Текст книги "Козельск - Могу-болгусун (СИ)"

Автор книги: Юрий Иванов-Милюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

слюной, заставив ее срыгнуть от отвращения. Она никогда не видела такого

немытого убожества, посягающего на нее, ее имущество и жизнь, привыкла

ходить в баню каждую седмицу вместе с детьми и семеюшкой, и там отмываться

до громкого хруста кожи. Так было заведено у славян испокон веков. А тут

какой-то изверг из опаленных солнцем степей, где не моются с рождения, не

растят хлеб и не ткут тканей, а питаются как хищные звери и птицы кровавой

пищей, унизил ее плевком в лицо. Этого Улябиха снести не смогла, она змеей

метнулась к ратнику, стоявшему поблизости, выдернула из его ножен меч и

ударила наискось по черной от грязи шее пленного. Один раз и за ним второй, а потом перенесла удары на другого нехристя, упавшего от страха на снег, потемневший от копоти и крови. Никто из дружинников не успел перехватить

оружие из рук бабы, воины стояли вокруг и молча наблюдали за расправой. А

Улябиха, отрубив головы врагам, потащила их к городне из кольев. Так она и

вернулась на навершие стены с головами, насаженными на колы, укрепив их с

обоих сторон заборола, в котором отбивалась от врагов.

– Шальная баба, ничто ее не остановит,– оглаживали молодые ратники усы

и бороды.– Как только Званок с ней живет.

– Да так и живет, – усмешливо щерились дружинники постарше, успевшие

познать кровавые сечи со степняками, не ведавшими пощады. – Глаз не

поднимает...

Когда воеводе доложили про случай, он только развел руками, мол, все

идет к одному, сами, мол, решили стоять не на живот, а на судьбину. Чего

тогда спрашивать с заполошной бабы, переживающей за детей и за семью.

В первую ночь Вятка с товарищами, которых воевода переправил к Латыне

вместе с лучшими ратниками, не смог сходить на охоту к тугарам, потому что

Радыня после веча раздавал дружинникам и горожанам со сбегами места на

стене, поделив воев на десятки и сотни и поставив во главе своих гридней. Во

вторую ночь повторилась та же оказия, только теперь нужно было налаживать

самострелы, стреляющие круглыми тяжелыми пулями и болтами, больше похожими

на копья для богатырей. В заборолах установили заморские арбалеты, поражающие противника длинной стрелой на середине равнины, готовили к

отражению атак и китайские камнеметы с ложкой на конце долгого бруса для

укладывания в нее камней, с колесом с ручками для накручивания железной

пружины под ней. Начал подходить к концу третий день осады, всем стало ясно, что добром она не закончится. Назрела необходимость сделать вылазку в

становище врагов и устроить среди них погром, чтобы охладить нарастающий пыл

противника и заставить его задуматься о бесполезности штурма. Но половцы с

аварами и куманами, с ясами и косогами, недавними союзниками русских, и

другие кипчаки, продолжали беспрерывную атаку стен, подгоняемые тугарами и

мунгалами, идущими за ними и колющими в задницы остриями пик. Казалось, нашествию не будет конца, воины Батыги будут лезть на стены даже ночью при

свете факелов.

– Крепко достала их Улябиха, – скороговоркой сказал Бранок, примериваясь пустить стрелу из лука, который он принес из истобы, не

уступающего по мощности луку Вятки. – А мне не удалось подтащить на навершие

ни одного поганого, они падали с лестниц в ров от моих ударов ослопом как

переспелые шишки в сосновом бору, что за Жиздрой.

– У Смургая-половца, сбега с берегов Волги, тоже насажены на колы

несколько ихних голов, – осведомил друзей Охрим, пережидавший рой тугарских

стрел в углу бойницы. – У них так положено, а Улябиха, видно, решила им не

уступать.

– Вота и славно, неча тугарам нас зверствами пугать, мы сами с усами, –

заступился за бабу отрок из княжеской дружины, усы у него только начали

пробиваться. Он посмотрел на окровавленную секиру, которой рубил пальцы и

руки нехристям, дотянувшимся до краев навершия, и скривился как от зубной

боли. Видимо, до сих пор не мог привыкнуть к близкому дыханию смерти со всех

сторон.– Я бы всю стену утыкал ихними головами, только бы они их

подставляли.

