Текст книги "Граф Никита Панин"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц)

Увидев впервые двух наряженных, надушенных, сверкающих серебром и золотыми галунами пару наследников престола, Машенька осторожно заикнулась Анне:

– Какие…

Но Анюта не дала ей продолжить. Она быстро закрыла ей рот и начала упрекать сестру:

– Хочешь, чтобы и тебе отрезали язык?

Маша испуганно посмотрела на сестру. Нет, она вовсе этого не желала, просто иногда ей хотелось выговориться. Но сестра постоянно затыкала ей рот, и Маша привыкла делиться мыслями только с собой.

Однажды Анна тоже не удержалась. Спали они вместе в одной постели, и после того, как все фрейлины уснули, она прошептала Маше:

– Его зовут Захар…

Полусонная Маша вздрогнула, прижалась к сестре и тихонько переспросила:

– Кого?

– Я видела его сегодня; Он стоял у покоя великой княгини и о чем‑то спорил с ней… Он такой красивый, усы его русые и густые, а как он статен…

Она говорила слова, которые вовсе не подходили к ее детскому лексикону, которыми никто, наверное, и не пользовался при дворе, и Маша почуяла неладное.

– Молчи, – строго сказала она старшей сестре, – что ты еще выдумала…

– Я так хочу еще его увидеть, – грустно сказала Анна, и слезы закапали из ее глаз. Она сама не понимала, почему один только взгляд на красавца камер–юнкера так приковал к нему ее крохотное сердечко. Но ей хотелось говорить и говорить о нем хоть с кем‑нибудь…

И девочка выскакивала из класса при каждой удобной минуте и мчалась на половину великих князей. Ей хотелось увидеть красавца Чернышова.

Однажды ночью она сказала Маше, закрывшись с головой одеялом:

– Его арестовали, посадили в камеру…

Маша недовольно пробурчала что‑то в полусне. Ей уже надоели эти еженощные излияния. Она и не догадывалась, что сердце старшей сестры поразила любовь.

А Анюта все время приносила новости о Захаре. Он сослан, он уже никогда не будет стоять на часах у двери в опочивальню великой княгини, он уже никогда не появится на половине великих князей. Маше непонятны были волнения сестры, и она, повторяя Анютины слова, шептала ей:

– Молчи, молчи. Разве ты хочешь, чтобы тебе отрезали язык, как фрейлине Лопухиной?

Они еще знали мало, но двор уже придавил их своими тайнами, раболепием и вырабатывал у них привычку скрытничать, никому не доверять, делиться своими маленькими тайнами только друг с другом.

Маша и Аня часто вспоминали покойную мать, искали блаженную Ксению, но никто не слыхал этого имени, и сестры решили, что это какая‑нибудь святая из других стран, которую они не знали…

Кочующий двор Елизаветы часто отправлялся в путь, и девочки ездили вместе со всеми, догоняя роскошные кареты императрицы, ее торжественные выезды. Богородицыны дети привыкли к таким поездкам.

Глава шестая

Непоседливый характер Елизаветы не позволял ей оставаться на одном месте долее нескольких минут. Даже в церкви для нее постоянно ставили несколько тронов, потому что она не могла долго быть на одном и том же месте в течение длинных церковных служб. Но и в обычные дни она то и дело срывалась с насиженного места и переезжала. Сегодня она завтракает в Петергофе, через день обедает в Кронштадте, назавтра приезжает в Царское Село, ужинает в Петербурге, а потом со всей свитой отбывает в Стрельну или Гостилицы. Комнаты дворцов и парадных покоев словно давили ее – она любила ширь и просторы, водила со своими девушками и фрейлинами хороводы на широких берегах Невы, покрытых травой и мелкими невзрачными цветочками, каталась на лодках в Александровской слободе на прудах, в которых некогда Иван Грозный топил свои жертвы.

