Текст книги "Граф Никита Панин"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 34 страниц)

Агенты доносили, что турки собирают армию в четыреста тысяч, хотят перейти Днестр близ Хотина и занять Варшаву. Свергнув польского короля, намереваются турки двинуться на Россию через Киев и Смоленск. Их будет поддерживать крымский хан…

Вот когда пригодились все союзные трактаты, подписанные с северными соседями. Фридрих крепко решил держаться за Россию, поскольку война, превратившись в общеевропейскую, смела бы его, Дания осталась надежным союзником, совместные усилия северных стран, уже объединенных в часть северной системы, удержали Швецию от нападения. Долго прощупывал Никита Иванович Австрию и добился, что эта страна обязалась придерживаться нейтралитета.

Больше всего беспокоила Никиту Ивановича Польша. Сильная королевская власть могла бы помочь России, но шляхта не желала слушать никаких резонов и продолжала междоусобную бойню, расшатывая самые устои государства.

Не дожидаясь официального объявления войны, крымский хан Крым–Гирей ворвался в южные районы России, сжигая все на своем пути и уводя в плен мирных жителей. Он подошел к Елизаветграду, но не взял его – артиллерия начала обстрел, и плохо вооруженные татары испугались пушечных разрывов. Гарнизон города, маленький, плохо подготовленный, тем не менее решил сражаться до последнего. Хан отошел и повернул в сторону Киева. И вот тут‑то начались его злоключения. Это последнее в истории нашествие татар на русскую землю кончилось до того бесславно, что Панин, получая донесения, радовался до слез. Крымцы заблудились в степи – польский проводник сбежал – зима выдалась суровая и снежная, конница замерзала. Кончилось тем, что хан вернулся в свою ставку в Каушанах и там умер. Говорят, его отравили турки…

Первым столкнулся с турками корпус князя Голицына. Он переправился через Днестр, разбил их отряд и подошел к Хотину. Но взять его без осады оказалось невозможно, и Голицын снова отошел за Днестр.

Получив это сообщение, Екатерина рассвирепела – ей нужны были скорые победы. Она настояла на совете, чтобы Голицына заменил Румянцев, и оказалась права. Румянцев применил против турок новую тактику, и победы последовали.

Оборонительный корпус возглавил Петр Панин.

Со слезами на глазах Никита Иванович провожал брата на войну.

Он умолял Марию Родионовну остаться в столице, чуть ли не стоял на коленях перед нею, когда узнал, что и она вместе с мужем и дочерью уезжает под Бендеры, осада которых была намечена оборонительным корпусом. Крохотная Катерина, обряженная и снаряженная в поход, держалась за край материнской юбки.

– Мария Родионовна, – сурово пенял Никита Иванович, – хоть дочь пощадите. Это же отрасль панинская, наш росток. А ну, как прилетит ядро, которое и вашего отца разорвало, а ну как шальная пуля – не простите себе…

– Мое место рядом с супругом, – твердо и ласково выговаривала Мария Родионовна, – что он без нас? Что мы без него? Он – наша опора, а мы – его опора. Где он, там и вся семья, где мы, там и он.

Петр Иванович тоже пытался отговорить Машу, но она только взглядывала на него, и он умолкал. Без ее заботы, без ее лечения его подагрических ног он тоже не мыслил себе пребывания в армии.

– Мария Родионовна, – повысил голос Никита Иванович, – буде надобно, заготовлю приказ императрицы…

– Никита Иванович, ну посудите сами, какая же я супруга буду, ежели оставлю Петра Ивановича без присмотра? Я буду тут блаженствовать, а он умирать будет от болей? Кто его накормит, кто ноги ему попарит? Никому я не доверю, никогда не оставлю нигде Петра Ивановича, хоть вы мне что говорите…

Она до сих пор и до конца дней своих называла мужа на вы и величала по имени–отчеству…

Никита Иванович вздохнул с завистью и тайным одобрением – удивительная жена досталась Петру. А ему, видно, так весь век и куковать одному…

– Прошу вас, Мария Родионовна, – смягчился Никита Иванович, – вы уж пишите мне обо всем. Знаю, Петр не охотник до писем, а вам я доверяю, будете мне докладывать о его здоровье, а паче всего о моей дорогой племяннице…

Мария Родионовна согласилась:

– Могли бы и не говорить такого, все равно бы писала вам ежедневно…

Мария Родионовна сдержала слово.

