Текст книги "Козельск - Могу-болгусун (СИ)"

Автор книги: Юрий Иванов-Милюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

испытывает большое внутреннее напряжение. Наконец потомок древнего рода

Ольговичей не совладал с эмоциями и притопнул ногой по ковру, на котором

стоял. Действие произвело на всех сильное впечатление, собравшиеся повернули

головы в его сторону, а затем заговорили разом, стараясь обозначить общее

русло разговора. Боярин Матвей Мечник громко стукнул посохом по полу, требуя

тишины, а когда она начала восстанавливаться, поднялся со своего места и

развел руками:

– Воевода Радыня живописал нам нехристей дальше некуда, а мы и притихли

не хуже тех глуздырей-птенцов, – возвысил он сочный голос. – А кому

защищать, я у вас спрашиваю, нашу крепость, как не ему с воями? А по Радыне

видно, что он готов сложить оружие.

– Ты что это, Матвей Глебович, вота диво дивное! – опешил воевода. –

Я-от расписал поганых, чтобы все знали, кто они такие, а никак не по

другому.

– Мы давно знаем, кто они такие и откуда к нам пришли, – не унимался

боярин. – Ты лучше просветил бы нас, каким порядком расставил на стенах

ратников, и сколько у вас еще имеется оружия для обороны от нехристей.

– Оружия пока в достатке, запас тоже есть, кузнецы куют мечи, ножи и

наконечники денно и нощно, – взялся перечислять воевода, обиженно помаргивая

глазами. – Да ордынцы стрел подбрасывают, сотник Вятка, вон, пригнал с воями

с охоты табун ихних мохнатых лошадей и воз кривых сабель.

Сотник, сидевший на одной лавке с воеводой, молча поправил на коленях

меч в ножнах, обложенных медными пластинами. Ему хотелось добавить, что

оружия можно добыть сколько угодно, охотники на эту забаву найдутся, но его

опередили купцы, сидящие напротив.

– Лошади – это хорошо, и оседлать их можно, и сожрать, когда нужда

припрет, – купец Воротына прихлопнул ладонями по коленям, он развернулся к

Радыне. – Но без хлебушка любая похлебка постная, вот я и задаю вопрос, сколько его у нас осталось в закромах?

– Вопрос этот не про нас, а про заготовителя, – настроился было воевода

отсечь нападки на себя. Но доложил, покосившись в сторону малолетнего князя, по прежнему смурившего брови. – Хлеб, ежели по ларям да порубам поскрести, еще имеется, но если ордынцы продлят осаду, тогда нужно снаряжать охотников

в Серёнск.

– Как ты их снарядишь, когда мунгалы не дают протиснуться к нам даже

полевой мыши, – завелся Воротына. – Весь мой обоз с добром так и застрял на

дороге из Дебрянска, чадь-слуга сказывал мне, что поганые раздербанили его

до последней соломинки.

– Вота, купец калашный, – всплеснул руками воевода. – А твой чадь-от

как сумел в крепость просклизнуть?

– Молчки, вот как! – вскинулся купец, он расстегнул шубу, показав под

ней толстую свитку. – Когда нехристи на мой обоз надвинулись, тогда он и

припустил по дороге к Козельску.

В это время дверь в гридницу приоткрылась, на пороге показался отрок из

княжьей дружины, скинув шапку, он отвесил поклон важному собранию и

обратился лицом к княгине.

– С чем ты пожаловал, Данейка? – повернулась она к нему. – Если что

касаемо меня, то погоди у порога, а если общего ратного дела, тогда разверзи

уста, чтобы слышали все.

Отрок, которому недавно исполнилось шестнадцать весей, поклонился еще

раз и вышел на середину помещения, в глазах у него плескался испуг: – Матушка Марья Дмитриевна, а тако-же столбовые бояре и славный воевода

Федор Савельевич, пленный тугарин сообщил нам, что мы погубили за нашу охоту

в ихней орде около шести сотен воев, а еще убили днесь ихнего темника,-

отрок сглотнул слюну и опасливо огляделся вокруг. – И теперь они будут

нападать на крепость днем и ночью, не давая нам роздыха.

