Текст книги "Граф Никита Панин"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

В первый же день своего воцарения Петр III удалил от двора всех приближенных Елизаветы, весь ее многочисленный штат женщин. Знаменитые чесальщицы пяток, сказочницы и карлицы, шутихи и калмычки с великим стенанием и слезами разбрелись по столице. Многие из них не имели никаких средств к существованию и каждый день наведывались во дворец к ложу умершей императрицы, чтобы воздать ей благодарность и пожаловаться хоть бы и мертвому телу на свое оскудение и великое нищенство. Кое‑кто за время правления Елизаветы успел скопить малую толику денег и крепостных, обзавестись домами и челядью, но большинство не помышляло использовать свое положение при дворе в корыстных целях.

Большинство пошло на петербургские улицы, увеличило число нищих на папертях церквей. Часть их разобрали по своим домам оставшиеся в фаворе приближенные Екатерины.

Великий плач и уныние поселились в столице со смертью Елизаветы.

Граф Никита Иванович Панин все свое время делил теперь между затянутым в черный креп залом, где было выставлено для народа тело умершей, палатами отрока Павла и квартирой в доме Дашковой, где он продолжал снимать жилье, несмотря на то, что постоянная постель его находилась во дворце.

Брат его Петр Иванович поселился пока что у родственников и не знал, где снять квартиру или дом, чтобы разделить горе и печаль вместе с братом.

В один из туманных, ненастных и снежных дней января 1762 года во дворец, к палатам Павла, явились девушки Вейдели. Они долго просили гвардейцев, установивших строгий караул у дверей половины Павла, чтобы провели их к Никите Ивановичу. Если бы случайно не выглянул в эту минуту Федот, так и ушли бы ни с чем. В покои Павла не велено было пускать никого. Никита Иванович боялся за Павла: царь открыто не признавал своего отцовства, бросал на пирушках и попойках с голштинцами грубые и неосторожные слова в адрес наследника и жены, и Никита Иванович со страхом ждал, что последует за словами.

Но выглянул из покоев Федот, неотлучно находящийся при своем господине, и побежал доложить Панину о баронессах.

Никита Иванович сам вышел к дверям, пригласил их пройти в свой кабинет, соседствующий со спальней Павла.

– Никита Иванович, – оживленно заговорили девушки, перебивая друг друга, – проститься пришли…

Ему очень нравились эти фрейлины, теперь тоже оставшиеся не у дел, чистые и целомудренные, не испорченные придворными интригами и сплетнями, набожные и вдобавок красивые. Души их были открыты любому хорошему слову, но друзей они так себе и не завели, опасаясь среди развращенной челяди двора нажить врагов.

Никита Иванович стал расспрашивать девушек, усадив их на мягкое канапе и тревожно поглядывая на дверь спальни наследника. Теперь там урок, учителя наставляли Павла в географии и астрономии.

– Решили мы, Никита Иванович, – начала Анна, старшая из сестер, темноволосая красавица, одетая в строгое темное платье по случаю траура, – поехать в свою деревню. Давно уж мечтали о лугах и полях, а теперь и жить тут незачем – матушка наша Елизавета преставилась, а больше мы тут никому не нужны… От двора нас отставили, так что и в столице нам делать нечего…

– А где же ваше родовое теперь имение? – спросил Никита Иванович.

– В Калужской губернии, Перово такое, ежели слыхали…

– Постойте, постойте, – озаботился Никита Иванович, – это же в четырех вёрстах от Везовни, где и мой отец владычил…

– А мы и не знаем, какие там еще деревни, – улыбнулась Машенька. – Поедем. Василий, наш управитель, уж и подводу за нами прислал, и все, что надо на дорогу, справил…

Никита Иванович раздумывал, наморщив лоб и поглаживая рукой свой неизменный парик о трех локонах.

– Что ж, и на похороны матушки Елизаветы не останетесь?

– А нам и нельзя: ко двору нас не пускают, а то бы мы плакали день и ночь у тела нашей матери–заступницы, земной нашей матушки, – потупились девушки, и слезинки так и навернулись на их глаза.

