – 28 декабря она подписала Манифест, но тут же и разорвала лист.

Нет, не удалось Никите Ивановичу ни добиться власти для своего воспитанника, ни даже ограничить самодержавную власть Екатерины. Она оказалась хитрее и провела его, как мальчишку…

Однако не надо думать, что Панин был проведен одной Екатериной. Никто не поддержал идею Никиты Ивановича. Никому не было дела до ограничения самодержавия. Даже один из таких крупных умов, как фельдцейхмейстер Вильбоа, написал в своем отзыве на проект Панина:

«Не знаю, кто составитель этого обширного проекта, но мне кажется, как будто он под видом защиты монархии топким образом склоняется более к аристократическому правлению. Такое преобразование привело бы к разрушению могущества и величия Российской империи. Мудрость императрицы позволяет не опасаться этого, ея намерения направлены к прочному процветанию империи, и она, конечно, легко устранит все, из чего в будущем могли бы произойти вредные последствия»…

Таких отзывов у Екатерины было достаточное количество. Руководствуясь ими, она и поняла, к чему направлен проект Никиты Ивановича. А раз так – значит, надо сохранить этого врага самодержавия, иметь его все время на виду, но и придерживаться той тактики, что она избрала. Тянуть и волокитить… взять измором, обезопасить противника. Сломленному, но не лишившемуся своих убеждений, Екатерина предоставила широкое поле деятельности на арене международной – чтоб не лез во внутренние дела. Панин понял все очень хорошо…

Что ж, коллегия иностранных дел – не самое плохое место. У него есть опыт, закалка, ума ему не занимать, а благо отечества – самое важное из всего…

Дважды потерпел он сокрушительное поражение от ангальт–цербтской принцессы, казалось бы, обидься, выйди из игры. Но Никите Ивановичу Елизавета поручила Павла – в нем была вся его надежда, в этом хилом ребенке заключался для него целый мир. Уж он‑то сумеет вырастить цесаревича просвещенным и умным, способным понять благо России. И для того приглашал к обеду у цесаревича людей, способных своими разговорами и историями развивать в мальчике склонность к государственному мышлению, к благу отечества. Кто только не бывал на этих обедах, самые лучшие умы России, самые интересные люди. И мысли высказывали достойные, направляли незаметно ум ребенка…

Нет, он внешне не выказывал никакого неудовольствия, хотя и прекрасно понял игру Екатерины. Она разорвала проект не прежде, чем короновалась, теперь стащить ее с престола могла бы только сила Божья. Что ж, значит, воля Провидения такова, и ему оставалось только повиноваться. Он не оставил своих мыслей, не отбросил их, но затаился, не высказывал никому до поры до времени, хранил про себя. Да и с кем бы мог он свободно говорить? Только с братом Петром, но и тут была опасность: прямолинейный и прямодушный, честный и не знающий дворцовых интриг, генерал мог бы высказаться не там, где надо. Потому даже и с братом не делился своими горькими разочарованиями Никита Иванович. Будет время, все думал он, придет пора. Не пора, значит, не время для перемен в отечестве, не созрела родина для этого…

А тут подоспело и то дело, которому Панин начал отдавать все свои силы, как первоприсутствующий член коллегии иностранных дел. Началось «делание» польского короля.

Еще в начале февраля 1763 года французский курьер, проезжавший через Дрезден, привез известие, что опасно болен курфюрст Саксонский и король польский Август III. В Варшаве уже сидел посланник Кейзерлинг. Ему и отправила Екатерина тайную депешу: «Ввиду опасного положения польского короля я собрала совет, чтобы определить, какие меры следовало бы предпринять в случае его смерти. На совете было решено, в принципе, действовать в пользу одного из Пястов, именно графа Понятовского, или, в случае неудачи, князя Адама Чарторыйского. Хранить это в тайне, держать в готовности на границе тридцать тысяч человек, в резерве – пятьдесят тысяч».

Август умер в конце сентября.

– Не смейтесь надо мной, – сказала Екатерина Панину, – что я со стула вскочила, как получила известие о кончине короля польского – король прусский из‑за стола выскочил, как услышал….

Ее, да и Никиты Ивановича, волнение весьма понята но – все соседние державы заинтересованы были в выборе польского короля. Борьба предстояла тяжелая – Австрия, Пруссия, Турция, даже Франция будут влиять на исход дела. Все заинтересованы в том, чтобы Польша получила такого короля, который соответствовал бы интересам той или иной державы.

Русские войска вступили в Польшу для охраны права «свободного избрания» короля. И Станислав Понятовский воцарился на польском престоле.