Утомившись, она приказывала стелить ковер, бросить на него подушки, и тогда наставала очередь Аннушки и Машеньки обмахивать царицу опахалом, чтобы не дай бог какая шальная муха не села ей на широкий короткий нос. И не дай бог открыть рот во время этого послеобеденного сна – тут уж виновной приходилось плохо. Девочки старательно выполняли все обязанности, и вот уже несколько месяцев не случалось им выводить из себя грозную государыню. Может, их необычайная судьба заставляла сдерживаться Елизавету, но императрица неизменно обращалась с ними ласково и приветливо. Но это летом. А зимой девочки учились танцам и языкам, другим наукам, необходимым при дворе, и скоро уж сама государыня проверяла их знания.

Читали и писали они бойко, и нередко им приходилось читать книжки самой императрице. Впрочем, Елизавета сама не любила читать и даже не любила слушать чтение. Она предпочитала рассказы и сказки многочисленных приживальщиц. И среди этих женщин было много действительно настоящих мастериц. И русские народные сказки, и всякие другие слушала императрица с огромным интересом и заставляла по многу раз повторять их. Текла и текла размеренная речь рассказчицы, а другая женщина в это время почесывала императрице пятки – очень любила Елизавета этот вид массажа.

Целый штат чесальщиц заведен был у Елизаветы. И высокого этого поста добивались многие. Родная сестра фаворита Ивана Шувалова – Елизавета Ивановна одно время была любимой чесальщицей императрицы. Она не только делала свое дело, но и успевала шепнуть на ушко императрицы какую‑нибудь просьбу, оказать милость кому‑нибудь из придворных. Ее влияние на Елизавету было очень сильным, и иногда эта простая вроде бы чесальщица пяток свергала министров и отсылала послов других государств. Недаром называли ее настоящим министром иностранных дел. Сама жена великого канцлера Воронцова играла одно время ту же роль. Она сильно благоволила Англии, потому что английский посланник Кейт снабжал ее деньгами. Недаром забеспокоился французский посланник маркиз Лопиталь и стал искать подход к этой сребролюбивой чесальщице. Ее советов и наветов слушалась государыня больше, чем своего угрюмого министра Бестужева.

С этим влиянием приходилось бороться канцлеру, принимавшему самое деятельное участие в европейской политике, сталкивавшему лбами великие державы и мелкие страны.

Чесальщицей при императрице была и жена Петра Ивановича Шувалова, которую сама Елизавета за злобность и вздорность называла хлоп–бабой. И дипломатический корпус Европы должен был считаться с женщинами, умевшими настроить Елизавету против той или иной страны мелочными замечаниями, вроде того, что на английском посланнике даже камзол без единой складочки, а француз совсем распустился – на пятке у него дырка в чулке. Казалось бы, какие мелочи, но Елизавета запоминала их и смеялась над ними, невольно переставая симпатизировать тому или иному двору.

Министр иностранных дел сначала приносил ей все реляции и депеши иностранных государей. Но читать их, разбираться Елизавете было скучно, да и некогда – балы следовали за маскарадами, одеваться к куртагу и причесываться случалось по три–четыре часа, прогулки и охота, богомолье и придворные празднества поглощали все время. Она приказала Бестужеву делать ей краткие доклады из всех депеш и реляций, и тут уж канцлер показал, как можно руководить государыней. Он составлял такие длинные и скучные, такие запутанные доклады, не выявляя суть своих меморий, а затемняя их смысл, что Елизавета бродила среди непонятных фраз, как в темном глухом лесу. Она не понимала Бестужева, голова ее начинала болеть от длинных тяжеловесных фраз. Она махала рукой и полагалась во всем на него. «Как хочешь, батюшка», – вздыхала она и оставляла на его волю решение всех иностранных дел…

