Текст книги "Граф Никита Панин"

Автор книги: Зинаида Чиркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 34 страниц)

Король теперь был малодоступен, однако тайный совет все‑таки ограничивал его власть, и Фридриху V приходилось считаться с интересами аристократии.

Впрочем, дворянство заботилось о процветании торговли и развитии фабрик – но в основе этого лежали меркантильные интересы. И все‑таки Дания процветала, несмотря ни на что. В этом Никита Иванович убедился, проехав всю страну из конца в конец…

Никите Ивановичу даны были строгие инструкции – поддерживать интересы молодого голштинского герцога, российского наследника престола, со временем, может быть, и приобрести Шлезвиг для него. И он с недоумением рассматривал эту задачу со всех сторон. Для чего России нужен этот маленький клочок земли, если таких Шлезвигов можно уместить только в одной какой‑либо губернии родины десятки, а уж земли в России хоть отбавляй. Но потом он одергивал стремя – может быть, действительно хорошо иметь и эту часть Европы, чтобы добиться полного и безусловного выхода в Балтийское море. Но ведь есть же Петербург, выход в море давно завоеван Петром Великим, корабли его пусть и стоят теперь в бездействии и ветшают, но существуют же. Кому нужна эта Дания за тридевять земель от родной стороны, кому нужен этот Шлезвиг, пусть и с его богатой землей? И не округлять владения России надо, а благоустраивать жизнь везде, где только возможно. Учиться надо у Европы, но учиться порядку, хозяйствованию, упорядочению всех отраслей, развивать не только земледелие, но и торговлю, промышленность. Россия – богатейшая земля, и все в ней есть, куда там какой‑то крохотной Дании тягаться с гигантской державой. Но вот поди ж ты, соль его миссии и состояла в том, чтобы поддерживать интересы Петра Федоровича, чтобы разговаривать с королем и его подданными только о Шлезвиге, о притязаниях голштинского герцога. Странная миссия, не продуманная и ненужная.

Но он со вздохом отгонял эту мысль. А вот ко второй части задачи присматривался, пробовал так и этак повернуть инструкцию – следить, чтобы не ввязалась Дания в войну против России, чтобы не выторговала привилегий от царского престола…

В крохотной Дании, в ее северном Версале – Копенгагене – сидели представители других держав. Тут старались подчинить ее своему влиянию и Франция, и Англия, и Германия. И лавировать среди опытных дипломатов, представляя интересы России, казалось Никите Ивановичу страшным и запутанным делом. Как он разберется в этих интригах, как представит королю верительные грамоты, как начнет такую трудную работу русского посланника? Ему всего двадцать девять, он не прошел школы дипломатии, хотя научился при дворе быть сдержанным и никогда ни о ком не говорить плохого слова. Да ему и не надо было притворяться. С детства учили его, что каждый человек – живая душа, что к каждому надо уметь приглядеться и обязательно найдешь в нем хорошие стороны, что надо быть только честным с самим собой и с другими, словом, религией его были честь и достоинство. Потому он не умел и не хотел злословить, как делал это каждый при дворе, не желал конфликтовать, а старался мирно улаживать все споры и недоразумения, не пускал в ход кулаки – в ходу вместе с утонченными политесами были и грубые нравы, и нередко сам Разумовский, венчанный, но тайный супруг Елизаветы, бывал буен во хмелю, и кулака его пробовали многие, а туфелька Елизаветы часто летала по щекам неловкой горничной, пощечин ее боялись самые знатные модницы. Петр бивал палкой приближенных, рубил им головы и не смущался зрелищем крови. С тех пор нравы несколько помягчели, но вырывание ноздрей, вырезание языка остались в неприкосновенности, а к сечению кнутом относились как к делу привычному. Елизавета, в сущности, отменила смертную казнь, каждый раз она заменяла ее вечной каторгой или битьем кнутом, что означало то же самое, но она обещала Богородице не проливать крови и выполнила свой обет. Но нравы еще только шлифовались, смягчались трудно, постепенно, восточное варварство все еще тяготело над русским народом, и свист кнута был привычен, кровь на спинах, выступавшая от розог, обычна, и самой Елизавете случалось отрезать непокорный локон с голов иных модниц вместе с кожей или ухом. Все еще далеко было России до Европы…