– Гиляйка, руби поганых без сумлеваний, индо они выпустят нам кишки

раньше, еще и с землей смешают, – похлопал его по плечу старый ратник, следящий за ним. – А твою Владею или в полон угонят, или она понесет от

поганого и родит уродыша, скуластого и узкоглазого.

– Не бывать этому, я сам тугарину пузо вскрою. – Ну тогда ладь на благодать, – одобрительно ухмыльнулся ратник. – Тако

оно будет понадежее.

Вятка крутился с чеканом в руках на прясле, на нем был шлем с личиной и

бармицей, и тегиляй – самодельный панцирь из железного листа. Из рукавов

овчинной шубейки торчали концы сломанных неприятельских стрел, которые

скуластые нехристи, накатывавшие волнами на этот участок стены, не позволяли

ему выдернуть окончательно. Ров внизу был заполнен их трупами, уже не надо

было перебрасывать через него никакого моста, потому что края сравнялись.

Землю горожане подняли наверх и сотворили из нее перед рвом крутой вал, облитый в морозы водой и ставший неприступным, как они считали. Но тугары

заставили пленных набросать на ледяную поверхность тряпья и веток, потом

приказали ползти по ним этих несчастных из многих русских городов, которых

гнали перед собой как скот. Пленные или просили козлян допустить их до

основания стены, чтобы подняться на веревках на навершие и встать в один ряд

с защитниками, или понимали бессмысленность просьбы и умоляли добить их

поскорее. Дело было в том, что если бы даже они смогли одолеть вал, а потом

глубокий ров и приблизиться к крепости, то на фоне стены они для вражеских

лучников оказались бы как на ладони. Так они и гибли с просьбами на устах, до тех пор, пока ордынцам не представилось возможным проехать по этой дороге

смерти как по мосту. И теперь поганые носились внизу на злых лошадях, не

уставая закидывать наверх веревки и лестницы с крючьями, забираясь по ним

все выше, и заставляя осажденных не выпускать оружия из рук. Стена была

облеплена ихними телами в рваной одежде, похожими на распустившую крылья

саранчу. Вот и сейчас к Вятке карабкался по веревке очередной смертник с

раззявленной пастью с гнилыми зубами и с широкими ноздрями на плоском лице, похожем на сырой блин, приготовленный неловкой хозяйкой. В узких черных

глазах его с красными веками плескались ужас одновременно с ненавистью, а

грязные пальцы хватались за аркан словно клещи. Нехристь был уже близко.

Вятка приготовил меч для удара, он выскочил из-за угла заборола, чтобы

лучники внизу выпустили по нему стрелы, и чтобы успеть после этого

уничтожить жаждущее его убить существо раньше того момента, пока тугарские

стрельцы насадят на тетивы новые стрелы. До самой веревки добираться было

опасно, она натянулась на открытом участке саженях в двух на крюке, глубоко

вошедшем в дерево, и верхолаз, увертываясь от бревен и сулиц, раскачивался

на ней как на качелях. Вятка метнулся обратно за угол и услышал, как рядом с

его спиной просвистели несколько длинных жал, украшенных красными перьями.

Теперь надо было сделать прыжок и нанести удар мечом по голове тугарина, но

новая стая стрел не дала ему этого сделать. Он оглянулся на свой лук, приставленный к торцам городни и понял, что не успеет привести его в боевую

готовность. Нехристь добрался почти до навершия, он стал упираться руками в

основание заборола, еще рывок и выхватит из-за спины короткий дротик, и

тогда его не возьмешь за просто так. Вятка терпеливо выжидал, когда голова

тугарина покажется над навершием и он начнет подтягивать на руках свое тело, чтобы молниеносно рубануть по нему мечом, а потом, если тот не сорвется

сразу вниз, проскочить под его прикрытием до крюка и обрубить веревку. Тогда

поганого не спасут даже трупы во рву, потому что прыгнувший с высоты, равной

высоте колокольни церкви Спаса-на-Яру, оставит после себя лишь мешок костей.

