Текст книги "Козельск - Могу-болгусун (СИ)"

Автор книги: Юрий Иванов-Милюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

Такое правило было у их Учителя при его жизни, и они переняли его без

раздумий. Но сейчас Бату-хан даже не повернул в сторону Субудая головы, увенчанной китайским стальным шлемом с высоким шишаком, он не спускал глаз с

туга – штандарта Чингизхана с рыжим хвостом его коня под острием копья, застывшего на месте. Кругом продолжала властвовать тишина, не нарушаемая

даже треском веток, лишь где-то в стороне прозвучали кипчакские восклицания, приглушенные сырым воздухом, лесным массивом и расстоянием: – Боро!

Это означало на их языке, что кто-то должен был уйти прочь. И сразу за

первым возгласом последовал второй, едва слышимый, и снова на том-же языке: – Гих, боол!

Вероятно, какой-то кипчак гнал впереди себя урусутских рабов, а чтобы

они не замедляли шага, он приказал им бежать. Но где он с ними находился, вряд ли можно было разгадать, скорее всего, воины аллаха разнюхали дорогу, параллельную этой, или сбились с пути и теперь плутали по лесу в поисках

выхода. Саин-хан скосил глаза на черную гриву коня с вплетенной в нее

пестрой нитью преданности и пожелания великой победы над всеми врагами. Ее

вплела своими руками юная его жена, дочь хорезмского шаха, к которой он не

входил в шатер уже несколько дней. Остальные шесть жен тоже ждали его

прихода, особенно монголки, которые отличались заносчивостью, граничащей с

дерзостью. Но соплеменниц надо было терпеть, какую бы пакость те не

придумывали, потому что они имели право пожаловаться на господина старшей

жене кагана всех монгол. А верховный правитель мог выразить свое

неудовольствие, которое было способно обернуться любыми неприятностями, ведь

некоторые из монгольских жен имели происхождение из знатных родов. Всех жен

у саин-хана было сорок, но в поход он взял с собой только семерых, остальные

остались дожидаться его в богатых каракорумских шатрах.

Сбоку лесной тропы возник неожиданный порыв сильного ветра, заставив

голые деревья сплестись вершинами, на некоторых из них с треском обломились

тяжелые сучья, они с шумом упали в снег. Саин-хан скосил узкие глаза на

духовного учителя и главного стратега всего войска, приставленного к нему

курултаем, ему было интересно наблюдать, как ведет себя старый воин в таких

ситуациях. И ни разу он не заметил на сухом, будто изможденном болезнями, скуластом лице никаких эмоций, словно его, как и все поджарое тело, вырубили

из цельного куска камня, из того камня, из которого древние народы вырубали

онгонов, каменных идолов, охраняющих в степи высокие курганы. Лишь рука, высохшая до размеров собачьей лапы, начинала подергиваться чаще, да

единственный глаз принимался источать живое пламя. Непобедимый получил

увечья еще в молодости, во время похода в Нанкиясу, в царства Цзинь и Сун, когда китайский воин замахнулся тяжелым мечом, чтобы рассечь его надвое. Но

тогда бог Сульдэ отвел от него клинок, решив по каким-то своим соображениям

сохранить ему жизнь, взамен он отобрал у него руку и глаз. Вот и сейчас

одноглазый и однорукий шайтан лишь крепче поджал морщинистые губы с редкими

седыми волосами вокруг них, его лицо выразило презрительную усмешку на

проделки дыбджитов и сабдыков – лесных и других природных духов.

