Текст книги "Граф Никита Панин"
Автор книги: Зинаида Чиркова
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)
«Не ко времени затеял Кирилл Разумовский свою возню, – нахмурился Никита Иванович, когда узнал об интригах Разумовского. – Не ко времени». Никита Иванович хлопотал о союзе всех северных государств Европы: надо же и обезопаситься когда‑то России. Раз уж так случилось, что не погибла Пруссия, волею Божьей не только выжила, но и спасение получила от Петра III, да еще и все завоеванные земли словно с неба к ней свалились, то теперь ничего не остается, как завести с ней дружбу, искать ее расположения, прочный, глубокий, долговременный мир установить. Никита Иванович вообще был человек миролюбивый, всякую войну считал самой большой роскошью для страны, а Россия не могла себе позволить роскошествовать.
Совсем недавно в Россию приехал старый его знакомец барон Ассебург, вместе с которым устраивал он западни французским проискам в Стокгольме, в Швеции. «Когда то было», – грустно вспоминал Никита Иванович. Ассебург, прежде чем представиться Екатерине, приехал к Панину. Обнялись, расцеловались. Старая дружба не ржавеет. Ассебург – датский посланник при русском дворе – постарел, погрузнел, но все такой же болтливый и откровенный, начал сразу же пичкать Никиту Ивановича свежими европейскими сплетнями.
Никита Иванович только улыбался и не говорил Ассебургу, что давно в курсе многих новостей, но свежие его забавляли. Они просидели до самого утра, вспоминая былые приключения, и Никита Иванович был рад, что еще один сторонник Северного союза появился у него. Надо было, чтобы и Швеция продолжила союз с Россией, заключенный в те времена, когда Панин подкупал членов государственного совета, членов ригсдага, они вынесли против воли Ловизы Ульрики Шведской решение войти в войну против ее царственного брата Фридриха. Теперь Фридрих заискивал перед Россией. Спасенный однажды, он не хотел опять оказаться в том же положении, в каком оказался перед смертью Елизаветы.
Мало того, что Фридрих держался за мирный договор с Екатериной, он старался хоть какую‑нибудь услугу оказать Панину. Недавно, совсем на днях, прусский посланник граф Сольм известил Никиту Ивановича, что его король сообщает сведения о готовящемся в России заговоре.
Потом граф так отписывался к своему патрону:
«Панин вполне оценил этот знак приязни вашего величества к ея императорскому величеству и был очень благодарен за доверие вашего величества к нему лично… Что же касается до самого известия, то Панин тотчас догадался, о чем идет речь, и смеясь, объяснил мне весь этот заговор. По его словам, уже несколько месяцев назад императрица получила известие, что именно он, Панин, вместе с гетманом Разумовским затевают заговор с целью низвергнуть императрицу и возвести на престол великого князя и что этот заговор должен быть приведен в исполнение во время путешествия императрицы в Лифляндию. Ея императорское величество была, однако, настолько великодушна, что с негодованием отвергла подобное известие и не лишила своей милости тех лиц, которые были названы ей как заговорщики».
Подоплека у этих слухов была, и совсем неожиданная. И Панин знал о ней давно. Еще с тех времен, когда в Стокгольме состояли у него на жалованье шпионы–агенты, он пользовался и во всей России сетью своих осведомителей, людей, принадлежащих не только к кругам придворным, но и к самым разным слоям населения. Он держал в руках нити собираемых сведений. Иначе удержаться при дворе, при постоянных оговорах, доносах и наговорах, невозможно было…
Порывшись в архивах, Панин нашел документы, которые относились к посольству императора австрийского в 1684 году. Петру Первому было тогда двенадцать лет, Иоанну, его брату – тринадцать, и правила Россией их сестра Софья. Посольство это последовало за разгромом турок под Веной польским королем Яном Собесским. Яган Христофор, барон с Жирова, да Себастьян, барон с Блюмберка, говорили страстные и увещевающие речи. Поражение‑де под Веною нанесло Турции такую рану, от которой она уже никогда не излечится, и братьям–царям необходимо воспользоваться этим положением.