Но тот затаился за стеной заборола как мышь, он понимал, что его ждут не с

хлебом и солью, поэтому не спешил за просто так расставаться с жизнью. К

тому же, рядом с ним показался еще один нехристь в кипчакском уборе ввиде

накрученной вокруг головы ширинки-полотенца и с кинжалом в зубах, ползущий

по той же веревке. Обстановка накалялась, тугары теперь могли применить, поддерживая друг друга, не только дротики, но и луки, висящие у них за

плечами, высунуться лишний раз из-за угла бойницы стало опасным. Другие

ратники, державшие оборону на навершии стены, следили каждый за своим

участком, внимание их было приковано к ордынцам, беспрерывно штурмующим

стены крепости. Друзья сидели в забороле и отбивали конных врагов на

подступах ко рву, посылая стрелы и сулицы через проем, остальные вои из его

десятка выстроились с противоположной стороны бойницы. Вятка понимал, что

все решают мгновения, за которые ему нужно было выйти из сложного положения, иначе тугары прорвутся на прясла и завяжут бой на стене, тогда их вряд ли

можно будет свергнуть обратно – они лезли друг за другом как тараканы на

медовуху. Десятский помнил, что стоит только столкнуть камень с горы, потом

его никто не остановит, а его соратники не сомневались в нем, если доверили

держать одному опасный этот участок. Позади что-то звякнуло, Вятка оглянулся

и увидел, как пробегает мимо молодуха с секирой в руках, в рукоятку которой

попала ордынская стрела.

– Куда ты! – крикнул он, бросаясь ей навстречу и сбивая на доски

прясла. В бревна впились вплотную с их телами с десяток стрел, посланных

твердой тугарской рукой. Вятка протащил бабу до угла и втолкнул вовнутрь

заборола. Недобро прищурил глаза. – Совсем умом тронулась?

– Я к семеюшке, Вятка, – огрызнулась молодуха, поднимая на ратника

черное от копоти лицо. Видимо, она кипятила смолу на кострах под стенами. –

Он в десятке у Званка, они стоят вон за той глухой башней.

Вятка присел на корточки и осторожно выглянул наружу, оба тугарина

готовились совершить последний рывок на навершие. Один из них забрался на

плечи другому, прильнувшему телом к стене и к веревке, и готовился метнуть

дротик в ратника, если тот высунет голову, не переставая перебирать другой

рукой по аркану и ногами по бревнам бойницы. Они медленно продвигались к

цели. Вятка всунул меч в ножны и повернулся к молодухе: – Набрал Званок себе летучих мышей кровопивцев, так и норовят напиться

ордынской кровушки – что Улябиха, что ты, – притворно-сердито сказал он, отнимая у нее секиру. – А ну-ка дай сюда оружию.

– Я к семеюшке бегу, – негромко заблажила та, цепляясь за деревянную

ручку. – Это его секира...

– Отнесешь еще, успеешь. Вятка поднял с полатей пустой горшок из-под смолы, нахлобучил его на

конец секиры и высунул ее из-за угла заборола. Глиняная емкость тут же

разлетелась на куски от стрел и дротика, пущенных нехристями по нему.

Десятский упал на прясло, прополз сажень по навершию, перехватывая ручку

секиры за самый конец, и ударил острием по веревке с привязанным к ней

крюком. Снаружи донесся жуткий удаляющийся вой, который оборвался громким

шмяком о прибитый копытами снег под основанием стены.

– Ну так-ото, и поганых на нюх не слыхать, – возвратившись назад, сказал он молодухе, отдавая секиру. – А то семеюшка да семеюшка, будто мы не

такие.

