Текст книги "Граф Никита Панин"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)

Затем же вам скажу, что сыну моему теперь гораздо лучше, хотя зуб еще не видно, а Катенька и я совсем здоровы.

Посылаю вам 6 платков из ваших любимых, кои мне очень недурны показались. Я жалею лишь, что так нашла их мало. Один остался у меня, чтоб золотом обвесть узор вам к лету.

Сегодня я пишу по вашему в два часа за полночь и насилу уже бумагу вижу.

Простите, батюшка, пребывайте здоровы и благополучны»…

И опять порадовался Никита Иванович за брата – какая же нежная и преданная досталась ему жена, как во всем согласна с ним и умеет стойко переносить все невзгоды и напасти…

Уже по холодам в ноябре, когда задули суровые северные ветры, а Нева угомонилась под толстым слоем блестящего льда, Никита Иванович снова читал проникновенные строки письма Марии Родионовны.

«…Последнее ваше дружеское письмо, любезный граф Никита Иванович, весьма тревожит меня тем, что не знаю, кончатся ли все ваши душевные беспокойства без повреждения драгоценного для меня здоровья. А нерешимость нашего жребия меня, ей–ей, не столько беспокоит и чем бы оный не кончился, я терпеливо все снесу и готова к тому, лишь бы только достигла видеть вас и Петра Ивановича в желаемом здоровьи. Но к величайшему моему несчастью, столько вдруг стряслось к тому препятствий, что до сих пор я не властна была следовать своему стремлению – ехать к Петру Ивановичу в Полтаву. Сперва болезнь сына к тому меня не допускала, а когда оная на время прекратилась, не истребя еще своей причины (потому что ни одного зуба у него от всех к тому его болезней и до сих пор не оказалось), то надо было еще, чтоб пятидневная сряду оттепель намерению моему, чтоб выехать 20–го нынешнего, новое сделала помешательство совершенною распутицей и разступлением рек, по коей, по рассказам всех приезжающих, без величайшего риску никак себя отважить невозможно. Посему я теперь, во всей готовности зимнего экипажу, жду только первого снегу и морозу, чтоб тотчас выехать отсель с тем, что ежели не встречусь дорогой, то ехать до Полтавы к облегчению хотя мало его теперешнего ужасного смущения, в котором все, оттоль приезжающие, с жалостью его оставляют. Катеньку же, как княгиня Александра Ивановна (сестра Никиты Ивановича) не рассудила на так короткое время при выезде моем к себе перевозить, то я ее и с сыном здесь оставляю и с ними генерал–майоршу Вулфову, что со мною приехала из Харькова и кою мне с собою не можно взять в дорогу по причине, что ее муж будет сюда на днях. Для того я беру с собою Катенькину мадам и князя Александр Иваныча Масальского.

Затем, батюшка, прощайте и позвольте только в сем вашем письме приписать несколько слов к Григорию Николаевичу Теплову и Александру Федоровичу Талызину. Первого чувствительно благодарю за полученные мною 50 бергамотов (не груша, а плод рода цитрусовых, похожий на лимон) и дюжин на 6 бутылок бергамотного соку. Но как одна дурная дорога в сем превращении была причиной, то сие ни малейшим образом не уменьшает моего признания за приложенный труд в исполнении по моей просьбе.

Второй же тем лишь от дальнейших выражений здесь спасается моего о нем понятия (после присланных четырех казанских козликов), что вы его вашим другом называете, без чего я бы сказала ему, что оные столько на англиские кожи походят, сколько сами козлы похожи на телят и что вместо моей и Петра Ивановича к нему благодарности за кожу, на его бюро годную, теперь Бога за него молят мои кучера, которым я те кожи отдала на сапоги…»

Но закончились, наконец, скитания Марии Родионовны с детьми на юге России и вся семья воссоединилась в Москве. Смутные слухи о начавшейся в Москве эпидемии чумы уже донеслись до Петербурга, но Никита Иванович получил письмо от жены брата, где и словом не поминалось о страшной заразе. Но беспокойство его от этого не убавилось. И через все заботы и хлопоты о делах, через разборки бумажных завалов, находил Никита Иванович время, чтобы писать Марии Родионовне и с грустным восхищением читать ее простые милые письма.