Едва доехали они до Москвы, а уж Мария Родионовна оповестила Никиту Ивановича.

5 сентября 1769 года написала она ему первое письмо из всей серии писем о своих приключениях во время русско–турецкой кампании.

«И в сей день для меня наисвященнейший никак не могла я пропустить мой милостивый, любезный друг Никита Иванович, чтобы через сие не изъявить моего к вам подобострастного почтения и искренней преданности.

Петр Иванович сегодня после обеда непременно отъезжает. Известная моя к нему сердечная привязанность подаст вам способ и заочно видеть мое теперешнее состояние. И хотя я сама, если во вторник не успею, то непременно рано в середу выеду отсель. Но все не прежде, как на винтер–квартирах (на зимних квартирах) с ним увижуся. К сему же имею вас уведомить, что для дорогой Катеньки я ту английского офицера жену, которую мне посольша рекомендовала, за двести рублей принять договорилась и если вид ее и вся наружность нрава не обманчива, то лучше, кажется, воспитательницы достать здесь трудно. Во всем видно ее воспитание благородное, а при том учена истории, географии, арифметике и сверх собственного аглинского языка по–немецки и по–французски, последнее выговаривает, как природная француженка. И сколько ее здесь знают, все поведение и нрав ея очень хвалят. А мне она так полюбилась, что если бы я не предпочла Катенькину за ней надобность, я бы непременно взяла ее с собой. Почему и покорно прошу вас, когда вы с посольшей увидетесь, за доставление мне столь способной воспитательницы ее поблагодарить.

Посылаю вам, батюшка, 12 тиковых платков, какие вы любите, и еще бочонок виноградной теши, которая, сказывают, отменно хороша, через что вы можете усмотреть, что не только милостей и дружбы ваших, но ниже охоты не забыты мной, которая, поручая себя в неотменную милость, пребывать не перестанет с большим почтением и беспредельной привязанностью.

Всенижайшая услужница ваша графиня Мария Панина…

А ниже письма шла шутливая приписка:

«За тем переписать велела, что, написавши сама, насилу разобрать могла, так сжалилась с вами, чтоб вы лишнее время на разборку моих писем не теряли, я же помню, что от недосугов ваших у вас еще при мне сапоги искривились. Хотя шучу, но грустно мне чрезвычайно»…

Уже из Харькова, где остановилась она вместе с Петром Ивановичем на зимние квартиры, написала Никите Ивановичу заботливое и теплое письмо:

«…С несказанным удовольствием, батюшка, дорогой друг граф Никита Иванович, получила я вчерась ваше приятное письмо. Весьма чувствительно мне, что я в письмах моих могла вас оскорбить противу моей истинной воли, показав вам во оных мое огорчение в неполучении от вас долгое время никакого известия. Прошу мне, батюшка, не причитать того в негодование на вас, что никогда, право, в сердце совсем вам преданном, поселиться не может. Но примите уверения лишь в единственной знако моей к вам нелестной привязанности, по коей не могла я спокойно так долго быть в неведении о любезном вашем здоровье. Я очень знаю, сколь мало времени вы на то имеете. А одно слово от вас в письме к Петру Ивановичу, пока я с ним вместе, будет для меня довольным доказательством вашей ко мне неоцененной милости, в коей ни малейшим образом, и не получая от вас писем, ни на минуту, ей–ей, не усумнелась.

Письма вашего, что прежде вы писали ко мне, я не получила, и думаю, что вы то отгадали, заключив, что оно где‑нибудь валяется под лавкой. Простите, батюшка, мой милостивый друг! Спешу теперь к обедне, а затем не имею больше времени, как только подтвердить вам мое то искреннее почтение и чувствительное признание моих к вам обязательств, с коими по смерть пребуду

Всепокорнейшая услужница г. Марья Панина».