– Внимание и повиновение! – донеслось от передних рядов телохранителей. И сразу тургауды пустили коней быстрым шагом, длинные квадратные тела с

короткими кривыми ногами, крепко обхватившими крутые бока монгольских

лошадок, даже не шелохнулись, словно не трогались с места. За воинами

дневной стражи со знаменосцем посередине тронулись остальные. Саин-хан

поднял глаза к бездонной выси, перечеркнутой множеством ветвей, и вознес

хвалу Тэнгре, богу Вечного Синего Неба. Он так и не перемолвился словом со

своим главным советником, отставшим от него на вежливое расстояние. Субудай

тоже решил не нарушать течение мыслей молодого господина, которого начал

уважать с тех пор, как тот стал занимать первые места на турнирах по борьбе

и стрельбе из лука с другими видами военных искусств. И хотя Бату-хан

доводился Священному Воителю всего лишь внуком, к тому же с примесью

меркитской крови – он был сыном Джучи, старшего сына Великого Потрясателя

Вселенной, убитого стрелой с наконечником, намазанным змеиным ядом, несколько лет назад во время очередных разборок между наследниками

престола – а своей очереди занять трон и стать каганом всех монгол

дожидались одиннадцать царевичей, ведущих родословную от главы династии

чингизидов, выбор курултая пал на него единогласно. Субудай самолично

скрепил это решение своим одобрением, потому что не видел во главе войска

лучшей кандидатуры для похода к последнему морю, как завещал Учитель.

Бату-хан был облачен в металлическую кольчугу с золотыми пластинами на

ней, на груди качалась на массивной золотой цепи золотая пайцза с головой

тигра, стальной китайский шлем с высоким шишаком, украшенный золотыми

узорами ввиде драконов, венчал его голову, сбоку у него висел китайский меч, расширявшийся книзу, в широких ножнах с золотыми китайскими иероглифами, обещавшими владельцу удачу в бою и усиление власти. Ноги в красных

кипчакских сапогах с загнутыми носами были вдеты в золотые стремена, достававшие до середины туловища коня, в руке он держал повод, отделанный

серебром и золотыми бляхами. Его фигура к концу похода не постройнела, как

должно было быть при ведении постоянных боевых действий, а начала полнеть от

жирной пищи, которую так любили монголы. Ведь одежды в степной юрте не

спасали от сильных ветров и жестоких морозов, а спасал только подкожный жир.

Скуластое лицо саин-хана покруглело, глаза почти заплыли, на загривке вырос

небольшой бугор, как у верблюда, отъевшегося на весеннем пастбище. Когда

Ослепительный находился в своем шатре без доспехов, шелковый халат на

раздавшихся плечах стал топорщиться на нем капюшоном за спиной. Он уверенно

входил в пору мужества и одновременно во власть, и теперь всякий мог

убедиться, что это растет на глазах новый каган монгольской империи. Вот

почему его боялись и ненавидели одиннадцать царевичей-чингизидов, прямых

потомков Чингизхана, не имеющих примесей меркитской крови, и имеющих право

быть избранными на высший пост первыми. Вот почему не прекращались на него

нападки, порой доходившие не только до угроз, но и до действий, из которых

внук Священного Воителя всегда выходил победителем.

Но сейчас настроение у Бату-хана было не безоблачным, во первых, из-за

добычи, оказавшейся в стране урусутов не столь великой, как предполагалось, а во вторых, из-за бесконечной этой дороги между огромными стволами

деревьев, навевавшими беспрерывным шевелением ветвей необъяснимое чувство

тревоги. В степи могло шевелиться только живое, здесь же двигалось и трещало

все, на что падал взгляд, даже ветка, лежащая посреди дороги, отчего лошади

поначалу дико ржали и шарахались в стороны. Теперь же они лишь косились

вокруг глазами с застывшим в них страхом, и громко прядали ушами, припадая

при каждом треске на все ноги сразу, не в состоянии привыкнуть к новым

условиям. Лошади тоже, как их хозяева, тосковали по степным просторам, где

каждая кочка была им знакома. Не радовал саин-хана и груз, навьюченный на

заводных-запасных коней, состоящий больше из шкур, отдающих звериными

запахами. В кипчакских странах добыча была весомее, там было много

драгоценных камней – изумрудов, рубинов и алмазов, огромных кусков бархата, шелка и парчи, в которые любили закутываться с головы до ног жены

джихангира, золотых и серебряных монет с другими изделиями из драгоценных

металлов. И главное, оружия из стали, могущей перерубить любой клинок, если

он был выкован в другой стране.