«…К крайнему моему сожалению не пускают меня ваш братец и с дохтуром Мертенсом в Петровское еще раз с княгиней Александрой Ивановной проститься, а через нея и вам, батюшка, любезный граф, подтвердить мое нелестное почтение. Уже просила их помешкать, чтобы хоть чрез многое вам оное засвидетельствовать, что теперь сим исполнив, скажу вам причину строгости их. Я севодни от того, что гораздо ранее велела себя разбудить, еще не оделась, как почувствовала боль в голове, правда, чрезвычайную, но никому о том ничего не сказала. Совсем уж ехать собралась, как вдруг по Несчастию при дохтуре носом кровь у меня пошла беспримерно много. Однако, как скоро то прошло, то стала я совсем здорова и лишь только тем похвасталась, то они и заключили сентенцию, что мне никак ехать не можно. И все мои уж представленья им сделались напрасны. Да сверх того грозятся и на гулянье в дворцовый сад не пустить. То может быть, еще переменится, потому что до вечера долго. Однако все сие довольно вас уверить может, что я здесь им без вас в доброй строгости содержала.

Что же касается детей, то Катенька хотя имеет иногда пятнушки (Никита Иванович сразу вздрогнул, подумав о чуме), но оные ничего в себе не заключают. А Никитушка теперь совсем здоров и гораздо оправился и смешон становится. Весьма жалею, что портрет его не поспел с этим случаем к вам отправить. Но вскоре уж я надеюсь то исполнить. Сверх того, льщу себя надеждой в конце лета, если что не помешает, обоих их к вам и с собой представить в Петербурге хотя на короткое время.

Здесь все довольно хорошо, и мы живем изрядно. Но не иметь надежды вас настоящим образом увидеть, нас тревожит. Конечно, вам поверить можно, что сие безмерно нас тревожит.

Вам пребывать не перестану покорная и усердная услужница гр. М. Панина…

После блистательных побед Румянцева Константинополь стал судорожно искать путей к миру. Прежде всего обратились к Пруссии и Австрии с просьбой о посредничестве.

Тайно заключенный союз Порты с Австрией обязывал австрийцев силою оружия или путем переговоров отдать Турции все завоеванные Россией земли. А Фридриху очень хотелось уменьшить контрибуцию, которую он выплачивал России. Поэтому от посредничества Панин не ждал ничего хорошего. И в Петербурге довольно холодно посмотрели на услуги, предложенные этими странами. Условия, на которые Россия соглашалась заключить мир с Турцией, были достаточно умеренными – для себя Россия требовала лишь Азов, территорию Большой и Малой Кабарды, где население давно тяготело к русским. Панин считал целесообразным потребовать также от турок независимости Молдавии и Валахии, а также Крымского ханства.

Но прежде чем заключить мир с Портой, надо было урегулировать дела в Польше. Еще в начале войны австрийские войска без каких бы то ни было объяснений заняли часть приграничной польской территории, объяснив русскому двору, что земли эти якобы триста лет назад были переданы Польше в залог, а теперь срок залога кончился. Вслед за этим австрийцы уже без всяких объяснений заняли еще ряд польских городов. Предшествовали этому встречи Фридриха с Иосифом II, австрийским монархом, сыном Марии–Терезии. Фридрих не терял надежды реализовать свою мечту – отобрать Силезию.

Но без России сделать это было невозможно, и Фридрих предложил Екатерине попросту разделить Польшу на части.

Государственный совет снова собрался, на этот раз для решения важнейшего вопроса о Польше.

Вначале Никита Иванович зачитал несколько депеш, касающихся переговоров с Турцией и положения в Крыму. Едва он закончил, Екатерина вышла.