Новость заставила собравшихся оборвать споры и потянуться к бородам и

усам, будто в них таился ответ. Слышно было, как трещат лучины и фитили, с

которых никто не снимал нагар, нянька взялась истово креститься, громко

творя молитвы, она своим примером принудила и княгиню потянуться двуперстием

ко лбу. Но сын продолжал твердо стоять на ногах, сжимая десницей яблоко

меча, его губы покривила лишь улыбка превосходства. Эта его уверенность в

себе снова вернула в души взрослых мужей надежду на освобождение от

ордынцев.

– Слава тебе, бог Перун, – воевода прижал десницу к левому плечу и

наклонил непокрытую голову с прямыми светлыми волосами. Затем понятливо

покосился на Вятку, но не спросил у него ничего, а только добавил для

всех. – Чем меньше у поганых останется воевод, тем быстрее они задумаются об

отходе от нашей крепости в свои степи.

– Как они могут нападать на нас беспрерывно, когда на Жиздре уже

тронулся лед! – заговорил боярин Чалый, молчавший до этого. – А скоро вовсе

начнется весеннее половодье и к нам будет ни проехать, ни пройти.

– Кругом разольется вода! – зашумели все разом. – Уходить мунгалам надо в степи, загодя уносить свои ноги. – Иначе они останутся под стенами нашей крепости, как те половцы десять

весей назад, прискакавшие к нам под водительством хана Гиляя.

Боярин Матвей Мечник снова стукнул посохом о пол, призывая к тишине, вид у него был весьма решительный. Когда собравшиеся немного успокоились, он

заговорил сочным басом:

– За то, что мунгальский ясыр объявил нам дурную весть, его надобно

казнить не по нашим законам, а по мунгальским.

– Это как-же так? – повернулся к нему один из купцов. – А так, посадить на кол и выставить на обозрение всех ордынцев. Княгиня, услышав такие слова от ближайшего советника, отшатнулась на

спинку кресла, руки у нее еще крепче уцепились в подлокотники. Но боярин

гневно засверкал зрачками, злость, накопившаяся внутри, искала выход, и он

перестал соблюдать правила поведения в присутствии княжьей семьи.

– Данейка, сколько нехристей было поймано? – грозно развернулся он к

отроку. – И где вы их отловили?

Молодой дружинник помял шапку в руках, не переставая бегать глазами по

лицам присутствующих, видимо, природная стеснительность перед старшими

чинами не давала ему обрести уверенность в себе. Затем он переступил ногами

и сказал:

– Сотник Темрюк дозволил тугарам забраться на навершие, а затем

разоружил их и привел на площадь, чтобы всем миром вершить над ними суд

праведный, – он сглотнул слюну. – Ордынцев будет числом пяток, остальных

Темрюк посек мечами за оказание противоборства его ратникам.

– Всех нехристей и должно посадить на кол, – снова зарычал боярин. –

Собрать на площади народ козельский и учинить над погаными скорую расправу.

– Чтобы не повадно было ходить на нас войной, – поддержали его

ремесленники и часть купцов.

С лавки поднялся митрополит Перфилий, он поддернул широкие рукава

черной фелони и воздел ладони к потолку, на груди у него беспокойно качнулся

тяжелый золотой крест, усыпанный драгоценными камнями: – Братья и сестры, сия казнь будет сотоврена не по христианской вере, –

начал он увещевать высокое собрание. – Иисус Христос, сын Божий, не простит

нам сего греха – поступать так, как дозволяют себе язычники. Если человек

нарушил законы общежития, его можно лишить жизни, но не подвергая мучениям.

Ради этого Христос и принял мученическую смерть, чтобы она больше не

повторялась в людях.

– Христос нам не указ, и вера его для вятичей чужеродная, – недобро

покосился боярин на митрополита. – Князь Володимир Киевский, когда перенимал

от греков православную веру, над нами не стоял, и мы под ним тоже не ходили.