Но предшествовали этому многие переговоры. Фридрих II, прусский король, готов был поддержать кандидатуру Екатерины, если только она вступит с ним в союзный трактат. Польша раздиралась распрями, а России нужно было, чтобы там был король, который мог бы сдерживать враждебные отношения к России. Много покорпел Панин над перепиской, много денег переслала Екатерина Кейзерлингу для подкупа польских магнатов, прежде чем выбор пал на Станислава Понятовского; А вначале Екатерина остановилась на Адаме Чарторыйском, его имя было в Польше популярно, и многие польские магнаты поддерживали его. Но Кейзерлинг деликатно намекнул Панину и Екатерине, что Адам умен и честолюбив, богат и молод. А нам надо, чтобы выбор был сделан в пользу самого ничтожного, убогого, бесхарактерного. Адам только и мечтает сделаться королем, чтобы спасти Польшу путем преобразования, а кому нужна сильная Польша в качестве соседа? Польская анархия для России много лучше, сама Екатерина называет ее «счастливою». Еще в Манифесте о восшествии на престол Екатерина называла Фридриха злодеем, и сам он понимал, что, пойди Россия по военному пути, и ему несдобровать – он и так был на краю гибели, и только Петр III спас его, заключив мир. Панин советовал Екатерине не пренебрегать союзом с Пруссией – Россия устала от войн, ничего не приобрела, а многих солдат русских потеряла. Но заключать мир надо медленно, не торопиться, протянуть, сколько возможно. Посадить короля своего на польский престол, а там можно и договор заключить. В этом духе Екатерина и писала Фридриху – он поддержал кандидатуру от русской императрицы. И волки сыты, говорил Панин, и овцы целы. Теперь, когда в народе еще сильна ненависть к пруссакам, не стоит злить гвардию, а после «своего» польского короля можно и заключить мир…

Екатерина была довольна своим первоприсутствующим по иностранной коллегии. Что‑что, а интересы России ставил Панин превыше всего.

Она‑то думала, что назначение его в коллегию дело временное, так же думал и он сам. Но оказалось, что в международной политике он плавал как рыба в воде. Все хитросплетения распутывал с легкостью и удачливо. И на долгие годы остался в коллегии, при международных делах.

Впрочем, и от внутренних дел Екатерина его не освобождала. Воспитатель Павла был, как говорится, и швед, и жнец, и на дуде игрец.

Когда Екатерина поехала в Лифляндию, она оставила его за себя решать все дела, буде возникнут…

И возникли.

Поздним вечером во дворец приехала Екатерина Романовна Дашкова. Никита Иванович все еще сидел за вечерним столом. Уложив спать цесаревича, проверив все посты у его дверей и во всем дворце – Никита Иванович не очень доверял новым охранителям дворца – поцеловав на ночь Павла, он, как всегда, засиделся за отменными блюдами, которые готовил его повар. Хоть и от царского двора полагался ему стол, да держал Панин и своего повара–искусника. Он вывез его еще из Швеции и сам старался выбирать, что готовить на обед. Разбирал кусочки перепелки, с удовольствием вкушал соловьиные языки в остром соусе. Любил Никита Иванович хорошо поесть и не отказывал себе в этом удовольствии.

Екатерина Романовна казалась встревоженной и смущенной.

Никита Иванович пригласил ее к столу, где роскошествовал один.

– Слышали, Никита Иванович, кричала опять и плакала юродивая Ксения!

Никита Иванович только пожал плечами. Он всегда относился скептически к любым городским слухам.

– Да вы не смейтесь и не пожимайте плечами, – тревожно заговорила Екатерина Романовна, – помните, перед самой смертью матушки Елизаветы кричала она: «Пеките блины!» И вся Россия сорок дней пекла блины…

– Ведомо только Богу, что может случиться, – спокойно ответил Никита Иванович.

– Я тогда прилетела во дворец к великой княгине, – продолжала Екатерина Романовна, – снег, холод, нездорова была, а прибежала. Поняла, что предстоят перемены, императрица уже тогда сильно болела…

Никита Иванович спокойно смотрел на Дашкову. Как жаль, что из всех сестер Воронцовых она так некрасива – большой рот, рябинки – следы оспы, испорченные зубы. Только ясные глаза сверкали проницательностью и умом.

– Она приняла меня прекрасно, уложила под одеяло, чтобы я согрелась. Но когда я спросила, есть ли у нее какой‑нибудь план, она ответила, что целиком полагается на Божью волю… я заверила ее, что все свои силы отдам на ее благо.