И тогда Никита Иванович объяснил всю обстановку, сложившуюся в польском вопросе.

Изложив предложение Фридриха разделить Польшу, Панин сказал:

– Сие представляет случай такой, о котором всегда помышляли для исполнения всеми желаемого. Находим мы теперь удобность в ограничении себе от Польши реками. Россия хотя и не имеет никакого права на Польскую Лифляндию, однако намерен я вывести права на оставленные в Польше десять заднепровских полков и требовать возвращения, а особливо, что Польша не исполнила своего за получение оных обещания. Негоциируя на сем и согласясь на всегдашнюю уступку присвоенных австрийцами и некоторых из требуемых королем прусским польских земель, исключая Гданьск, можем мы получить Польскую Лифляндию и желаемое ограничение, а Польше отдать в замену отбираемых у нее земель княжество Молдавское и Валахское. Заинтересовав сим образом венский и берлинский дворы, скорее можно будет заключить предполагаемый ныне мир с турками и успокоить польские замешательства. Если ответ на все сие согласен, то я буду над ним трудиться…

Вопрос этот был давно решен между Никитой Ивановичем и Екатериной, а уж государственный совет и подавно согласился с Никитой Ивановичем.

Несомненно, Екатерине пришлось много убеждать Никиту Ивановича, ее, в свою очередь, убедил Захар Чернышов, автор проекта раздела Польши по рекам. Однако Панин был вынужден согласиться, поскольку отечество получало большую выгоду от сего предприятия. Он предложил компенсировать такой раздел Молдавией и Валахией. Под давлением обстоятельств от этого пришлось отказаться…

Шаг был вынужденный, Россию толкнули на это захватнические маневры Австрии. Панин потом еще долго сожалел об ослаблении Польши – его привлекала сильная соседка, с которой можно дружить и вместе останавливать турок. Однако и выгоды Россия получила действительные, а не мнимые, как в случае уступки Дании Шлезвига…

Первый раздел Польши состоялся…

Всю тяжесть обвинения за раздел Польши принял Никита Иванович на себя, выгораживая Екатерину, хотя с самого начала был против этого. Ему виделась сильная Польша с сильным королем, способная выступать союзницей России. Северная система его дала первую брешь…

Глава тринадцатая

Возвращаясь с войны, несправедливо обойденный наградами, но больше всего обиженный за подчиненных, которым просил у императрицы отметки по заслугам и награждения за славную военную службу, Петр Иванович вместе с семьей попал в Москву, когда туда пришла беда нежданная, страшная и неотвратимая – старая столица государства подверглась нападению чумы.

Уже въезжая в город, видел он по сторонам дороги неубранные трупы, многочисленные карантины, запрещающие вход и выход из города, отряды солдат, выстроившихся по сторонам шлагбаумов. Его пропускали беспрепятственно, но строго предупреждали запастись кислой водой (уксусом) в большом количестве, обмываться ею чуть ли не ежеминутно, а уж детей беречь от соприкосновения со всеми и всем. Петр Иванович затрепетал – он не боялся встретиться с кровожадным противником на поле битвы, не робел перед пушками турок, но тут сердце его наполнилось великой жалостью к малолетним своим детям и молодой красавице Марье Родионовне. Не знал он, чем и как опастись от страшной беды, и приставленный к детям и жене доктор Пертенс каждый день едва не ежеминутно должен был оглядывать и тревожиться за здоровье Генеральской семьи.

Пока в семье никто не заболел, никто даже и из слуг не заразился неведомой и потому вдвойне страшной болезнью, но, посоветовавшись с женой, решил Петр Иванович перегодить время это опасное в селе Петровском, имении Александры Ивановны Куракиной, сестры Петра и Никиты Паниных. Тем более что сама Александра Ивановна собиралась в Петербург вместе с внучатами, опекунами у которых состояли оба брата Панины, так что имение ее оставалось без хозяйского глаза. Господский дом в селе был обширен, службы добротные и ухоженные, леса и речка, луга и парк славились завидной тенью и деревенскими дарами, и потому Панины с великой охотой оставили свою московскую квартиру и переехали в Петровское почти теми же днями, как вернулись в Москву.

