Текст книги "Козельск - Могу-болгусун (СИ)"

Автор книги: Юрий Иванов-Милюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

главной площадью. Ему вторил более мягким голосом, как будто мужнину тревогу

разделяла жена, колокол на церкви Параскевы Пятницы. Улицы городка были

пустынны, горожане хоронились от стрел с красным и черным оперением за

деревянными заборами, там же врачуя раненных защитников травами, отварами и

мазями, и перевязывая их кусками материи, оторванной от подолов сарафанов и

онучей. Или дежурили на крышах истоб, не давая заняться пламенем пучкам

тлеющей пакли и бересты, прикрепленных к концам стрел. Они уже прониклись

опасностью, надвинувшейся их на родные жилища, и теперь без суеты исполняли

нужные дела. Близкие степные орды никогда не обходили Козельск стороной, хотя знали о его неприступности, и всегда они уходили от него не солоно

хлебавши. Вот и сейчас каждый житель надеялся на то, что пройдет и эта

напасть, сдует ее ветрами, продувающими во всех направлениях городок, стоящий на вершине высокого холма, в полноводные реки и вернет с весенними

водами туда, откуда ее нанесло. Но число дружинников и простых горожан, убитых в начале осады, продолжало расти, и это обстоятельство стало

тревожить всех жителей от мала до велика. Вот почему набатные удары в

колокола не прекращались, а народ стал стекаться на главную площадь с

оружием в руках. Кому его не хватало, те стягивали на концах рогатин

жилами-подтужинами засапожные ножи или вовсе обломки железных кос. В дело

пошло все: вилы, колья, копья, кистени, древние бердыши, оставшиеся со

времен войны с ливонцами и поляками. Племя вятичей, которому принадлежал в

том числе городок Козельск, одним из последних присоединилось к государству

Русь со стольным градом Владимиром, как и племя голядь, жившее неподалеку. А

до этого оно, после распада в шестом веке содружества славянских племен под

общим названием анды или вененды, занимавших территорию между реками Днепром

и Днестром, вело самостоятельный образ жизни. Даже христианскую веру племя

приняло сравнительно недавно, славя в праздники вместе с Христом языческих

богов – Сварога, Перуна, Велеса, Ярилу и других. Вятичи крепко отличались от

остальных славян-единокровников – древлян, радимичей, северян, дреговичей, кривичей и прочих, это были люди ростом в два аршина с вершком, широкие в

плечах, с русыми волосами и светлыми глазами, чаще ярко синими. Они были

прекрасными воинами и охотниками, многие ходили в кожаной обуви, сшитой из

шкур диких животных, напрочь отвергая лыковые лапти и длинные онучи из

домотканого беленого полотна – обувки жителей деревень вокруг близких Москвы

и стольного Владимира. Но по мере развития добрососедских отношений и

особенно торговых соглашений, их быт поглощался бытом псковитян, владимирцев, суздальцев, черниговцев, ярославцев, принявших общее название

русичи. Скоро они стали носить лапти с онучами, пока только зимой, когда в

кожаной обувке было скользко ходить, и величать себя русичами, различия

остались разве что в языке, опирающемся больше на гласные “а”, “я” и “о”, типа: вота повяло яго да в грядни. Вятскую землю редко кто из врагов

удерживал надолго в своих руках, если враг занимал их города и селения, то в

дело шли засапожные ножи, которыми вятичи владели лучше других видов оружия.

С этими ножами они ходили везде и всегда.

Вот и сейчас Вятка, следуя за мыслью, проскочившей в голове, потянулся

рукой к кожаному поясу, на котором висел в деревянных ножнах этот засапожный

нож. Вокруг начало постепенно смеркаться, и мысль была связана в том числе с

наступлением сумерек. Движение не осталось незамеченным Охримом, у которого

лук был согнут из витого корневища:

– Вятка, у Бранка лук тоже есть, одинаковый с твоим, он его в истобе

забыл, – заговорил он, перекрывая посвист тугарских стрел. – Как только

стемнеет совсем, он побежит за ним, потому как давно косится на взбеги. А у

меня даже тетива натянута от подколенной жилы старого быка.