– Такие, такие, – закивала баба головой, собираясь бежать дальше. – Ох, Вятка, не я твоя супружница... Близкая ночь, насквозь пропитанная влажным туманом, из-за чего

казалось, что низкие тучи смешались с ним, обволакивала городок и крепостные

стены непроглядным пологом. Свет от факелов различался только тогда, когда

до ратников, засмоливших их, оставалось не больше полутора сажен, пламени

свечей в окнах истоб, затянутых рыбьими или бычьими пузырями, не было видно

совсем. В такую пору даже собаки не решались брехать, а голоса стражников, бродящих по улицам крепости, вязли в плотном воздухе как мухи в патоке.

Вятка шел вместе с Бранком и Охримом не к участку стены с глухими башнями, выходящими бойницами на речку Другуску с занятым ордынцами пойменным лугом

за ней, который они днем защищали. А по направлению к проездной башне, что

выходила воротами на Жиздру с разводным мостом, поднятым об эту пору и

представлявшим дополнительную к ним защиту. И дальше по дороге к посадским

выселкам, тоже усеянным мунгальскими ордами. Он решил пойти на охоту

обходным путем, потому что мунгалы вылазку защитников со стороны Жиздры вряд

ли ждали из-за ненадежности льда, который вот-вот должен был на ней

тронуться, а мелководная Другуска еще не проснулась и вражеская конница

легко проскакивала через нее. Значит, прикинул десятский мысли ордынцев, защитники крепости должны были рассуждать таким же образом, кроме того, под

стеной со стороны Другуски могли затаиться тугарские засады. У главных ворот

их должны были дожидаться несколько десятков ратников из тысячи Латыны.

Молодые мужики шли налегке, у них не было с собой ни мечей, ни копий, ни

луков со стрелами и колчанами, единственным оружием, которое висело на

поясах в ножнах, были засапожные ножи по два на каждого. Лапти у всех были

обмотаны кусками грубой дерюги и обвязаны по верху лыковыми бечевками, отчего шаг стал приглушенным. Таким образом можно было подобраться совсем

близко даже к зверю, что применялось козлянами во время охоты на крупную

дичь. Доспехи были сняты, как шлемы и бутурлыки с налокотниками, на ратниках

остались только фофудьи и под ними теплые меховые безрукавки. Не было и

рукавиц, пальцы должны были плотно обхватывать рукоятку ножа с широким

лезвием, сделанную из турьих рогов, чтобы в нужный момент они с нее не

соскочили. Наконец в седых туманных волокнах вырисовались зубцы проездной

башни с запертыми наглухо воротами, от нее отделились несколько человек и

поспешили навстречу Вятке и его друзьям. Впереди шагал Латына в шлеме с

высоким шишаком и в кольчуге из мелких колец, на ногах у него были сапоги, а

на плечах обвисал плащ с серебряной застежкой на правом плече.

– Исполать тебе, тысяцкий, – отвесил поклон Вятка, остановившись

напротив него. – Мы готовы к охоте.

– Будь здрав и ты, Вятка, вижу, что не к сече снаряжались, а к охотному

делу, – негромко откликнулся Латына. Он отошел от помощников и повел

десницей назад, указывая на ратников, сгрудившихся за ним.– Посылаю с тобой

воев числом пять десятков, самых крепких и надежных, назначаю тебя главным

над ними. Не взыщи, но среди них Званок с супружницей, а ты, чай, был с ними

в разладе.

– Вота, лиха беда начало, – насупился десятский, выискивая глазами

Улябиху. Позади тысяцкого стояли в вольных позах крепкие дружинники, все они

были без оружия и доспехов, на поясах висели только ножи, а лапти были

обернуты, как и у самого Вятки с друзьями, лоскутами темной дерюги. Между

ними затесался тугарин в малахае, надвинутом на лоб, и в ордынском чапане

поверх русского шабура. Вятка с недоверием передернул плечами. – А этот кто

будет, неужто нам ихнего толмача еще не доставало!

– Я это, Вятка, я и есть Улябиха, от которой ты пожелал откреститься, –

подал тугарин высокий и хрипловатый голос. – Ежели откажешь, я сама за вами

увяжусь, никто не удержит.