Все лето и зиму безвыездно жили они в Петровском, защищаясь, как только могли, от страшной болезни, подкрадывающейся незаметно и в два–три дня косившей свои жертвы. Мария Родионовна извелась в заботах о детях и Петре Ивановиче, снова подверженном припадкам жестокой подагры. Однако свежий деревенский воздух, парное молоко по утрам, отвары и настои из трав и кореньев поставили на ноги всю семью.

Несколько поутихла с зимними холодами и страшная чума, из Москвы уже доносились обнадеживающие вести, и Мария Родионовна и вовсе успокоилась, и то и дело просилась у Петра Ивановича в столицу, чтобы приглядывать за своими подопечными – слабоумными жителями дольгауза.

Но едва наступило тепло, только–только проступили на деревьях зеленые стрелки молодых листочков, как с еще большей силой и свирепостью забушевала в Москве чума. Ни специальные отряды докторов и санитаров, ни карантины, установленные во многих местах города, ни многочисленные больницы, вновь открытые по императорскому приказу, – ничто не помогало. Больше того, простой люд старой столицы стал подозревать санитаров и докторов в темных заговорах, видел в них разносчиков страшной болезни, и уже кое–где нападала чернь на госпитали и карантинные пункты, убивала докторов и их многочисленных отряженных городской властью помощников, видела в них страшных пособников чумы…

Не справлялись со своим делом похоронные команды, не успевали подбирать в домах и на улицах зловонные жертвы чумы, сжигать зараженную одежду и вещи, которыми пользовались больные. Тяжелый густой смрад повис над городом – то чадили и расцветали густыми черными клубами дыма кострища, где жглось все, что принадлежало умершим и заболевшим. Некому стало убирать валяющиеся на улицах и в домах трупы, целыми семьями вымирал народ, уже десятки и сотни в день больных чумой едва приползали в карантины – временные больницы для чумных. Не хватало полиции, чтобы устанавливать порядок – вымирали и они, больше всего соприкасавшиеся с зараженными.

Те, кто побогаче, бежали из Москвы в подмосковные деревни, разнося и там заразу, укрывались за частоколом стен, выставляя стражу возле ворот и заборов. Но чума невидимо вползала через высокие заборы и прочные каменные стены и косила людей, невзирая на звания и чины, достаток или нищету.

Нужно было вообще закрывать Город, не впускать и не выпускать из него никого, чтобы предотвратить разнесение заразы, но сил не хватало – стоящий в Москве полк поредел почти наполовину. С ног сбился московский генерал–губернатор престарелый П. С. Салтыков, герой Семилетней войны, не боявшийся дисциплинированных войск Фридриха, а тут в страхе отступивший перед грозным, невидимым и беспощадным врагом.

Он написал Екатерине отчаянное письмо:

«Болезнь уже так умножилась и день ото дня усиливается, что никакого способу не остается оную прекратить, кроме что всяк старался себя сохранить. Мрет в сутки в Москве до 835 человек, включая и тех, кого тайно хоронят, и все от страху карантинов, да и по улицам находят мертвых до 60 и более. Из Москвы множество народу подлого побежало, особливо хлебники, квасники и все, кои съестными припасами торгуют, калачники, маркитанты и прочие мастеровые. С нуждою можно что купить съестное, работ нет, хлебных магазинов нет, дворянство выехало все по деревням. Генерал–поручик Петр Дмитриевич Еропкин (на этого сенатора было возложено руководство борьбой с эпидемией) старается и трудится неусыпно оное зло прекратить, но все его труды тщетны, у него в доме человек заразился, о чем он меня просил, чтоб донести Вашему Императорскому Величеству и испросить милостивого увольнения от сей комиссии. У меня в канцелярии тоже заразились, кроме что кругом меня во всех домах мрут: и я запер свои ворота, сижу один, опасаясь к себе несчастия.

