Текст книги "Граф Никита Панин"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)

– Меня хотят заточить в монастырь. Пойдете ли вы со мной защитить меня?

В ответ невообразимый шум голосов доказал, что все готовы идти за прекрасной цесаревной.

– Всех перебьем, всех перережем!

– Не говорите про убийство, а то я уйду! – воскликнула Елизавета. – Не хочу я ничьей смерти!

Солдаты смутились, изумляясь. Что ж тут тогда и говорить, если убивать нельзя?

Она подняла крест над головой:

– Клянусь в том, что умру за вас! Целуйте и мне крест в этом, но крови напрасно не проливайте…

Они бросились торопливо целовать крест. Вот тогда и встретилась она снова со взглядом Никиты Панина, поднявшего лицо к кресту и приложившегося к нему. Восторженный, полный обожания и радости, взгляд этот словно бы придал ей силы.

– Теперь пойдем! – прокричала Елизавета.

Она села в сани, и вся толпа нестройно бросилась за ней. Больше трехсот человек следовали за санями цесаревны по Невской першпективе.

На Адмиралтейской площади дочь Петра вышла из саней и пошла пешком, но ее маленькие ноги ступали медленно и робко по густому снегу.

– Тихо идем, матушка, дай, мы тебя понесем!

И она согласилась. Подбежали двое солдат. Цесаревна уже не различала лиц, вся во власти нервной суеты и напряжения. Подхватили, посадили на скрещенные руки, она обняла их за плечи, и понеслись солдаты во главе с красивой, разрумянившейся от ветра и мороза молодой женщиной.

Лесток не терял головы во всей этой суматохе – отделив двадцать пять солдат, он приказал арестовать Миниха, Остермана, Левенвольда и Головкина.

Восемь гренадеров пошли вперед: знали пароль и притворились, что совершают ночной обход. Караульные у входа во дворец легко дали себя обезоружить – они закоченели от холода и рады были любому происшествию, чтобы поскорее закончить ночную службу.

В кордегардии дежурный офицер крикнул было команду тревоги «На караул!», но его свалили на пол, и бедняга был бы проткнут штыком, если бы Елизавета своей рукой не отвела штык в сторону.

Путь в опочивальню правительницы был открыт. Австрийский посланник Линар уехал, и Анна Леопольдовна спала вместе с мужем, хотя в последние дни у них вышла размолвка, и они по–прежнему не разжимали губ, даже предаваясь исполнению супружеского долга. Было известно, что Левенвольд предупреждал Анну Леопольдовну об опасности, но она обозвала его сумасшедшим и заснула глубоким сном.

Их грубо разбудили, арестовали и, позволив едва накинуть верхнюю одежду, свели вниз и заперли в Петропавловской крепости.

Шум разбудил младенца–императора Иоанна. Кормилица спустилась с ним в кордегардию, и Елизавета, сидевшая у теплой печки, взяла ребенка на колени и прижала к себе:

– Бедный невинный мальчик! Твои родители одни виноваты!

Она увезла его в санях, и разбуженный шумом народ, уже узнавший, в чем дело, кричал ей «ура!».

В церкви Зимнего дворца уже шла присяга на верность государыне Елизавете. Никто еще не знал, как ее называть – императрица, правительница, регентша, но ограничивались одной формулой присяги – на верность матушке Елизавете.

В Зимний беспрепятственно приходили все новые и новые люди, и в суматохе никто бы не заметил, если бы нашлись люди, хотевшие все повернуть по–старому. Но не нашлось таких смельчаков, приверженцы Анны Леопольдовны попрятались, тряслись от страха за свои головы, и нм не пришла простая мысль о сопротивлении. Гвардия была за матушку Елизавету, и под их защитой она начала властвовать.