«Черное море, – заливались соловьями послы императора, – страстно желает принять вас в свои распростертые объятия. Вся Греция и Азия ожидают вас. Как прежде России трудно было стать твердою ногою в Крыму, в настоящее время вам легко это исполнить. Настало время подчинить вашему господству эту хищную птицу и заставить всех душегубцев подпасть вашей короне. Возьмите Константинополь, в котором должен находиться престол Ваших Патриархов »…
Голицын, фаворит Софьи, два раза ходил на крымских татар, и оба раза безуспешно, хотя и стал гетманом казаков. Петр Великий два раза осаждал Азов, воевал с Турцией и навсегда уничтожил «поминки» – дань крымскому хану. Но и теперь еще не пробита была торная дорога к Черному морю. И просеку эту прорубить вслед за Петром можно было только при содействии казаков Запорожской Сечи…
Гетманом их сделала Елизавета Кирилла Разумовского в 1750 году. В 1722 году в Глухове учреждалась малороссийская коллегия с преобладанием в ней русского элемента и первым ее президентом после смерти Скоропадского был С. А. Вельяминов. Потом шесть лет гетмана вовсе не было, в 1728 году гетманом назначен был Данила Апостол, при котором сидели знатные великороссийские особы, а со смерти его по пятидесятый год снова гетмана не было. Петр Первый разрушил Запорожскую Сечь и решил не возобновлять гетманства, но Елизавете понадобилось место, приличествующее Разумовскому, и она гетманство восстановила. Но восстановлен был только почетный титул, приносивший большие доходы Разумовскому, а гетман Малороссии оставался просто царедворцем.
Петр Великий не просто так разрушил Сечь – казаки взяли сторону шведов, и гетман Мазепа изменил царю. Полтавская битва поставила все на свои места.
И вот Разумовский решил стать гетманом не по титулу только. Едва Екатерина уехала в Лифляндию, он отправился в свой Глухов…
Казаки были в большом возбуждении. Прежние их вольности, оставленные Петром Великим, нарушились при Екатерине. Новороссийский губернатор Мельгунов вербовал казаков во вновь формируемый Пикинерный полк, началась запись малороссиян в однодворцы, цехи, купечество и в государственные крестьяне, уничтожались запасы пороха, сами заводы, выпускавшие его, закрылись, и порох теперь доставлялся только из Москвы.
Казаки волновались, были уже стычки с русским отрядом, ропот поднимался по всей старшине…
Кирилл Разумовский смекнул, что время подходящее и его гетманская должность может стать наследственной. Он тоже хотел быть царьком, хоть и гетманом по призванию…
Не долго думая, он созвал все малороссийские чины в Глухов и устроил генеральное собрание. Подговоренные и подкупленные Разумовским старшины и полковники начали сеять семена раздора – поговаривать, чтобы сделать гетманство наследственным в роду графов Разумовских. Вспыхнули распри, потому что никогда Малороссия не знала династического правления, а всегда свободно выбирала гетмана. Однако Кирилл работал в поте лица. Составлена была челобитная на имя императрицы и предварительно послана в Киев, чтобы заручиться поддержкой архимандрита Киево–Печерской лавры Зосимы Валькевича и митрополита Киевского Арсения Могилянского. Отец Зосима не только отказал в подписи под такой челобитной, но еще и пригрозил церковным отлучением. А Арсений прибавил, кажется: «И тою милостью гетману, которую имеет, довольным быть должно »…
Разумовский не успокоился. Он вновь созвал в Глухове генеральное собрание и под нажимом заставил подписаться под челобитной. Старшина вся отказалась, а все полковники и сотники подписали – им было много заплачено.
С этой челобитной и приехала депутация в Петербург, а потом нагрянул и сам Разумовский.