– Что ж, юродивым, может быть, дано познать то, чего не знаем мы, простые смертные, – Никита Иванович старался уклониться от обсуждения теперешних дел. В последнее время Екатерина Романовна всем жаловалась на свое бедственное положение, на то, что Екатерина отвернулась от своей бывшей деятельной подруги, и ему не хотелось снова и снова выслушивать эти жалобы. Он же знал, что императрица относилась с большой любовью к маленькой заговорщице, принимала все ее услуги, но Романовна повела себя как владетельница – она вмешивалась во все установления Екатерины, пыталась командовать войсками, требовала себе чин полковника гвардии, как у самой Екатерины. Разве могла она разделить власть с императрицей? Взбалмошная и капризная, княгиня суетливо старалась внушить всем и каждому, что возвела Екатерину на престол, а в благодарность ничего не получила… Ему уже давно надоело выслушивать эти сентенции Дашковой – он‑то хорошо знал, что Екатерина Романовна не только получила свое, заслуженное, но еще и воспользовалась несчастьем родной сестры Елизаветы, сосланной фаворитки Петра, и отняла у нее имение. Словом, он хорошо знал свою племянницу и не очень обращал внимание на ее жадобы, хотя и выслушивал сочувственно.

Но уклонить Екатерину Романовну от воспоминаний и жалоб было не так‑то просто.

– И что же потом? Недаром мне покойный император – он же был моим крестным – говаривал: лучше ходите к нам, простым людям, а то моя жена выдавит вас, как лимон, а потом выбросит за ненадобностью. Так оно и случилось. Дай, Господи, ему царствие небесное, – Екатерина Романовна перекрестилась.

– Так что же юродивая? – вернул ее Никита Иванович от воспоминаний о прежнем. Вроде ведь и не стара еще, чтобы предаваться только им…

– Да, так она весь день и всю ночь бродила по городу и плакала горючими слезами и всем говорила: «Кровь, кровь, реки крови, моря крови, кровь, везде – кровь…»

Никита Иванович, как человек просвещенный, никогда не верил в предсказания, предзнаменования, но тут у него тоскливо заныло сердце.

Прежде всего он подумал о Павле. Спаси, сохрани, Господи, – торопливо перекрестился он. Кто знает, что могут задумать Орловы, буде императрицы нет в городе. Он ненавидел их, понимал, какой вред наносят они государству и самой Екатерине, видел, как вмешиваются во все Дела, и притом неумно и без пользы для народа. Впрочем, кто знает, что хорошо для народа, а что плохо? Однако гвардия за них в огонь и в воду. И опять вспомнил некстати разговор за столом у Екатерины, когда Григорий заявил, что в месяц подготовит новый переворот, буде гвардия за него горой. Императрица тогда побледнела, понимая, что зависит от них. Хорошо еще, Кирилл Разумовский ответил зарвавшемуся гвардейцу: «За неделю до того мы тебя, голубчик, повесим».

Нет, как будто с Павлом все в порядке, все посты он обошел, все осмотрел – Никита Иванович боялся за воспитанника.

– Да, юродивая бродила по городу и заливалась слезами. Два года она не предвещала ничего худого, а теперь вот, опять, – повторяла Екатерина Романовна.

– Все в руце Божией, – проговорил Никита Иванович, – дай Бог, чтобы эти слова просто так обошлись…

Не обошлись…

Никита Иванович обезопасился от гвардии. От нее всего можно было ожидать, а теперь, когда государыня отбыла в Лифляндию, с тем большим основанием думалось о мятеже, о бунте. О недовольных – всегда их было в избытке. Невольно приходили на ум уже два заговора, за такое короткое еще царствование Екатерины.

Капитан Измайловского полка Гринев известил Никиту Ивановича, что капитан–поручик Иван Гурьев затевает недоброе. Между прочим, высказывал он, что обо всем дознался Григорий Орлов. К нему приехал капитан московского драгунского эскадрона Яков Павлович Побединский и донес, что речи говорил Гурьев, лейб–гвардии капитан–поручик. Григорий никому ничего не сказал, а Побединскому от себя просил «все выведывать и его обо всем извещать для доклада императрице». Того же дня явился к самодержице верный испытанный слуга Василий Григорьевич Шкурин и со слезами на глазах сообщил ей, что в Измайловском полку неспокойно, что поручик Петр Хрущев громко говорит:

– Коли пошло на перемену, так быть перемене.

Григорий сообщил императрице, однако она поверила ему не вполне. Знала, что Григорий ветрен и слова его могут оказаться ничего не значащими. А вот Шкурину она верила беспредельно – тот слова зря не вымолвит…

Не сомневался и Никита Иванович: что‑то затевается, и медлить нельзя. Тотчас были призваны во дворец Кирилл Разумовский, сенатор Суворов и генерал–поручик Вадковский. Им императрица передала полученные сведения и повелела «секретно, ближайшими способами, без розысков» все расследовать и ей донести.