И батюшка Бестужев делал европейскую политику России так, как ему было выгодно. Родственные связи приближали его ко двору цесаревны Елизаветы Петровны – его жена, урожденная Беттигер, была наставницей принцессы и дочерью бывшего русского резидента в округе Нижняя Саксония, и его часто навещали во время своих поездок и Петр Первый, и мать Елизаветы Екатерина Первая. Авантюрист и искатель приключений, сам Бестужев где только не перебывал – он учился за границей в качестве посланца Петра, сопровождал русское посольство на Утрехтский конгресс в 1712 году, а два года спустя поступил на службу ганноверского двора и появился в России в качестве посла Англии. Но правительство Альбиона скоро распознало истинные качества дипломата и отозвало его из Петербурга. В 1718 году он, благодаря отцу, гофмейстеру при дворе Анны Иоанновны в Миттаве, добился скромного чина камергера. Через два года он уже стал посланником в Копенгагене. Потом его перевели в Гамбург – Анна Иоанновна обвинила отца Бестужева в воровстве. В Гамбурге молодому Бестужеву ничего не оставалось делать, кроме как заняться ремеслом доносчика. Его снова отослали в Копенгаген, но в 1740 году Бирон вызвал его в Петербург, ввел в кабинет министров после знаменитого дела Волынского – он рассчитывал на преданность молодого авантюриста. После падения Бирона Бестужева сослали, но он пробыл в удалении от двора лишь несколько месяцев. Анна Леопольдовна простила его и вернула ко двору. Тогда‑то Бестужев женился на наставнице Елизаветы и сблизился с Воронцовым и Лестоком.

Остерман, канцлер прежнего правления, по восшествии на престол Елизаветы был сослан, и, пользуясь благосклонностью Шуваловой, бывшей в милости у Елизаветы, Бестужев продвинулся в вице–канцлеры. Князь Черкасский, дряхлый старик, совершенно не занимался иностранными делами, и Бестужев заменил его на этом посту, когда князь умер.

Бестужев не обладал никакими талантами. Говорят даже, что знаменитые бестужевские капли, будто бы изобретенные им, принадлежали по авторству вовсе не ему, а химику Лембке, работавшему тогда же в Копенгагене, где у него часто бывал Бестужев в свободное от дипломатической службы время.

Но Алексей Петрович умел подобрать себе тайных сотрудников. Саксонский посланник Функ не только вдохновлял, питал идеями Бестужева, но и заменял его порою в работе, был его мозгом и «alter ego». Прассе, заменивший Функа, также учил Бестужева, советовал ему, как поступать, а Санти выучил министра внешним приличиям.

Но при всем том Бестужев никогда не лез за словом в карман. Елизавете он говорил:

– Это не моя политика, а политика вашего великого отца…

Самое малейшее дело он заваливал такими кипами протоколов, меморий, нот, преморий, что бедная императрица приходила в ужас и восклицала:

– Вот она какова, политика!

Она со всем соглашалась, все подписывала. Только два вопроса решала она самостоятельно – смертную казнь и объявление войны. Всегда она заменяла смертную казнь помилованием, битьем кнутом или вырыванием языка, а войну объявляла, лишь посоветовавшись со всеми своими приближенными…

Бестужев брал взятки огромными суммами от иностранных государств. Но делал это с таким невозмутимым видом и так хитроумно обставлял дары, чтобы его невозможно было уличить.

Английскому посланнику Гиндфорду Бестужев жаловался, что Елизавета подарила ему дом, который требует непозволительных для канцлера трат, – ему необходим ремонт и обойдется этот ремонт в десять тысяч фунтов стерлингов. И эта сумма должна быть передана ему, Бестужеву, как можно скорее.