Урусуты ничего этого не имели, кроме ханов, которых они называли

князьями и боярами, даже деньги у них были рублеными из серебряных кусочков, на которых ничего не было изображено. Зато дети учились грамоте, ходили в

шубах, сшитых из пушистых шкурок редких зверей, а на голове они носили

высокие медвежьи шапки. И если бы не дань, которой саин-хан обложил

побежденных им урусутов на вечные времена, то назвать поход удачным было бы

не совсем правильно. Душу джихангира согревала только слава монгольского

оружия, не знающего поражений, ему не терпелось вернуться в родные степи, чтобы почувствовать себя орлом, взлететь над бескрайними просторами и спеть

песнь победителя. Ведь он, являясь всего лишь внуком Священного Воителя, не

дал возможности одиннадцати прямым его наследникам опозорить себя хоть чем

нибудь и выпустить из рук победу над урусутами. Он возвращался со щитом, как

говорили урусуты, но не на щите. Но и здесь саин-хана тревожили сомнения, ведь курултай мог задать неприятный вопрос, почему он решил повернуть назад, не разорив Новгорода и не вторгнувшись в страны заходящего солнца, чтобы

продолжить путь к последнему морю, ответ на который мог не удовлетворить

влиятельных его членов. И тогда вместо песни победителя прозвучало бы

заунывное завывание джихангира-неудачника, не исключавшее тяжелых дальнейших

последствий.

Впереди Бату-хана ехали три всадника-тургауда, в руках у среднего

полоскалось на ветру пятиугольное знамя белого цвета с девятью широкими

лентами, на котором был обметан золотыми нитками шонхор – серый степной

кречет, сжимающий в когтях черного ворона. Под золотой маковкой копья

качался рыжий хвост жеребца, принадлежавшего когда-то Великому Потрясателю

Вселенной. Знаменосцам прокладывала дорогу половина из тысячной охраны

саин-хана на лошадях рыжей масти, вторая половина из этой тысячи на конях

гнедой масти замыкала поезд Ослепительного. Перед телохранителями рыскала по

сторонам в поисках врага сотня разведчиков, состоящая из отборных воинов.

Эти враги были везде, что снаружи войска, что внутри его, вот почему

джихангир не снимал кольчугу даже в своем шатре, когда он в нем отдыхал или

принимал пищу. А иногда он ложился в ней спать. И только когда к нему

приводили одну из жен – чаще всего это была хурхэ охтан-хатун, милая юная

дочь кипчакского хана, он утраивал вокруг шатра охрану, снимал с себя все и

предавался любовным утехам до тех пор, пока не чувствовал, что его немытое с

рождения тело не становилось легким как пушинка. После этого он подсаживался

к низкому столу с едой, насыщал себя до глубокой отрыжки, запивая жирные

куски мяса хорзой или орзой– хмельными напитками, сброженными из молока

кобылицы, затем вскакивал из-за стола тарпаном – дикой лошадью – облачался в

доспехи и бросался в вечный бой с врагами, которых находил для себя сам. Так

вел себя каждый монгол, достигший четырнадцати лет. В этом возрасте

монгольский юноша женился на избраннице, которой было от восьми до

двенадцати лет, оставлял после себя потомство и вскакивал на степного коня, быстрого как ветер и выносливого как верблюд, который уносил его в царство

живых и мертвых, в пространство, окрашенное кровью и оглашенное стонами

воинов от их вечных мук. Это была жизнь настоящего нукера, мечтающего стать

темником.

Саин-хан оторвал взгляд от пестрой нити, вплетенной в иссиня черную

гриву коня, подумал о том, что сегодня надо обязательно посетить свою

юлдуз – яркую звездочку, чтобы она не успела надуть на него пухленькие

губки, и постараться сбросить груз нелегких дум, накопившихся за несколько

дней похода. Он вспомнил, что Гуюк-хан, этот заносчивый царевич, сын Угедэя, кагана всех монгол, давно не присылал к нему с докладом вестового, и

нахмурил полукруглые надбровные дуги с редкими пучками темных волос. Каждое

крыло войска имело связь со ставкой через конные группы, состоящие из

нескольких разведчиков, которые обязаны были поддерживать ее в течении всего

дня, так-же сообщались между собой и отдельные отряды, вплоть до сотни.