Екатерина читала и кипела от возмущения. В челобитной было сказано:
«Как для ненарушимой целости высоких ея императорского величества и всей империи интересов, так и для всегдашнего утвержденных малороссийских прав, вольностей и привилегий, и для избежания народу разорительных трудностей, иметь надобно гетмана от такой фамилии, которая в непоколебимости своей ко всероссийскому престолу верности более других утверждена».
Расписаны были и заслуги Разумовского: граф‑де Кирилл гетманствует уже четырнадцать лет, у него большие земли в Малороссии, обязанной ему столь многим, несомненно, что и сыновья, «которые столь благородно воспитуются, будут подражать отцу».
«Того ради на усердное сие обещание желание просят малороссийские чины явить монаршее благоволение и утвердить указами дозволение избрать после нынешнего гетмана достойнейшего из сыновей его»…
Никита Иванович читал челобитную прежде Екатерины, вручил ей, едва она вернулась из Лифляндии.
– Что скажешь, Никита Иванович? – прочитав челобитную, спросила Панина Екатерина.
– Хороший предлог вовсе уничтожить власть гетмана, – спокойно ответил Никита Иванович.
– Как это? – удивилась Екатерина простоте ответа.
– Выйти из этого положения можно, только уговорив гетмана подать в отставку. Переговоры будут долгими, но иначе нельзя. Зарвался Кирилл Григорьевич.
– Что старшина скажет? – посетовала Екатерина.
– Кирилл Григорьевич края своего не знает, доверил все старшине, а она лихоимствует, спешит забирать еще оставшиеся свободными села. Русские чины сдерживают старшину, народу послабление дают…
– И опять ты прав, Никита Иванович…
– Пришлось и этот вопрос изучить, – скромно поклонился Панин.
Гетмана уговаривали долго. Пришлось отдать ему в содержание гетманское обеспечение в пятьдесят тысяч рублей да десять тысяч в пенсию из малороссийских доходов, да город Гадяч со всеми селами и деревнями, да Быковскую волость, да дом в Батурине – не дом, дворец.
Однако и с этой задачей справился Панин. Гетман в отставку подал, и гетманскую должность уничтожили, хоть и зарился на нее Григорий Орлов. Спросила совета о Григории Екатерина у Никиты Ивановича, хоть и знала, что никакой Орлов не гетман, а это возмущение может использовать против нее же.
– Последствия большие могут выйти, – ответил Панин.
И просьбу Григория оставила Екатерина без последствия.
Так лишилась Малороссия последнего гетмана и была отдана в российское подданство по всем российским законам…
Для управления Малороссией была создана коллегия, а президентом ее назначен генерал–губернатор края П. А. Румянцев.
«Лисий хвост и волчий рот» надо было иметь Румянцеву, чтобы успокоить малороссов. И он действовал точно по инструкции, данной ему для управления краем…
Иронический смех Панина был лучшим ответом прусскому королю на его беспокойство – Екатерина так укрепилась на престоле, что всякий слух о противлении ее власти мог вызвать только улыбку…
В один из ненастных зимних дней, когда над городом повисла туманная мгла и костры на перекрестках горели почти весь день и всю ночь, вошел, даже не вошел, а ворвался в кабинет Никиты Ивановича брат Петр.
Никита Иванович вскочил и кинулся навстречу брату. Обнялись и оба прослезились – давно не виделись, оба с нежностью относились друг к другу.
– Приехал, вот, – нескладицу забормотал Петр.
– По такой‑то дороге, да по снегу, да в метель, – ласково выговорил Никита Иванович.
Никита Иванович все понял. Значит, беременна Марья Родионовна, будет и теперь на их старом засохшем дереве молодой росточек.
Вот радость‑то.
– И по такой‑то дороге да беременную жену взялся везти? – заревел он. – Вовсе у тебя ума не стало…
– А ничего, она у меня крепкая, – нежно ответил Петр Иванович.
– Сей же час к ней, да лекаря, медика придворного, да что из теплого, – заволновался Никита Иванович.