У Зимнего собралась огромная толпа, она требовала цесаревну, и Елизавета, веселая, оживленная, радостно сияющая, бросилась на балкон. Кто‑то догадался сунуть ей в руки младенца, кто‑то набросил шубу на едва прикрытые простеньким платьем плечи, и она выскочила на мороз, держа ребенка и махая свободной рукой.

Новоявленная царица не различала лиц, все плыло в праздничной суматохе, но теперь она поверила в свою счастливую звезду и тихонько сказала:

– Слава тебе, Господи, слава тебе, Пресвятая Матерь Богородица, слава, слава, от рабы твоей Елизаветы…

Никто не понимал, что произошло, а что началось. Казалось, что место матери Анны Леопольдовны заняла тетка Елизавета. И она сама еще в наспех изданном манифесте ни слова не произнесла, кто же она такая. В манифесте лишь говорилось, что вследствие беспорядков, происшедших во время малолетства Иоанна, ее верные подданные и все преданные ей гвардейские полки просили ее занять престол.

Но солдатам было этого мало. Они кричали: «Матушка–императрица Елизавета!» И толпа на площади подхватила это слово и разнесла его по всему городу. И она почувствовала себя императрицей, словно бы народная воля подтолкнула ее на этот шаг. Елизавета вспомнила сияющие лица солдат, вспомнила преданный, радостный, обжигающий взгляд Никиты Панина, и словно крылья выросли за ее плечами. Она стала императрицей – по воле народа, как потом постоянно подчеркивала она.

Только через два дня – 28 ноября – появился, наконец, вразумительный манифест, в котором упоминалось о правах Елизаветы на трон, подробно и обширно доказывалось, что она не случайное лицо на российском троне, что ее наследные права законны и основываются на юридическом праве. В этом же манифесте объявлялось, что малолетний принц Иоанн Брауншвейгский вместе с родителями отправлен в Германию, по пути ему воздаются соответствующие почести…

Появился маркиз Шетарди, и Елизавета принялась покорно следовать его советам. Задержать всех курьеров на границе – ни туда, ни оттуда, покуда не будет отправлен официальный отчет о начале царствования, пока иностранные дворцы не получат официальные реляции, задержать принца Брауншвейгского до отъезда в Германию, ибо из‑за этого малолетнего императора могут возникнуть большие затруднения и большие войны, а самое главное, тотчас объявить наследником престола принца герцога Голштинского, одного из внуков Петра Великого. И она правильно сделала, что следовала всем советам Шетарди: он знал политику, а эти мелкие и ничтожные людишки вроде Шуваловых не понимали еще ничего. Они научатся, но потом, потом, а пока советы Шетарди воспринимались ею как благо…

Глава четвертая

Всю первую половину томительной длинной дороги грызли сердце Никиты Ивановича горькая обида и сожаление об утраченной столице. Не то чтобы любил он Северную Пальмиру, не то чтобы был привязан к ее топким мшистым берегам, не то чтобы был он уж слишком поглощен любовью к своей богине – Елизавете. Но чувство несправедливости и сотворенной с ним нелепости терзало его душу. Мало–помалу, копаясь в воспоминаниях и обращая внимания на те взгляды, которые он пропустил на том последнем балу, анализируя все происшедшее, он понял, что почетная его ссылка была делом рук не самой Елизаветы, а ее наушников и шептунов. Вот от них‑то и зависело все: и благосостояние государства, и милости, и благоволения императрицы. Ничто не управлялось так, как надо было бы по всеобщим законам, все зависело от случайно брошенного взгляда, от случайно повторенного на ушко государыне слова, от случайных малозначащих деталей, которые вдруг, соединяясь, вырастали в ложную проблему. Тогда уже зародилась, в дороге, в пыльном и тряском тарантасе, эта его неистребимая ненависть к случайным людям, оказавшимся возле трона, руководившим всей политикой. Уже тогда стал он думать, каковы же последствия этих стихийных бедствий в лице фаворитов и их сообщников…