Никита Иванович вздохнул.

– Помог бы я вам, чтобы на похоронах присутствовали, да и я теперь, как прокаженный, ничего не значу, ничем помочь не могу… А только вот что – брат мой, Петр Иванович, вернулся с войны весь израненный, подумывал было, где подлечиться да отдохнуть. Здесь, в столице, какой отдых да лечение, ему тоже надобно в деревню, на молочко деревенское да свежий воздух, да речка чтобы близко. А у нас в Везовне и речка, и леса, и грибки соленые, – размечтался Никита Иванович. – Ему бы лето прожить в Везовне, опять стал бы как новенький…

Девушки в восхищении и смущении подняли глаза.

Но, предупреждая их вопросы и просьбы, Никита Иванович сказал:

– Вы вот что, – пока что отложите отъезд. Я с братом поговорю, даст Бог, и он согласится поехать, так вместе бы и совершили эту предприятию…

– Во всем‑то нам удача улыбается, – неосторожно заметила Маша, но старшая сестра кинула на нее суровый взгляд – не сглазить бы, коли дело такое выгорит…

– Поговорите, Никита Иванович, – дружно запросили девушки, – все ж страшновато ехать в даль такую, хоть и с Василием, а все как‑то беспокойно…

– Да вы же под приглядом самой Богородицы–заступницы, – засмеялся Никита Иванович, – вам ли бояться?

– Береженого и Богородица бережет, – мудро ответила Анна.

– А мы уж ходили к блаженной, – робко заикнулась Маша, и хотя Анюта кинула на нее опять суровый взгляд, но Маша не утерпела и рассказала Никите Ивановичу, как они разыскивали блаженную Ксению…

– Да только она нам ничего не сказала, – огорчительно произнесла Маша, – мы уж ее и так и эдак пытали… Рассказали, что она во сне к матушке нашей приходила и велела идти в собор, да свечку поставить Богородице, да помолиться как следует…

Маша так живо и ярко описывала встречу, что Никита Иванович словно бы вживе видел эту сцену…

Они нашли ее на Петербургской стороне. Неясно темнела рядом черная вода Невы, пустынные перекрестки обдавались уже дымным пламенем костров, еще спорящих с бледными отсветами зимнего дня, прохожие, редкие и торопливые, спешили под кров жилищ, а высокая худая женщина брела по середине мостовой, невзирая на крики ямщиков редких экипажей, на месиво мерзлой земли, до глубокой колеи изрытой колесами, и рассыпанные яблоки лошадей. Она шла, низко опустив голову, едва волоча промерзшие босые ноги в растоптанных драных башмаках, подметая дорогу зеленой юбкой. Тяжелые крупинки снега били ее по плечам, прикрытым ветхой красной кофтой, и голове, замотанной темным скромным платочком. Ксения брела, не замечая никого вокруг, что‑то пришептывала красными припухшими от мороза и ветра губами да мелко крестилась красной от холода рукой.

– Ксения, Ксения, – закричали в голос девушки, стараясь обратить на себя внимание блаженной, стараясь догнать ее спорые мелкие шаги. Но она шла, не обращая внимания ни на что, словно стремясь к какой‑то известной лишь ей цели, быстро и часто, оскальзываясь на комьях земли и промокая под секущей крупой снега.

Они все‑таки догнали ее и прямо перед ней упали на колени на мостовую. Блаженная постаралась обойти неожиданное препятствие на пути.

Тогда сестры поднялись с колен, взяли ее под руки с обеих сторон и стащили с себя пуховые платки, закутывая ее промокшую спину и заиндевевшие плечи. Но женщина стаскивала платки, кидала их прямо в мокрую глину и упрямо стремилась вперед, словно от той цели, куда она старалась дойти, зависела ее жизнь.

– Помоги, Ксения блаженная, – неожиданно нашлась Маша и опять упала перед ней на колени.

Только тогда безумная остановила свой взгляд на этой скромно, но богато одетой девушке и неожиданно сказала:

– За сорок дней…

– Что за сорок дней? – в изумлении спросила Анна.