– Да у меня уж повитуха там хлопочет, к тебе вот только вырвался…
Никита Иванович опять хотел обругать брата, но времени на это уже не было – верный Федот скоро заложил карету, и братья помчались по туманному городу к старой квартире, которую снял еще Василий. С той поры она так и осталась пристанищем Паниных.
– Ежели сын народится, – говорил по дороге Петр Иванович, – Марья Родионовна решила в честь тебя Никитой назвать, а коли дочь – Катериной, – он грустно улыбнулся.
Катериной звали умершую жену Петра Ивановича.
– Зачем это Никитой, – нарочито сурово ответил старший брат, – будет, как я, старый пень, бобыль бобылем…
– И что ты в самом деле, неужели кругом девок нет? – сердился Петр.
– Да ведь не на всякую глаз упадет, а потом майся всю жизнь, – уклонился от ответа Никита Иванович.
Не мог же он признаться брату, что души не чает в Анне Строгановой, что без нее и жизни себе не представляет, а она – мужняя жена, и Синод развода не дает. Пришлось запросить даже в Ватикане Римскую церковь. Но и там не склонны разбивать церковный брак…
Синод опрашивает свидетелей, требует оснований для развода – родители говорят, и все знакомые тоже – ничем не ущемляет Александр Сергеевич своей жены, полную волю ей дал, содержит в роскоши и неге, чего еще надобно женщине? Да и дела тянутся такие десятилетиями – не спешат духовные лица. Вот если бы Екатерина вмешалась, но и она против, Строганов у нее на самом хорошем счету, и она не хочет ему несчастья. А он, видно, на все готов, чтобы не потерять красавицу Анну…
Никита Иванович тяжело вздохнул.
Они доехали скоро, хоть и полна была улица колдобинами мерзлой грязи.
И уже в крохотной передней, в холодных сенях услышали крик…
– Что, что, что? – закричал Петр Иванович и кинулся к лестнице, но ноги подвели его, и он тяжело осел прямо на приступку. Никита Иванович бросился вверх, обогнул брата и подскочил к низкой двери, ведущей в светелку. Рывком распахнул и вбежал внутрь, но остановился на пороге, смущенный и растерянный. Низкая и широкая комната была жарко натоплена, запахи лекарств и трав носились в воздухе, а на широкой белой кровати, стоящей прямо посредине, горой возвышалась Марья Родионовна.
Рот ее широко раскрылся в крике, а стоящая рядом старуха в белом, повязанном по самые брови платке и кожаном фартуке приговаривала спокойно и негромко:
– Кричи, кричи, милая, легче будет, никому нет до тебя дела…
Увидев Никиту Ивановича в шубе и заиндевевшей шапке; Мария Родионовна кричать не перестала, но замахала рукой, указывая повитухе на вошедшего.
– Ой, бесстыдник, – обернулась к нему повитуха, – пошел вон, не видишь, женщина рожает, а он зенки вылупил…
Смущенный и растерянный Никита Иванович попятился, закрыл дверь и потихоньку спустился к брату, все еще тяжело дышавшему на приступке лестницы.
– Что, что? – не уставал он повторять…
– Повитуха там, – смущенно забормотал Никита Иванович, – прогнала меня, «бесстыдником» назвала.
Петр Иванович бессильно замолчал, а потом как спохватился:
– Что‑то рано, неуж с самой первой ночи? – и покраснел под взглядом Никиты Ивановича.
Ноги его отошли, и он тяжело встал, провел брата в низкую просторную горницу.
Крик все продолжался, и оба они, поеживаясь, сбросили шубы, присели к столу. Дворовые девушки то и дело проносились через горницу – то с большим тазом в руках, то с ушатом горячей воды, то с полотенцами.
На них никто не обращал внимания.
– Как она кричит, – морщился, как от зубной боли, Петр Иванович, – Катюша так никогда не кричала, постонет немного и все…
– Значит, здорова, коли так кричит, – смущенно отзывался Никита Иванович, успокаивая брата.