Заблестело вдали серое полотнище Балтийского моря, зачернел лес мачт в заливах и заливчиках, горбы перевернутых рыбачьих лодок, белые паруса кораблей. Панин въезжал в Копенгаген…

В XII веке на месте этого роскошного города стояла крохотная рыбацкая деревушка с десятком деревянных хижин, покрытых камышом, да немногими лодками, позволявшими жителям кормиться от моря. Епископ Абсалон, объехавший весь Ютландский полуостров и прилегающие земли, увидел, насколько выгодное положение занимает крохотное скопление рыбацких хижин, обнес деревушку бревенчатой стеной, присыпанной землей, построил замок, неприступный по тем временам, и к 1167 году Копенгаген уже был укрепленным городом. В XIII веке город получил первые привилегии и стал быстро развиваться, пользуясь ими. В начале XV века Эрих XIII овладел им и сделал своей резиденцией. Графская война, развернувшаяся в XVII веке, показала – город так хорошо защищен, что может выдержать жестокую осаду. 1658 и 1659 годы стали для Копенгагена переломными – он стойко защищался от шведов.

Местоположение города – на островах Зеландия и Аматер при проливе Зунд, позволили ему быстро занять господствующее положение в стране – пошлина через Зунд шла в городскую и королевскую казну, корабли, проходящие проливом, обязаны были платить, и Копенгаген, а вместе с ним и страна быстро богатели. Теперь в нем жило до трехсот тысяч бюргеров, на месте старых укреплений, от которых сохранилась только одна цитадель Абсалона, были разбиты бульвары, к ним примкнули быстро разрастающиеся предместья, а сильно укрепленные морские форты не позволяли никому проходить через пролив, не уплатив дани.

Возвышался над дворцами и домами знати прекрасный храм Спасителя с башней в 900 м высоты, привольно раскинулась женская кирка в стиле базилики с колоннадой и знаменитыми «12 апостолами» Торвальдсена. Строилась русская православная часовня, начатая еще в 1749 году, во имя святого Александра Невского. Мрачными громадами высились здания дворца королей Христиансборга, зимняя резиденция Амалиенборг. Биржа, ратуша, университет, астрономическая обсерватория – все это поражало Никиту Ивановича величием и основательностью…

Глава пятая

Свадьба была более чем скромная. В пустой крохотной церкви на самой окраине Петербурга стояли перед стареньким седобородым священником Василий и Палашка. Дьячок суетился возле аналоя, старенький попик возглашал привычные по обряду слова, а на подставках позади молодых стояли Аннушка и Машенька, держа над головами венчающихся тяжелые, сверкающие при свете нескольких свечей, медные венцы.

Может, и не полагалось им, восьмилетней и десятилетней девчонкам держать венцы, да больше было некому. Всего‑то четверо их стояло в пустой гулкой тишине храма. По углам притаилась темнота, только рядом с аналоем горели свечки в высоких подсвечниках, да две–три их капали воском с паникадила. Пламя свечей колебалось от ветерка, проникавшего сквозь худые окна, а лики святых бедненького иконостаса глядели сурово и грустно.

Девочкам было тяжело держать венцы, обеими руками вздымая их над головами недавних их крепостных, они уже устали, и венцы едва не падали на пол из слабых детских ручонок. Но девочки выглядели серьезными, сосредоточенными, старались выполнить свою роль как можно лучше, лица их были торжественными, под стать всей хмурой обстановке пустынного вечернего храма.

Наконец, церемония закончилась, священник объявил Василия и Палашку мужем и женой, и девочки спрыгнули с высоких подставок.

Словно взрослые, много раз видевшие такие церемонии, они троекратно поцеловались с молодыми, поздравили их скромными подарками и вместе с ними вышли на улицу.