Джихангир, не оборачиваясь назад, сделал знак рукой и снова посмотрел на

хмурое небо, по прежнему загороженное ветвями. Это обстоятельство вызвало у

прирожденного степняка новое чувство неприязни ко всему вокруг, ставшее

привычным, но сейчас оно быстро угасло, потому что небо начало проясняться.

Сзади послышался дробный топот копыт, который перешел в размеренную полурысь

рядом. В воздухе, пропитанном влагой, разлился знакомый кислый запах от шубы

Субудая, сшитой из плохо выделанной медвежьей шкуры.

– Я весь внимание, саин-хан, – сипло прокаркал непобедимый полководец, умеряя прыть своего коня все той же саврасой масти. После того, как его

любимца, который прослужил верой и правдой без малого три года, поглотило

болото под Великим Новгородом, старому воину было трудно справляться с новым

жеребцом, норовящим пуститься вскачь. Он был еще молод, этот жеребец, принесенный, как и его предшественник, той же кобылицей.

Джихангир прислушался к голосу наставника, стараясь уловить в нем

нотки, по которым можно было бы сделать вывод о его отношении к нему, но тот

прозвучал как обычно.

– От Гуюк-хана, этого чулуна, каменного недоноска, второй день нет

вестей, хотя нас разделяет расстояние в восемь полетов стрелы. Что с ним

могло случиться? – вопросительно проговорил он. – Батыров, подобных воинам

Евпата Калывырата, мы давно не встречали, если не считать одиночек, жалящих

наше войско комариными укусами.

– Ты прав, саин-хан, время Кудейара и Евпата Калывырата, могущих

собрать под своим началом тысячи храбрых батыров, прошло. Страна урусутов

поставлена на колени, мы предоставили этим харакунам право платить нам дань, чтобы они могли жить спокойно и продолжать свой род для того, чтобы новые

поколения урусутов работали на поколения монголов, грядущих нам на смену, избранных на вселенский престол богом Сульдэ, – Непобедимый высморкался в

рукав шубы, затем перевел дыхание и сообщил. – Я послал к Гуюк-хану десять

кешиктенов-гвардейцев, чтобы они разведали обстановку вокруг его отрядов и

привезли от него объяснения за задержку сведений о их продвижении.

Джихангир молча выслушал речь великого стратега, которому доверял

больше всех, он подумал о том, что время не властно над израненным, изможденном болезнями и возрастом, старым полководцем, который даже в

мелочах остается верным принципам – опережать события на один конский

переход. Затем едва заметно наклонил шлем вперед. Этого было достаточно, чтобы Субудай укоротил повод коня и стал быстро отставать от молодого

повелителя. “Дзе, дзе”, – одобрительно ворчал он про себя, соглашаясь с

поведением саин-хана, достойным поведения кагана всех монгол. Точно так-же

он говорил “да”, когда курултай назначал его джихангиром.

Огромное войско Бату-хана, числом более двухсот тысяч воинов, шло по

землям урусутов с северо-запада на юго-восток наподобие растопыренных

пальцев одной руки. Таким-же порядком оно надвинулось на их страну в начале

похода. Сосчитать все войско было невозможно, потому что многочисленные

отряды кипчаков, присоединившихся к походу, никто не учитывал, к тому же, воины теперь гнали перед собой толпы хашаров – пленных, предоставляя им