Гиндфорд изумился величине суммы. Бестужев принял величественный вид и высокомерно заметил, что он не просит подарить ему эти десять тысяч, он просит их в долг, простую ссуду на десять лет и без процентов. При этом он, нимало не стесняясь, поведал Гиндфорду, что на самом деле Авдотья Разумовская, жена сына, его невестка, была дочерью самой Елизаветы и что императрица относится к нему не просто как к канцлеру, а как к деверю. Забыв о том, что он недавно говорил, через несколько месяцев Бестужев под величайшим секретом доверился английскому посланнику: Авдотья‑де – двоюродная сестра императрицы, а стало быть, у него есть ее полное доверие и защита от врагов во все время ее царствования. Фиктивная сделка была совершена. Бестужев получил сумму, его устраивавшую, но через десять лет должен был заплатить только половину, потому что пять тысяч должны были пойти на проценты ему.

В то же время он подговорил Разумовского, чтобы тот на банкете по случаю новоселья в доме, подаренном Елизаветой, рассказал о займе. И императрица могла заплатить эту сумму. Таким образом, Бестужев рассчитывал получить деньги два раза. Однако императрица платить за дом, подаренный ему, отличный дом, где никакого ремонта не нужно было делать, отказалась…

Когда Гиндфорд после уплаты взятки решил добиться каких‑либо уступок в пользу Англии, Бестужев надменно сказал:

– Неужели вы собираетесь входить в сделки со мной?

Для торга у Бестужева был Функ. Этот всегда добивался необходимых сумм, настойчиво шантажируя посланников, представителей иностранных государств.

Впрочем, XVIII век был веком широкого подкупа, взяток, распространенное это зло никому не казалось чем‑то необычным. Скорее уж человек, не принявший дара или взятки, презирался и осуждался обществом. Сама Елизавета, узнав, что Бестужев однажды отказался от субсидии, выделенной ему англичанами, удивилась и осудила своего канцлера. Деньги, откуда бы они ни поступали, были для нее всегда лишь деньгами, и пренебрегать ими не стоило…

В конце своего правления Бестужев уже не останавливался ни перед чем. Он не принимал, а выпрашивал подачки, обещая то секретную статью договора, то ратификацию какого‑либо пункта. Он торговался, вымаливал, выпрашивал…

И этот человек волею судьбы стал начальником Никиты Ивановича Панина, честнейшего человека, привыкшего беречь смолоду и честь свою, и достоинство. Письма и записки Бестужева, его указания на все время жизни Никиты Ивановича за границей стали его единственной связью с родиной…

Впрочем, Никиту Ивановича отправили в Данию так поспешно, что даже не заготовили ему верительных грамот, и он чувствовал себя как частное лицо, как человек, для которого места не было ни на земле родины, ни на земле Дании. Он знал, что еще долгое время, пока не прибудут его верительные грамоты, он не сможет представиться королевскому двору, не сможет даже заикнуться об интересах России.

Что ж, покорился и этому.

Несмотря на странное и двусмысленное положение Панина, королевский датский двор, словно бы предупрежденный депешей своего резидента в Петербурге, начал усиленно ухаживать за вроде бы столь незначительной особой.

Никита Иванович от самой границы Шлезвига сопровождаем был целым эскортом конных гвардейцев, дом ему отвели тот же самый, где еще недавно жил старый, умерший уже в Петербурге, посланник, и первые свои дни Никита Иванович посвятил знакомству с городом, со страной, где ему предстояло жить и работать.

Глухая обида грызла его сердце, но это не мешало ему с любопытством и интересом присматриваться к новой стране.

Столица Дании немного напоминала ему родной. Петербург. Расположенный на островах, окруженный каналами, заливами, заливчиками, город все еще был в становлении, так же, как и Петербург: высокие каменные дворцы еще соседствовали с мазанками, сделанными из глины и соломы, мостовые, устланные соломой, скрепленной глиной, делали дороги гладкими и чистыми, бесчисленные суда и рыбачьи лодки у берегов, низких, пологих, болотистых, напоминали ему гавани столицы России. Расположенный на островах Зеландия и Амагер, Копенгаген сохранил все те же старые укрепления, которые украшали и обороняли его в средние века от вендов и германцев. Маленький крохотный рыбацкий поселок на берегу моря стараниями роскильдского епископа Абсалона в XII веке был превращен в неприступную крепость. Каменные оборонительные башни, получившие название боргов, несли сторожевую службу, с них постоянно наблюдали за действиями врагов. Тут же, рядом с этими башнями, всегда наготове стояли суда, по первому знаку тревоги выходившие в море для боя. Каменная стена, построенная Абсалоном, все еще хранила дух старых боев, хотя теперь уже была непригодна для обороны.