– Тебе надо было сделать мену с теми кменями-воинами от обрей-аваров, что надысь к нам с ихними гостями наведывались, – откликнулся тот, примериваясь пустить в осаждающих новую стрелу. – У тя же куньих шкурок

ажник мешок холщовый.

– А Елянка колты-серьги просит со смарагдом-изумрудом, тверские, да еще

аксамитовый-бархатный шабур, не хуже купеческого. Уж давно на них глазит.

Десятский повернулся к другу и с недоумением поднял светлые брови: – А брань рудую-кровавую вкруг нашего града твоя Елянка не глазит? – Брань-та как пришла, так ушла, не впервой нам степняков

ослопами-дубинами бить, – как-то простодушно отмахнулся Охрим. И пояснил по

поводу просьбы. – Я-от видал, как ты тронул засапожный нож.

– Я коснулся его от душевной смуты, – Вятка отвернулся от друга, но не

удержался и сказал про замысел. – Ночью пойду охотником в их становище, надоть взять ясыра-пленного и выведать у него, как ноне обстоит дело с

ихними полками.

– Надумал заняться ловитвой на тех, что гомозятся под стенами? –

расширил зенки Охрим.

– А ни то! – И мы с тобой, – разом зашумели друзья. Десятский натянул тетиву, круто развернувшись, вскочил на ноги и послал

стрелу в скопище нападающих за рекой. Сам разом поджал ноги и упал камнем на

дощатый пол заборола. Охрим было приник глазом к щели между бревнами, но

Вятка перевернулся на спину и выдохнул:

– Не выглядывай, все одно попал, – затем потянулся к туеску с яблоками

и закончил, ни к кому не обращаясь. – Возьму и вас, одному-то не так ино

сподручно.

Обстрел крепости татаро-монгольскими воинами как начался внезапно, так

внезапно и закончился. Вдруг вместо свиста и зудения наступила по всей длине

стены, обращенной к реке, тревожная тишина, нарушаемая только звонами, долетающими из центра городка. Вятка поерзал лопатками по бревнам еще

немного, затем напружился и потянулся лицом к проему, не доверяя Охриму, припавшему к щели в углу заборола. То, что он увидел, вернуло первоначальную

уверенность в себе, убавленную было натиском смалявых нехристей. От берегов

реки, истоптанных множеством копыт и помеченных просевшим от тепла снегом, удалялись конные орды тугар, соблюдавших равнение даже при отступлении.

Впереди каждого отряда трусил на мохнатой лошаденке воин со знаменем на

копье, вставленном нижним концом в стремя, его сопровождали с боков два

стражника, за ними трясся командир в блестящем шлеме, а после него ехали по

пять в ряд простые всадники в лохматых треухах, в шубах мехом наружу и с

копьями, поднятыми остриями кверху. Их было очень много, они заполнили

равнину от края до края, от ее начала у берегов реки до леса, чернеющего на

горизонте, отчего пространство, сверкавшее до этого девственным снегом, превратилось в серую впадину с дном, утыканным частоколом копий. Тугары

уходили, но каждый из защитников городка знал повадки степняков, поэтому

многие, узрев наяву отход поганых, заторопились к истобам, чтобы пополнить

запасы продовольствия и поменять оружие на более надежное, если у кого оно

имелось. А со стороны главной площади не смолкал гул колоколов, сзывающий

народ на вече. Вятка вскочил на ноги, выбежал на прясло и огляделся вокруг, увидел кузнеца Калему и Темрюка, княжьего дружинника, обсуждавших что-то с

Булыгой, помощником тысяцкого, главного на участке от ихнего заборола с

глухой башней за ним до проездной башни с подъемным мостом.

– Вятка, веди своих за доспехом и потом сходите на вече, да молви бабам

внизу, чтобы наполнили водой бочки – пожары тушить и раны промывать, –

крикнул ему Темрюк. – А я пока стражников расставлю с рожками, чтобы они

сигнал народу подали, если деренеи-разбойники надумают вернуться.