Латына развел руками и сделал шаг назад, давая возможность десятскому

получше приглядеться к новым соратникам, а Вятка все шарил глазами по

небольшому отряду:

– А твоя подруга где? – наконец спросил он у Улябихи. – Это кто такая? – отозвалась дерзкая баба. – Та, что бежала при штурме поганых по пряслу и несла своему семеюшке

секиру, – он подошел еще ближе. – Она тоже зыбила надежу отрубить головы

всем нехристям за один замах.

Один из дружинников понял, о ком идет речь, он сдвинул треух на

затылок:

– Ее семеюшка надысь укреплял глухую башню досками, а супружница

готовила ему в истобе вечерю, – он ухмыльнулся. – У них трое огольцов по

полатям, мал мала меньше, какая охота, когда там забот полон рот.

Вятка прошелся вдоль ряда добровольцев и завернул снова к Латыне, молча

следившим за его действиями.

– Отряд твой, тысяцкий, справный, я мыслю, что кровавого замесу мы

наведем дивно хрушкого, – он поправил ножи на поясе. – На навершии все

нужное уже приготовили?

– Я сам смотрел, – поддакнул тот. – Осталось только сбросить лестницы

вниз.

– А где три мешка с хлебом, о которых я говорил ранее? Тысяцкий поманил к себе дружинника из своего окружения, а когда тот

предстал перед ним, спросил:

– Куда ты сложил хлеб? – Вота, на дровнях лежит сеном прикрытый, – указал тот на лошадь с

санями, привязанную возле взбегов. – Все три мешка.

Вятка приказал тоном, не терпящим возражений: – Несите их сюда, раздергайте визляки и раздайте караваи моим

охотникам.

Он понимал, что может последовать ослушание, ведь речь шла о хлебе, в

то время, как вокруг города бесновались ордынские лучники, и никому не было

известно, сколько еще продлится осада крепости. На некоторое время наступила

тишина, затем Латына не удержался и спросил, понизив голос: – Вятка, ты идешь не на седмицу и даже не на несколько ден, а всего на

одну ночь. Ты так и не сказал, зачем тебе столько хлеба.

– Раздай караваи моим охотникам и больше ни о чем не выпытавай, – резко

повторил тот, отходя от тысяцкого на шаг назад. – Это приказ воеводы Радыни.

Тот нахмурил брови и перемялся с ноги на ногу, глянув исподлобья на

недавнего своего десятского, махнул шуйцей дружиннику, чтобы он с остальными

брался за дело. Но недоуменно – угрожающие движения не произвели на Вятку

никакого действия, он будто врос в землю. Когда пропеченные кругляши

заходили по рукам охотников, от старшего малой дружины снова поступила

команда, заставившая удивиться теперь всех, кто находился вокруг.

– Разламывайте караваи и натирайтесь мякишом с головы до пят, –

скомандовал он. – Чтобы от вас сытным духом несло за версту.

Процедура натирания проходила в полном молчании, никто не понимал, что

задумал десятский, которого благословил на охоту сам воевода. Многие ратники

отламывали куски побольше и запихивали их за полы поддевок, другие не

стеснялись жевать хлеб на глазах у всех. Никто не говорил им ни слова, потому что они шли на дело, с которого могли не вернуться. И когда земля

вокруг усыпалась ржаными кусками и крошками, Вятка отдал новый приказ: – А теперь сойдите с этого места, чтобы бабы смогли подмести тут и

собрать остатки хлеба в мешки. Глядишь, наберется столько же, или чуток

поменьше.

Когда и этот приказ был исполнен, десятский вопросил у добровольцев, не

оборачиваясь на тысяцкого, по прежнему нервно теребившего пятерней черную

бороду:

– Все готовы к набегу на нехристей? – Мы сами вызвались на охоту, – дружно ответили ратники. – Веди нас, Вятка, на поганых тугар. – С Богом! Спаси нас Христос и Перун, – десятский перекрестился, за ним

осенила себя крестными знамениями его малая дружина. Он помолчал и снова

обратился к подчиненным. – Призываю вас слушать мои приказы без всякого

прекословия, а ежели кто взбунтуется или проникнется страхом, тому первая

смерть. Согласны?