И невольно думалось Никите Ивановичу, каким же надо было быть стратегом и патриотом Абсалону, чтобы не только укреплять датский берег, защищать его от врагов, но и одновременно нести слово Христово язычникам. Постепенно, бывая в университетской библиотеке, рассматривая старые датские хроники, написанные на немецком языке, он словно бы воочию видел этого страстного и мужественного человека, сподвижника и советника короля Вальдемара.

В 1169 году Вальдемар и Абсалон осадили крепость Аркону на острове Рюгене, главную оборонительную крепость вендов. Камнеметательные машины, которые назывались тогда блиндами, мощно разбивали неприступные стены крепости. Но стены стояли, разрушаясь медленно и слабо.

Тогда один из бесстрашных датских воинов перелез через крепостные ворота и поджег деревянную башню. Пламя пожара охватило души обороняющихся страхом, и крепость сдалась на милость победителей. Деревянный кумир, изображавший бога язычников Святовита, Абсалон приказал разрубить и сжечь под котлами, на которых готовилась пища.

Под давлением победителей приняли венды, жители острова Рюгена, святое крещение, дали обет построить здесь церкви во славу христианского бога и признали над собою власть Дании.

Вальдемар и Абсалон возвели крепкую стену из кирпича по всей южной границе своего государства для защиты от германцев. Каменная ограда наводила страх на ближайшие племена и долгое время служила защитой от врагов.

Но постройками таких сооружений Вальдемар и Абсалон не ограничились. Они переняли обычай некоторых южных стран – создавать боевые отряды конных воинов, покрытых броней, присоединяя их к пехотному ополчению из крестьян и вольных стрелков из луков. Один такой отряд Вальдемар назвал «Возмездие». Воины этого отряда пользовались всеми льготами, которые только можно было получить в то время. Они освобождались от всех налогов, но зато по первому требованию короля должны были идти на войну в полном вооружении. Клятвенное обещание положить жизнь за отечество и короля стало началом создания в Дании особого сословия – нынешнего дворянства, с тех самых пор пользующегося привилегиями и льготами. Король жаловал им, выходцам из своего особого отряда, земли, поместья, и там дворяне устраивали каменные башни с крепкими стенами для защиты, а в подвалах этих башен – подземелья для пленников.

Из особого этого отряда вышли впоследствии рыцарские роды Дании. За первый подвиг такой дворянин получал право на золотые шпоры, некоторое время он должен был по ночам охранять церковь. И только после этого приводился к рыцарской присяге.

Старший из рыцарей ударял его плашмя мечом по плечу и говорил слова посвящения:

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа возвожу тебя в рыцарское звание – будь храбр, верен и сердечен.

В коридорах копенгагенского университета Никита Иванович видел старые доспехи рыцарей, словно стоящих на страже своего отечества. Умели древние кузнецы выковывать такие мельчайшие детали рыцарского вооружения, что далеко было современным ремесленникам до такого мастерства. Шлем, забрало, подбородник, ошейник, нагрудник, латы для спины, эполеты, поручи, перчатки, поножи, наколенники, башмаки, кольчуга украшались такими узорами и гербами, что можно было только диву даваться. А девизы рыцарей обязывали их быть верными и стойкими своему слову, быть защитниками слабых и обиженных, служить прекрасным женщинам.