право самим добывать корм. Или поедать трупы соплеменников, павших от ран и

от голода. Разделение на отряды применялось монголами со времен Священного

Воителя, оно позволяло во первых, охватывать большие пространства, нежели

когда войско двигалось одной дорогой, во вторых, грабить не тронутые еще

поселения, встречающиеся орде на обратном пути, а в третьих, доставать корм

воинам и коням, не мешая друг другу. А кормов снова не хватало даже при

таком раздроблении войска, и воины стали прибегать к испытанному способу

насыщения, они надрезали у заводного коня яремную жилу на ноге и пили теплую

кровь до тех пор, пока голод не отступал, стараясь не взять лишнего, чтобы

животное могло двигаться и исполнять какую-то работу. Монгольские же

неприхотливые лошади сами разрывали копытами снег и поедали зубами, росшими

вперед, прошлогоднюю траву. К тому же, за отрядами тащились обозы с

награбленным за время войны добром, замедляя продвижение. Всех воинов в

начале похода было около трехсот тысяч, они представляли из себя

разноплеменных представителей кочевых народов. Кипчаки сразу откликнулись на

призыв, брошенный им завоевателями, ободравшими их до нитки, но обещавшими в

стране урусутов золотые горы. Они приехали на лошадях и пришли пешком со

всех концов огромной империи чингизидов, и стали лагерем вокруг Сыгнака, столицы Джучиева улуса на реке Сейхун – Сыр-Дарье, огромной вотчины отца

Бату-хана, охватывавшей территорию до реки Джейхун – Аму-Дарьи, и даже

дальше, до великой сибирской реки Улуг-Кем. Люди мечтали разбогатеть, чтобы

по возвращении домой стать баями и ханами, и повелевать харакунами так-же, как баи всю жизнь погоняли ими. Только тогда курултай, собравшийся в столице

империи Каракоруме, принял решение дойти многим полкам до последнего моря и

осуществить мечту Великого Потрясателя Вселенной, имя которого после его

смерти нельзя было произносить. Несметные орды разделились на части, одна во

главе с Шейбани-ханом пошла на северо-запад, а вторая, большая, строго на

запад через “Ворота народов” между южных отрогов Уральских гор и побережьем

Каспийского моря, путем, известным с незапамятных времен. Но многие из

кипчаков погибли при взятии урусутских городов, ни один из которых не сдался

добровольно на милость победителя, а многие умерли от болезней. Теперь же

путь стал свободным, потому что северо-западная Русь была покорена, она была

разграблена и поставлена на колени с невиданной до нашествия орды

жестокостью, которую не применяли к мирному населению во время набегов даже

хазары и половцы. Города были сровняны с землей, жители, оказавшие

сопротивление завоевателям, перебиты, мастеровые люди и молодые женщины

угнаны в плен, детей, достающих макушкой до оси колеса степной повозки, монголы брали за ноги и били головой о стены домов, о бревна и о камни. Это

делалось для того, чтобы новая поросль поднялась не так быстро и не стала

мстить за поруганную честь родителей, а дети, только оторвавшиеся от

материнской груди, были бы воспитаны в монгольском духе и выросли в отменных

воинов, которых монголы послали бы против соплеменников. Беременных женщин

они насиловали, а потом вспарывали им животы ножами. Это была продуманная

жестокость, нацеленная на то, чтобы запугать урусутов на века и заставить их

платить дань за свою жизнь на этой земле без понуждения. Она достигла цели, за сто сорок три года татаро-монгольского ига Русь не смогла оказать

захватчикам достойного сопротивления до той поры, пока Дмитрий Донской не

объединил разрозненные уделы под свое единоначалие и не разбил орды хана

Мамая сначала на реке Вожа, а потом на Дону. Но русский народ и после

великих побед князя продолжал корчиться от страха перед узкоглазыми

жестокими нахлебниками еще целый век, платя им дань по прежнему.