Это была правда, о которой знали присутствующие на собрании, вятичи

тогда входили в состав славянского сообщества антов, которое не подчинялось

никому. Но присоединившись по доброй воле, после распада сообщества, к

государству Русь, они приняли христианскую веру окончательно только в

семнадцатом и в начале восемнадцатого веков. А до этого времени они

поклонялись языческим богам, которые охраняли их капища ввиде деревянных

истуканов, поставленных на самых видных местах.

Среди купцов и ремесленников послышался дружный говорок: – Зачем нам чужие указы, когда у нас есть своя вера, она идет от наших

пращуров-вятичей.

А воевода Радыня дополнил гневную речь Мечника, выражая мнение

большинства из присутствующих. Сейчас он не помышлял об обиде на столбового

боярина, а думал о том, как объединить народ в единый кулак и как отбить

мунгалов от стен крепости:

– Наша вера помогала нам и ворога одолеть, и родовой корень

сохранить, – он резко опустил руку вниз. – У нас есть свой бог, который

простер над нами свои крыла.

Кто-то опередил его и закончил предложение громким восклицанием: – Это наш бог Перун. Княгиня испуганно покосилась на митрополита, затем перевела беспокойный

взгляд на сына. Василий Титыч продолжал стоять так, словно он превратился в

деревянного идола, главного в вятском святилище посреди дебрянских

девственных лесов, окруживших Козельск со всех сторон. Он и правда стал для

отцов города, как и для козлян, идолом, на которого они молились и за

которого были готовы отдать жизни.

Джагун Кадыр сидел на мохнатом коне и наблюдал, как воины его сотни

ставят для него походную юрту, изредка щелкая трехвостой плетью и хрипло

отдавая приказы. Он обрел былую уверенность в силах после того, как

возвратился живым от джихангира, которому передал плохую весть от Гуюк-хана, командующего левым крылом войска. Сиятельный, вместо того, чтобы отрубить

ему голову за плохие новости теперь от саин-хана, приказал пополнить его

растерзанную сотню, от которой осталось десять человек, девятью десятками

лучших воинов и отправил в тыл на поправку. Кадыр отделался от чингизидов

тем, что ему вырвали остатки ноздрей раскаленными клещами, красовавшиеся на

лице после того, как его прямой нос с легкой горбинкой срезал ударом меча

урусутский ратник при осаде города Резана. Тогда он был десятником и только

начал проявлять чудеса храбрости, за которые позже был удостоен звания

сотника. Кадыр окончательно уверовал в судьбу и теперь желал одного –

оправдать доверие монгольских ханов-небожителей и исполнить данное

обещание-быть первым на стенах крепости Козелеск. На груди у него уже висела

металлическая вместо деревянной пайцза, и он мечтал поменять на ней еще

рисунок. В татаро-монгольском войске подобное было возможно, несмотря на то, что Кадыр был кипчак, здесь ценились два качества – быстрый ум в сочетании с

безрассудностью, то есть, то самое противоречие, из которого возгоралось

пламя, освещавшее потом до смерти боевой путь счастливца, отмеченного

вниманием аллаха. А Кадыру слава была нужна больше, чем другим, ведь он еще

не имел ничего: ни семьи, ни земельного надела, ни скота, ни даже дома в

кишлаке, из которого ушел на войну с урусутами. Его лицо уже было

изуродовано, а тело исполосовали множество глубоких шрамов, дававших о себе

знать ноющими болями. Никто из дехкан не отдаст за него свою дочь, будь она

даже не красавица, как никто из соплеменников не протянет руку помощи, если

он вернется с войны обыкновенным воином, не пригнавшим телеги с добром.

Неудачи начали преследовать Кадыра после урусутского города Тыржика, когда

от сотни осталось десяток воинов и когда орда повернула в родные степи.

Тогда он потерял не только славу, ходившую за ним по пятам, но и табун

урусутских мощных коней, стадо коров с овцами и две арбы, доверху груженные

мехами с предметами быта. Все это отбил с большей частью обоза тыржикский

разбойник Кудейар, напавший на войско сзади. Надежда осталась лишь на

богатую крепость Козелеск, оказавшуюся на пути следования, больше не было

никаких надежд ни на что.