Никита Иванович ощущал глухую зависть к тем далеким временам, когда рыцари были честны, верны, прямодушны. Нет, теперь дворы королей стали рассадниками распутства, лицемерия. Не улучшились души людей, а извратились, стали лживыми, криводушными, лицемерными…

Но он на каждом шагу видел и понимал, что вся древняя история Дании была вечной, непрерывной междоусобной войной. Отцы раздавали земли и лены [8] своим сыновьям, а те были недовольны наследством и непременно затевали братоубийственную борьбу, чтобы захватить побольше, получше, возвыситься. И никто не думал о народе, о стране.

Он сравнивал историю междоусобных войн в древней Руси и древней Дании и вздыхал: «Наверное, все страны и все народы должны были пройти такой период, есть в этом какая‑то закономерность».

Но понимал он и другое – Русь стонала несколько веков под игом татаро–монголов, а вся Европа в это время проходила тот путь, на который Россия опоздала… И не было у Руси таких летописцев, как Саксон, которому Абсалон поручил написать историю Дании.

Просвещенный этот епископ был незаурядным воином, храбрым и мужественным человеком. А лундский архиепископ Эскильд в своей провинции властвовал, как король. Но он одряхлел, достиг такого возраста, когда уже не нужны ни власть, ни богатство, ни все жизненные блага. И Папа Римский разрешил Эскильду избрать еще при жизни преемника. Лучше, образованнее и честнее Абсалона не видел вокруг себя Эскильд. И он избрал Абсалона.

Справедливо и мудро правил Абсалон. Он издал закон, по которому все поселяне должны были давать церкви десятую часть своих доходов. Этот же закон предписывал безбрачие священникам.

Таковы были установления Римской церкви, и их строго придерживался Абсалон. Но жители восстали против таких законов, и кровавая резня сопроводила это нововведение. Даже Вальдемар явился с войском, чтобы подавить сопротивление.

С тех пор церковная десятина выплачивалась по всей Дании. Отцы церкви богатели, но и строили храмы, помогали бедным, раздавали милостыню. Каждый нищий, бездомный мог получить кров и хлеб в монастырях.

Монахи Цистерцианского ордена, пришедшие сюда из Франции, научили датчан обжигать кирпич. С этого времени началось строительство кирпичных церквей, многие из которых сохранились и до настоящего времени. Монастыри возникали везде, где находились желающие посвятить себя Богу и труду.

Во многих битвах с вендами участвовал Абсалон. И потому в сагах и рунах сохранилось о нем много преданий. Его воспевали не столько как епископа, сколько как храброго полководца и героя.

Монастырская церковь в Соре, где он похоронен, и по сей день хранит надпись на могиле: «Добрый и благочестивый человек».

Панин бродил по городу, заговаривая с купцами в лавках и с торговцами сельдью. Они рассказывали ему, что в некоторые годы столько сельди заходит в заливы и фьорды Ютландии, что можно черпать ее ведрами. Может быть еще и поэтому стала Дания самой крупной страной, торгующей этим продуктом. Рыбные ряды у самой кромки морского мелководья изобиловали всеми дарами моря. Тут и устрицы, и треска, и кальмары, можно купить ожерелье из раковин, а янтаря навалены на прилавках громадные кучи.

Никита Иванович постоянно вспоминал свои юные годы в Пернове, когда он бродил по мелководью, засучив штаны, и выбирал из водорослей то камень янтаря, то красивую перламутровую раковину, то кусок коралла, стертый морем в меловой камень.

Но иногда, проходя торговыми рядами, видел он вдруг впереди статную фигуру женщины, и сердце его обрывалось, – она напоминала ему Елизавету плавной походкой, осанкой, белыми округлыми руками и пшеничными волосами.

Но он только горестно вздыхал. Лишь в солнечные дни цвет неба напоминал ему о глазах любимой…

Дни проходили за днями, а вестей из Петербурга не было. Не спешил Бестужев отправить верительные грамоты своему послу, не спешила и иностранная коллегия выслать деньги на расходы.