Но Ксения опять не вымолвила ни слова, хотела дальше продолжить свой путь.

– Ты явилась матушке нашей во сне, – требовательно и сурово заговорила Анна. – Ты велела ей пойти в церковь и поставить свечку Богородице–заступнице. Мы стали богородицыными дочерьми, и судьба наша обернулась счастьем и богатством. Расскажи, как, почему?

Но блаженная только опять тупо посмотрела на них и ничего не сказала.

– Возьмешь ли от нас царя на коне? – Маша протянула ей на ладони несколько копеек. Она давно знала, что юродивая не от всех принимает милостыню, да и то просит только царя на коне – копейку с изображением Великого Петра на коне, указывающего путь России.

– Ничего мне не надо, – устало отозвалась блаженная. – Идите своей дорогой…

– Позволь согреть тебя, позволь покормить, позволь тебя приютить, – чуть не плакали девушки.

– У каждого – своя дорога, – отозвалась Ксения.

– Но почему ты сказала – сорок дней…

– А как преставилась Ксеньюшка…

– После сорока дней ты и явилась к матушке во сне? – догадалась Маша.

И опять юродивая ничего не сказала, ничего не ответила на это.

– Ксения, дорогая, хорошая… – заикнулась опять Анна, но юродивая прервала ее:

– Андрей Петров я, а Ксеньюшка давно умерла…

Они все еще старались удержать ее, поговорить, отвести в свою квартиру и накормить, согреть, но она упрямо вырвалась из их рук и быстро побежала в сторону дикого заснеженного поля. Девушки побежали было за ней, но снег, секущий твердой крупой, скоро скрыл блаженную.

Торопясь и волнуясь, рассказывали сестры Никите Ивановичу о своей встрече с Ксенией и глазами спрашивали у него ответа на свои вопросы. А что он мог им сказать? Только то, что на свете много необыкновенного, да и еще много чего мог бы сказать Никита Иванович – истин прописных, давно знакомых, известных. Но он ничего не сказал: сами до всего дойдут, если есть у них разум. А нет – значит, и не надо…

Девушки обещались дождаться ответа от Петра, и Никита Иванович собрался во дворец князя Куракина, замужем за которым была его сестра и где временно остановился брат. Тот пластом лежал в тесной, жарко натопленной комнате и тихонько стонал. Опять разыгрался застарелый ревматизм – эта проклятая болезнь, что так ломала и корежила его израненное тело…

Петр ничего не сказал в ответ на странное предложение, но только показал рукой на себя – куда в таком состоянии.

Его явно мучила глубокая скорбь по умершей жене. Они славно прожили почти двадцать лет, поженившись совсем молодыми, но чахотка не дала им завести детей, а потом и унесла в могилу безвременно супругу Петра.

Однако на второй день после посещения Никиты Петр вдруг решил собраться в Везовню – а вдруг и правда станет ему легче в родных краях, а вдруг и правда родной воздух и парное молоко помогут встать на ноги. Не хотелось оставлять Петербург в такое время, когда начиналось новое царствование, но он уже понял, что именно в это время ему придется хуже всего: царь не жаловал старых умудренных вояк, назначал на должности командиров немцев, еще и не нюхавших пороху, а старых испытанных – отставлял, не давая им ходу, не желал даже прислушиваться к их советам. Вот так и случилось, что Петр вместе с барышнями Вейделями, баронессами и сиротами, богородицыными детьми, выехал в путь по начавшей уже подтаивать дороге.