– Гих, гих, – покрикивал Кадыр на воинов, косясь на хмурое небо. –

Быстрее, лентяи, иначе я пройдусь по вашим спинам вот этой плетью.

– Джагун, ты лучше бы пригнал сюда хашаров, – огрызнулся один из них. –

А мы бы пока расслабились хорзой из турсуков.

– Местные хашары не знают, как ставить юрты, – недовольно отозвался

Кадыр. – Они научатся этому тогда, когда пересекут Каменный Пояс, и когда

перед глазами у них будет торчать вечный пример.

– Ты прав, джагун, человек без примера может превратиться в дикого

животного, – согласился тот же воин, и добавил. – Но хашаров до Каменного

Пояса еще надо довести живыми, а хорза вот она, плескается в турсуках на

наших поясах.

– Не за горами обеденный перерыв, и вы снова обожретесь

шурпой-похлебкой с кусками жеребятины, можете приправить еду хмельным

напитком, – резко сказал джагун. – Гих, харакун, скоро опять начнется этот

нудный урусутский дождь.

– Я не харакун, я воин непобедимой орды! – вскинулся ордынец в доспехе, которого обозвали чернью. Глаза у него с угрозой покосились на обидчика. Кадыр ничего не ответил, он завернул морду коня и поехал навстречу

юртджи, спешившему по лагерю скорой рысью. По лицу приказчика, омраченному

маской печали, можно было предположить, что в войске случилось что-то

серьезное.

– Кадыр, тебе приказано явиться к тысячнику Абдул-Расулле, – еще издали

закричал он. – Сам даругачи будет держать совет.

– А что случилось? – не утерпел с вопросом джагун. – Разве стенобитные

машины уже подтащили к главным воротам Козелеска и пришла пора брать

крепость приступом?

– Они еще в пути, в такой грязи даже кони вязнут по самое пузо, –

подскакал юртджи вплотную к сотнику. – Дело намного серьезней, убит темник

Бухури и нужно будет выбирать на его место нового.

– Вай-тул! Мы только что проводили в последний путь родного сына

Бурундая, – откинулся в седле джагун. – Как это случилось?

– Урусуты пустили стрелу из арбалета. – Но эта стрела огромная! Разве можно было ее не заметить? – Был штурм и было много стрел, – юртджи завернул коня в обратную

сторону. – Я передал приказ, Кадыр, а ты его принял.

Джагун снова подъехал к месту, где должна была стоять его юрта, она

была почти поставлена, оставалось укрыть остов из жердей шкурами шерстью

наверх, чтобы потоки воды не просачивались внутрь, а скользили вниз, и

навесить полог из плотного ковра, заменяющего дверь. В голове у него с

получением известия о гибели темника затеснилось множество мыслей. Он

подумал о том, что нового начальника над десятью тысячами воинов будут

выбирать, скорее всего, из тысячников, потому что все чингизиды были

облечены высшей властью. Значит, среди них тоже должно освободиться место, а

это говорит о том, что тысячника начнут искать среди сотников, и так до

самого низа. Наметилась возможность поймать птицу счастья еще раз, к тому

же, она решила покрутиться теперь под самыми ногами. Кадыр не грешил, он

совершал намаз пять раз в день, соблюдал рузу, поэтому от него отошли темные

дэвы и джинны, преследовавшие его в конце войны, и приблизились светлые

иблисы. Наверняка на совете будет присутствовать хан Гуюк, ему понравилась

дерзость, с которой вел себя Кадыр перед джихангиром, об этом Сиятельному

доложили люди из окружения саин-хана. А джагуну о благоволении к нему

Гуюк-хана рассказал юрджи, принесший весть о смерти темника Бухури, и

обошлась она Кадыру в несколько лисьих шкурок. Значит, надо немедленно

совершить что-то такое, чтобы начальник левого крыла войска снова обратил на

него внимание. Кадыр хотел было отправиться к тысячнику и заявить, что он с

сотней отказывается от отдыха, пожалованного ему Сиятельным, и готов хоть

сейчас сделать вылазку к крепости Козелеск, чтобы закрепиться на стенах и

дать возможность воинам орды ворваться в город. Но трезвая мысль, прятавшаяся в уголке сознания, подсказала, что на никчемном геройстве может