Федот, единственный камердинер, нанял повара, но тот сорил деньгами, и Панину пришлось уволить расточителя. Федот видел, как ограничен его господин, как не заботится о своем представителе русское правительство, и всячески ругал Бестужева. Никита Иванович только строго взглядывал на слугу, и тот, вздыхая, отправлялся в самую дешевую лавку. Давали, слава Богу, в кредит. Но Никита Иванович уже подумывал о том, что можно продать из вещей. И взгляд его все чаще останавливался на добротной бобровой шубе. Надежды иссякли, ко двору он все еще не был представлен, а время шло…

Но это время Никита Иванович потратил не зря. Он знакомился с городом, много расспрашивал о здешних порядках и законах, узнавал настроения простых людей, ремесленников и торговцев, служанок и кучеров. И когда пришла, наконец, почта, с которой были доставлены ему верительные грамоты и жалованье, он уже был хорошо осведомлен о том, с каким двором ему предстоит знакомство.

Отец нынешнего короля был из дома герцогства Ольденбургского. Христиан VI всю жизнь деятельно трудился, как он считал, на благо своей страны. В его правление считалось, что каждый должен усердно работать, приносить как можно больше пользы народу и стране. Он полагал, что обязан наблюдать, чтобы народ учился религии, чтобы в церквях произносились проповеди, как это заповедал Лютер [9]. С самой Реформации Дания стала лютеранской страной, и религия эта свято почиталась королями и народом. Тех, кто мыслил иначе, кто ратовал за свободу вероисповедания, Христиан VI попросту высылал из страны или сажал в тюрьмы. Религиозные преследования стали нормой. Однако, когда в Германии появились пиетисты, их учение стало быстро распространяться и в Дании. Пиетисты проповедовали, что гораздо важнее, нежели соблюдать внешние формы обрядности, жить по Слову Божьему.

Христиану VI понравилось строгое и аскетичное учение пиетистов. Он основал в Копенгагене сиротский дом, издал целый ряд законов и постановлений об обязательном соблюдении воскресных и праздничных дней, ввел конфирмацию [10] и запретил всякие представления в театрах, народные гуляния и увеселения. В воскресные и праздничные дни все должны ходить в церковь, молиться и отстаивать церковные службы. Каждый, кто нарушал эти законы, подвергался штрафам или выставлялся на площади у позорного столба. Даже те, кто занимался работой по праздничным и воскресным дням, подвергались таким же наказаниям. Естественно, такие жесткие порядки вызывали ропот, в стране развивалось ханжество и лицемерие.

Его супруга, происходившая из бедного княжеского германского рода, София–Магдалина, став королевой, всем была недовольна. Ей казалось, что правление короля недостаточно пышно и великолепно, и потому она настаивала на роскоши. Старый деревянный дворец в столице был разобран, срыт, а на его месте воздвигнут новый – Христиансборг. Расходы настолько возросли, что денег постоянно не хватало ни на что другое – налоги увеличились, многочисленная свита требовала все новых и новых трат, а это ложилось непосильным гнетом на простых горожан и крестьян.

Когда король или королева проезжали по улице, весь народ должен был останавливаться, снимать шапки и кланяться, а по дворцовой площади запрещалось проходить в головном уборе, а только держа в руках шапки.

Дурным тоном считалось говорить на датском языке – при дворе был принят только немецкий.

Никита Иванович только усмехался, слушая такие сетования. Русский двор уже давно отвык от родного языка, и русские стали чужеземцами в своем отечестве.

Для постройки и украшения королевского дворца и других правительственных зданий в стране не находилось мастеров – их выписывали из‑за границы, платили большие деньги, приглашались и иностранные фабриканты, построившие много фабрик. Они получали от правительства ссуды, льготы. Своим же в этом отказывалось. Несмотря на огромные расходы и долги, Христиану VI удалось купить в Вест–Индии остров Святого Креста.