Давно уже в северную столицу пришла весна, последние лучи заходящего солнца еще освещали грязные немощеные улицы, прикрытые свежей молодой травкой.

У дверей церкви стояла подвода, состоявшая из пары чахлых гнедых лошадей и возка на высоких колесах.

– Погодите, – обернулась к молодым старшая Аннушка, крепенькая девочка в легком салопчике и нарядном капоре.

Она вбежала обратно в полутемный храм. Священник уже снял парчовую ризу и вышел через маленькую дверь к самой середине церкви.

Аннушка подошла к нему, стала на колени, облобызала руку и тихо спросила:

– Батюшка, простите мне мой вопрос…

– Говори, девочка, – удивился священник.

– Матушке моей являлась Ксения Блаженная. Сколько мы ни спрашивали, сколько ни ходили по церквям и папертям, никто не слышал о ней. Может, вы слыхали?

– Нет, девочка, не слыхал, – еще больше удивился священник. – А что так вы ее ищете?

И девочка рассказала ему всю историю с видениями матери…

Он задумался.

– Нет, не приходилось слыхать, но где вы обитаете и кто вы? Если что разузнаю, приду скажу…

Она сказала ему, где и как их можно найти, и выскочила наружу.

Василий и Палашка уже сидели в возке, рядом ютилась Машенька, ее светловолосая сестра, одетая так же, как и старшая. Содержали их богато и аккуратно, видно было, что за девочками следят.

Василий сам взял в руки вожжи, и повозка тронулась.

У недостроенного еще, но уже обитаемого Зимнего дворца он вышел из возка, ссадил девочек.

– Распрощаемся, – печально заговорил он, – Бог весть, еще когда увидимся.

Девочки разревелись, уронила слезинку и Палашка.

Это были последние родные люди, оставшиеся после смерти матери.

– Ну, ну, рассуропились, – сурово одернул их Василий, – чай, не на век прощаемся. Вот обживемся, вы и погостить приедете, чай, теперь ваше село и все души ваши…

Императрица подарила девочкам, богородицыным детям, большое село, девочки выпросили, чтобы управлял их имением Василий, и вот теперь, поженившись, они с Палашкой отправлялись далеко, в теперешнее собственное село в Калужской губернии. Они были вольные, Василий и Палашка, оба знали грамоту, и только их хотели девочки видеть в качестве своих управителей. Пока они были в столице, Василия и Пелагею отстранили от девочек – негоже простолюдинам общаться с баронессами и фрейлинами, живущими во дворце императрицы. Виделись они тайком, но успели обговорить все свои заботы. Теперь девочки оставались в Петербурге совсем одни. Впрочем, они пожалованы фрейлинами, жили в полном достатке, их учили и воспитывали как знатных особ, но родных душ с ними не было, и это отсутствие тепла и ласки они особенно чувствовали. Их задаривали, сама императрица ласкала их и нежила, но видели они ее редко, а другие фрейлины занимались сплетнями, пересудами и своими обязанностями. И потому никому не было дела до обласканных богородицыных детей…

Обливаясь слезами и прижимая девочек к себе, Палашка тем не менее радовалась, что уезжает. Ей столица не нравилась, грязь и суета города казались ей противными и ненужными, и она с охотой согласилась обвенчаться с Василием, хотя и не испытывала к нему особой склонности…

– Помните о фрейлине Лопухиной, – шепнула она им, – и не раскрывайте рта зазря, будьте смиренными и покорными. Спаси вас Господь!

Новобрачная перекрестила их, расцеловала.