Впрочем, он все же сожалел и о самой столице. Никита Иванович уже как‑то привык, приспособился к жизни в этом небольшом еще по размерам, грязном и унылом на первый взгляд городе, и всякое изменение привычного уклада давалось ему с трудом. Он вспоминал широкую и сравнительно чистую в погожее время Невскую першпективу, ее суматошный и суетливый Гостиный двор с многочисленными лавками и кабаками, золотую иглу Адмиралтейства в самом конце, редкие по тем временам дворцы знати, перемежающиеся бревенчатыми избушками и тесовыми домами купцов и мещан, дощатые заборы, закрывающие от посторонних глаз внутренность грязных неухоженных, а нередко и занавоженных дворов. Теперь Панин с нежностью вспоминал низкие осадистые края Невы, катившей черные воды среди болотистых низменных берегов, прачек, полоскавших белье в этой черной холодной воде, деревянные мостки, иногда выходившие чуть ли не на самую середину реки. У дворцов побогаче устроены были спускающиеся к воде купальни, на самых берегах кое–где стояли бани, топившиеся по–черному, выбегали кусты ивняка да пробивалась среди болотистой жирной тины и зеленая травка ранней весной. Зимой снег закрывал и очищал грязную землю, но стоило первым розвальням прочертить в сверкающей пороше колею, как она тут же покрывалась грязью, копотью, мусором, лужами подтаявшего черного месива. Дворники сметали снег с тех мест, где ходили люди, и притоптанная множеством ног земля становилась еще грязнее и чернее, чем была до снега. На углах и в переулках чернели грудами золы вчерашние костры, которыми освещалась столица, вечерами они коптили и задымляли сереющее небо, плохо разгораясь на влажной земле, трещали и искрили, бросая в глаза прохожим едкий дым.

Яркий белый снег сохранялся среди города только на крышах, тая и протекая в многочисленные щели между досками при оттепелях и замерзая сосульками на застрехах.

Грязный и неухоженный был городок. Петр строил его по образцу чухонско–немецкому, старательно разделяя прямыми, расходящимися от центра лучами улицами, но его последователи не очень‑то соблюдали прямоту и строгость улиц, ладили дома как попало, как Бог на душу положит, то выдаваясь почти на середину, то западая далеко вглубь.

Что и говорить, невеселое и жалкое это было зрелище. И веселили глаз только купола Петропавловской крепости и ярко белевшая колокольня ее собора, плавно расположились вдоль берегов дворцы фаворитов да знатных людей. Зато из кабаков высыпали толпы бездельников и горьких пьяниц.

И все‑таки было какое‑то бледное очарование в этом северном городе, зимой прикрывающемся пеленой снега, а летом ярко зеленеющей прямо посреди мостовых травкой.

Никита Иванович любил этот недостроенный и неухоженный город. Он был представлен ко двору совсем еще мальчишкой, помнил давно забытые, скучные и страшные ассамблеи Петра, тяжелые и пышные, давящие тоской и ужасом куртаги Анны Иоанновны и веселые, привольные балы Елизаветы.

Что ждет его в далекой Дании, куда отправила его всесильная рука временщиков и фаворитов, где еще найдет он тихий, милый сердцу уголок, как в его родимой Везовне, родовом сельце Паниных, кто скажет ему ласковое, улыбчивое слово, кто одарит его блеском таких же глаз, как у императрицы? Увы, она оказалась не всесильной самодержицей, тоже зависела от завистливых и корыстолюбивых приближенных, не властна была над судьбой и жизнью целого народа. К таким вот мрачным выводам пришел Никита Иванович за всю свою долгую дорогу и только на границе с герцогством Голштинским наконец оторвался от мучительно–горьких дум и стал приглядываться к местам, которые проезжал.