Наконец кто‑то из дворни догадался принести самовар, они налили чаю в чашки, но сидели, не притрагиваясь ни к чаю, ни к меду, поставленному на большом круглом столе, ни к мелким баранкам, насыпанным в резное деревянное блюдо.
Никита Иванович еще никогда не был в таком положении, не доводилось ему слышать криков роженицы, и он страдальчески морщил брови при каждом стоне. Ему хотелось хоть что‑то сказать брату, но он не смел и рта раскрыть.
Крики смолкли, наверху зашуршали, забегали, засуетились. Потом опять закричала женщина, так протяжно, воюще, по–звериному, что Никита Иванович содрогнулся. Так, значит, страдает женщина, дарующая жизнь младенцу…
Петр Иванович уже немного отошел и все рвался идти наверх, но Никита Иванович удерживал его.
– Помочь ты ничем не можешь, повитуха строгая, – говорил он, – сиди уж, безногий…
Петр Иванович болезненно морщился, страдальчески кривил рот и говорил, говорил, словно желая словами заглушить крик жены…
Они сидели так долго, что казалось, никогда не кончатся эти стоны в промежутках между криками тоскливой боли, беготня и шум наверху.
Голос Марии Родионовны поднялся до такого истошного визга, что Никита Иванович вздрогнул, а Петр побледнел и сидел, словно приговоренный к казни.
Немного погодя раздался странный мяукающий писк…
Наверху еще пошуршали, пошумели, пробежали девки с тазами, наполненными чем‑то красным. И в дверях светелки появилась суровая повитуха.
– Который тут отец‑то, – крикнула она сверху, – иди погляди, тятя, на наследство свое…
Оба брата вскочили, но Никита Иванович вовремя одумался и опять опустился на стул. А Петр Иванович на негнущихся, словно деревянных ногах медленно побрел к лестнице.
Он шел, держась за резные перильца с таким непонятливым и недоумевающим видом, что Никита Иванович испугался – вот упадет, вот скатится с лестницы.
Но Петр Иванович поднялся и медленно вошел в низкую дверь…
И тут же вылетел из светелки:
– Никита, да ты погляди, какая красавица!
Он высоко поднимал на руках крохотный сверток, в котором виднелась одна только сморщенная красная мордочка, нелепо растягивающая рот, весь беззубый и сморщенный.
– Дочка, Катеринушка, у нас, – крикнул Петр Иванович и снова влетел в низкую дверь…
Никита Иванович не удержался и тоже поднялся в светелку. Ему и хотелось войти, и было страшно.
Едва отворив дверь, он увидел Машу. Она лежала на высокой подушке, живот еще возвышался под одеялом округлой горой, но она весело говорила:
– Да дайте же мне поесть чего‑нибудь, ужас, как голодна, не ела весь день, совсем заморили с голоду…
И Петр Иванович, счастливый и сияющий, носился по светелке со свертком на руках и вглядывался в красное беззубое сморщенное личико и ворковал:
– Господи, такая красавица, каких свет не видал…
Глава одиннадцатаяС некоторых пор Никита Иванович довольно охладел к делам. Все, что он предлагал государыне, встречало такой мощный отпор со стороны партии Григория Орлова, что он и не надеялся провести в жизнь начинания, о которых мечтал и о которых так много говорили они с Екатериной перед переворотом. Правда, со смерти Бестужева–Рюмина потерял Григорий хитрого и ловкого советника, а сама Екатерина начинала понимать, что за ангельской внешностью Григория не скрывается ничего, кроме удальства, молодечества и откровенной глупости. Тем не менее все мысли и идеи Никиты Ивановича извращались самым странным образом.
Григорий очень рассчитывал вступить в брак с императрицей. Вся его родня толкала его, поддерживала, а Бестужев даже ездил по высшим сановникам империи с письмом, в котором будто просили они вступить в брак с Григорием «буде наследник хвор, болезнен, часто неможет и от того расстройка дел государственных произойти может».