оборваться жизнь самого героя. Если стены городка оставались неприступными

вторую неделю, это говорило о многом, в первую очередь, о безрассудности

задумки. Кадыр пустил коня по кругу, машинально теребя поводья и забыв о

юрте, возле которой продолжали возиться воины сотни. Он долго не мог найти

предлога, чтобы можно было зацепиться за нужную нить, ускользающую в

призрачные мечты, и вдруг перед глазами возник бородатый образ урусута, с

которым довелось поговорить на днях. Тот жил в деревне под названием

Дешовки, возле которой стали лагерем полки убитого темника Бухури.

Сиятельный запретил трогать жителей, желая выказать им тем самым доверие за

предоставленные дома и дележку припасами, поэтому мужики с бабами ходили по

улицам без опаски. Кадыру донесли, что кто-то из хашаров обмолвился о

кладовой, снабжавшей крепость необходимым, будто она находится недалеко, но

добраться до нее по распутице почти невозможно. Монголо-татарское войско

находилось на голодном пайке, каждая горсть зерна ценилась на вес золота, и

любая информация о продовольственных запасах в городах и весях урусутов

поступала сразу главным военачальникам, а небольшие отряды рыскали во всех

направлениях. Хашара вскоре прикончили урусуты же во время очередного штурма

стен, а к Кадыру привели того мужика, чтобы он мог выведать у него, где

находится склад. Он беседовал с ним через толмача, не нанося увечий и других

ран, но мужик упорно талдычил о том, что он человек маленький и княжьи

игрища с припасами для осажденных горожан ему как потемки. Джагун отпустил

тогда урусута домой, а сейчас вдруг вспомнил его смелое лицо с плутоватыми

синими глазами и усмешку презрения, кривившую большие губы. За мимикой, оскорбляющей воина орды, крылась уверенность в том, что никто из ордынцев не

посмеет нарушить приказ Гуюк-хана о неприкосновенности жителей деревни, и

что мужик знает местонахождение кладовой не по наслышке. Наверное, ведали об

этом все урусуты, но предпочитали уносить тайну в могилу, будто кто-то

неведомый, имеющий над ними безграничную власть, запечатал им рты печатями.

Так же случилось с урусутскими городами и погостами – ни один не раскрыл

ворота навстречу победителям и не вынес даров, как это было по всей Азии от

океана через бескрайние пустыни до высоких гор. Странный это был народ, предпочитающий, чтобы города превратились в пустыни, но стремящийся

сохранить в неприкосновенности честь и достоинство.

Кадыр тряхнул головой с накрученным на нее тюрбаном, затем кинул взгляд

на воинов, снующих вокруг юрты, над вершиной оставалось укрепить лишь

хоругвь, украшенную арабской вязью. Отдав десятнику приказ следовать с

воинами за ним, он резко потянул на себя повод и поскакал по направлению к

деревне Дешовки, не оборачиваясь на подчиненных, пустившихся вдогонку. Он

твердо помнил, что для достижения цели все средства хороши. Изба урусута

находилась почти в центре погоста, недалеко от изб, занятых Гуюк-ханом и его

свитой, но это обстоятельство не смутило джагуна, уверовавшего в удачу и

решившего идти к ней через трупы. Осадив коня перед домом, срубленным из

еловых плах, он молча указал десятнику нагайкой на дверь и отъехал в

сторону, ордынцы спешились и заковыляли к крыльцу. Привыкшие не слезать с

седел, они были похожи на вылезших из нор степных байбаков, отощавших за

зиму. Скоро в проеме показалась взлохмаченная голова бородатого мужика, широкого в плечах, со связанными за спиной руками и заткнутым тряпкой ртом, он таращил глазами по сторонам, не понимая, за что его схватили ордынцы и

старался освободить руки из пут. Воины подтащили его к свободному коню и

взгромоздили поперек спины, подтянув ноги веревками к голове, и все равно, когда низкорослый конь тронулся с места, носки поршней-сыромятных сапог