Лошади бойко постукивали копытами по намерзшей укатанной колее, слегка покачивался уютный дормез на высоких полозьях, а внутри на обитых мехом сиденьях расположились Аннушка и Маша, а напротив них – Петр Иванович Панин. Возок с провиантом и дорожными припасами Петра Ивановича трусил вслед за дормезом. Возок продувало, был он крыт рогожей, сиденья жесткие, и в первый же час расположившийся там Петр Иванович начал кашлять и чихать. На остановке Аннушка и Маша уговорили Петра Ивановича перебраться в их просторный, теплый и уютный дормез и теперь часто взглядывали на него, ожидая рассказов о войне, о далеких странах, где он побывал. Но Петр Иванович только покряхтывал от болей и морщился, стараясь скрыть свои страдания от девушек. Что им, молодым, здоровым, полным сил, до его старческих мучений, думал Петр Иванович, разве поймут они, как тяжело бывает, когда начинает корежить и мучить подагра, когда ни руки, ни ноги поднять нет сил. Но постепенно тепло и мягкость сиденья, а также особая атмосфера дормеза, наполненная жалостливыми и восхищенными взглядами девушек, явно придали ему сил, боли отступили, и он потихоньку разговорился, услышав удивительную историю девушек. Петр Иванович и не заметил, как начал описывать сражения, в которых участвовал, диковинные жилища немцев–бюргеров, их лютеранские кирки и их пасторов, бравых вояк–пруссаков, на которых нагляделся, чистые и ухоженные города Европы.

С восхищением, восторгом внимали ему девушки, и дорога пошла быстрее под рассказы и вопросы.

Через три дня они уже были в Везовне, где находился старый, полуразвалившийся дом господ Паниных. Не топились печи, из всех щелей дуло, крестьянишки не заботились о господском жилье, управитель попался вор и жулик. Он был неприятно поражен неожиданным приездом одного из хозяев, юлил и смотрел в угол, когда Петр Иванович велел натопить печи и привести хоть в какой‑то относительный порядок комнаты.

Продрогнув в плохо отапливаемом доме, Петр Иванович был сильно смущен, что так плохо принял своих гостей. Наутро они уговорили его ехать дальше, в их Перово, чтобы управляющий тем временем привел все в порядок.

Управляющий был радостен, когда провожал со двора неожиданного гостя–хозяина, обещал сделать все как можно скорее, опасаясь угроз старого вояки. Но Петр Иванович смущался присутствием Сестер и пока что не вылил на голову нерадивого управителя весь запас накопившихся бранных упреков.

Дормез и возок снова покатились по подмерзшей Дороге, и взору девушек предстала деревня, где отныне им предстояло жить…

Избенки крестьян, сложенные из толстых бревен, накрыты были соломенными крышами. Кое–где на этих крышах проросли даже березки, не говоря уже о бурьяне, свернувшемся под сильными морозами. Но деревенская улица не была захламлена, как в Везовне, навозом и мусором, – складывали его вдали от построек.

Господский дом Василий привел в порядок, строгий и внимательный хозяин, ни копейки из доходов девушек не истратил он зазря: совесть держала его в строгой бережливости и рачительности.

Рядом с господским домом он отстроил флигель, где квартировал со своими шестерыми детьми и Палашкой, раздобревшей и как будто осевшей в землю от многочисленных родов и хороших хлебов.

Соскочив на землю, девушки увидели прежде всего Палашку с детьми разного возраста, прятавшимися за юбку матери.

Она упала на колени перед госпожами, но девушки подняли ее, обнимая, плача и целуя, и Палашка осмелела. Она выла в голос, поминая матушку Вейделей, и сестры вволю наплакались на ее мягком плече.

Они как будто попали в другую Россию. В столице не так одевались, не так говорили, не так ездили на лошадях. Здесь, в деревне только, узнали не понаслышке, а в самом деле, что такое крестьянская родина, что такое крепостные, что такое господин, дворянин для них.

Палашка повела их в дом, и он стал им поистине домом.

Петр Иванович, выйдя из саней, вытащил приготовленный загодя хлеб–соль. Если в столице хлебом–солью считался любой подарок, то здесь, в деревне, это действительно был хлеб, испеченный в жаркой домашней печи, и крупная желтоватая соль в деревянном солонце, положенные на расшитое полотенце.

Петр Иванович поклонился девушкам, поднес им хлеб–соль. С тем они и вступили во владение своим домом.