– На том порешили, Вятка. – Тогда повертайте стопы на взбеги. Веревочные лестницы, скрученные в мотки на краю навершия, бесшумно

упали вниз, ратники, несшие на пряслах боевое дежурство, привязали их концы

к деревянным выступам в стене и приготовились помогать охотникам нащупывать

ступени. Поначалу в густом тумане растаяли разведчики, они словно нырнули в

черные омуты и скрылись в них с головой, остальные настроились дожидаться

сигнала. Скоро внизу протявкала как бы голодная лисица, затем тявканье

повторилось, только дальше, в третий раз оно донеслось от того места, где

должен был начинаться крепостной ров.

– Путь до самого рва свободен, – сделал заключение Латына, руководивший

всеми приготовлениями. – А там как Христос даст, и как Перун сподобит.

Вятка нагнулся к краю навершия, нащупывая веревки, из которых была

скручена лестница, затем обернулся и отдал последнюю команду: – Охотники, когда сойдете на землю, сбирайтесь подле воротных столбов.

– Такой был уговор! – отозвались голоса. – Помоги нам всесильный наш

Перун.

Десятский осенил себя крестным знамением еще раз: – С Богом! Глава четвертая. День подкатывал к полудню, солнце разогнало моросящую хмарь, зависшую

над землей урусутов, казалось, навечно, и взялось прогревать крутой склон на

краю равнины, на котором стоял походный шатер Бату-хана с входом, охраняемым

свирепыми тургаудами с кривыми саблями и пиками с конскими хвостами.

Джихангир восседал на низком троне, отделанном золотом, стоящем в центре

шатра, на нем были доспехи, украшенные золотыми накладками, служившие месяц

назад защитой владимирскому князю Георгию Всеволодовичу, разбитому вместе с

объединенным войском урусутов под улусом Красный Холм. На голове был надет

китайский золотой шлем с высоким шишаком, со стрелой, укрывающей нос, и с

бармицей на затылке, с которого свисали по сторонам четыре хвоста от

чернобурых лисиц. На груди покачивалась на золотой цепи золотая пайцза с

головой тигра, на коленях лежал китайский меч с рукояткой с вделанным в нее

крупным рубином. Пальцы рук были унизаны массивными перстнями с драгоценными

в них камнями. Ноги были обуты в мягкие сапоги красного цвета, в голенища

которых слуги запихнули парчевые штанины. Наступал час, назначенный для

приема высоких гостей, спешившихся с коней неподалеку от ставки саин-хана и

уже направлявшихся к входу. Каждый из входящих вовнутрь шатра всегда

преклонял одно колено и склонял голову в ожидании дальнейших указаний

хозяина. Но сейчас тонкости этикета, заведенного при Священном Воителе

исполнялись гостями небрежно, никто из них не снимал кожаный пояс и не вешал

его себе на шею, отдавая жизнь в руки саин-хана, потому что люди, переступавшие порог, принадлежали к чингизидам или к царственным особам, ветви которых тоже отходили от главного ствола. Всех царевичей было

одиннадцать, они вели родословные от пяти линий династии Чингисхана, то

есть, от пяти его сыновей – Джучи, Джагатая, Угедэя, Тули и Кюлькана. Но

царевичи тоже, все до единого, старались не зацепить носком сапога высокой

ступеньки за ковровым пологом, прикрывающим вход, они знали, что хозяин, выбранный курултаем на пост верховного главнокомандующего всего войска, не

позволил бы никому показать явное к себе пренебрежение, и его меч в случае

нарушения обычая вряд ли остался бы в ножнах. Бату-хан замечал каждую

небрежность в исполнении этикета, но не спешил огорчаться, он просто

запоминал ее и откладывал в памяти до наступления благоприятных времен.