– Ладно, дружник Темрюк, тогда мы поспешим, а то мои все без доспеха, –

обрадовался десятский, он махнул рукой защитникам, находившимся в

забороле. – Ратники, бегите по истобам за оружьем, а потом доспевайте на

вече, там дожидается конца дневного наскока деренеев наш воевода Радыня.

На площади внутри детинца с раскрытыми настеж воротами, выходящими на

главную городскую площадь, народу собралось столько, что просу некуда было

просыпаться. Каждый конец города выделял свою дружину – кузнецы, ремесленники, аргуны-плотники, шорники, сидельники и простые граждане

вооружались кто чем мог. Мужчины как один облачились в броню, они держали в

руках копья с секирами и шестоперами, а женщины были в теплых фофудьях, надетых поверх шабуров из шерстяной ткани. Скоро протолкнуться поближе к

княжеским хоромам стало невозможно, и люди заполнили городскую площадь.

Здесь были бояре с “Т” образными посохами, символами их власти, огнищане-домовладельцы, княжьи мужи – члены княжеской дружины, купцы, смерды, холопы, другой пришлый люд из гостей, посадских и сбегов. Все ждали

выхода на лобное место воеводы Федора Савельевича Радыни и появления на

крыльце малолетнего княжича Василия Титыча с его матерью Марией Дмитриевной.

Княжич, которому исполнилось двенадцать лет, рос без отца, князя Тита

Мстиславича, пропавшего без вести на охоте, он был родом из Ольговичей, прославивших себя праведным княжением во многих городах Руси, в том числе в

Киеве, первой столице. Недаром Русь звалась у иностранцев страной городов –

Гардарикой. Воевода же исполнял роль пестуна при малолетнем отпрыске великих

князей, он мотался по периметру крепости, подбадривая ратников и снабжая их

оружием, которое успел вместе с дружинниками захватить с собой. Люди видели, что он оставался спокойным за надежность городских стен и крепкость дубовых

ворот что на проездной, что на воротной башнях, выходящих одна на

северо-запад, в земли русичей, а вторая на юго-восток, где сохли под

палящими лучами солнца бескрайние степи со скудными растениями и не менее

скудной жизнью, и откуда совершались на городок набеги диких племен. Стены

детинца были ниже городских, это были не стены из клетей, забитых внутри

землей и соединенных в одну цепь толстыми дубовыми бревнами, а просто тын из

деревянных плах, плотно подогнанных друг к другу и с заостренными зубцами по

верху. Прятаться от соплеменников у вятичских князей было не в чести и

поначалу вокруг детинца не было даже тына, но потом, когда племя вошло в

состав Руси, горожане сами возвели забор вокруг княжьего дома – от лишних

разговоров.

Вокруг лобного места наметилось какое-то шевеление, на него всходил то

один, то другой дружинник, они зорко оглядывались вокруг и снова терялись в

толпе. Видимо, решали, пришел ли черед объявлять выход воеводы к народу, а

народу – о начале веча. На княжеском крыльце появилась княгиня с сыном, одетым в шубейку из бобра с куньей шапкой на голове и в красных с меховыми

отворотами сапожках на каблуках. На плечи мальчика был накинут плащ-корзно с

золотыми застежками, а руки он прятал в меховых варежках. Лицо у него было

светлым, почти детским, несмотря на то, что он хмурил бровки под ясными

синими глазами и вскидывал округлый подбородок, стараясь казаться старше

своих лет. Из-под шапки выбивались крупные кольца длинных льняных волос, отдельные пряди которых обвивали стоячий воротник, делая образ

одухотворенным, заставляющим многих горожан тянуться двумя перстами к лбам.