урусута заскребли по грязи. Джагун прикинул, не задохнется ли пленный, пока

его будут везти до юрты, и протянул жеребца трехвостой плетью, вдогонку

хлестнул было заполошный вой бабы и сразу оборвался от стрелы, пущенной в

нее почти в упор. Навстречу попадались отряды ордынцев, но ни один из воинов

не поинтересовался у Кадыра, почему он увозит урусута из деревни, охраняемой

от разгула завоевателей приказом Сиятельного. Если бы оказалось, что он

поступает неправильно, то можно было нарваться на неприятности, а кому их

хотелось, когда уже за Козелеском начинались дикие степи. Это означало, что

война с урусутами закончилась и что кёрмёс – душу умершего воина не сумели

захватить дьяман кёрмёс Эрлика – слуги хозяина царства мертвых, и не утащили

ее в подземелье.

В юрте с развешанными по стенам коврами и застеленным шкурами полом

Кадыр первым делом приказал развязать руки урусуту и вытащить у него изо рта

кляп. Тот все не мог придти в себя, обводя жилище похитителя налившимися

кровью глазами из-за опущенной во время скачки головы. Джагун дал ему

возможность осмотреться, затем подозвал толмача и, грубо ткнув рукояткой

плети мужика в грудь, спросил:

– Ты тогда не указал мне дорогу к козелеской кладовой. Мужик глубоко вздохнул и распрямил плечи, он наконец-то понял, для чего

его привезли в юрту, и что ожидает в ближайшее время. Но страх не изломал

черты удлиненного лица, не заставил бегать зрачками в поисках нужной мысли, должной спасти жизнь. Наоборот, большие губы подобрались и обрели отчетливый

рисунок, на щеках прорезались глубокие морщины, а высокий лоб разгладился.

Он переступил поршнями и принялся растирать запястья, натертые веревками, окидывая похитителей недобрыми взглядами: – Я тогда не знал, где искать ту дорогу, – густым басом сказал он, на

губах у него снова начала появляться улыбка превосходства, бесившая джагуна.

– А сейчас знаешь? – мгновенно взъярился тот. – И сейчас не имею понятия об ней и об той кладовой. Я уже толковал

тебе, тугарин, что нам неведомы дела князюшек, они советуются больше с

боярами да с купцами, а мы народ промысловый.

– Чем ты промышляешь? – Лапотки плетем из липового лыка, туесочки под ягодки, короба под

грибки и прочие поделки, нужные в обиходе. Бывает, занимаемся ловитвой

белок, горностаев, тех же серых разбойников, чтобы не задирали наших

домашних животных.

– Значит, лес знаешь хорошо? – А как же, в лесу живем. – Кладовая тоже в лесу? Она находится далеко отсюда? – Может, близко, а может, как ты сказал, далеко, – снова заупрямился

урусут.

Кадыр пристально взглянул в его глаза, в голове у него мелькнула мысль, что мужик невольно проговорился. Во первых, он не стал отрицать, что

кладовая существует, а во вторых, если бы он сказал слово далеко сначала, как предложил джагун, то согласился бы с его предположением. Но он

постарался отодвинуть это далеко еще дальше, прижав само слово близко к

себе, словно хотел его защитить.

– Вверх по течению вашей реки Жизыдары или вниз? – быстро спросил

Кадыр, не выпуская из внимания темно-голубых зрачков урусута.

– Может вверх, а может вниз, – ухмыльнулся тот. – Это в какую сторону

направить ходкие струги.

– Но если лодки нагрузить мешками с товаром, то грести вверх станет

тяжелее.

– А как же, груженые-то они вниз сами пойдут, веслами шевелить не

надо, – осклабился хашар, не скрывая удовольствия от выводов мучителя. –

Тако же и вверх, когда пустые, к берегу-от поближе возьмешь, где спокойная

вода, и плыви себе в удовольствие.