Василий тронул вожжи, и возок медленно пополз по улице. Девочки еще махали руками, плача и не вытирая слез, потом побежали в свои покои. Их ждали воспитатели, учителя, жизнь при дворе, полная интриг, сплетен и пересудов…

Не зря Палашка шепнула им о Лопухиной. История эта была еще слишком свежа в памяти всех придворных, хотя о ней и говорили только шепотом и по углам… Девочки знали ее во всех подробностях, и хотя еще не вошли во взрослый возраст и все еще носили за спиной маленькие крылышки, они уже научились говорить об этом только вдвоем и обсуждать все свои маленькие дела только вместе. Никому нельзя было доверять при дворе, это они поняли слишком быстро…

Евдокия Лопухина была признанной красавицей, втайне она соперничала с самой Елизаветой. Дочь Матрены Балк, покровительницы и поверенной тайн матери Елизаветы – Екатерины Первой, она, кроме того, являлась племянницей того самого Уильяма Монса, в связи с которым Петр заподозрил свою жену. Прекрасный камергер и Екатерина, наверное, любили друг друга. Он был хорош лицом, она пленилась им. Однако, когда Петр отрубил ему голову и выставил ее на всеобщее обозрение, а потом повез жену показать возлюбленного, Екатерина ничем не выдала себя, совершенно равнодушно бросила фразу о том, что некоторые придворные бывают очень непокорны. Она тоже была хорошей актрисой и знала, что уметь скрывать свои чувства – первое дело не только при дворе, но и во всей жизни.

Елизавета тоже знала эту историю, знала, что мать едва не поплатилась жизнью и короной за эту связь, и с детства ненавидела все, что только было связано с этим именем.

Дочь Матрены Балк, возведенная во фрейлины, пользовалась благоволением всех дворов, которые были до Елизаветы, и потому императрица не решилась отставить эту фрейлину от должности – слишком уж родовита Лопухина, слишком много родственников. Даже Елизавете нельзя было сразу после захвата престола убирать всех неугодных.

Однако она невзлюбила Лопухину за ее красоту. Как ни странно, эта великая государыня обладала самыми мелочными женскими страстями. Она попросту завидовала удивительной красоте фрейлины.

Однажды на придворный бал Лопухина вздумала явиться с розой в волосах. Роза была свежа и украшала ясное прелестное лицо женщины. На ее беду Елизавета в этот день тоже приколола в прическу розу, да не какую‑нибудь, а точно такую же.

В первый момент, увидев Лопухину с такой же розой, Елизавета ничего не сказала, но, протанцевав несколько танцев, остановилась перед фрейлиной, заставила ее встать на колени и приказала подать ножницы.

Захватив пучок волос вместе с розой, она срезала преступную розу вместе с кусочком кожи. Потом закатила несчастной две хорошие оплеухи и продолжила танцевать.

Евдокия потеряла сознание, ее унесли, а когда Елизавете доложили, что Лопухина лишилась чувств, злобно сказала:

– Ништо ей, дуре!

Впрочем, это не было единственным случаем. Не раз приказывала Елизавета на балах подавать ей ножницы, и придворные гадали, кому выпадет сегодня быть обструганной царской рукой. Даже Анна Васильевна Салтыкова, отец которой принимал такое деятельное участие в возведении Елизаветы на престол, не избежала той же участи, что и Лопухина.

Впрочем, век все еще был варварским, и Елизавета недалеко ушла от своего отца, развлекавшегося тем, что рубил головы прямо на ассамблеях.

Но история Лопухиной стала изустным преданием, потому что исходила от руки вроде бы кроткой и милостивой государыни.

У фрейлины было двое детей – сын Иван и дочь, которую тоже приняли во фрейлины при молодом дворе Екатерины Алексеевны и великого князя Петра Федоровича. Молодая еще женщина, а в XVIII веке замуж выходили в тринадцать лет, детей рожали в четырнадцать и пятнадцать, она влюбилась в гофмаршала Левенвольде, служившего при дворе Анны Леопольдовны и сосланного Елизаветой в Соликамск.

Во главе отряда, охранявшего ссыльного, поставили некоего курляндца Бергера, поручика лейб–кирасирского полка. Он неотступно думал о том, как ему избежать страшной командировки в Соликамск.