Княжич был стройным, немного выше сверстников и не по годам серьезным, вряд

ли кто из окружающих мальца видел когда-либо на его губах беспечную улыбку, что добавляло уважения жителей городка. Вот и сейчас лица людей прояснились, словно пасмурный вечер при свете факелов, пропитанных смолой, осветился

лучами долгожданного солнца, разогнавшего плотный сумрак. Под стать сыну

была и мать, светловолосая и голубоглазая княгиня с округлым лицом с

бледноватыми щеками, сразу начавшими розоветь на легком морозце, и

правильным носом над как бы припухшими губами. Даже ресницы у нее были

словно льняные – длинные и жесткие, с загнутыми кверху концами. Княгиня была

в собольей шубейке, отороченной горностаевым мехом, с наброшенным на нее

темным плащем в знак печального события, пришедшего в ее с сыном вотчину. На

голове у нее была высокая круглая шапка из меха куницы, под которой был

надет черный платок, обмотанный концами вокруг горла, в знак скорби о

пропавшем муже, а высокий лоб огибал золотой обруч, усыпанный крупными

драгноценными камнями. Одна рука была в теплой рукавице с вышивкой шелковыми

нитками, а длинные пальцы другой руки были унизаны перстнями с алмазами и

рубинами. Народ качнулся и склонил головы в знак уважения к своим

правителям, княгиня с сыном ответили поклонами на все стороны. В это время

послышалось церковное пение и между людьми стали пробираться к лобному месту

духовные лица – попы, настоятели и служки главных городских церквей. Монахи

в куколях – остроконечных черных колпаках с белыми крестами на них – несли

хоругви и деревянные кресты с иконами в золотых и серебряных окладах, большей частью царьградскими, архиереи в клобуках с тремя черными лентами за

спиной, с большими из благородных металлов и с драгоценными камнями крестами

поверх фелоней – одежды до пят – махали кадилами. Архимандриты в аксамитовых

лиловых камилавках крестили двуперстием народ направо и налево. Они

примеривались петь разрешительную молитву, которую исполняют обычно в конце

отпевания, попы словно предвидели, что сеча будет злая. Смерть уже витала

везде, скорая и беспощадная, и нужно было успеть принять причастие, чтобы

ангелы на небе отворили ратникам тяжелые врата.

Вятка с товарищами успел пробиться поближе к лобному месту – возвышению

из бревен и досок, они стали ждать появления воеводы. От него теперь

зависело все. Ратники тоже не сомневались в надежности крепостных стен и

ворот, но спокойствие жителей городка зависело не только от этого, а и от

умения воеводы распределить силы защитников так, чтобы ни один ворог не смог

объявиться по другую их сторону. Примерно пятнадцать лет назад козельский

князь Мстислав Святославич обнес городок нынешними стенами в три бревна, каждое из которых было в два обхвата, с глубокими рвами под ними. На этом

дело не закончилось, князь понимал, что крепость Козельск находится на

границе Дикого Поля, раскинувшегося между реками Дон, Ока и левыми притоками

Днепра и Десны, где кочуют много племен степняков, охочих до чужого добра.

Поэтому он установил перед рвами надолбы из бревен с заостренными концами, направленными в сторону вражеской конницы, и заставил очистить окрестности

от камней, могущих сгодиться для камнеметательных машин. Старания князя были

замечены и вскоре он был приглашен на черниговский престол, а потом принял

участие в казни десяти послов Чингизхана, и после нее в битве при реке Калке

вместе со смоленским князем Мстислав-Борис Романовичем Старым. Там оба и

погибли с другими князьями и воеводами.

Наконец на возвышение напротив княжеского терема взошли гридни с

хоругвями с ликом Христа, с символом Перуна – колесом о шести спицах, так-же

с факелами, и остановились посередине, расставив ноги, за ними влез по

ступенькам воевода Радыня в шлеме с бармицей и в байдане из плоско

раскованных стальных колец. На ногах были бутурлыки, а руки – в железных

перчатках и в налокотниках. На поясе висел прямой меч в ножнах, украшенных

серебряными пластинами. Это был широкоплечий мужчина лет сорока с удлиненным

лицом, с синими глазами и высокими скулами, с высоким лбом и прямым носом

над резко очерченным большим ртом. Мощную шею прикрывала завитушками до

боков бармицы широкая светлая борода. Он прошел на середину лобного места, обвел внимательным взглядом собравшихся горожан, шум и разговоры пошли на

убыль. Подождав, пока установится полная тишина, Радыня повернулся к княгине

с малолетним сыном и отвесил им низкий поклон, затем поклонился людям на все

четыре стороны и только после этого положил десницу на яблоко меча.