Прежде самых важных бумаг извлекал Никита Иванович из кипы пакетов и огромных конвертов, запечатанных сургучными печатями, скромные желтенькие конверты, в которых бесхитростным и теплым словам Марий Родионовны казалось тесно на скромных листочках почтовой бумаги. Редко удавалось ему читать такие простые русские слова – казенные бумаги все грешили многословием и затемнением смысла в путанице слов, а письма Марии Родионовны показывали простую и возвышенную душу, ее теплое родственное к нему отношение. Скромные небогатые подарки радовали его душу, отходившую от неприятностей и невзгод, столь обильных в это врёмя, заставляли забыть о дворцовых интригах и наговорах, доносах и поклепах. Он с удовольствием прочитывал письма жены брата и представлял себе эту красивую женщину в суете и заботах, отдыхал душой во время чтения ее писем. Редко кому из русских женщин того века удавалось писать так просто и вместе с тем возвышенно, в ходу был все больше французский, а то и немецкий язык, и русского слова почти невозможно было услышать среди дворцовой суеты и сутолоки. Письма Марии Родионовны доставляли ему большое удовольствие и снова и снова угнетала его мысль: нет, не стать ему семьянином, не найти такую суженую, чтобы так заботлива была, так проста и бесхитростна…

Мария Родионовна словно бы тоже смутно чувствовала эту тайную тоску Никиты Ивановича и поверяла ему все нужды и заботы, словно старому хорошему другу.

«…С отправляющимся теперь курьером нельзя мне было преминуть, чтоб вас сим, батюшка, любезный граф Никита Иванович, не отблагодарить за изъявленный ко мне ваш ласковых отзыв в последнем письме Петру Ивановичу. А притом имею еще вас, батюшка, просить к усугублению моих к вам обязательств, по просьбе дяди моего князя Кантемира, не оставить, чем вам возможно будет оному помочь в том, о чем он к вам письмом своим через своего курьера отправленным, объясняя, просьбою своею утруждал, в чем я, как на вашу ко мне милость, так и на природное великодушие несумненно надеюсь.

Теперь скажу вам о себе. Наше пребывание здесь не столько, право, скучно, как может быть вам, в резиденции живущим, представляется. Компания у нас всегда предорогая и ежедневно многочисленная. Лишь дамы очень молчаливы. Однако, как я сама довольно говорлива, то мне и не противно, что оне дают мне в том полную волю. Я же приучила их играть в карты, чего они прежде не делали. А кои на то не согласились, тем по счастию полюбилось распускать золото, из чего мне двойная прибыль. Первое, что они в глаза мне не глядят и не встают передо мною ежеминутно, а другое, что сия оккупация избавляет меня от сухих вопросов, на кои они обыкновенно очень коротко отвечают. А при том делают тем мне и выжигную прибыль»…

Никита Иванович хохотал, читая эти строки. Ему вспомнилось, как потихоньку щипала золото из галунов княгиня Дашкова, вытаскивая из ткани золотые нити – при том же делала она это в богатейших гостиных и таскала к себе домой. А Мария Родионовна нашла занятие бездействующим дамам – давала им старые галуны, заставляла расплетать нити и оставлять целыми золотые полоски…

«…Сама же я с теми, кто повеселее и говорливее, играю в вист или в ломбер. И так наши дни изрядно протекают. В большие ж праздники бывали у нас балы, которые тем веселее петербургских, что все на них самоучкой и с Превеликой охотой танцевали…

Простите меня, что я сими безделицами нужное время у вас занимаю, и позвольте лишь только вам еще сказать, что наш Рогожин просил у меня усильно о его деле вам напомнить и просить вашего по оному неоставления и что напомня заключаю сие письмо к вам дитинным почтением и преданностью

Ваша услужница графиня

Мария Панина».