Я всячески генерал–поручику Еропкину помогал, да уж и помочь нечем: команда вся раскомандирована, в присутственных местах все дела остановились и везде приказные служители заражаются.

Приемлю смелость просить мне дозволить на сие злое время отлучиться, пока оное по наступающему холодному времени может утихнуть.

И комиссия генерал–поручика Еропкина лишняя ныне и больше вреда делает, и все те частные смотрители, посылая от себя и сами ездя, более болезнь разводят»…

Потерял голову старый больной генерал–губернатор, спасая себя, убежал в свою подмосковную деревню, бросив на произвол судьбы гибнущую столицу.

Тихим ласковым осенним днем Мария Родионовна выехала в столицу. Петр Иванович с утра уехал на охоту пострелять зайцев, которых в лесах у Петровского расплодилось многое множество, мадам уже занималась с Катенькой уроками, Никитушка под присмотром мамушек и нянюшек возился в саду, и Мария Родионовна с удовольствием вдыхала влажный чистый, напоенный ароматами поздних осенних цветов воздух, взглядывала на пробегающие мимо деревья в золотом и багряном уборе, на дорогу, засыпанную золотом опавших листьев. Дворовый кучер споро погонял пару гнедых лошадок, и Мария Родионовна размечталась о том, как к зиме переедут они в столицу старую, как начнут принимать у себя гостей. Боялась она только одного – Петр Иванович и всегда‑то был несдержан на язык, а тут уж несправедливость императрицы и вовсе заставила его брюзжать и выказывать недовольство при каждом удобном случае. Ну до Петербурга далеко, авось не донесется до ушей императрицы, авось вся старая брюзготня Петра Ивановича обойдется сама собой. Да и не за себя он был обижен. А за то, что хотел отличить действительно боевых людей, не боявшихся кидаться в самую гущу битвы и не щадящих живота своего ради отечества и государыни.

Но что делать – в Петербурге не поняли великих стараний ее мужа, и она была согласна с ним, что несправедливость постигла его, но старалась утишить его обиду и боль. Жилось им изрядно, дети росли, становились взрослее и краше. Катенька уже заневестилась, и Мария Родионовна прикидывала, когда надо вернуться в Петербург, чтобы показать дочку великосветскому люду, чтобы как можно лучше выдать ее замуж…

Сначала она и не обратила внимания, что по сторонам дороги то и дело попадаются лежащие прямо на земле люди. Дворовый ямщик, увидев первые трупы, обернулся к Марии Родионовне и стал усиленно просить возвратиться.

– Да мы и всего на часок, – сердито ответила графиня, – сколь уж время не бывала я у своих слабоумных. Надо же им и еды отвезти, раз в Москве теперь не достать ничего съестного…

За первой подводой трусила лошадь, запряженная в воз с провизией.

Ехать было недалеко – всего несколько верст отделяли Петровское от старой столицы, и Мария Родионовна уже через несколько часов остановила свои подводы у низкого бревенчатого дольгауза, где располагался приют для слабоумных. Она видела и валяющиеся по улицам неубранные трупы, и людей в белых балахонах, огромных жестких рукавицах и белых бахилах – сапогах, сжигающих смрадные тряпки, животных и домашний скарб, вытащенный из домов, опустевших от чумы.

В дольгаузе все было спокойно. Еще прошлой весной она распорядилась поставить крепкие запоры, неустанно нести сторожевую службу, и теперь тут не было больных, и даже никто из персонала, ухаживающего за слабоумными, не заразился страшной болезнью.

Она прошла по комнатам больных, просмотрела все, что считала нужным: больные содержались в чистоте, еды им хватало, а санитары и доктора не высовывали и носа из дома. Чума обходила стороной дольгауз.