Палашка жарко натопила печи, везде расставлена была старая, потертая, но такая прочная и устойчивая мебель. Столы на подставках из львиных голов венчались громадными столешницами из резных цельных дубовых досок и накрывались бархатными и плисовыми скатертями. На тяжелых диванах резной работы основательных русских краснодеревщиков во множестве лежали мягкие маленькие подушечки, а кушетки с лебедино–изогнутыми спинками украшались резьбой, затейливыми птицами и цветами. Стулья сработаны были на диво тяжеловесно и устойчиво – никакой тяжелый зад не мог поколебать их прочности. А кровати уподобились огромным полям. Затянутые балдахинами с бахромой, они высились среди спален, как огромные корабли, готовые в кругосветное плавание, и никакие бури не были страшны их тяжелым толстым ножкам и резным поперечинам.

Анна и Маша вместе с Петром Ивановичем обходили свой дом и не могли надивиться на его прочность, устойчивость и основательность.

Сам дом, обшитый толстыми досками, стоял на пригорке, а вдали, во все стороны, можно было видеть и поля, подернутые теперь морозной дымкой, и синий край леса, и туманное дыхание реки, спрятанной под толстым льдом.

Черные фигурки детей копошились на льду, раскатывая ледяные дорожки, на которые нельзя было смотреть – так они блестели, съезжали на самодельных санках с горок, утесистых, обрывистых берегов.

С одной стороны двухэтажного господского дома мрачнели шапками иголок высоченные сосны с ржавой шелушащейся корой, с другой – топорщились в небо дубы и вязы, все обсыпанные снегом. А от реки взбегали на пригорок к самому дому тонкие стволы белых березок, образуя рощу.

– Должно быть, здесь так хорошо летом, – прошептала Маша, не удержалась и припала головой к земле, запорошенной мягким снегом, и поцеловала эту морозную мякоть. Губы ее были в снегу, когда, застеснявшись, поднялась и метнула смущенный взгляд в сторону сестры и Петра Ивановича. Но они смотрели нежно и дружелюбно, и она бросилась на снег, чтобы скатиться с пригорка. Маша съезжала медленно, рыхлый снег удерживал ее на склоне, и в середине его она поднялась на ноги и побежала вниз, к реке. Ноги сами несли, оскальзываясь на выступавших кореньях вековых деревьев, попадая в рыхлые ямины. И внизу, у самой речки, скованной белым полотном, она остановилась и приглашающе махнула рукой.

– Дитя еще, – с любовью проговорила Анна.

– Какое прекрасное дитя, – поддакнул ей Петр Иванович.

Он еще в дороге выделил младшую сестру, непосредственную, веселую, незатейливую в разговоре и простодушную, у нее не было тех строгих правил этикета, как у Анны, старавшейся изо всех сил соблюдать приличия. Петр Иванович любовался Машей, круглым румяным лицом, порывистыми движениями, неповторимой грацией, волнующим смехом.

И одернул себя – нечего заглядываться на молодых девушек, ты старик, прошедший кровь и ужас войны, ты глубокий старец, раз они с таким уважением и вниманием относятся к тебе и твоим болячкам.

Девушки действительно окружили Петра Ивановича заботами и вниманием. Поутру они приносили ему горячий бульон, узнавали в деревне про травы, которые помогают при болях, готовили отвары и настои, натирали ему ноги этими настоями. Сначала он противился и страдал, что молодым девушкам приходится ухаживать за ним, но потом привык, вошел во вкус и даже начал капризничать – давно уж не случалось ему чувствовать такой заботы и внимания…

Петру Ивановичу и его страданиям Маша и Аннушка посвящали весь свой досуг. Их отнюдь не смущало, что в большом старом господском доме они жили все вместе, что только и был один Петр Иванович из всех дворян, что водились в соседях. Приезжали пару раз какие‑то местные помещики представляться, но были они такие смешные и старомодные, такие дикие и необразованные, что девушки начинали понимать, какое наслаждение для них слушать Петра Ивановича. Они привыкли к его грубоватой и резкой манере выражаться, к простому, не украшенному витиеватостью языку и от души полюбили его.