Лопухина узнала, что Бергер едет в даль, где находится ее возлюбленный. И придумала послать ему с Бергером письмо. В нем она писала о том, как верно его любит, как будет любить всю жизнь, утешала в его испытаниях и горестях, просила не отчаиваться и твердо надеяться на лучшие времена. Обычное любовное послание, но Бергер прочел его и решил: это именно то, что нужно, чтобы отделаться от немыслимой командировки…

Бергер отправился к Лестоку. Тот получил после переворота звание лейб–медика царицы, монополию на продажу всех лекарств, но отчаянный авантюрист был недоволен быстрым возвышением Бестужева, сочинившего манифесты о восшествии Елизаветы на престол, нашедшего доводы в пользу ее царствования и теперь пожинавшего плоды возвышения. Бестужев не просто брал миллионные взятки, он вел свою политику так, что только те дворы, что давали ему больше, могли рассчитывать на дружбу и покровительство России. Его австрийская приверженность объяснялась именно этим. Лесток лебезил перед Бестужевым, но в душе мечтал его утопить…

Лесток, приняв Бергера, состряпал такой камуфлет, что в нем оказались замешаны австрийский посланник и вообще настолько высокая политика, о которой и не подозревал Бергер, делая свой донос.

Лопухина очень дружила с женой Михаила Бестужева, брата самого вице–канцлера Бестужева, и до Бестужева тут было рукой подать.

Но надо было найти ещё более веские обвинения и доказательства заговора. Дело шло уже о государственном перевороте…

Иван, сын Лопухиной, при дворе Анны Леопольдовны служил камер–юнкером в чине полковника. После переворота 1741 года он был уволен от двора, оказался не у дел и постоянно торчал в трактирах. Напившись, он перед каждым изливал свою обиду и всячески поносил Елизавету.

Лесток поручил Бергеру найти сына Лопухиной и заставить его разговориться.

Это было совсем нетрудно. И уже на другое утро Бергер донес Лестоку все слова Ивана Лопухина:

– Я ко двору не хожу… Отец мой писал к матери моей, чтоб я никакой милости у государыни не искал. Нынешняя государыня любит простой народ, потому что сама просто живет, а больше все ее не любят. Государыня ездит в Царское Село и напивается, любит английское пиво и для того берет с собой непотребных людей… Ей с тремястами лейб–компании что сделать? Императору Иоанну будет король прусский помогать, а наши, надеюсь, за ружье не примутся…

Бергер аккуратно записал все, что говорил пьяный Иван. Он стал расспрашивать Ивана, провоцируя его и выпытывая подробности. И в конце концов Иван договорился до того, что будто маркиз Ботта перед отъездом из России уверял родителей Лопухина, что сам прусский король Фридрих готов поддержать новый дворцовый переворот в России. Кандидатом в цари виделся ему, будто бы, томящийся в Шлиссельбурге малолетний император Иоанн.

Теперь Ботта уехал австрийским послом в Берлин и, вероятно, примет меры, чтобы власть в России изменилась…

Вот так из пьяной болтовни полковника Ивана Лопухина составился заговор против Елизаветы в пользу императора Иоанна…

Ботта был опытным и почтенным человеком. Несмотря на то, что пребывал послом при Анне Леопольдовне, он сумел сохранить свой пост в России и при Елизавете и вызывал у нее глубокое уважение.

Мария–Терезия отозвала его, потому что отношения между Пруссией и Россией становились все дружественнее, и он уехал в Берлин. Вероятно, Ботта в личных беседах с русскими сановниками иногда и высказывал свои мысли о Елизавете и шансах ее царствования, вероятно, даже сожалел о свержении Иоанна, но в том и дело было, что дальше разговоров или сожалений дело не шло. А пересуды есть пересуды…

Для дела о заговоре этого Лестоку было довольно. Он сообщил обо всем Елизавете, и Лопухина, ее сын, Бестужева и еще некоторые незначительные лица были схвачены тайной канцелярией. Донос Бергера попал в руки Александра Ивановича Шувалова, а этот пыточных дел мастер не уклонялся от службы…

Кнут, горячие уголья, дыба – все пытки применялись. Однако, кроме разговоров, ничего конкретного узнать не удалось. Не было и тени активных действий. И Лопухина, и Бестужева, и Иван Лопухин, и его отец Степан повторяли только все те же слова маркиза Ботта, и ничего конкретного за ними не стояло.