Джагун вдруг понял, где искать кладовую, построенную хитрыми

защитниками крепости для себя, оставалось подтвердить предположения

признанием хашара, и можно было отправляться к Гуюк-хану с вестью, достойной

щедрой награды. Чтобы ускорить развязку, он вскинул неуловимым движением

трехвостую плеть и наотмаш ударил урусута по лицу, стараясь, чтобы концы с

жесткими визляками втемяшились в голову. Мужик охнул и, прикрываясь руками, отшатнулся назад, между пальцами заструились ручейки крови, их вид заставил

Кадыра по звериному всхрапнуть, он вскинул плеть и снова со всей силы

хлестнул ею теперь по рукам. Но урусут не оторвал ладоней от щек, наверное

догадался, что сдедующим ударом тугарин вышибет глазные яблоки, пересилив

боль и задавив в себе стон, он сильнее прижал их к скулам, одновременно

расставляя ноги пошире. И тогда, заметив это движение, джагун принялся

хлестать плетью с яростью человека, решившего во чтобы то ни стало поставить

на колени более сильного противника. Но сделать этого ему не удавалось, чем

больше он свирепел, тем крепче тот стоял на шкурах в новой его юрте, обагряя

их кровью. Сбоку наблюдали за сценой несколько ордынцев, лица которых начали

принимать удивленное выражение, они не раз сталкивались с непонятным

упорством урусутов, предпочитающих смерть вымаливанию жизни, как это

получалось во всех странах, покоренных ими, и всякий раз не могли сдержать

удивленных эмоций. Тем временем джагун решил наносить удары по голове мужика

под другим углом, он хотел попасть твердыми как камень визляками по вискам, чтобы или разом покончить с ним, или отключить сознание, а потом добиться

нужного новыми пытками. Откинув три витых хвоста плети назад, Кадыр сделал

пару шагов в сторону и прищурил глаза, потряхивая кистью и примериваясь к

объекту истязания. И вдруг понял,что совершил большую оплошность, пальцы на

лице урусута раздвинулись, на него глянул зверь во плоти человеческой, не

ведающий о пощаде. Джагун застыл на месте, словно его загипнотизировали

монгольские дьяман кёрмёсы, слуги Эрлика из подземного царства мертвых, руки

и ноги у него налились тяжестью, а по спине заструился ледяной поток. Он

попытался сбросить наваждение, но оцепенение докатилось до горла, перехватив

его спазмами, щеки одеревенели, вслед за ними отяжелели веки, они стали

каменными. Кадыр успел заметить, как урусут прыгнул к нему и, обхватив

голову руками, взялся выворачивать ее из плеч вместе с шеей, одновременно

смыкая на той стальные пальцы. Он не издал ни звука, а подогнув без

сопротивления ноги, начал заваливаться на пол как овца, покорная участи, видимо, вечный бой приучил его бороться за жизнь только тогда, когда она

била ключом, а когда она уходила, ее уже не стоило догонять. Больше он

ничего не помнил, сознание надолго оставило его.

Очнулся Кадыр от того, что кто-то вливал ему в глотку терпкую на вкус

орзу, раздвинув зубы кинжалом, он сделал гулкий глоток и окончательно пришел

в себя. Над ним навис азанчи Максуд, помощник имама в войске кипчаков, собиравший звонким голосом воинов на очередную молитву, он был в чалме с

длинным концом, свисавшем на плечо – знаком того, что Максуд совершил хадж в

священную Мекку. В руках он держал кожаный турсук, из которого лилась тонкой

струей орза, белые брызги разлетались по лицу Кадыра, попадая в глаза.

Джагун стиснул зубы и отвернулся, он заметил урусута, распластавшегося почти

рядом, его рубаха была в кропотеках вокруг колотых ран, а глаз висел на

красной жиле, зацепившись за ухо. Мертвый урусут был огромным, он словно по

прежнему таил в себе первобытную силу, готовую завершить начатое дело.

– Берикелля – молодец, – сказал Максуд, зашуршав какой-то бумажкой. И

вздохнул. – Алла акбар – слава Богу, что ты остался жив и невредим, иначе

мне пришлось бы привезти твоим односельчанам еще одну черную весть, Машалла – не дай Бог. – Он снова перевел дыхание. – Сколько горестных имен

набралось на клочке бумаги, на котором я записываю их калямом– тростниковым

пером, будто перед походом в северную страну всем байгушам – бедным людям

перебежал дорогу карапшик – черная кошка. Ама-ан алла-а! – пощади аллах

наших воинов, пошедших покорять с монголами дикие северные народы.