Дом был большой. Половину они отдали Петру Ивановичу, а вечером сходились вместе в большой зале с высокими потолками и двумя источниками света – окна второго этажа здесь соседствовали с окнами первого. Эта самая большая зала стала местом их вечернего местопребывания. Здесь стояло множество диванов и канапе, подушек и старых стульев, здесь высились резные буфеты со старинной посудой и тяжелые книжные шкафы со свитками и папирусами – видно, раньше в доме жил большой барин, знаток и любитель книжного искусства. Доставшееся имение было для Маши и Анны отрадой и всецело поглотило их. Каждый день открывали они что‑то новое в этом огромном двухэтажном доме и все больше и больше переполнялись к нему любовью и нежностью.

Зачернели тропинки в старом парке, появилась на взгорке молодая травка, окутались зеленым туманом стройные белоснежные березки, и наступила весна 1762 года. Грязь и ростепель быстро сошли на нет, бурно и разливисто вскрылась река, затопив низину у подножья дома, потом медленно сошла черная вода, оставив след в виде илистой полосы, которая немедленно заполнилась травой и мелкими невзрачными цветочками. Петр Иванович вместе с девушками отправлялся каждое утро к старой почерневшей беседке в углу старого парка, Палашка приносила туда горячее молоко и свежие ватрушки с творогом и медом, и там, сидя на открытом воздухе, они пили чай, говорили незначительные, но такие полные для них внутреннего смысла, вещи, и когда Петр Иванович стал собираться домой, совестясь сидеть на шее у сердобольных соседок, обе они расплакались и убивались до тех пор, пока он не пообещал им пробыть в их обществе все лето.

Старый вояка окреп и поздоровел, подагра его отступила и растворилась в свежем воздухе, внимании и заботе, но главное, он боялся признаться себе, что ловит глазами ясный взгляд Маши, что для него она стала самой милой на всем белом свете.

Однажды Анна в сопровождении Василия поехала смотреть поля, увидеть, как сеют хлеб крестьяне, обозреть свои владения в весеннем уборе, а Маша и Петр Иванович вышли гулять в парк.

Зеленый туман деревьев уже сменился густой и темной кроной, одни только сосны стояли такие же хмурые и угрюмые, как будто их и не интересовала теплынь и косые полосы солнечного света между стволами. Река неспешно и величаво катила свои воды между крутых обрывистых берегов, с плеском набегала на крохотный слой прибрежного песка и откатывалась с тихим ропотом.

Маша выбежала на самый высокий край берега и стояла там, открытая ветру и солнцу, бледному голубому небу и прозрачности воздуха.

Петр Иванович стоял поодаль и любовался стройной фигуркой, развевающимися золотыми волосами и краями легкого белого платья, которые шаловливо отгибал ветерок. Она протягивала руки к солнцу и кричала:

– Боже, как хорошо, как сказочно хорошо в нашем замке!

Внезапно он увидел, как край земли осел под ее ногами и Маша оказалась ниже кромки берега, а потом и вовсе покатилась вниз.

Слой земли в этом месте берега отвалился, и тяжелая глина понесла за собой Машу.

Петр Иванович не раздумывал ни мгновения. Он прыгнул на край откоса и покатился вслед за Машей. Почти по пояс в земле, она докатилась до самой кромки берега и остановилась. Груда земли, насыпавшись вокруг, остановила девушку, не унесла в реку. Крупными прыжками добрался Петр Иванович до Маши, ногтями, ладонями откопал и на руках вытащил на крутой берег, прямо по рыхлым пластам земли. Она осыпалась под его ногами, но он нес Машу, не обращая внимания ни на что. И только поднявшись на самый край взгорка, встав на ноги, увидел, что весь он засыпан землей, платье Маши из белого превратилось в рыжее. Только тогда он поставил ее на ноги и тихо, не переводя дыхания, спросил:

– Вы живы?

– Жива, жива, – весело откликнулась Маша. – Ну и смешной же вы…

Он сел на землю, облегченно вздыхая, и смотрел снизу вверх на ее смеющийся рот, на растрепанные золотые волосы, усыпанные комьями земли, на ноги в башмаках, и пришел в себя.