Но и этого стало достаточно. Елизавета ненавидела Лопухину, и это решило все. Единственное имя вызывало в Елизавете страх – император Иоанн. Хоть она и держала его в Шлиссельбургской крепости, хоть и не видел он людей и содержался, как дикий зверь, одно его имя наводило на нее ужас. Она не могла спать в одной и той же спальне дважды, переходила с места на место, терзаемая страхами.

На тут к этому делу примешалась и еще одна сладкая месть – Елизавета не любила австро–венгерскую императрицу и королеву Марию–Терезию за ее добродетель, царственность рода, высокое положение среди европейских монархов.

Как приятно было запачкать имя Марии–Терезии в заговоре против Елизаветы!

И судьба Лопухиной решилась.

Особый суд в составе сенаторов и трех священников приговорил большинство подсудимых к колесованию, четвертованию и обезглавливанию.

Но Елизавета всегда играла роль кроткой и милосердной государыни. Она даровала жизнь всем приговоренным. Им только вырвали языки, высекли кнутом и отправили в Сибирь на вечную каторгу…

Хотя прошло уже немало лет, но все придворные рассказывали по углам и шепотом, как происходило вырывание языков.

Девочки слушали все эти перешептывания с округлившимися от ужаса глазами, постигая трудную науку придворных интриг.

Из ничего, из одного любовного письма составилось целое государственное дело, раскрыт целый заговор, в котором оказались замешаны великие государственные люди. «Учись, Машка, – шептала Анна сестре, – запоминай. Никогда ничего не пиши, даже если умирать от любви будешь».

И сама она неукоснительно следовала этому правилу, в каждом подозревая предателя. Не такой была Маша, хоть и внимательно прислушивалась к словам старшей сестры.

Ясным солнечным днем в августе 1743 года перед театром – так именовался в официальных документах эшафот – возведенным прямо перед коллегиями, где заседал в это время Бестужев, собралась громадная толпа горожан.

На помосте, затянутом черным крепом, расхаживал палач в красном колпаке и красной рубахе, поигрывая топором и раскладывая свои орудия на особой подставке. Здесь был кнут с вплетенными в волосяную веревку кусочками железных полос, кинжал с остро отточенными краями, рукавицы и множество других непонятных предметов, составлявших гордость в ремесле палача.

На открытой телеге провезли сквозь толпу, раздавшуюся перед ней, двух главных виновниц – красавицу Лопухину и сноху Бестужева. Не пощадило Бестужеву ничто: ни то, что муж был вице–канцлером, ни то, что сама она по первому браку являлась женой Ягужинского, «птенца гнезда Петрова», ни то, что происходила из знатного рода Головкиных, ни то, что приходилась родственницей вице–канцлеру, находившемуся ныне у власти.

Обе женщины едва стояли на ногах, пытки сделали свое дело, и едва прикрытые шубами, но одетые в широкие рубашки под ними, они плохо различали и ревущую от удовольствия толпу, любившую эти кровавые представления, и ясное небо над головой, и сверкающую вблизи Неву. Им казалось, что небо над головой черное, а фигура Палача раздваивается.

Но Бестужева взяла себя в руки. Она знала мир, знала людей и потому не растерялась даже на эшафоте. Она сама сняла с себя одежду, не боясь показаться обнаженной, но, улучив мгновение, сунула палачу в руку золотой крест с бриллиантами по краям.

Она знала, что палач на театре хозяин положения, ему рукоплескала толпа и осыпала подарками, он мог сделать все, что угодно. И несчастная женщина задобрила его, понимая характер русского человека того времени. Что ж, она вполне была удовлетворена.