Читая это письмо, Никита Иванович только усмехнулся. Могла бы и не напоминать Машенька о Рогожине. Он был флигель–адъютантом Петра и управлял имениями внучатых племянников Никиты Ивановича – Александра и Алексея Куракиных, опекунами которых были оба брата Панины после смерти родителей маленьких братьев. Рогожин исполнял свои обязанности добросовестно и взыскательно, и Никита Иванович особенно благоволил к этому управителю…

И никак не скажешь, что рядом – турки, что Петр Иванович все дни и ночи проводит в хлопотах по приготовлению к осаде Бендер – отлично укрепленной и хорошо защищенной крепости, что легкие слова и милые безделицы Марии Родионовны скрывают под собой постоянную тревогу за командующего русской армией, постоянную готовность к опасности, смерти…

И уж вовсе обеспокоился Никита Иванович, когда получил еще одно письмо Марии Родионовны, из которого понял, что она готовится вскоре снова стать матерью…

«…Не получа еще случая ответствовать вам, мой милостивый и любезный друг, граф Никита Иванович, на ваше приятное письмо, полученное мною через курьера Тутолмина. Имела счастие я еще на сих днях с курьером Карташовым получить другое, наполненное от вас дружескими и для меня весьма лестными выражениями.

Теперь же, получа способ к вам писать с отправляющимся отсель, за оба ваши письма ко мне сим изъявя перед вами мою чувствительную благодарность, на первое имею вам ответствовать, что по делу князя Адоевского я к нему уже писала, дабы он через Петра Богдановича вам объяснил все со всею точностью все до него принадлежащее, и ни мало не сумневаюсь, что вы в чем возможно будет помочь ему не отречетесь, как вы меня в том обнадежили.

Жалею, что Модель (имеется в виду химик, действительный член Академии наук) не нашел в водах, от меня присланных, довольно минералу. Может статься, тому причиною и то, что она брана в осеннее время, смешанная с дождевою, и на поверхности, а не в самом ключе оной.

Перстень моего брата Кантемира он может сделать сам приехавши, по своему вкусу. В протчем же остается лишь мне навсегда быть признательной за принятой вами труд по всем сим от меня, в надежде вашей ко мне драгоценной милости, возложенным на вас комиссиям, второе тем более усугубляет к вам моих обязательств, что в доставлении для меня повивальной бабки, вы ничего не упустили, хотя по нещастию моему со всем тем я ее не получаю. Что же касается той, которую Григорий Николаевич вам представил, то я поручила отпущенному на время отсюдова в Москву доктору Далю заехать в Глухов и, ее отыскав, своими об анатомии вопросами сколько возможно екзаменовать, и меня оттоль уведомить, прямую ли она имеет в том науки или одне небольшие принсипии с практикою? Получа же от него известие, я не умедлю сообщить вам о ней мои последние намерения. Сверх же того я еще просила означенного доктора стараться и в Москве лучшую, к приезду на срок сюды уговаривать в таком случае, если он глуховскую не довольно искусною найдет…

Вы сказываете, что описание жизни моей вам понравилось, и дозволяете то вперед продолжать. Я же хотя и имею записку о моем вояже, которая, надеюсь, могла бы вас рассмешить, но того теперь затем не посылаю, что Петр Иванович превеликую кучу бумаг к вам с нужными делами отправляет. Посему я не имею причины опасаться, чтоб моя шутка не была вам так неуместна, как после ужина горчица. И для того оную я к вам пришлю с другим курьером, присовокупя за пожданье и описание здешних пикников, кои недавно зачались у одного француза, думаю, гораздо ваших консертов веселее, где вы от скуки в вист заигрываетесь. Если бы я не опасалась, что мое ничего не значащее письмо может вас задержать от важнейшего какого дела, то я бы и еще его продолжать не поленилась. Но устрашась сею мыслию, Спешу оное закончить.

Пребывая вам с нелицемерною преданностью и большим почтением навсегда покорная услужница ваша Графиня Мария Панина»…

«Вот и еще один росточек от дерева Панинского будет», – с нежностью думал Никита Иванович и горячо хлопотал о повивальной бабке. Ах, если бы то был наследник, если бы сын родился у брата, – замирало сердце в чаянии, что будет и мужской продолжатель рода Паниных. И как это Мария Родионовна в преддверии такого события все продолжает болтать о пустяках и как это не бережет свое здоровье, и ласково выговаривал в письмах брату.