Он еще был при дворе, когда туда из Голштинии привезли худого, болезненного, угрюмого и грубого молодого герцога, объявленного наследником. Ему случалось не раз разговаривать с мрачным неучем, который должен был наследовать российский трон. Никите Ивановичу удавалось изредка разговорить Петра (такое имя дали ему при переходе в православие), и тогда его поражала затаенная и нежная любовь рано осиротевшего мальчика к своей родине – Голштинии. Он удивлялся тогда, как можно уже в одиннадцать лет так страстно томиться тоской по родине, говорить о ней часами, превознося ее красоты и изобилие…

Вот только теперь он стал понимать этого мальчугана, волею судеб оторванного от родной страны. Никиту Ивановича тоже мучили эти щемящие воспоминания, и хотя, казалось бы, ехал он в благоустроенную Европу, а вот, поди ж ты, тоска щемила и щемила его сердце.

На границе ждал его полосатый шлагбаум, усердные, Ловкие и подтянутые солдаты с тощими косицами, припудренными мукой.

А потом потянулись ухоженные поля, каждый клочок которых был обработан искусной и умелой рукой, четко и ровно подстриженные деревья и придорожные кустарники, хорошо укатанные дороги и ровненькие, как по линеечке, улицы мелькавших селений. У каждого дома с острой покатой крышей небольшой садик, и пусть снег закрывает его нетронутой пеленой, можно понять, что по весне здесь распускаются цветы, спеет малина и смородина, вызревают яблоки и груши, ветки которых ровными узорчатыми шарами таращатся в бледное зимнее небо.

Конечно, прав этот мальчуган – чистота и порядок так резко отличны от города на Неве. И везде, где бы ни проезжал Никита Иванович, он с интересом и вниманием вглядывался в аккуратные ровные линии домов, в стрельчатые башни готических соборов, в деревянные кирки, каменные лютеранские церкви, городские ратуши, похожие на соборы. И снова и снова думал: «Прав Петр, прав, у нас нет порядка, у нас нет заботливой руки, как здесь, у каждого хозяина».

По Голштинии сопровождала карету Никиты Ивановича целая кавалькада конных кирасир. В каждом городе и селении его приветствовали бургомистры, надолго отрывая от дороги, угощали скудными бюргерскими обедами и расшаркивались в преданности и признательности великой русской императрице.

Никита Иванович даже подустал от славословий и приветствий, все чаще звал он Федота, едущего за ним в широких розвальнях, и просил отрезать кусок черного хлеба, посыпать солью и нарезать лучку.

Хоть и спешно собирался Никита Иванович, выехал, не успев как следует приготовиться к дальней дороге, но Федот, расторопный и ловкий малый лет тридцати, доставшийся ему в наследство от батюшки, позаботился обо всем. В его широких санях лежал большой запас провизии, и хотя гостеприимные немцы не давали отощать Никите Ивановичу и шестерке императорских коней, все‑таки нет–нет, да и хотелось ему побаловаться чисто русской кухней. Никита Иванович никогда не был особенно пристрастен к еде, но в дороге понял, что привычная с детства еда возбуждала в нем хорошее настроение и помогала переживать тяготы дальней дороги.

Еще одна граница, где не спрашивали бумаг, где дух свободы царил во всем. Начинался Шлезвиг – бывшее немецкое владение, отошедшее к Дании. Из‑за этого крохотного клочка земли велись войны, дипломатические споры, этому клочку земли завидовал и мечтал с детства вернуть Голштинии великий князь Петр, не забывавший своей родины и стремившийся к ней. Ему так и не удалось преодолеть в себе этой тяги к родной стране, и крохотная Голштиния с ее чистотой, порядком и экономной бедностью прельщала его больше, нежели широкая, просторная, хлебосольная Россия.