Палач разложил ее на скамье, подмигнул толпе, перекинулся шутками с рядом стоящими зрителями. А затем кнут со свистом стал опускаться на голое тело. Но Бестужева не чувствовала ударов. В том и состояло искусство палача, чтобы бить так, как ему нужно. И свирепо вздымается кнут, и со свистом режет воздух, а на спину опускается неслышно, лишь поглаживая кожу. Со стороны казалось, что приговоренную секут жестоко и беспощадно, и она подыгрывала палачу. Крик ее разносился по всей площади, висел над головами людей.

Потом он сбросил ее со скамьи, схватил за подбородок, и острый нож сверкнул в воздухе. Но лезвие лишь слегка коснулось языка, а палач уже бросил в корзину окровавленный обрубок.

А потом он накинул на нее окровавленную рубаху, укрыл шубой, и она сошла в телегу, всем своим видом изображая мучение и страдание. Толпа ревела. Этот театр ее устраивал.

Но когда настала очередь немки Лопухиной, ее нрав сослужил ей дурную службу. Палач сорвал с фрейлины одежду, и толпа принялась улюлюкать и выкрикивать соленые шутки и издевательства. Молодая женщина стала отбиваться, не желая выставлять напоказ свое тело, бывшее предметом зависти самой императрицы. Она кричала, кусалась, отбивалась. Потом вцепилась зубами в руку палача, и он от неожиданности охнул, но уже через мгновение сжал ее горло, заставил выпустить руку, профессиональным движением раскрыл ей рот, вытянул язык и отхватил его до самого конца.

Вытянув руку с окровавленным куском, он крикнул толпе:

– Не нужен ли кому язык? Дешево продам…

Толпа ревела от удовольствия.

А потом его кнут засвистел над белоснежной спиной фрейлины. Лопухина потеряла сознание, но кнут сек и сек беспощадно, сдирая кожу со спины и оставляя на волосяной веревке куски. Лопухина очнулась от боли, и стыд уже не жег ее. Она мычала, едва ворочая обрубком, вздрагивала всем телом при очередном ударе кнута и обливалась неудержимыми слезами…

Бергер, впрочем, не достиг своей цели – по окончании процесса его все‑таки отправили в Соликамск.

Лопухина тоже отправилась в далекую сибирскую каторжную тюрьму, дожила там, умоляя Елизавету о прощении, до преклонного возраста, сделала даже попытку воздействовать на религиозное чувство императрицы. Но Елизавета осталась глуха к ее отчаянным просьбам. Помилования Елизавета не дала, и только Петр III освободил бывшую красавицу, позволив ей вновь появиться в столице. Никто не узнал в изможденной, сломленной немой старухе бывшую светскую львицу.

Елизавета могла спать спокойно. Отныне у нее не было соперницы, хотя она строго следила за тем, чтобы все модные вещи, привезенные из‑за границы купцами, прежде всего показывались ей, а парадные робы и парики светских дам выгодно отличались от одежд императрицы в худшую сторону.

Бестужеву сослали в Иркутск. Там она медленно умерла от холода и голода. Ее муж завел себе новую любовницу, госпожу Гаугвиц, дочка блистала на балах, а она, забытая всеми, угасла в 1761 году.

Лесток не достиг своей цели. Бестужев уже пользовался неограниченной поддержкой всесильного фаворита Разумовского и не только не пострадал, но сумел коварно и жестоко отомстить Лестоку. Всесильный временщик, возведший, в сущности, на престол Елизавету, сам оказался не только в опале, но угодил под арест и ссылку.

Алексей Петрович Бестужев сразу понял, против кого направлено дутое дело Лопухиных. Австрийская политика, щедро субсидируемая Марией–Терезией через Бестужева, должна потерпеть крах, и манифест Елизаветы, возлагая вину на Ботта, косвенно требовал наказать виновного дипломата. Это должно было пошатнуть влияние канцлера Бестужева и укрепить позиции Франции. Но Бестужев держался стойко и потихоньку стал выискивать в заграничной переписке Лестока компрометирующие сведения об императрице. Нет, он не искал высокой политики – он знал Елизавету. Одно неосторожно сказанное слово о ее прическе или фасоне платья, о ее непрерывных балах и удовольствиях уже могло стоить головы написавшему.