Но что будущая мама здорова и даже весела, показывали и следующие ее письма.

«…Прошу сделать мне одолжение и, взяв от Рогожина еще таких обоев по 200 аршин, прикажите обить ими ваши комнаты, что будет очень недурно. А мне тех обоев прежде мая ни на что не надобно. К тому же Мишель (француз–банкир и купец в Петербурге) для меня успеет их выписать и вместе с теми, кои вы уже приказали ко мне в Москву доставить. Пожалуйте, батюшка, от сего не отречитесь. Я вам божусь, что у меня голова болит, когда воображаю, что в вашей спальне малиновые штофные обои, а стулья полосатые атластные. Мне больше писать не дают…»

Никита Иванович только покачивал головой – вот же, находит еще и какую заботу о нем, старике–бобыле, проявить – обои ей, вишь, у него не нравятся. И снова с нетерпением ждал ее писем с известиями о здоровье.

«…Здесь только вам теперь сказать успею, что я совсем здорова и с нетерпением ожидаю вашего на наши последние письма ответу, через который бы я узнала – есть ли мне какая надежда к получению из Петербурга несносную колдунью (повивальную бабку), от которой однако же спасение моей жизни зависеть будет, или же мне оставаться придет без всякой помочи на волю Божию. Знаю, что вы сие почтете за малодушие и меня осудите, но воля ваша: здесь меня застращали трагическими рассказами о многих женщинах, без помочи умерших со здешними бабками, чего мне, право, не хочется. Несчастное предчувствие моей прабабушки сбылось спустя 5 лет – она скончалась в родах на 30–м году жизни. Это письмо теперь особенно грустно и тяжело ложится на сердце. Но при том я уверена, что все возможное вы не упустите употребить, и потому я весьма перед вами виновата, что столько о том вас беспокою, в чем и прошу меня простить, а при том верить, что я во всю мою жизнь пребуду вам и проч».

Доктору Далю не удалось добыть в Москве хорошую повивальную бабку, акушерку, и Никита Иванович вызвался сам прислать к родам Марии Родионовны хорошую лекарку. Ему удалось это, и скоро он узнал, что жена его брата благополучно разрешилась от бремени. Родился здоровый и красивый мальчик. Его назвали Никитой в честь Никиты Ивановича. И старый граф расцвел. Он жаждал увидеть своего племянника, но Мария Родионовна так и следовала за мужем, переезжая с зимних на летние квартиры, останавливаясь там, где был ее муж. И малыша, рожденного в походе, везде таскала за собой. Теперь у нее уже было двое детей, и Никита Иванович с беспокойством думал, как она справляется со всеми делами. Но Мария Родионовна не привыкла сидеть без дела и из Ахтырки получил он от нее коротенькое письмо. Сдержанное, скупое, оно тем не менее вызвало в его воображении целую бурю. Он представил себе, что перечувствовала богородицына дочь в этом забытом южном уголке страны, где скончалась ее мать и где такие таинственные явления сопровождали ее уход…

«…Теперь в Ахтырке получила вдруг два удовольствия своему сердцу – сперва получением от Петра Ивановича письма, а потом и случай к вам, батюшка граф Никита Иванович, через сие изъявить мою всегдашнюю к вам преданность хотя пером.

Спешу сказать, что я, выехав два дня назад из Харькова, доехала сюды вчерась поутру и с сыном здоровы. А весь вчерашний день пробыла здесь для приуготовлению надлежащего к перенесению тел покойных родителей моих. Останки отца привезены были из Белгорода, а матери – вынуты здесь из обветшалой церкви.

Севодни же оба при мне поставлены будут во вновь построенной здесь, что со всею пристойностью исполня, севодни же далее поеду продолжать свой путь.