Потом он отомстит всем этим родным, двоюродным и троюродным братьям с

дядьями и племянниками, он поступит с ними так, как поступал с непослушными

приближенными его дед – непримиримо и жестоко. Если Священный Воитель и

благоволил к кому в те времена, так только к завоеванным племенам с их

вождями, поэтому он сумел покорить большую половину вселенной. Его внуку

Батыю не суждено было придерживаться золотого этого правила по причине

вечного раздора между царевичами, желавшими одного – занять любыми путями

место великого кагана и стать повелителями всех монгол и покоренных ими

народов. Для того, чтобы заставить их подчиняться себе, требовалась поистине

железная воля, помноженная на лисью изворотливость. А пока саин-хан

благосклонно кивал головой, приняв умиротворенный вид, и поводил ладонью по

сторонам, показывая каждому его место. По правую руку от него расселись на

мягких коврах родные братья: Шейбани, Орду, Тангкут, двоюродные Кокэчу, Хайдар, Кадан и другие, они были внуками Великого Потрясателя Вселенной от

родных его сыновей. По левую руку джихангир посадил темников во главе с

ханом Бури, незаконнорожденным от кипчакской женщины сыном Хайдара. Это

приводило последнего в ярость, которую он не мог скрыть никакими уловками, лицо его было красным, а глаза вылезали из орбит. По ночам Бури, чувствуя

свою ущербность, опустошал бурдюки с хорзой и менял женщин до десятка за

одну ночь. Но воин он был отменный, по этой причине Бату-хан давал ему

поручения, с которыми справился бы не каждый чингизид. Кроме этого, он

старался всеми силами сблизить Бури с другими царевичами, видя в нем в

будущем большого военачальника.

На стенах шатра висели золотые китайские светильники ввиде обнаженных

женщин, держащих в руках небольшие плошки для масла и фитиля, под ними

сверкали металлом различные клинки, собранные из многих стран. С потолка

свисали шелковые розовые занавески с вышитыми на них золотом павлинами и

цветами, с ними спорили по красоте парчевые и сафьяновые покрывала на

подушках, а так-же персидские и шемаханские ковры для гостей. В углу шатра

возился у костра кипчакский раб, рассеивавший над ним порошки, от которых

распространялся запах амбры, мускуса и алоэ. Бату-хан покосился на старого

полководца, который как всегда занял место позади всех и в тени, он старался

по выражению его лица понять, все ли сделал так, как подсказывал ему тот, но

на лице Субудая, изрытом морщинами, застыла только одна маска на все

времена – безразличие ко всему окружающему. Тогда саин-хан, прислушавшись к

возгласам, которыми обменивались гости, властно поднял руку, требуя тишины, ему нужно было вместе с ними решить очень важный вопрос, от которого зависел

общий итог похода на страну урусутов. К тому-же нельзя было допустить, чтобы

кто-то из царевичей вырвался со своим крылом вперед и первым вошел в

Каракорум, принеся монголам весть о победе. Это право принадлежало только

ему и он никому не желал отдавать его. Всех крыльев было три, каждое

состояло из четырех туменов по десять тысяч воинов, изрядно потрепанных за

время ведения военных действий и за переход по густым лесам с прятавшимися в

них урусутскими ратниками и беглыми мужиками из небольших селений, налетавших внезапно и метко стрелявших из-за деревьев. Одна из таких дружин

под командованием рязанского коназа Калывырата-Неистового, числом в тысячу

семьсот воинов, сумела отправить к Эрлику, властителю царства мертвых, пять

тысяч воинов орды, в три раза больше, чем было их самих. Другая дружина во

главе с Кудейаром из Тыржика, до сих пор не была найдена разведчиками и не

обложена воинами орды со всех сторон, как поступили они с рязанцами. И таких

урусутских дружин становилось с каждым днем все больше, они служили как бы

напоминанием орде, что ее поход закончился и пора поворачивать обратно. Вот

почему Бату-хан, прежде чем вступить с войсками в родные степи, решил

собрать царевичей и обсудить с ними проблемы, оставшиеся неразрешенными.

Оставлять страну урусутов с набиравшим силу народным сопротивлением было по

меньшей мере не умно, кроме того, была покорена только ее северо-восточная

часть.