Сельское хозяйство хирело. Молодежь бежала в города, где можно было хоть что‑то заработать не таким тяжким трудом, как на фермах и мызах, а заодно избавиться от воинской повинности. Тогда Христиан издал закон, по которому ни один юноша от 14 до 35 лет не мог оставить места рождения. Крепостной гнет стал еще более тяжким. Солдат поставляли армии только сельские крепостные.

Два года назад на престол взошел Фридрих V. И образ правления сразу же изменился. Новый король так не походил на своего деятельного и благочестивого отца, что в первое время вся страна вздохнула от тяжелой длани Христиана VI. Уже никто не исполнял закона о праздничных и воскресных днях, потому что сам король их не соблюдал. Он был весел, прост и доступен, не имел привычки трудиться и все свое время делил между охотой, праздниками, балами, театром и народными представлениями.

Первая его супруга, англичанка Луиза, любила Данию, и впервые за многие годы заговорили при дворе по–датски. Но ее скоро не стало, а вторая жена Фридриха V, немка Юлиана–Мария, снова ввела в употребление только немецкий язык и никогда не интересовалась тем, как живет народ страны, где она правит.

Никогда не занимался Фридрих V делами и заботами Дании. И потому правили за него приближенные. Самым выдающимся среди них датчане называли Иоанна Гартвига Бернсторфа.

Наследник престола Христиан воспитывался дурно, как говорили о нем все, кто только судачил о королевском дворе. Мачеха его не любила, пороки и слабости отца развились в нем с детства, уже с десяти лет Христиан бражничал с солдатами конвоя, водил во дворец разгульных женщин.

Отец смотрел на его дурные повадки благосклонно. Он и сам распутничал, считая, что королю все дозволено…

Эти недели вынужденного безделья Никита Иванович потратил с большой пользой. Еще в Петербурге не раз он слышал, как заговаривал наследник престола Петр Федорович, великий князь, о том, чтобы начать войну с Данией, завоевать ее, присоединить ее к своему крохотному герцогству Голштинии. И Панину с ужасом представлялось, как войдут сюда русские войска, как здесь, далеко от родины, придется им сражаться за этот клочок земли ради прихоти будущего императора. «Зачем, – думалось ему, – воевать здесь, зачем присоединять к Голштинии страну, в два раза превышающую герцогство своими размерами, зачем убивать?». Но он привык держать свои мысли при себе, знал, что одно неосторожное слово может многое сломать в его жизни. Неосторожное слово Елизаветы, услышанное коварным царедворцем, уже лишило его родины, друзей и родных, заставило отправиться в эту чужую страну, нравы, обычаи, язык которой, может быть, лишь по прошествии времени станут ему близкими и понятными. Здесь даже не было православной церкви, где он мог бы постоять перед иконой, своей, православной, помолиться искренне и горячо, и не мог он услышать голоса священника на русском языке, прекрасных хоров, ангельского пения певчих придворной капеллы. Строгие и сухие лютеранские кирки навевали на него уныние и тоску. Они были так не похожи на домовитые, украшенные, праздничные храмы его родины. Он не понимал, как можно молиться, сидя на скамьях, как можно внимать голосу бритых, одетых в пасторские костюмы священников, тосковал по православной церкви с ее красивыми и торжественными обрядами, золоченым иконостасом, праздничными ризами священников, густыми басами и тоненькими ангельскими голосами мальчиков на хорах.

Снова и снова обходил он дворцовую площадь Копенгагена с готическими взмывающими вверх острыми зубцами Христиансборга и мрачным, унылым зданием нового дворца Амалиенборга, помещения Ост–Индской торговой компании, и ровная гладь улиц и мостовых Дании уже вселяла в него тоску по грязи и распутице России. Никита Иванович начал скучать…