– Исполать тебе, Радыня, – послышались громкие возгласы из народа, окружившего возвышение. – Говори нам свое слово. Воевода огладил ладонью светлые усы и вскинул лопатистую бороду: – Слава тебе, народ козельский, вольные вятичи! Слава на многие лета!

Не единожды на нашу крепость нападал исподволь злой ворог, набегавший из

сухих степей, и всегда он уходил от стен города не солоно хлебавши. Но

сейчас пришла беда больше большего, дети и внуки Чагониза надумали исполнить

его последнюю судьбинную песню – покорить славянские племена и заставить их

платить тугарам дань вечную.

– Вота как, новость дивная! – Объявился на Руси змей-тугарин о трех головах! – Не бывать этому! – заволновались люди от края и до края обеих

площадей. – Как тугары подошли, так и уйдут с пустыми руками, а дань пусть

им платят половцы с куманами, у них там по норам байбаков толстых много.

– Пусть степняки берут дань со степных сродичей хоть жирными сурками, хоть узкоглазыми бабами, нам с ними воду не пить. – С вятичей взятки гладки. Воевода поднял руку, призывая собравшихся к спокойствию: – Я не все поведал, братья, тугары взяли главные русские города за три

месяца, они отходили в степи, когда на пути войску встала как кость в горле

наша крепость. А степнякам надо успеть вернуться в улусы до весеннего

половодья.

– Тогда пускай они нас обойдут и идут дальше своим путем, – крикнул

Вятка, стоявший рядом с возвышением. – Вятичи им дорогу не переходили.

– Дорогу тугарам не переходило ни одно племя русичей, они пришли сюда, чтобы нас воевать, – одернул его воевода. Затем пояснил. – Хан Батыга, начальник войска тугаров, не обошел стороной ни одного поселения наших

братьев-русичей, он пожег их дотла и сровнял с землей, а жителей или посек, или гонит перед собой в полон.

– А нас взять ему кишка будет тонка, – резко взмахнул рукой ратник

Прокуда, здоровенный мужик из посадских. – Мы будем биться не на живот, а на

судьбину.

– Твоя правда, Прокуда, – понеслись восклицания со всех сторон. – Мы

встанем как один, а ворога на стены не пустим.

– Крепость у нас справная, степняки об нее не раз ломали зубы. Воевода снова призвал народ к тишине, видно было, что он знает что-то

такое, до чего не дошли разумом жители небольшого городка.

– Братья-вятичи, поганый Батыга, внук мунгалина Чагониза, собрал войска

триста раз по тьме-тысяче, об этом нам с князюшкой и боярами поведал

куманский купец, частый гость в нашей вотчине. Батыга разделил орду на три

рати и направил их разными путями, чтобы они не мешали друг другу грабить

русичей и кормиться. Они завоевали почти все города северной Руси, дошли до

Игнач-Креста и повернули обратно в степи, потеряв в битвах с русичами многие

тысячи воинов. На нас Батыга двинул под водительством Гуюк-хана и темника

Бурундая левую рать, в которую вошло три или четыре тумена, да еще кипчаки.

Это сорок раз по тьме или в два раза больше, потому как нехристей никто не

считал. А я смогу набрать из вас воев две тьмы, из-за того, что полк знатных

козельских ратников, посланный на подмогу Коломне, сложил там головы.

Остальные будут бабы, старики и дети, – он подождал, пока люди осмыслят

сказанное им и продолжил. – Может, повезет набрать ратников на две с

половиной тьмы, если на стены пойдут часть баб, девок и отроков от

четырнадцати весей. Но они не держали в руках оружия, выходит, эти вои не

лучше мунгальских соломенных чучел, которые они для счета сажают на коней

заместо себя.