Сын мой до сих пор в дороге спит спокойно, что ни малейшей мне не делает остановки…»

В тот же день, бросив все дела, Никита Иванович поехал к Смоленскому кладбищу. Весна уже вступила в свои права, и на откосах песчаных и болотистых берегов Невы уже проступила легкая зеленая пелена. Северная скороспелая трава торопилась выбросить свои острия навстречу ясному майскому солнцу, поскорее выкинуть метелки с мелкими семенами и разбросать их по влажной после зимы земле, чтобы, едва успев завершить свой летний жизненный цикл, зажелтеть и опасть ранней осенью. Пушистые птенцы вербы уже зажелтели первоцветом мая и пускали с веток туманные облачка пыльцы. Среди могил и крестов зачернели протоптанные дорожки, набрала силу сирень, выбросив еще не раскрывшиеся кисти цветов, легко шевелила тяжелыми сережками береза, и клейкие листочки первых зеленых веток уже проклевывались сквозь зеленый туман, окружавший старые замшелые стволы деревьев.

Ухоженные и расчищенные дорожки не мешали зеленой молодой траве прорастать на могилах, все кладбище возле церкви приобретало веселый наряд, а многолетники, посаженные в изножьях и в головах могил, уже выбросили первые тугие и острые листья.

Тихо и пустынно было на кладбище, и Никита Иванович немного побродил в сумрачной и тихой пустыне древнего бедного погоста. Тихонько позванивал колокол церкви, слегка качался его язык от дуновения весеннего ветерка, и медные бока его словно пели под тишину и таинственность кладбища.

На паперти, низком каменном крыльце церкви никого не было. Только под самой стеной примостилась сгорбленная фигура нищенки, одетой в зеленую юбку и красную кофту. Она сжала руками колени, поднятые почти к самым губам, и тихо сидела под лучами неяркого северного солнца.

Никита Иванович узнал ее – то была юродивая Ксения, рассказов о которой он столько наслушался от сестер Вейделей, которую и сам видел много раз.

Он подошел к ней, низко поклонился и протянул копейку – царя на коне.

Юродивая не подняла головы, не взглянула на дающего, продолжала все так же сидеть, скорчившись, зажав красными руками острые колени под зеленой юбкой.

– Прими Христа ради, – тихо сказал Никита Иванович, положил копейку на колени женщине и отошел, все оборачиваясь на согнутое, сгорбленное человеческое существо, гак и продолжающее сидеть тихо, безмолвно, бездвижно.

Никита Иванович вошел под полутемные своды церкви, осенил себя крестным знамением, поклонился низко, до земли, и прошел к аналою.

Витые большие свечи захватил он с собой из дворца, а тут намеревался заказать молебствие по случаю нового погребения–захоронения родителей сестер Вейдель.

Старенький священник отец Паисий вышел из ризницы и проследовал к иконостасу.

– Отче, – остановил его Никита Иванович, – прошу молебен сотворить…

Священник молча принял дань Никиты Ивановича, прошел в дверь рядом с царскими вратами и вышел оттуда уже облаченный в траурную черную ризу с большим серебряным крестом на груди.

Тоненько и тихонько запели невидимые за хорами певчие, Никита Иванович грузно опустился на истертый коврик перед иконой Божьей матери и молча простоял все время службы, то и дело медленно, истово крестясь и прикладываясь головой к старому истертому коврику.

Еще долго после молебна об упокоении Анастасии и Родиона, рабов божиих, стоял он на коленях, впитывая особую тихую тишину церкви, ни о чем не думая, ничего не прося себе у Бога. Панин стоял и стоял, и тишина и покой были в его сердце.

Выходя из храма, Никита Иванович отдал отцу Паисию большую сумму денег – на нищих, обездоленных, на устройство храма, на все нужды. Отец Паисий заговорил было о благодарности, но Никита Иванович строго взглянул на него – Бог зачтет, – так и читалось в его взгляде.

С тем и вышел из храма. Он знал отца Паисия по рассказам. В этой самой отдаленной от центра церкви был священник не сребролюбив и бескорыстен, помогал, чем только мог, окрестной бедноте, оделял нищих. И слава его среди бедного люда Петербургской стороны росла.