– Как вы можете терпеть с собой такого недотепу, – в сердцах сказал он, – позволить, чтобы вы свалились с обрыва…

Петр Иванович стукнул кулаком по земле и опустил глаза.

– Что ж такого, – весело отвечала Маша, – а вот от Анны нам нагоняй будет! Ой, как на вас много земли…

И она принялась стряхивать крупинки глины, приставшие к его кафтану и брыжам, а потом со смехом сказала:

– Нет, платье все испорчено, придется переодеться…

Девушка взяла его за руку и потянула за собой, поднимая с земли, и не было для него мгновения прекрасней.

Она серьезно посмотрела на него, выражение ее лица сделалось торжественным и важным.

– Маша, Маша, – тихонько выдохнул он.

– Ну вот, нате вам, – быстро сказала она, – я вас уже давно люблю, а вы не замечаете, все пялитесь на Анну. Бог меня накажет, что я так говорю, но теперь я уже молчать не могу…

– Разве может такой старик, как я, рассчитывать на вашу любовь, – с грустью и горечью проговорил Петр Иванович… – Разве вы не видите, как к стар, я же почти в два раза старше вас…

– Вот и видно, что вы не любите меня, – укоризненно сказала Маша, вырвала у него руку и побежала по тропинке.

Он вскинулся и побежал за ней, схватил за платье, все обсыпанное землей, и быстро проговорил:

– А ну, повторите, что вы сказали, я только сейчас понял…

– Какой вы бестолковый, а еще старый, – отвернула Маша лицо, покрасневшее и невеселое.

– Да за что ж меня любить, – с отчаянием в голосе воскликнул Петр Иванович, – мало того, что я стар, так я еще и беден, и нет у меня ничего, что бы привлекало сердца…

Маша быстро повернулась и несмело прижалась к нему лицом. Не помня себя, Петр Иванович принялся целовать ее губы, глаза, волосы, осыпанные землей, щеки, пылающие от смущения.

Потом встал, как полагалось, на одно колено и торжественно произнес:

– Марья Родионовна, станьте моей женой…

Она засмеялась, встряхнула его волосы, тоже осыпанные землей, и манерно ответила:

– А вот посмотрим, что скажет моя сестра, да еще и Василий! Я не властна распоряжаться собой, они решают мою судьбу…

– Одна ты можешь распоряжаться своей судьбой, а заодно и моей, – пылко воскликнул Петр Иванович. – Вся моя жизнь – твоя, бери, если хочешь, не хочешь, скажи сразу, и я уеду и больше не покажусь тебе на глаза…

– Как вы смеете так говорить, – едва не заплакала Маша, – да мне кроме вас никого и не надо…

Влюбленные взялись за руки и так вошли в дом. Палашка, увидя их в земле и песке, всплеснула руками и заахала.

– Я чуть не утонула, – захлебываясь счастливыми слезами, говорила Маша, – а Петр Иванович спас меня. Я как поехала с обрыва, а он как бросится за мной и вынес меня наверх!

Палашка прижимала ее счастливое лицо к своему мягкому плечу и, как в детстве, когда была ее кормилицей, поглаживала по спине и тихонько шептала:

– Ну, ну, плачьте, плачьте, барышня, все горе слезами изойдет…

Вечером Петр Иванович по всей форме просил руки Машеньки у Анны. Та крайне удивилась и, призвав Машу, потребовала объяснений.

– Как это случилось, и в уме ли ты?

– Он меня спас, – просто сказала Маша, – и без него мне жизнь не в жизнь. Я, если ты не хочешь, чтобы я вышла замуж за него… Отдай меня в монастырь…

Они прижались друг к другу, наплакались, как в детстве, и Анна только вздохнула:

– Если бы могла я пойти под венец с Чернышовым…

Она все еще не забыла его, хотя и видела‑то от силы всего пару раз.

Поздно ночью курьер разбудил весь дом, пришла депеша из Петербурга Петру Ивановичу.

Никита Иванович сообщал, что произошел переворот и теперь нет царя Петра III, а есть матушка–императрица Екатерина…

Свадьбу было решено отпраздновать в столице…