– Радыня, к чему ты клонишь – открыть поганым ворота и сдаться на волю

победителя? Я уже испытал на себе их милость, вместе со всей родней и

другими гражданами Суздаля, – взорвался сбег Якуна. – От нашего города не

осталось камня на камне, от жителей уцелело ладно бы десяток, которые успели

уйти в леса. Так же стало с Кашиным, Юрьевым, Переяславлем, Скнятиным, Бежецком, Псковом...

– А еще с Полоцком, Судиславлем, Ярославлем, Галичем, Владимиром, нашим

стольным градом, – дополнил кто-то из его товарищей печальный перечень. Он

резко подался вперед. – Все города перечислять, козельский воевода?

– А что вы положите тугарам на мену? – обратился Радыня к сбегам, лицо

у него потемнело от гнева. – Здесь брать на горло вы справные, а как дошло

до дела, так сами в леса убегли.

– Охолонь, воевода, мы убегли после того, как из наших дружинников в

живых никого не осталось,– засверкал глазами и Якуна. Он повернулся лицом к

народу. – Я вам говорю, козличи, не дай вам бог принимать послов тугарских и

верить их речам тоже, индо отворите ворота и пойдет пал по истобам, а хряск

по головам.

– Это так, и мы в том живые свидетели, – подтвердил его друг. – А ежели

придется принять судьбину, то известное дело – мертвые сраму не имут.

– Правду сбеги говорят и в том их словам есть подтверждение – полный

разор русских градов, – море голов в шапках, в высоких боярских столбунах и

в женских платках качнулось к лобному месту. – Лучше принять судьбину на

своей земле, нежели быть опозоренными погаными, а еще хуже – попасть в ихнее

рабство.

Воевода огладил бороду и отшатнулся от края возвышения, он посмотрел в

сторону княжьих хором, но на высоком крыльце тоже ждали решения веча, не

вмешиваясь в его течение. Княжич являл лицом решительный вид, сжимал губы в

узкую белую полоску и не снимал десницы с рукоятки небольшого меча в ножнах, отделанных золотыми и серебряными пластинами. Позади него тревожилась лишь

нянька, не знавшая, куда сунуть руки, ставшие вдруг лишними. Княгиня тоже

супила светлые брови и снова бледнела щеками, не в силах совладать с

охватившими ее чувствами. Было видно, что мать и сын представляют одно целое

с народом, как народ скажет, так сказанное и воспримут. Воевода еще раз

оглядел запруженную людьми площадь, черты лица у него стали разглаживаться, словно он нашел дорогу к единственному решению, завершающему вече.

– Все так мыслят? – громко спросил он у жителей города, делая шаг

вперед.

– Все, воевода Радыня, – разом выдохнули обе площади. – Мы уже знаем о

поганых всю их подноготную.

– Нашу твердыню не сумело взять ни одно племя нехристей, за это слава

князю Мстиславу Святославичу, убиенному тугарами, что пришли теперь под наши

стены.

– Слава! Слава! – Пришел черед отомстить поганым за него, и за русских ратников, принявших судьбину. – Враг пришел за местью сам, а посему, надо местью его ублажить. Страсти накалялись, гнев исказил лица горожан, это чувство объединило

всех, стало видно, что другого решения не могло быть. Вперед вышел

Калема-кузнец, державшийся в середине толпы, он вскинул мощную руку: – Народ православный, мы остались последними на пути Батыги в его

голодные степи, нас этот зверь во плоти человеческой щадить не будет, потому

что его нукеры привыкли утолять жажду реками крови что в своих пустынных

вотчинах, что теперь на святой Руси, – громко крикнул он. – Вспомните слова

гостей и сбегов из разных племен, нахлынувших к нам из разоренных стран, у

них отнимался язык, когда пытались вымолвить имя – Батыга. У нас нет другого

пути, кроме как рубиться с погаными до конца.

– Так оно и будет, Калема. – Радыня, твори над козлянами суд истинный по русской “Правде”, прописанной русичам Ярославом Мудрым, – донесся с крыльца зычный бас из

кучки бояр в высоких шапках, окружавших малолетнего князя. – Не дай поганым

судить народ по Чагонизовой “Ясе”.