Бестужеву удалось найти у себя в канцелярии писца, который искусно мог расшифровывать иностранные тексты. Это был немецкий еврей по фамилии Гольбах, и его расшифровка иностранной почты, перлюстрируемой Бестужевым, имела огромное значение в деле падения Лестока. Последние месяцы Бестужев аккуратно выбирал из этой переписки все, что могло быть связано с именем Лестока. Долго не мог он найти ничего подходящего, хотя при каждом свидании с императрицей указывал ей на Лестока, как на беспринципного авантюриста, не стесняющегося в средствах и готового сызнова посадить на русский трон кого угодно. Елизавета отвечала на это сначала шутками и отмахивалась, но в мае сорок восьмого года Бестужев сказал ей одну фразу, над которой Елизавета крепко задумалась:

– Я не могу ручаться за здоровье вашего величества…

Лесток был ее лейб–медиком, ежемесячно он делал ей кровопускания, и хирург усвоил себе фамильярный и довольно грубый тон. Она подчинялась ему как врачу, как мужчине и как человеку возведшему ее на престол. Указав однажды на Бестужева, уже ставшего вице–канцлером, Лесток сказал ей:

– Ты готовишь себе пучок розог…

Бестужев не забыл этих слов. Знал он также, что Лесток передает императрице, сколько и чьих денег берет Бестужев. Однако Елизавета ничего не имела против взяток – она полагала, что иностранные деньги всегда кстати, кто бы их ни брал и за что…

Но фраза Бестужева заставила ее насторожиться.

Она в последний раз призвала своего лейб–медика, позволила сделать кровопускание, заплатила 5000 рублей и больше не полагалась на его услуги.

В мае сорок восьмого года одно место из депеши прусского посланника Финкельштейна Бестужев расшифровал с помощью Гольбаха. Вице–канцлер прочел это Елизавете, почти как указание на заговор; составленный в сообществе с Лестоком.

Наговоры Бестужева, превратно истолкованная записка, даже при отсутствии имени Лестока, заставили Елизавету, дрожавшую от мысли об очередном заговоре, предать Лестока в его руки. Великий канцлер отрядил шестьдесят гвардейцев, оцепил дом Лестока, куда часто приезжала сама императрица к товарищу черных дней, заставил Лестока одеться и доставил в Тайную канцелярию. Одиннадцать дней, объявив голодовку, отказывался Лесток отвечать на вопросы Тайной канцелярии. Елизавета разрешила дыбу. Но и тут отважный лекарь не открыл рта.

Напрасно жена уговаривала его сознаться, обещая милосердие и зная отходчивый характер императрицы. Упорный и мужественный авантюрист отвечал ей:

– У меня уже нет ничего общего с императрицей. Она выдала меня палачу…

Лестока, не добившись от него никаких показаний, просто сослали в Углич, а затем в Великий Устюг…

Даже не входя в опочивальню Елизаветы, держась далеко от ее близкого круга приближенных, эта старая лиса, Алексей Петрович Бестужев, на протяжении многих лет руководил внешней политикой России, втянул ее в австро–прусскую войну, отдавая свои симпатии за золотые монеты. В конце своей карьеры он не просто принимал деньги, а вымаливал их. Ему постоянно не хватало на женщин, карты, вино.

И этому человеку, зная всю его продажность и корыстолюбие, должен был подчиняться теперь Никита Иванович Панин. Всем дипломатическим корпусом руководил Бестужев.

Несмотря на всю антипатию Елизаветы к Бестужеву, она держала его на службе много лет…

Две маленькие девочки с самого раннего возраста, несмотря на отъединенность от высочайшего двора, знали всю подноготную, все интриги и хитросплетения. Как ни странно, это как‑то проходило мимо их сознания. Они бегали смотреть тайком и на молодой двор – так стали называть здесь всю свиту и приближенных Петра Федоровича и Екатерины Алексеевны.