Впереди между деревьями показался долгожданный просвет, Бату-хан

почувствовал его по волне свежего воздуха, обдавшей отрешенное лицо. Он

вскинул подбородок и увидел, что голова колонны выползает на заснеженную

равнину, раскинувшуюся до горизонта. Передовые ряды тургаудов еще некоторое

время качали квадратными спинами между толстыми стволами деревьев, а потом

начали растягиваться вширь. Их лошади прибавили в скорости, заставляя

подтягиваться задние ряды. Наконец вороной жеребец джихангира громко фыркнул

и тоже заработал быстрее мохнатыми ногами. Оживление среди воинов, а вместе

с ним настроение, начали подниматься сами по себе, заставляя светлеть

исполосованные шрамами суровые лица степняков, наливая тела бодростью. И

пусть равнину сужали по бокам перелески, а впереди угадывалась глубокая

балка с округлыми краями, или это были берега урусутской реки, все-же она

напоминала степь с ее раздольем, усиливая мысли о родной юрте, оставленной

много месяцев назад. Саин-хан, выехав из леса, встряхнулся всем телом и

приподнялся в стременах, зорко вглядываясь вперед, наконец-то позади

осталась стена леса с беспокойными мангусами и сабдыками, требующими

непрерывного восхваления. Он искал место для шатра, предвкушая встречу с

хурхэ юлдуз – милой и юной своей звездой, и сытную затем трапезу под пение

улигерчи, кипчакского сказителя и певца. Рядом с ним, выдерживая положенное

расстояние, объявились юртджи, это были как бы штабные чины при войске, делающие записи, рассылающие приказы, ведающие разведкой и тылом, они в том

числе руководили постановкой шатра на месте, которое указывал господин.

Очень часто он брал инициативу по этому вопросу в свои руки, особенно после

ссор с царевичами, которые были не редки, но иногда доверял выбирать стоянку

слугам. Наконец, джихангир показал пальцем на небольшую возвышенность

впереди и сбоку равнины, на ее правой стороне, с которой должны были хорошо

просматриваться окрестности, опустил руку вниз, что означало привал. Сипло

заныли рожки, рявкнули длинные трубы, отбили короткую дробь барабаны, объявляя отбой мерной рыси всего войска, и все вокруг пришло в движение, не

нарушая железного порядка, заведенного раз и навсегда еще Священным

Воителем, прописанного стальными строками в его Ясе – своде законов для всех

монголов. Если же кто-то преступал черту закона, то какой бы чин он ни

занимал, его ждало одно наказание -смерть. Каждая сотня рассыпалась на

десятки, очертив круг своего обитания, каждая тысяча разбилась на сотни, не

забывая подчеркнуть национальную свою принадлежность. Вскоре поверхность

равнины запестрела походными юртами, выросшими на ней как из-под земли. А из

леса продолжало выползать бесконечное тело змеи, черное и толстое, не

прятавшей ядовитого жала никогда, заполняя собой все пространство вокруг. К

каждой тысяче кипчаков был прикреплен монгольский нукер, который наблюдал за

исполнением приказов и правил, спускавшихся из ставки, он же мог казнить и

миловать. При каждом тумене был свой даругачи, верховный начальник рода

войск тоже из монгол, исполнявший обязанности одинаковые с нукером, только

на более высоком уровне. Вот почему во всей огромной и разноплеменной орде

царили железный порядок и дисциплина, приводившие в изумление иностранных

стратегов, хотя монгольские военачальники не изобрели ничего нового. Точно

так-же было выстроено руководство легионами, турмами и манипулами в

многонациональном войске великого Рима, завоевавшего в свое время половину

подлунного мира и оставившего по себе вечную память. Разница была лишь в

том, что римляне были культурными и несли людям зачатки демократии, доставшейся от древних греков с их сократами и архимедами. А татаро-монголы

представляли собой степные племена, объединенные в орду железной волей

Чингизхана, у них не было грамотных людей и поэтому они несли народам дикую

силу, вызывающую чувство животного страха. То есть то, что демонстрировала

им самим бескрайняя степь, в которой выживал лишь сильнейший.