Никита Иванович поразился бурной жизни этого крохотного клочка земли. То и дело попадались навстречу упряжки сытых, откормленных коней, запряженных в добротные брички, проезжали возы с сеном и битой птицей, в полях работали люди в добротных одеждах, сгребая снег, готовя посев для жирных полей. Огороженные участки полей, стада, выбирающие из‑под снега зеленую траву, ухоженные чистые коровы, сытые, раскормленные лошади – во всем видел Никита Иванович достаток и хозяйственную заботу. В городках ему пришлось увидеть и местные ярмарки – строго поддерживался порядок, провизия и скот, ткани и одежда – все было добротным, продавалось дорого, и купцы не сильно торговались. Все было солидно, поставлено на широкую ногу. Никите Ивановичу захотелось, чтобы так было и в его нищей стране…

Чем дальше ехал Никита Иванович к Дании, тем все чаще выходил он из роскошного экипажа и вглядывался в страну, из‑за которой так долго и кровопролитно дрались соседи – голштинцы и датчане. Все меньше оставалось на полях снега, и проплешины черной, а кое–где и покрытой зеленью озимых земли выглядывали из‑под тонкой пелены белого полога. По тучным пастбищам, затянутым пожухлой и свежей травой, бродили целые стада откормленных коров, рыхлые комья взрывались свиньями, а на крышах добротных скотных дворов и мыз постаивали лохматые остророгие козлы, охраняя своих подруг с тонкой и шелковистой шерстью, бродивших внизу.

Равнинная, слегка всхолмленная местность не позволяла задерживаться глазу на каком‑нибудь одном взгорке. До самого горизонта убегала низинная плодородная земля, сейчас, в период самых сильных морозов в России, лишь кое–где прикрытая снегом. Никите Ивановичу было уже жарко в теплой бобровой шубе и такой же шапке, и он бросал шубу в темное и влажное нутро кареты и стоял на свежем ветерке, отдававшем рыбой и морем, подставляя лицо дыханию Балтийского взморья. Он вспоминал свои ранние годы в Пернове, когда целыми часами бродил по морским отмелям, собирая ракушки, выброшенные и обкатанные морем кусочки янтаря, или наблюдал за поспешным бегством маленьких черных крабов, торопившихся укрыться под громадными валунами от непрошеного посетителя.

Отряд конных рейтар, сопровождавший поезд русского посланника, выражал крайнее нетерпение, – им хотелось как можно скорее отделаться от службы на этой дороге, но командир их лишь тихонько покашливал в кулак, нетерпеливо посматривая на Никиту Ивановича.

А тот снова и снова вглядывался в туманную дымку истории Шлезвига.

Своим возникновением на крайнем юге Скандинавии Дания была обязана многочисленным готским племенам, заселившим Сканию, Феонию и Зеландию со всеми прилегающими островами. Только часть Ютландии не была занята ими, потому что там жило могущественное племя англов. Но англы ушли на север, на соседние острова, где расселились и заняли всю нынешнюю Великобританию. И тогда готы заселили всю Ютландию, которая и стала основой Дании. Река Эйлер, единственная река Дании, стала южной границей этого многочисленного и могущественного племени. Возведенная на ее берегах стена должна была обезопасить готов от вторжения соседей с земель Голштинии, дитмарской марки, чисто германских поселений. Племя готов рано создало себе репутацию пиратов, викингов. Снарядив корабли, викинги отплывали в соседние страны, поднимали на мачтах красные флаги в знак добровольного и мирного торгового сотрудничества, открывали торги, выменивая шкуры животных, кожи, масло на колониальные товары и ткани, на выделанные железные копья. А вечером спускали красный флаг и поднимали черный. Это означало грабеж, разбой, резню тех, с кем утром мирно торговали. Они шли убивать и грабить мирных жителей, захватывать их в плен. Нагруженные тяжелой добычей, корабли викингов отправлялись в обратный путь, проедали и пропивали добычу дома, а потом опять шли в торговый и разбойничий поиск. Иногда они захватывали мелкие селения, население которых не могло им сопротивляться, позже – города, а потом и целые страны.