Ксении на ступеньках храма уже не было, а копейка, поданная Никитой Ивановичем, одиноко валялась на каменной паперти.

Никита Иванович склонился в поклоне перед этой копейкой, опять осенил себя крестным знамением и отправился во дворец, к многочисленным и никогда не кончающимся делам. Но нет–нет, да и вспоминался ему среди забот и суеты тихий храм на бедной Петербургской стороне, спокойное кладбище с бедными, но ухоженными могилами, легкий зеленый туман на деревьях, и у него становилось тихо и спокойно на сердце, словно бы душа его омывалась свежими силами, получала из живительного источника еще одну, неведомую силу.

Екатерина не раз высказывала в совете неодобрение действиям Петра Ивановича – он медлил взять Бендеры, имевшие важное стратегическое значение. Но Петр Иванович основательно подготовился к штурму и писал об этом брату:

«Комнатные заключения о наших против неприятеля обращениях совсем неправедные и фальшивые, потому что может ли уже быть тут такое сбережение по болезненным припадкам от воздуха, где неприятель, в крепости будучи почти равен своею пехотою осаждающему силою, вот уже шесть дней сряду при избрании в который час удачнее изыскать внезапностью удобный способ разогнать все мое войско, делает самые отчаянные вылазки и заставляет меня метаться по всей своей необходимо весьма пространно держанной, но только десятью пехотными полками позиции, из которых на содержание и работу в траншеи входят не меньше двутысяч пятисот человек, да по толикому числу при наступлении ночи на смену оным. Следовательно, почти каждую ночь твой братец, будучи главным командиром, редко больше к сражению противу неприятеля выводит как до тысячи человек пехоты»…

Зато Петр Иванович так подготовил свою армию, снабдив ее взрывными минами, что, заложив главную мину против стен крепости, распределив войска самым надежным способом, успел штурмом захватить крепость. Турки еще хотели вести переговоры и даже выслали депутацию, однако Петр Иванович ни на какие переговоры не пошел, и весь гарнизон крепости сдался на милость победителя.

Но Петр Иванович, при всей своей медлительности – армия была послана на слабого противника, а встретилась с ожесточенным сопротивлением, успел в таком деле, которое и до сих пор следует считать наиважнейшим. Он начал переговоры с татарами – отдадутся крымцы под покровительство России и отпадут от Турции – согласен Панин не вести против них боевые действия, нет – считает их своим противником. Многие дипломатические ходы были использованы Петром по совету брата, и в конце концов крымские татары после всяческих уловок и обманов согласились на покровительство России. Один противник был удален…

Бендеры, наконец, пали. Почти двенадцать тысяч турок взяты в плен, захвачено триста сорок восемь орудий и множество боевых и продовольственных припасов. Потери русских войск при этом достигали шести тысяч солдат.

Донесение Петра Ивановича не понравилось Екатерине:

«Сколь он бендерскую мерлогу ни крепку, а ногтей почти больше егерей имел и сколь ни беспримерно свиреп и отчаян был, но великой Екатерины отправленных на него егерей стремление соблюсти достоинство славы оружия ея, со вражденными в них верностью и усердием к своему государю, храбрость с бодростью нашли способ по лестницам перелезть через стены его мерлоги и совершенно сокрушить его челюсти, вследствие чего непростительно согрешил бы я перед моею государынею, если б того не сказал, что приведенные мною на сию охоту ея егеря справедливо достойны высочайшей милости великой Екатерины, в которую дерзаю совокупно с ними и себя повергнуть»…

Не понравилось ей, что и потери войск были большие, и город разрушен.

– Чем столько потерять, лучше было и вовсе его не брать, – бросила она Никите Ивановичу. Но все‑таки послала Петру Ивановичу орден святого Георгия первой степени, однако, при очень сухом рескрипте.

Политика, к сожалению, не давала возможности командующим армиями взаимодействовать целенаправленно. Оба: и Румянцев, и Панин были совершенно изолированными друг от друга, на деле же им нужно было взаимодействовать в сложившихся обстоятельствах.