Джагун встал на ноги и затряс как козел подбородком, силясь

освободиться от тумана, заполнившего голову. А когда тот немного рассеялся, увидел на коврике, заменявшем обеденный стол, кашу из джугары -кукурузы и

рядом обжаренную лопатку, похожую на лопатку дзерена-степной антилопы. У

него мелькнула мысль, не поминать ли его собрались, но он отогнал ее, заметив на лицах соратников довольные улыбки. Значит, он что-то еще значил в

этой жизни, если они не поленились позвать азанчи, чтобы тот спел над ним

последнюю песню несмотря на то, что в живых от односельчан остались единицы.

Недаром его судьбу венчала священная девятка, многие батыры ушли в

урусутскую землю без благословения и прощения им грехов, их души стали

неприкаянными, потому что умереть без отпевания в другой стране с народом, поклоняющимся иным богам, является неправедным. Джагун снова передернул

плечами и не поблагодарив за свое воскрешение никого, направился к выходу из

юрты, знаком указав, чтобы труп урусута был выброшен на съедение волкам и

одичавшим собакам, не отстававшим от войска ни на шаг. Теперь он твердо

знал, что нужно делать дальше.

Кадыр откинул резким движением полог, закрывающий вход в шатер

тысячника и, совершив ритуал почтения к старшему по званию, твердым шагом

направился к одному из ковров, разложенных вдоль стен, на которых уже сидели

другие тысячники и военачальники рангом пониже. Его место никто не имел

права занимать, если бы такое случилось, это могло означать только одно –

смерть воина. В монголо-татарском войске существовал один на всех закон, прописанный в “Ясе” и гласящий: если у тебя есть твое место, то ты человек, а если у тебя нет места, то ты мертвец. На небольшом возвышении ввиде

нескольких ковров, положенных друг на друга посередине шатра, восседал

кипчак Абдул Расулла, удостоенный высокого звания тысячника. За его спиной

стояли два телохранителя, вооруженные дамасскими саблями и кинжалами с

ручками из слоновой кости, их головы были обмотаны кусками пестрой ткани, а

вместо шуб и синих монгольских чапанов были надеты теплые халаты, подвязанные разноцветными кушаками. В руках воины держали длинные пики с

цветными шелковыми лентами подвязанными под наконечниками. Рядом с хозяином

разлеглась огромная ит-собака из породы степных волкодавов, положившая

голову на лапы. Стены шатра были увешаны коврами с нацепленным на них

оружием, в медных подставках с ажурным плетением горели в плошках фитили, концы которых купались в растопленном жире. Расулла по случаю большого

совещания надел на голову тюрбан из парчи, переливающейся всеми красками, украшенный павлиньим пером, а в середине его сверкал крупный рубин. Пальцы

на руках оттягивали массивные золотые перстни с драгоценными камнями, на

которые точили зубы монгольские и татарские военачальники. И если бы Расулла

не был нойоном – ханом, они бы его ограбили, невзирая на то, что он являлся

их соратником, и что законы “Ясы” запрещали воинам орды желать добычи

товарища по оружию.

Кадыр опустился на коврик и подобрал ноги под себя, затем мельком

пробежался черными глазами по лицам военачальников, выискивая тех, кто мог

бы стать претендентом на место тысячника. Их оказалось довольно много даже

среди таких, кто не слишком проявил себя личной отвагой, зато владеющих

тактикой ведения боя, что не раз отмечалось на совещаниях. Внутри у джагуна

вновь поднялась волна протеста против судьбы, преподнесшей массу

неприятностей, особенно в последнее время, чтобы она не выплеснулась наружу, он опустил голову, сосредоточил взгляд на шкурах, укрывавших пол. Одна из

них, медвежья, была с длинным жестким волосом и такой огромной, что

доставала пятками с кривыми когтями почти до входа, а носом упиралась в

колени тысячника, сидевшего посередине шатра. Снова перед глазами всплыла