Мария Родионовна услышала все городские новости – также никто не заразился в воспитательном доме, куда свозили всех сироток – а их во время чумы оказалось в Москве великое множество. Там тоже поставили крепкие запоры, расставили сторожей. Никто не мог войти, никто не мог выйти. Уксус был потребляем в неимоверных количествах, хоть и знала Мария Родионовна, что не очень‑то помогает кислая эта вода от беспощадной болезни.

Она совсем уже было собралась уходить, как услышала невдалеке от дольгауза страшный шум.

Крики, шум толпы дополнялся мрачным звоном колокола – набат сзывал москвичей.

Мария Родионовна вышла за ворота и увидела, как мимо пробегают люди – бедные простые работники, мастеровые, торговцы, крепостные, живущие на оброке в столице, нищие, женщины, дети, но все больше сумрачные мужики с насупленными бровями и кольями в руках.

– Что это? – остановила она молодую девушку в бедной старенькой кофте и рваной юбке.

– Боголюбскую Богоматерь отымают у народа, – крикнула та на бегу.

Мария Родионовна знала об этой чудотворной иконе Боголюбской Богоматери. Одна надежда осталась у простого люда Москвы – на спасительницу Пресвятую Богоматерь. Эта икона стояла на простой дубовой подставке у Варварских ворот, и каждый богомолец прикладывался к святому лику. Доктора стали говорить, что целование иконы разносит заразу, что ее надо убрать от Варварских ворот, где каждый мог подойти к лику спасительницы и приложиться. Митрополит Амвросий прислушался к советам докторов и приказал перенести икону от Варварских ворот в церковь…

И вот теперь на защиту заступницы поднялся весь беднейший люд.

Там же, у Варварских ворот, стояли и ящики, куда собирались народные деньги в честь этой иконы.

Амвросий пока еще не перенес святыню, но деньги велел опечатать и отвезти в воспитательный дом для сирот, где он состоял опекуном.

Услышав об этом, народ возмутился против Амвросия и побежал к Варварским воротам, вооружась, чем попало.

Люди бежали и бежали мимо, и ноги сами понесли Марию Родионовну вместе с толпой. Ее тоже задела за живое мысль об иконе, о святом лике Богородицы. «А я ж дочь богородицына, – смутно думалось ей, – и как же не встану со всеми на защиту святой нашей Матери?»

Дворовые, приехавшие вместе с ней, только руками всплеснули, когда увидели бегущую вместе с толпой Марию Родионовну, кричали ей, бросились было вслед, да одумались и вернулись дожидаться госпожи в самый дольгауз, благо тут топились печи, было тепло и можно было и отдохнуть, и узнать все городские новости.

А Мария Родионовна бежала вместе с толпой, уже ничего не понимая, захваченная тем же стремлением, что и все бегущие – спасти, сохранить лик, сохранить икону, столько помогавшую простому люду старой столицы.

Переулками, кривыми улочками бежала толпа, и Мария Родионовна бежала вместе с ней.

Выскочив к Варварским воротам, она увидела, что перед иконой волнуется море людей, словно волнами проносились стремления народа, никто не стоял на месте, всем хотелось протиснуться в первые ряды. А там происходило нечто страшное.

Работая локтями и руками, Мария Родионовна пробилась почти к самым Варварским воротам. Четыре служки в черных рясах и черных скуфейках пытались вытащить из толпы ящики с медными копейками. На них налетели здоровые крепкие мужики, нищие, оборванные простоволосые бабы, и закрутилась над кучей тел кутерьма. Толпа выла и кричала, и Мария Родионовна, пробившись к самому людному месту, только увидела, как полетели в стороны черные скуфейки, как вспорхнули над толпой клочья монашеского одеяния, как исчезли под грудой тел и голов тела бедных служек, в ужасе воздевавших руки к небу.

– Стойте, – кричала она вне себя, – остановитесь, опомнитесь, что вы!

Но никто не слышал ее надсадного крика, взбешенная толпа расправилась со служками и отхлынула от страшного места.