Ослепительный возлежал на ложе из шелковых и сафьяновых подушек в юрте

хурхэ юлдуз, самой младшей супруги из семи жен, которых он взял с собой в

поход. Женщина отползла от своего господина на край ложа, зарылась в

шелковые покрывала и затихла, будто умерла. Ей недавно исполнилось

четырнадцать лет. Число семь для монголов считалось счастливым, из семи

звезд состояла Повозка Вечности, на которой ездил Тенгрэ, бог Вечно Синего

Неба, ее в других странах называли еще созведием Большой Медведицы. Ребенок

после семи лет жизни становился подростком, а еще через столько же лет

юношей, на седьмой день, после шести дней труда, можно было предаться

отдыху, и так далее. Вот почему саин-хан послушался совета более опытных

наставников и взял в земли урусутов не весь гарем, а только семь этих жен, наиболее полно отвечающих его требованиям. Они, как и другие талисманы из

кости и металлов, имеющиеся у него, должны были принести ему удачу. На нем

был накинут парчевый китайский халат с просторными рукавами и больше ничего, на груди переливалась золотом пайцза с закругленными углами и письменами на

ней. Она висела на золотой цепи из затейливо перевитых колец с головой тигра

посередине. Пластина была больших размеров и прикрывала разом оба соска.

Такой же пайцой обладал Непобедимый, ему вручил ее Великий Потрясатель

Вселенной, на ней была выбита квадратными буквами надпись: “Силою Вечного

Неба имя хана да будет свято. Кто не послушается владельца сего, тот умрет”.

Толстые пальцы рук саин-хана были унизаны массивными перстнями с большими

драгоценными камнями, самым крупным из которых был алмаз, принадлежавший

когда-то самаркандскому эмиру. По бокам перстня с алмазом пестрела арабская

вязь, выгравированная кипчакским ювелиром, возвещающая о том, что его

носитель обречен на вечность во времени. Внутри шатра горел жировой

светильник на бронзовых подставках, распространяющий запахи амбры, мускуса и

алоэ. С невысокого потолка спускались шелковые розовые занавески, расшитые

разноцветными цветами и птицами, не закрывавшие отверстия для выхода дыма от

костра, разведенного позади ложа. Возле костра неслышно копошился доверенный

раб из кипчаков в полосатом халате и зеленой чалме, подбрасывающий в него по

мере надобности сухие сучья и индийские ароматические порошки. Изредка он

брался за опахало, чтобы угли давали больше жара. Перед джихангиром на

низеньком столе были расставлены кушанья на фарфоровых китайских блюдах с

палочками возле них, которыми он никогда не пользовался, предпочитая им

пальцы. Рядом возвышались кубки с хмельными напитками и с кумысом, но

саин-хан еще не отошел от приятных ощущений после времени, проведенного в

объятиях маленькой юлдуз, которые волнами перекатывались по телу, заставляя

подергиваться жирную кожу на животе и на боках. Хурхэ больше не подавала

признаков жизни, она как всегда прекрасно справилась со своими

обязанностями, истощив силы, но наполнив плоть господина сладким томлением, от которого сами собой закрывались глаза. Оставалось продолжить удовольствие

насыщением желудка пищей, приготовленной личным поваром, пригнанным нукерами

тоже из страны Нанкиясу, но Ослепительному не хотелось шевелить ни рукой, ни

ногой. Рядом с ним лежал на ковре с правой стороны китайский меч без ножен с

рукояткой с большим рубином на конце, немного ближе поблескивал камнями

изогнутый арабский кинжал в сафьяновых ножнах, который выскальзывал сам

собой, снабженный пружиной. По левую сторону грудилась одежда с кольчугой и

шлемом, стояли сафьяновые сапоги с мехом внутри и теплыми войлочными

стельками. Но саин-хан одеваться не спешил, стараясь подольше продлить

телесную благость.