Но судьба викингов была рискованной и кровавой. Племена, жившие на континенте, скоро узнали подлинную натуру пиратов, и нередко стычки превращались в кровавые войны, в которых гибли викинги, и некому было перегнать корабли с добычей домой, на Ютландский полуостров.

Очень медленно, веками познавали викинги, что их собственная земля – та же добыча. Она была мягка, жирна и податлива и воздавала урожаями, богатой добычей тем, кто сеял на ней. Так это воинственное и коварное племя превратилось в мирных землепашцев и скотоводов. Тучные луга и пастбища, прекрасная земля, великолепный климат – мягкий морской, без сильных морозов и сильной жары. До X века вся Дания уже представляла собою целый ряд мелких королевств. Союз нескольких племен образовывал округа, делившиеся на сотни. Вся жизнь рода регулировалась свободными собраниями – тингами. Здесь решались все вопросы – браться ли за оружие по зову короля, содержать ли его в качестве гостя, объезжающего свое королевство, какие штрафы платить за убийство? В таких общинах были и рабы, но они захватывались в плен, а все крестьяне и общинники располагали личной свободой. Только королю со временем стали даваться на тингах некоторые привилегии – он стал распоряжаться пенями за некоторые преступления, имел возможность тратить доходы с храмов, ему же отводили лучшие земли. К середине X века все племена слились в одно цельное могущественное государство. Горм Старый, сумевший, хотя и формально, объединить всех мелких князей, собрал все датские земли. Распространение христианства возвысило и создало новый класс крупных землевладельцев – духовенство.

Упорная и кровавая борьба велась с язычеством. Началась она еще при Карле Великом, но поначалу проповедь апостола Скандинавии Ансгария потерпела полный провал. Только XI век ознаменовал победу христианской религии. В 1104 году епископ Лунда был поставлен архиепископом, и папский легат провозгласил самостоятельность датской церкви. Это положило начало созданию столь могущественного сословия, освобожденного от всех податей и повинностей, что оно стало как бы государством в государстве. Реформация отняла [7] у этого сословия все привилегии, и господствующей стала лютеранская религия.

Никита Иванович видел строгие и мрачные здания лютеранских кирок и не знал даже, можно ли перекреститься на лютеранский крест.

Фредерик III – датский король, современник русского царя Алексея Михайловича, надеясь укрепить свою власть, большую часть которой урезало народное собрание могущественных богатых кланов – риксрод, начал войну со Швецией, основавшейся на берегах Балтийского моря. Но сил своих не рассчитал. В 1657 году шведы с юга овладели Ютландией, по льду необычно холодного в том году Бельтского пролива перешли на остров Зеландию, а в феврале 1658 года датчанам пришлось в городе Роскилле подписать самый тяжелый и позорный в их истории мир – шведы не только завладели Сконией, Блекинге и Халландом, но получили также норвежские области Бохуслейн и Тронхейм. Даже датский остров Борнхольм отошел к сопернику Дании. Некогда могущественное и наводившее страх на всех соседей государство было сломлено и превратилось во второстепенную державу. Соседи рады были урвать у Дании все, что плохо лежало. Союзник шведов герцог Гольштейн–Готторпский добился отказа Дании от ее верховных прав на Шлезвиг – лакомый кусок юга Ютландии. Потом, правда, Дания вернула себе Шлезвиг, но недаром Петр, наследник российского престола, так заботился о том, чтобы присоединить Шлезвиг к Голштинии – он знал о тех временах, когда Гольштейн владел Шлезвигом. С детства внушали ему мысль об этой части Дании, которой некогда владели германские герцоги, и в течение всей своей жизни Петр думал только об этом. Что ему было до России, когда в глазах его стояла Голштиния и вожделенный Шлезвиг. Руками русских солдат надеялся он приобрести это крохотное владение, отняв его у Дании.