В ответ на это письмо Екатерина получила заговор Хитрово и убедилась, что семейство Орловых своей наглостью, высокомерием и заносчивостью сумело отвратить от себя почти всю гвардию, не говоря уж о родовитых семействах.
Орлов знать ничего не хотел, пустился в загул и любовные приключения, оскорблял и обижал свою августейшую любовницу и покровительницу.
Екатерина страдала от его измен, изводила сердце подозрениями, но твердо стояла на своем – императрицей ей не быть, коли пойдет замуж за Орлова. А свои честолюбивые мечты она не намерена была пустить по ветру даже ради этого красавца.
Царица переписывалась почти со всей Европой, ей так хотелось прослыть просвещенной монархиней, а для этого нужны были дела. Панин внушал ей свои идеи, старался провести в жизнь преобразования, но все они получали какой‑то странный оттенок, выворачивались словно бы наизнанку…
Нужны просвещенные законы, которые бы и самого государя могли обуздывать…
Законы? И Екатерина созывает собрание для составления нового Уложения для законов, созывает всех, даже депутатов от крестьянского сословия. Депутаты спорят и ругаются целый год, но так ни к чему и не приходят. Дворяне возмущены, что какой‑то крестьянин смеет сидеть в одном с ними собрании и даже речи говорить.
Нет, русские помещики еще не дошли до мысли, что свободный крестьянин, как в Швеции, может работать лучше, кормить всю страну, а не только своего господина.
Идея Панина вывернулась наизнанку – дебатами, разговорами. Он с горечью сознавал, что не созрела еще Россия для отмены крепостного права, что дворянство – темное и невежественное – не откажется от рабов и сметет любое правительство и любого государя, покусившегося на его господство.
Екатерина подтвердила указ Петра о вольности дворянской. Петр разрешал дворянам выходить в отставку по своему желанию – Екатерина еще расширила эти права. Теперь дворянин мог вообще не служить, а жить трудом и промыслом крепостных. Последние обязанности этого класса были уничтожены. Дворянство имело теперь только права. Даже защиту государства Екатерина признала необязательной для господ…
И дворяне выжимали из своих крепостных все, что могли. Безнаказанность усилила жестокость, рабство стало невыносимым.
Видел это Панин, с горечью сознавал, что рабство – тормоз для развития России, и мягко, ненавязчиво старался и Екатерине внушать эти мысли. Но трон подпирался дворянством, и Екатерина не могла подводить мину под свое царствование.
Панин не раз указывал Екатерине, что население уменьшается, что крестьяне бегут в другие страны, тем пополняя население тех государств.
– Надо увеличивать население? – снова переворачивала его мысль Екатерина. – Будем ввозить колонистов.
И ввезла немцев и даровала им лучшие земли, вроде бы пустующие, но почти повсеместно занятые русским населением.
Немцам отводили самые плодородные земли, обеспечивали их деньгами на переезд, селили в уже построенных домах.
Местные крестьяне возмущались, когда их просто выселяли, сгоняли с земель. Колонисты–немцы благоденствовали, а русский крестьянин снова оставался гол, бос, наг и бежал искать лучшей доли.
Екатерина поручила опекать новоприбывающих переселенцев Григорию Орлову. Земли, занятые местными крестьянами, он решил дать им на выкуп, а если не могут выкупить, отнимать. Наделы колонистам были отданы бесплатно и в двадцать–тридцать раз превышали наделы крестьян.
Интересно, что эти немцы не испытали никакой благодарности к столь щедрой для них императрице: когда много лет спустя в Крыму было решено поставить памятник Екатерине, колонисты отказались вносить пожертвования и демонстративно отсутствовали на его открытии. Зато в 1901 году на их деньги в Москве на Божедомке был сооружен памятник германскому канцлеру Бисмарку.