Возле иконы, возле опечатанных ящиков с медной мелочью остались лишь кровавые останки тех, кто еще так недавно, всего минуту назад, были людьми.

– Люди, – кричала Мария Родионовна, – остановитесь, побойтесь Бога, побойтесь Матерь нашу, Пресвятую Богородицу, успокойтесь, остыньте, простите грех их, простите, успокойтесь…

Она кричала и кричала, голос ее уже охрип, но никто не слушал ее. Вопили все, а медный гул колоколов все плыл и плыл над городом.

– Айда к Амвросию! – зычно крикнул кто‑то. – Пусть ответит перед Богом и нами, почто взял казну матушки Богородицы…

И толпа понеслась от Варварских ворот к Чудову монастырю, где, по слухам, успел спрятаться Амвросий.

Подхваченная толпой, неслась вместе со всеми и Мария Родионовна.

Толпа растеклась по всему подворью Кремля и кинулась к Чудову монастырю. Монахи попрятались, едва кто‑нибудь из них показывался, как толпа с воплем кидалась на него и разрывала в куски.

Все, что попадалось под руку разнузданной черни, было разбито и изломано. Мария Родионовна пыталась остановить народ, пыталась кричать, но голос уже изменил ей, и она только хрипела. Ее отшвыривали в сторону, и она больно ударялась об угол алтаря или острый угол монастырской галереи. Амвросия в Чудовом не оказалось, он побежал спасаться в Донской монастырь, но толпа настигла его и здесь.

Плыл и плыл над Москвой мрачный тяжелый медный набат, а толпа, разъяренная и почувствовавшая запах крови, еще больше разжигалась и бушевала.

Вместе со всеми бежала и Мария Родионовна, давно в лохмотьях, едва прикрывавших тело, почти не отличаясь от взбешенных, с пеной на губах, простых баб, бегущих вслед за мужиками, мужьями и братьями. Некому было остановить людей, вея полиция попряталась от страха, и народ буйствовал, найдя, казалось бы, причину страшной муки последних двух лет мора, гибели, страдания, голода.

В Донском монастыре толпа нашла, наконец, Амвросия, седенького маленького старичка в ветхой черной рясе с большим крестом на груди.

– Миряне, – воздел он над толпой крест, – остановитесь, не ведаете, что творите…

Но ему не дали договорить. Кинулись на него мужики, Амвросий вырвался, забежал в царские врата, дрожащими руками запер их, но толпа нажала, и огромные золоченые двери подались, упали под мощным напором.

Мария Родионовна видела только, как склонились над несчастным Амвросием головы, как протащили его по церкви, выволокли на паперть, бросили среди церковного двора и принялись охаживать кольями.

Два часа месили то, что осталось от московского митрополита.

Мария Родионовна сбегала в ближайший полицейский участок, привела с десяток дюжих полицейских, но и они ничего не смогли поделать с разъяренными людьми…

Словно насытившись видом крови, толпа, как будто ужаснувшись содеянному, тихо разбрелась по домам.

Мария Родионовна встала у того, что осталось от митрополита, и тихо надсаженным хриплым голосом читала молитвы.

– Сжалься, Пресвятая Матерь Богородица, – шептала она горестно, – не губи их, не ведали, что творят…

Потом она встала и пошла к дольгаузу. Стелился смрадный дым, зловоние от неубранных трупов носилось в воздухе. Валялись по сторонам улиц мертвые тела, никому не нужные, забытые, а над городом все плыл и плыл медный набатный звон колоколов, словно отсчитывающий последние часы древней столицы…

В дольгаузе Мария Родионовна переоделась, велела сжечь платье, от которого остались одни лохмотья, и вечерней порой, когда уже село солнце и роса омочила траву, и закапали первые слезинки дождя, вернулась в Петровское.

– Куда ты пропала? – напустился на нее Петр Иванович, давно вернувшийся с охоты и тоскливо бродящий по просторным комнатам Петровского имения.

– Прогулялась, – коротко ответила Мария Родионовна.