Тяжелый полог, закрывавший вход в шатер, едва заметно шевельнулся и

снова обвис плотной ковровой материей с густой бахромой понизу. Джихангир

стрельнул узкими черными глазами на меч под правой рукой и опять прикрыл

припухшие веки, на жирном лице не дрогнула ни одна черточка, словно он

превратился в китайское изваяние из слоновой кости. Потрескивал жир в

светильнике, шипел порошок на углях костра, изредка через отверстие вверху

проникали порывы холодного воздуха, шевелили розовые занавески с райскими

птицами на них с разноцветными длинными хвостами. Пауза затягивалась, саин-хан подумал о том, что надо было призвать к себе двоих тургаудов сразу

после того, как хурхэ покинула супружеское ложе и расставить их по разным

углам шатра, но в этот момент полог отодвинулся в сторону и вовнутрь вошел

кебтегул – воин ночной стражи. Он высоко задрал ноги над порогом, сделал

несколько шагов по коврам, устилавшим пол толстым слоем, и припал на одно

колено. Так поступали все, кто входил в ханские покои. Во первых, задевание

порога подошвой обуви считалось смертным грехом, это означало, что гость

желал хозяину скорой смерти, если он не оказывал почтения даже его жилищу, а

во вторых, становясь на одно колено, входящий не терял сдостоинства, признавая одновременно власть саин-хана над собой. Джихангир отвел взгляд, он подумал о том, что время не подвластно правилам, оно перемещается по

земле только по своим законам, неведомым людям, подобно сару – луне на небе.

Вот уже тургаудов – воинов дневной стражи, сменили кебтегулы – воины ночной

стражи.

– Говори, – приказал он нукеру, вошедшему к нему без меча. – Джихангир, приехали связные от войска Гуюк-хана, – четко произнес

кебтегул, вздергивая подбородок.

– Их прислал Гуюк-хан или Бурундай? – Это неизвестно. На связных наткнулись кешиктены Непобедимого и

направили их сюда, – твердым голосом объяснил нукер. – Они заблудились в

лесу.

– Наверное, они попали под власть мангусов и туйдгэров – демонов

наваждения, или их водил по лесу манул – степной кот, который тоже нашел в

этой стране добычу для себя, – недобро усмехнулся саин-хан, неторопливо

возвращаясь в прежнее состояние. – Пусть они подождут, пока я приму пищу.

– Слушаюсь, джихангир. Воин попятился задом и выскользнул за полог, так-же высоко вскинув ноги

над порогом, как и в первый раз. Саин-хан успел заметить скрещенные копья

стражи перед входом в шатер и синие сумерки, подсвеченные языками пламени от

множества костров, разведенных по всей равнине, раскинувшейся внизу. Он

подобрал пятки под себя и с жадностью погрузил пальцы в блюдо, стоящее к

нему ближе всех, небольшой рот с редкими черными волосами на верхней губе и

на подбородке открылся сам собой, предвкушая новые удовольствия, черные

бусины зрачков закатились за припухшие верхние веки, сросшиеся с надбровными

дугами. В животе утробно заурчало и действительность вокруг снова отошла на

задний план, уступив место плотскому насыщению.

Бату-хан уже перебрался из юрты охтан-хатун – младшей госпожи – в свой

шатер с тугом – штандартом у входа, с эмблемой орды наверху и несколькими

конскими хвостами под ней, в котором жил дух Потрясателя Вселенной, и еще

знаменами двух цветов: белого – дневного и черного – ночного. Он сидел на

низком троне, отделанном золотом, в стальной кольчуге с золотыми пластинами

спереди и по бокам, с золотой пайцзой на груди, на его голове устремлялся

вверх высоким шишаком с крупным в нем алмазом золотой китайский шлем с

назатыльником из металлической сетки с мелкими ячейками, которую умели

делать только в царствах Цзинь и Сун. По сторонам шлема свисали четыре

хвоста черно-бурой лисицы, ниспадающие на спину волнами теплого меха. На

ногах у джихангира были надеты мягкие гутулы – сапоги без каблуков, выложенные войлоком, в которых было удобно ходить по коврам внутри шатра, что выпадало очень редко. Он заправил в них с помощью слуги широкие штаны из

парчовой ткани, подвязанные в поясе крепким шелковым кушаком. Из-под

кольчуги выглядывали концы рукавов бархатного кафтана. Позади трона замерли

по обе стороны, расставив толстые и короткие ноги два коренастых кебтегула

ночной стражи в стальных доспехах со скрещенными на груди руками, на поясах