Много напортил брату Панина и Захар Чернышов. Несмотря на то, что оба были женаты на сестрах, Захар чем только мог противодействовал Панину – он считался президентом военной коллегии и хотел, чтобы Петр Иванович вполне подчинялся только ему. А Панину не хотелось унижаться. «Мы всегда покорялись одному лишь государю», – неосторожно высказывался он в письмах к брату.

Кроме того, медлительность и осторожность Панина невыгодно подчеркивалась двором в сравнении с блистательными победами Румянцева. Но там не понимали, что те были достигнуты в чистом поле, где противник был не настолько стоек, а Панину пришлось осаждать хорошо укрепленную крепость.

Петр Иванович обиделся, и справедливо. Но переломить настроение двора в свою пользу было ему не по силам. И он подал прошение об отставке – его давно изнуряла подагра, Мария Родионовна также советовала ему отойти от дел и переехать в Москву, где у нее были свои планы – она, как и в Петербурге, открывала дольгаузы и призревала слабоумных…

Петр Иванович писал брату:

«Ныне отправлена моя реляция об отличившихся подчиненных. Сколь весьма трудно удерживать себя в великодуший, видев оное все попранным ногами, а преодоленным теми людьми, которые всю свою службу ведут на одних коварствах и на вмещениях своих собственных выгод, видов и корысти… Для чего и принужденно последовать вам известному господина Визина сему стиху, что «вселенной творец изволил нас пустить как кукол по столу – иной скачет, иной пляшет, иной смеется, а иной плачет», с тем прибавлением, что иной в своих робостях домогается себя и подобных себе коварно прикрывать знаками храбрости»…

Екатерина отставку приняла. Жалованье Панину сохранилось прежнее, и вся семья отправилась на жительство в Москву…

Реляцию Панина о награждении подчиненных Екатерина оставила без внимания.

Никита Иванович знал все о настроении Екатерины, выдерживал ее туманные упреки и колкости и, только читая письма Марии Родионовны, понимал, с каким стоическим терпением и сочувствием переносит и она немилость к мужу.

Уже осенью, собираясь в Москву, написала она Никите Ивановичу:

«Охотно пользуюсь сим нечаянным случаем к вам, батюшка, любезный граф Никита Иванович, писать и радуюсь, что хотя теперь о Петре Ивановиче могу вас успокоить, сказав, что имею от него письмо от 23–го прошедшего месяца с Нелединским (ординарцем Петра Ивановича, внучатым племянником братьев Паниных, поэтому и государственным деятелем впоследствии), коему он далее ехать не приказал, а велел остаться здесь до его приезда сюда. К вам же он не прежде отправит, как по приезде первого курьера, с которым орден ему послан и сие для того, что ожидает с ним от вас пространного письма, кое вы в первом вашем по взятии Бендер к нему скоро отправить обещали и кое он уже, конечно, получил. Но как сегодня две недели ровно, что от него курьер к вам не приезжает и как сие могло уже вас повергнуть в большое беспокойство, то я сочла за нужное сие вам объяснить, чтоб в прежнее спокойство дух ваш привести, уверив вас, что он совсем здоров, и, по последнему его ко мне письму, вчерашний день он должен быть в Кременчуге. А какие принял он намерения по получению воздаяния за его услуги, сие хотя мне он и сообщил, но как не знаю я, сходно ли сие будет с вашим на то согласием, без коего, надеюсь, он в жизнь свою ничего особливо столь решительного, конечно, не предпримет, и при том, как уже в коротком времени вы от него получите подробное объяснение его последнего предприятия, то я здесь, все сие вставляя, лишь только вам скажу, что в сем случае и во всех без изъятия я везде себя благополучною найду, где только согласная вас обоих честь и спокойствие будут сохранены. Сие же вам ясно изъявляет, что Петр Иванович оставляет службу и что я ожидаю. Лишь узнать, на чем вы оба между собою согласитесь, чтоб быть в самый тот же момент третей с вами в том согласной.