Тщательнее обычного протерла тело кислой водой, мыла и словно бы не могла отмыть руки.

Графиня никогда и никому не рассказывала, что видела она в тот день, 15 сентября 1772 года в Москве. Нельзя было рассказать это, никто не знал, что много лет лежало тяжестью на душе у Марии Родионовны…

Долго потом, сама с собой разговаривая, удивлялась Мария Родионовна, что толкнуло ее побежать вслед за толпой. Только слова о Богородице и всегдашняя готовность служить ей всеми силами могли подвигнуть ее на это. Могли в толпе и смять, и разорвать, и отшвырнуть с дороги, однако же целая и невредимая добежала со всеми до Донского монастыря, стала невольной свидетельницей убийства митрополита Амвросия, не пострадала нисколько, только платье оказалось разорванным и искромсанным. Нет, она ничего не боялась в тот момент и, пожалуй, говорила себе, случись все снова, снова побежала бы и снова уговаривала толпу, и снова кидалась на спасение седенького маленького старичка митрополита, но Бог судил ему, видно, такие муки, такую страшную смерть, и она ничего не могла сделать, ничем не могла помочь ему. Впервые так близко видела она страшный русский бунт, «бессмысленный и беспощадный», впервые столкнулась со слепой разрушительной силой, когда уже ничего человеческого не остается в человеке, когда он глух ко всем разумным доводам, и молча томилась тоской – сколько же в тебе, человек, еще звериного, как ты еще несовершенен и какой тонкий слой образованности и обузданности лежит на темном невежественном тяжелом слое бедноты…

Она не поделилась страшными воспоминаниями с Петром Ивановичем. И молчала до самой смерти.

«Вот если бы рядом был Никита Иванович, – нередко думала она, – ему бы рассказала, он бы понял все. Теплый человек Никита Иванович – он всегда откликнется на чужое несчастье и горе, его можно и попросить об услуге, и он с радостью выполнит любую просьбу…»

Весть о московском бунте достигла Петербурга, и там тоже были в полной растерянности, не знали, что делать, какие меры принимать.

Екатерина злилась, что в самый ответственный момент в городе не оказалось ни одного начальствующего, что Салтыков сбежал, едва умыслил, что сам подвергается опасности.

И тут пришел к ней Григорий Орлов и вызвался ехать в Москву, навести порядок и приструнить чуму…

Никита Иванович едко усмехнулся, когда услышал о желании Орлова. Не верил он фавориту, всегда относился к нему с предубеждением. Заласканный выше меры, осыпанный чинами, титулами, благодеяниями императрицы, граф российский, князь Римской империи, этот баловень судьбы скучал, не зная, чем занять себя. Чума – это вам не придворный бал, где можно отличиться в танце, или отпустить слащавый комплимент, или поволочиться за какой‑нибудь светской львицей. Что может сделать Орлов со страшной опасностью, подкрадывающейся незаметно и беспощадно собирающей свои жертвы. Не отступит чума перед молодечеством и удалью гвардейского офицера. Здесь нужен ум, да еще и недюжинный. Здесь надо поразмыслить, с какого бока подойти к опасности. Это не геройский штурм, когда можно покрасоваться впереди войска, проявить геройство, молодечество и удаль…

Одиннадцать лет провел Орлов в постели императрицы, и ему наскучило однообразное житье–бытье, ему нужен был дым сражений, а императрица держала его возле своей юбки и не отпускала никуда. Она любила его, и Панин понимал стареющую женщину – Григорий красив, как бог, удаль и молодечество так и проглядывают во всех его чертах. Но Екатерина работала, как самый последний поденщик, вставала рано, писала, разбирала государственные дела, а Орлов полеживал на диване и так и остался тем же самым гвардейским капитаном, для которого хорошая попойка была важнее всех международных дел. Он отстал от Екатерины на много лет и не понимал ее. И она тоже начала охлаждаться к нему. «Кипучий лентяй» уже не устраивал ни ее сердце, ни ум.