Никита Иванович много беседовал с юным герцогом, ставшим волею судьбы наследником российского престола, и понял, что дальше Голштинии, дальше Шлезвига помыслы его не простираются. Как ни странно, но уже в свои одиннадцать лет сумел он до корней впитать лютеранскую веру и любовь к своей милой отчизне. Веру ему пришлось переменить под давлением обстоятельств, но любви к родине он не утратил, отчего судьба его и сделалась такой трагической…

Собирая воедино добытые сведения, читанные в детстве книги, обрывки разговоров, приобщался Панин к великой науке дипломатии, хотя и с ужасом ждал первого представления датскому королю и риксроду, все же надеялся, что его появление не окажется в Дании посмешищем.

А пока он всматривался в поля и пастбища Шлезвига, любознательно расспрашивая всех, с кем ему приходилось перекинуться парой слов, и впитывал все слышанное и виденное, накапливая по крупицам знания о стране, в которую забросила его судьба.

Шлезвиг к тому времени все равно оставался немецким – немецкие бюргеры и князья владели здесь землями, их церкви и костелы были в каждом местечке, говорили здесь только на немецком, и Никита Иванович, с детства владевший немецким языком, как родным, не чувствовал никакой оторванности ни от родины, ни от царского двора. Правда, при дворе больше в ходу был французский язык, но и немецкий вошел в моду после немцев, наводнивших Россию через прорубленное Петром Великим окно в Европу.

Благодаря этому сами русские, составлявшие верхушку знати, были словно иностранцы в своем отечестве. Существовал даже анекдот о том, как француженка по происхождению, молодая жена одного из русских аристократов пожелала овладеть русской речью. Муж небрежно осадил ее пыл: «Для чего? Чтобы только отдавать приказания прислуге?»

Можно было услышать такую фразу из уст русского вельможи: «Я в дистрикции и в дезеспере, аманта моя сделала мне индефиле, и я акур сюр против риваля своего реванжироваться…»

Академия наук, оставленная без всякого присмотра из‑за отсутствия широкого слоя образованных людей, пыталась дать юношеству все науки, даже право. Но это было только желание учиться всему, а, как известно, при желании учиться всему – ничему не выучишься. Чрезмерно энциклопедический характер школьных программ был задуман еще Петром Великим, на всем образовании лежала печать его безудержного гения. Но этот широкий характер образования служил целям воспитания одних только тончайших слоев русского общества. А учителями были иностранцы. Если Петр в качестве наставников приглашал в Россию одних лишь немцев, то Елизавета повернула в сторону Франции. Конечно, дочь Петра установила порядок проверки знаний для этих иностранных авантюристов, искавших счастья вдали от родины.

Они знали лишь свой родной язык. Но русские вельможи не слишком задумывались, кому поручают воспитание и образование своих детей. Один из экзаменуемых иностранцев так отвечал на вопрос, что такое прилагательное: «Это, должно быть, новая выдумка наших академиков; когда я покинул родину, об этом еще не слыхали…»

Таков был уровень образованности этих учителей из Европы, наводнивших Россию. Однако русские выяснили следующее: все, чему они учились у немцев, было так или иначе уже открыто во Франции, и Германия сама еще училась у французов. Даже Фридрих II, великий прусский король, говорил и писал не иначе как по–французски.

Вельможи выписывали учителей из Франции, объяснялись по–французски. Граф Александр Воронцов первым послал из Берлина для детей своего брата воспитательницу госпожу Рюино. И ее воспитанник уже в двенадцать лет изучил в совершенстве язык Корнеля, Расина и Буало. Он‑то и отметил в своих записках: «Можно сказать, что Россия единственная страна, где пренебрегают знанием родного языка и всего того, что касается родины. Люди, считающиеся просвещенными в Петербурге и Москве, заботятся о том, чтобы дети их знали французский язык, окружают их иностранцами, дают им учителей музыки и танцев, платя им большое жалование, а родному языку их не обучают. Это блестящее воспитание, к тому же дорогостоящее, ведет к полному незнанию отечества, к равнодушию, может быть, даже к пренебрежению своей родиной и привязанности ко всему, что касается других стран и нравов, а в особенности к Франции».