– И расставляй воев на стенах тоже по разуму, – наказали они воеводе. – Не бывать нехристям господами над вятичами! Пламя от факелов, зажженных горожанами, озарило одухотворенные лица, вспыхнувшие праведным гневом, оно заиграло кровавыми отблесками на кольчугах

и на оружии ратников с дружинниками, заколебалось на затейливых кружевах

княжеских хоромов вместе с крыльцом, на котором продолжали стоять княгиня с

сыном и ближайшими челядинцами. Отблески его дотянулись до позолоченных

куполов церкви Спаса-на-Яру, и те вдруг занялись живыми языками огня, взметнувшегося высоко в черное небо, заставив народ невольно отхлынуть

назад. А великий костер продолжал разгораться, поглощая стены храма с

иконами, висевшими на них, купола с венчавшими их крестами, он добрался

багровыми концами до тяжелых туч, обложивших ночное небо, окрасив их в

кровавый цвет и вселив в сердца людей тревогу.

– Свят, свят, свят! – истово закрестились высшие священники. – Бысть

сечи многотрудной, и бысть сечи кровавой.

– Господи, пронеси напасть черную мимо нашей земли, – продолжили монахи

откровение главных пастырей просьбой к Всевышнему. – Укрепи души русские, православные.

Народ подхватил слова служителей церкви, обращенные к Богу, он поднял

глаза к куполам и осенил себя крестным знамением: – Господи, дай нам силы выстоять перед жестоким врагом, и огради нас от

позора бысть под его властью...

Осада города шла уже третий день, защитникам стало понятно, что она

идет по нарастающей. Крепость была обложена войсками тугар со всех сторон, она подвергалась теперь не только постоянному обстрелу лучниками, вязавшими

к стрелам куски горящей бересты с сухим мхом и пучки пакли, добытой в

окрестных деревнях, сметенных узкоглазыми воинами с лица земли, но и

беспрерывному штурму с применением лестниц с острыми крюками на концах.

Тугары пользовались арканами с теми же крюками, смотанными в круги подле

седел, и укрюками – длинными шестами с петлей аркана на самом верху.

Нехристи гнали перед собой толпы пленных баб и мужиков, они дожидались, пока

их трупы и трупы куманов, шедших за ними, пораженные копьями и камнями

защитников, заполняли ров перед стеной и бросали сотни на штурм. Воины

налетали ордой, топча копытами коней раненных и нападавших, не успевших

отползти или отскочить, они забрасывали на навершие стены крюки и с седел

хватались руками за веревочные лестницы, отгоняя коней тычками. Мохнатые

лошаденки отбегали подальше и принимались ждать хозяев, не удаляясь далеко.

А тугары проворно перебирали короткими руками и кривыми ногами, увертываясь

от бревен и камней, от кипящих смолы и воды, стремясь зацепиться за доски

навершия и завязать бой с дружинниками, чтобы ордынцам, карабкающимся за

ними и стоящим на земле, было легче поражать защитников стрелами и копьями.

Но наверху их ждали ратники с обнаженными мечами, они раскалывали черепа

самым проворным как орехи вместе со шлемами. Наиболее сильный натиск был на

участок стены со стороны речки Другуски с обширным лугом за ней, огибающей

крепость от воротной башни до слияния ее с Клютомой через канал, прорытый

горожанами. Там было по мнению мунгальских ханов самое слабое место. А со

стороны Жиздры осаждать Козельск оказалось почти бесполезным из-за ширины

реки со льдом, начавшим проседать, из-за глубины рва перед стенами, из-за

надолбов перед рвом, торчавших из-под снега острыми концами бревен. Но

нехристи ошиблись с расчетами, мало того, что Клютома и Другуска успели

подточить выступ, на котором угнездилась крепость, сделав высокий берег как

бы вогнутым, воевода Радыня поставил еще на участок опытных дружинников во

главе с тысяцким Еремой Латыном, принимавшим участие в походах на степняков

вместе с великим князем Георгием Всеволодовичем, правившим Русью из

стольного Владимира и бесславно погибшим со всей ратью, которую собирал по

весям, под Красным Холмом незадолго до осады Козельска. Бабы под командой

Латыны, кипятившие в котлах смолу, не мотались с ведрами и горшками по

взбегам, мешая друг другу и ратникам, а передавали емкости по цепочке, отчего она беспрерывно текла на головы осаждающих. Такой подход к делу был

оценен осажденными по достоинству, скоро прием пошел гулять по всему

периметру стены, как заготовка стрел и копий прямо под клетями и башнями, и

передача их из рук мастеров в руки ратникам.