Сколько Никита Иванович ни старался, но образ отца, Петра III, таинственным образом исчезнувшего, манил и пленял воображение наследника. Он не помнил его – слишком редко наведывался тот к сыну. Только однажды, когда в Петербург приехал принц Георг Гольштейн–Готторпский – дядя Петра и Екатерины – уговорил его Никита Иванович сделать Павлу экзамен. Не прямо обращался к царю, а через принца, иначе заманить императора к родному сыну не представлялось возможности. Петр отговаривался: «Все равно я в этом ничего не понимаю», – но дядя настаивал.
Петру пришлось присутствовать на экзамене. Павел очень волновался, и Никита Иванович долго успокаивал цесаревича.
Однако экзамен провели, и обрадованный отец бросил фразу, которая запомнилась Павлу на всю жизнь:
– Право, думаю, этот плут знает больше нас с вами…
Эту фразу Павел берег в душе. Никто, конечно, не заговаривал при нем об отце, и эта таинственность сформировала у него мнение, которое он потом высказал в письме к Никите Ивановичу в такое время, когда уже можно было думать о цельности характера Павла:
«Вступил покойный мой отец на престол и принялся заводить порядок, но стремительное его желание завести новое помешало ему благоразумным образом приняться за оный. Прибавить к сему, что неосторожность, может быть, была у него и в характере, и от ней делал многие вещи, наводящие дурные импрессии, которые, соединившись с интригами против персоны его, и погубили его»…
Панин замечал, что ум Павла крепнет, и ум логический, и отношение его к Екатерине стало существовать по контрасту с отношением к отцу…
Никита Иванович все больше и больше разочаровывался в Екатерине. Он видел, как фавориты наполняли ее двор, как раздаривала она крепостных, ордена, чины, богатства Григорию и Алексею Орловым, понимал, что императрица страшится, боится удальцов, потому и задабривает. Своему сыну, наследнику престола, отпускала она деньги со скупостью истой немки–хозяйки.
Встреча с Анной Строгановой повернула его жизнь в другое русло. Едва вставал он, как с тщательностью делал туалет, заботился о нарядах и париках, уезжал в дом Строгановой и проводил там не только целые дни, но и ночи.
Но никогда не оставался наедине с хозяйкой дома.
Вечно у Строгановой толпился народ – обожатели, искатели денег, самый разный люд, все больше из богатых и знатных.
Никита Иванович подолгу разговаривал со всеми, играл в карты нередко до пяти–шести часов утра, но никогда не мог остаться с Анной наедине, никогда не мог сказать ей о своей глубокой привязанности и любви.
Поведение его, однако, вызвало толки не только в Российской империи. Панина уже знали в Европе, знали, кто стоит за всеми дипломатическими интригами и интересами России, и иностранным государям была небезразлична фигура первого министра по иностранным делам. Его пытались подкупить, предлагая немалые деньги, но он, всегда нуждавшийся в средствах, с негодованием отвергал взятки, слыл неподкупным и старающимся ради только интересов России. И потому малейшее его слово переносилось в Европу.