Однако он же замечает, что провинция не впадает в эту непростительную ошибку и лишь столицы живут жизнью, оторванной от всего родного.

Однако у такого одностороннего образования были и свои положительные стороны. Выучившись французскому, немецкому и другим языкам Европы, наиболее вдумчивые начинали читать, а в XVIII веке было что читать только у французов, и невольно воспринимали тот просвещенный взгляд на мир, каким в этом веке располагала Франция, воспитавшая просветителей: Вольтера, Монтескье… Самообразованию помогали и иностранные языки. В общем, это было, конечно же, благом для России.

Если судить по тому времени, то образование у Никиты Ивановича было блестящее. Он знал европейские языки и в любой стране этого континента мог общаться с кем угодно. Должно быть, именно его образованность имел в виду и Иван Шувалов, когда горячо рекомендовал срочно послать в Данию Панина. Так срочно, что никаких приготовлений к его отъезду в Копенгаген сделано не было. А ведь ехал посол великой страны в страну маленькую, уже прошедшую пик своего счастья, страну, ставшую второсортной державой.

Только Зундская пошлина, взимаемая с кораблей, проходящих через этот пролив, давала Дании богатство безвозмездно. Если в XVI веке Дания играла роль международной крупной державы, то в XVIII об этом не было уже и речи. Шлезвиг, несмотря на датское население, находился в руках немецких выходцев, немецкий язык сделался здесь государственным. А с Христиана V стал и языком двора.

Управление страной, сосредоточенное в XVII веке в риксроде, было теперь разделено шестью коллегиями, члены которой назначались королем, но пользовались они лишь совещательным голосом и состояли наполовину из верхушки дворянского сословия и наполовину из богатых горожан–бюргеров. Председатели коллегий образовали тайный совет, а для дел особой важности все члены коллегий собирались на общее заседание королевской коллегии. Сначала все решения коллегий предполагалось передавать на обсуждение всех сословий, но этого не было с Христиана V, первого из датских королей, не избранного, а принявшего престол без всякого подписания капитуляций, как было веком раньше. Король приблизил к себе дворянство, но уже новое – из вновь пожалованных графов, баронов. Он стремился создать из Дании новую Францию, и тут не обошлось без влияния законодательницы Европы, а из столицы Копенгагена – новый Версаль. Дворяне теперь судили свободных крестьян, и их оставалось в стране совсем немного. А позже и вовсе закрепостили крестьян, запрещая им переходить от хозяина к хозяину, покупая и продавая их земли, снося отдельные крестьянские дворы. С 1731 года, при короле Христиане VI, дух религиозной нетерпимости возродился в Дании. В 1735 году всем подданным предписано было по воскресеньям обязательно присутствовать на богослужениях, запрещены работы по праздникам, отменены и строго наказывались увеселения, игры, песни и пляски в деревнях. Для наблюдения за этими правилами учреждена была особая коллегия генеральной церковной инспекции. Роль ее стала чисто инквизиторской. Цензура оказалась до того тяжелой, что даже епископы и университет в Копенгагене не могли выпустить ни одного произведения без цензуры.

Фридрих V, взошедший на престол в 1746 году, почти за два года до приезда Панина в Данию, прибег к таким мерам, которые полностью закабалили крестьянство, – прежде свободные общинные земли были частью разделены между знатью, частью проданы спекулянтам. Крестьян сгоняли с земли, сносили их старинные дома, срок прикрепления их к помещикам был продлен да сорока лет. Один из министров Фридриха V прибег к самому отчаянному средству пополнить королевскую казну – он обложил налогом все население без различия пола и возраста в восемь шиллингов в месяц. Даже малолетний ребенок обязан был вносить этот налог. Панин лишь покачивал головой, когда ему рассказывали об этом.