На второй день осады поизошел случай, отрезавший жителям крепости путь

назад по всем направлениям, что в военном деле, что в дипломатическом.

Принятое на вече решение драться до конца скрепилось кровью, пролитой

батыевыми воинами, попавшими в плен, мало того, их отрубленные головы были

выставлены на стены на всеобщее обозрение. По мунгальским законам подобную

насмешку над непобедимыми воинами орды нельзя было прощать. А случилось это

так.

Улябиха, жена десятского Званка, умудрилась угнездиться рядом с мужем

на навершии стены. Вертлявая баба, злая на язык, умела не хуже ратника

стрелять из лука и накидывать петлю аркана на коровьи и лошадиные шеи, на

столбы, даже на плечи своих мужиков, что она проделывала в мирное время. На

самом деле она усваивала навыки ратников, выжидая момент, чтобы можно было

отомстить степнякам за деда и отца, погибших во время похода первого в

степные вотчины, а второго в Коломну. В этот раз Улябиха, укрепившись на

новом месте, выглянула в проем заборола после обстрела крепости тугарами и

обомлела от неожиданности. Под ней носились вдоль стены на мохнатых

лошаденках нехристи, намереваясь закидывать крюки на доски навершия. Мужики, оповещенные бой-бабой, приготовились рубить чеканами веревки, чтобы

сбрасывать вниз широкомордых пришельцев, уже ползущих по лестницам. И тут

Улябиха схватила лежавший в углу аркан и дождавшись, когда внизу объявится

очередной тугарин, ловко набросила веревку на квадратную голову и потянула

конец на себя. Выбор пал на жирного ордынца, поэтому, несмотря на все

старания, она сумела только сдернуть его с седла. Нехристь завис между

заборолом и землей, дрыгая ногами и ерзая грязными пятернями по своему

горлу.

– Помоги ты мне, семеюшка, – крикнула баба мужу, упираясь лаптями в

бревна, отбивавшему атаку на прясле. – Одна я поганого не одолею...

На помощь ей пришли несколько ратников, общими усилиями они втащили в

проем узкоглазого воина, который успел полузадохнуться, и связав по рукам и

ногам, забросили его в угол бойницы до поры до времени. А Улябиха уже

приметила еще одного тугарина, этот оказался более щуплым, но и более злым.

Он норовил сбить из лука защитника крепости, прячась сам под заборолом, выступавшим за стену. Она подловила момент, и как только тот сунулся вперед, чтобы пустить стрелу, захомутала его петлей аркана вместе с луком и снова

потянула вверх. На этот раз помощь от мужиков пришла сразу, второй тугарин, дрыгнув ногами в проеме, был спеленат бечевой и брошен в тот же угол. Атака

была отбита, а когда наступило шаткое затишье, пленников повели к сотнику на

допрос, вместе со всеми пошла и Улябиха, как герой нерядового эпизода. Но

мунгальские воины на вопросы толмача отвечать отказались, они презрительно

усмехались и отворачивали морды в стороны. Тогда баба подскочила к толстому

нехристю и ударила его кулаком в лицо:

– Ты будешь говорить, поганая твоя ряха? – закричала она, норовя

нанести удар еще раз.– Нечисть ползучая, от тебя вонью тянет как от

помойного горшка. Ты когда мылся, раб своего шелудивого Батыги?

Пленный еще больше сузил щелки с раскосыми зрачками, от ярости у него

на губах запузырились белые клоки пены, он плюнул в лицо Улябихи тягучей