На другой же день (Екатерина не медлила с решениями) было арестовано одиннадцать гвардейских офицеров, потом еще четыре.

Начались допросы, розыски, расследования.

Первым проболтался Гурьев. Он приехал к Петру Чихачеву просить в заем денег и открылся, что Иван Иванович Шувалов и с ним еще четыре знатные персоны и офицеры полка, до семидесяти человек, в согласии стараются, чтобы быть императором Иоанну Антоновичу, только скоро делать этого не можно, потому солдаты гвардии любят матушку Екатерину, а со временем может быть великое кровопролитие…

Подпоручик Семеновского полка Сергей Вепрейский рассказал, что сержант Преображенского полка Лев Толстой перемигнулся с ним и со слов поручика Ингерманландского полка Семена Гурьева таинственно высказывал, что «собирается некоторая противная партия, к чему будто оною уже и солдаты армейские некоторых полков распалены», и что «послан не знаю какой Лихарев за принцем Иоанном, чтоб привести его к тому делу»…

Толстой добавил, что из больших людей к тому делу принадлежат Иван Иванович Шувалов, князь Иван Голицын да, может быть, и Измайловы, ибо среди них есть некоторые огорченные… Вепрейский тут же спросил Измайлова, а тот решил, что Гурьев какой‑нибудь враль…

Семен Гурьев подтвердил, что высказывал все это Толстому, но слышал от Хрущева, а про, Иоанна Антоновича выдумал: «А как при восшествии императорского величества на престол он был на карауле в Петербурге, где обещаны были чины и не получил, и потому с завидости такия выдумывал непристойности».

Оговорил Гурьев и Никиту Ивановича Панина, князя Голицына и других знатный людей и прибавил: «И еще есть де другая партия, в которой Корф и он собирает, чтоб Иванушку восстановить, а наша партия гораздо лучше, и для чего цесаревич не коронован и теперь у Панина с Шуваловым сумнение, кому правителем быть».

Но дыба сделала свое дело – признал Семен Гурьев, что сам от себя все выдумал, а об Шувалове ему Петр Хрущев говорил…

А пошло все из пьяного вечера у Петра Хрущева.

Петр Хрущев, большой болтун и шутник, разглагольствовал:

«Мы дела делаем, чтоб государыне не быть, а быть потомку царя Иоанна Алексеевича Иоанну Антоновичу…»

Шумно возглашал тосты за «последний день радости» и за фейерверк. Не давала покоя гвардии быстрая и бескровная победа Екатерины.

А Алексей Хрущев, солдат Измайловского полка, подошел позже, он сказался больным, чтобы в караул не идти, и начал поносить государыню матерными словами. И добавил, что в караул не пойдет, пока своего намерения не совершит, а в партии у него до тысячи человек… Указывая на свой мундир, выразился о государыне поносными словами: «Нажитковала на чести, а нечего ести…»

Допросы, передопросы и разыскивания ни к чему не привели – ясно было одно – пили много, болтали много, но о конкретных делах никто и не помышлял.

Екатерина приказала пытать с пристрастием. Но опять, кроме пьяной болтовни, выведать ничего не удалось. Но взбешенная императрица приказала вынести приговор суровый. Пьяный не пьяный, болтал – получи.

Петра и Алексея Хрущевых, Семена, Ивана и Петра Гурьевых приговорили к смертной казни, Вепрейского – «живота лишить или на теле наказать, Василия и Николая Сухотиных и Дмитрия Данилова – сослать в деревни без права жить в местах, где будет находиться ея императорское величество». Правда, вмешался Сенат и вполне оправдал Вепрейского, обоих Сухотиных и Данилова. А Петру Хрущеву и Семену Гурьеву поставил вместо мучительной казни просто отсечь голову, Ивану и Петру Гурьевым – определить политическую смерть, то есть положить на плаху, а потом сослать навечно в каторжные работы, Алексея Хрущева – на вечное поселение в Сибирь…

Екатерина проявила милость – казни не было, отсечение головы заменено было ссылкой на Камчатку в Большеречецкий острог…

Экзекуция по политической казни проведена была по всей форме. Барабанным боем созвали москвичей на Красную площадь, зачитали высочайший манифест и отправили болтунов в ссылку…

Ахиллесова пята обнаружилась – кто бы ни болтал, а именем Иоанна Антоновича будут играть…

Петра нет, – будут играть и его именем, но это уже самозванцы. А Иоанн Антонович жив и даже знает прекрасно, кто он такой…

Вот и опасался Никита Иванович вестей из Шлиссельбургской крепости. И оказалось – не напрасно опасался…