Он снова обвел властным взглядом царевичей с темниками, некоторые из

чингизидов поглядывали на него с откровенными усмешками, ведь джихангир

прервал поход к последнему морю не дойдя до богатого Новгорода одного

конского перехода и повернув обратно возле какого-то придорожного улуса под

названием Игнач-Крест. Никто в орде не знал, почему он так поступил, вызвав

своим поступком массу сомнительных рассуждений. Они с той поры не

прекращались никогда, а только лишь усиливались. Вот и сейчас царевичи

выжидали, что им объявит джихангир на этот раз, а он продолжал требовать

полной тишины, чтобы начать обсуждение главных вопросов, и был доволен тем, что среди сановных военачальников нет Гуюк-хана, сына Угедэя, кагана всех

монгол, и его правой руки темника Бурундая. Ведь если бы они узнали о тайном

совете чингизидов, который джихангиром и старым полководцем было решено

провести без их участия, и примчались сюда, события разворачивались бы

совсем в ином направлении. Гуюк – хан нашел бы способ обвинить саин-хана во

всех грехах, в том числе в непокорности защитников крепости Козелеск, и

затеял бы с ним драку, которая закончилась бы неизвестно чем. Теперь же

можно было проводить свою линию без оглядки на них. Крыльями командовали

Шейбани-хан, двигавшийся правым флангом, сам Бату-хан, шедший посередине, и

Гуюк-хан, этот сын ядовитой змеи, занимавший левый край. Но существовало еще

четвертое крыло, которое было под личным началом Субудая, надежно спрятанное

от всех, численность его была вполовину меньшей – полтора тумена, или

пятнадцать тысяч воинов. Эта орда была вооружена лучше других полков, она

выходила из тени только в исключительных случаях. Джихангир возлагал на нее

особые надежды, потому что она играла роль палочки-выручалочки во всех

непредвиденных случаях, в том числе тогда, когда какое-либо крыло вышло бы

из подчинения. Это была задумка Субудай-багатура, смотрящего на несколько

лет вперед.

– Шейбани, сколько зерна ты везешь в своих обозах? – спросил джихангир, окидывая родного брата властным взглядом. Начальник правого крыла криво усмехнулся и высокомерно задрал жирный

подбородок. Это был монгол лет тридцати с круглым лоснящимся лицом, посаженным прямо на жирные плечи, и вертлявыми черными зрачками. Короткий

нос, едва выступающий над высокой верхней губой, имел подвижные как у собаки

ноздри, а за толстыми губами скрывались кривые зубы с наклоном к середине.

Он был в китайской кольчуге, выкованной из мелких колец, и в кипчакском

шлеме с гребнем посередине, маленькие толстые ноги в зеленых сапогах были

скрещены и поджаты под рыхлый зад.

– Джихангир, тебе известно, что зерно и другие припасы мы в стране

урусутов раздобыть не смогли, потому что они поджигали хранилища и засыпали

землей погреба, – Шейбани обвел взглядом сидящих по обе стороны трона, как

бы приглашая их в свидетели. – В моем обозе зерна и других продуктов хватит

разве что на два конных перехода, а это значит, что если весенняя распутица

задержится, мы не сможем перевалить через Каменный Пояс и направить копыта

своих коней в родные степи.

Царевичи дружно поддержали одобрительным гулом высказывание старшего

среди них из чингизидов, было видно, что им понравился ответ Шейбани. Но

Бату-хан не собирался сдавать позиций, он снова обвел пристальным и властным

взглядом собравшихся и резко сказал:

– А почему ты решил, что копыта наших коней должны быть направлены к

родным очагам? – джихангир чуть наклонился вперед и сузил зрачки. – Разве мы

уже завоевали все урусутские земли, дошли до края земли и омыли сапоги в

последнем море?

Это восклицание заставило царевичей согнать с лиц усмешки и

настороженно обернуться к повелителю на время похода. В глазах появился

неподдельный интерес, связанный с тем, что никто не знал планов верховного

главнокомандующего над войском, власть которому доверил курултай. А саин-хан

тем временем продолжал сверлить взглядом начальника правого крыла. И тот не

выдержал напряжения, откинувшись назад, он вопросительно приподнял плечи: – Джихангир, мы ничего не слышали о твоих замыслах, – Шейбани гулко