Вот как писал об этой поре его жизни сэр Джордж Макартней государственному секретарю герцогу Графтону в Лондон:
«Упомянув в письме от 8–го текущего месяца о намерении моем подробнее описать вам положение Панина при здешнем дворе, берусь за перо, чтобы уведомить вашу милость, что, хотя он по–прежнему еще облечен министерской властью и все дела по–прежнему зависят от него, однако я опасаюсь, что влияние его слабеет. Несколько месяцев тому назад он страстно влюбился в графиню Строганову, дочь канцлера Воронцова, даму необычайной красоты и живого ума, развитого путешествиями и украшенного всеми совершенствами образования. Она рассталась с мужем с год тому назад… Я не предполагал, что эта страсть Панина повлечет за собой серьезные последствия, и думал, что по всем вероятиям будет непродолжительна, а посему до сих пор не считал нужным говорить о том вашей милости, но теперь страсть эта достигла таких размеров, что я не могу далее обходить ее молчанием, тем более, что как сама дама, так и ее друзья употребляют самые хитрые уловки для того, чтобы не дать остыть этому чувству… Для Панина вредные последствия, возникающие от этих несчастных отношений, состоят в том, что по его небрежности и рассеянности все дела в застое или подвигаются с более чем русской медлительностью, сам же он начинает терять уважение общества, которому трудно простить человеку его лет, положения и опытности до того нескрываемую и юношескую страсть. Враги его не преминули воспользоваться этим случаем для того, чтобы выставить на вид неприличие и дурной пример такой слабости в министре ея величества и воспитателе наследника престола»…
В уши Екатерине со всех сторон шептали о любви Панина, выставляли на вид его поведение и охлаждение к делам! Но что было Никите Ивановичу до этого! Он ложился спать и мечтал, что завтра увидит свою царицу, теперь безраздельно властвующую над ним. Он вспоминал округлые белые руки, белоснежную улыбку, развившийся локон, спустившийся на шею, золотые волосы. Как походила она на Елизавету, как сверкали ее ясные голубые глаза, как золотились и искрились бриллиантовые подвески на нежной лебединой шее, какие маленькие ушки выглядывали из‑под высокой прически, а в них покачивался алмаз величиной с целую фалангу пальца! Он был без ума от ее живости и остроумия, мог разговаривать с ней часами. Но это редко удавалось. Всегда и всюду сопровождала ее целая толпа придворных шаркунов, всегда и всюду была она одариваема лестными комплиментами, подарками, редкостными цветами и фруктами, обожанием целой толпы поклонников ее таланта, ума, красоты…
Она действительно была очень похожа на свою двоюродную тетку – Елизавету. Анна Карловна, ее мать, приходилась двоюродной сестрой императрице, происходила из лифляндских крестьян, и это сказывалось на ее воспитании и образовании. Но Елизавета позаботилась обо всех родных своей матери Екатерины I. Сказочные богатства, титулы – все было сложено к их ногам. Но Анна Карловна Скавронская так и осталась лифляндской крестьянкой, хотя и пообтесалась немного при блестящем дворе Елизаветы. Гоняющийся за богатством, глупый и тугой на ухо Михаил Воронцов, ничего не имеющий за душой, кроме старинного родового титула, позарился на лифляндскую крестьянку Анну Карловну, и не зря. Мало того, что он стал обладателем сказочных богатств, но еще Елизавета одарила его титулом великого канцлера, хотя и знала, что глуп, туп и не способен к делам. И внучатую племянницу свою выдала замуж за наследника богатейшей империи Строгановых, владельцев многих заводов и фабрик, крепостных и денег без счету, чтобы владела этим Анна Строганова, урожденная Воронцова.
Да не пришлось богатство по душе Анне. Совсем молоденькой ездила она за границу с мужем, Александром Строгановым, тоже женатым не по собственной воле. И бегала по модным лавкам, покупала гостинцы для дворовых девушек, отсылала домой вместе с огромными посылками мужа, таскавшего ее по музеям и галереям, по развалинам древних храмов и лабораториям ученых.
Все это быстро опротивело Анне; она не склонна была к увлечениям мужа, и скоро отвращение победило в ней ее природную застенчивость и взяла верх мрачная заносчивость и пренебрежение. Детей у них не было, а Строганов – по–рыцарски воспитанный – предоставил жене полную свободу.
Она не довольствовалась и этим – хотела получить развод и снова выйти замуж – уже по своему выбору. Недостатка в поклонниках у нее не было…
Теперь Никита Иванович день и ночь старался выполнить все пожелания Анны: то пристроить ко двору младшего из троюродных племянников, то выйти к императрице с просьбой о присвоении чина двоюродному ее брату, то найти чин для какого‑то дальнего родственника, приехавшего из Лифляндии. Тысячи просьб, и все сопровождались улыбкой, ясным взглядом, туманным облачком недовольства при отрицательном ответе. Кого только не пристраивал Панин! Сам в ужасе думал, что же он делает? Но улыбка Анны сияла перед ним, и он совершал тысячи безумств, только бы заслужить слова ее благоволения…
