Текст книги "Козельск - Могу-болгусун (СИ)"

Автор книги: Юрий Иванов-Милюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)

для собеседника новостью, но она достойна того, чтобы после нее промочить

горло терпким хмельным напитком:

– Сиятельный, ты знаешь то, о чем я хочу сказать, я только заострю на

этом больше внимания, – он прижал к груди высохшую как у собаки маленькую

лапу и плотнее уселся на кривые ноги. – После вчерашнего ночного боя наших

воинов погибло около пяти тысяч, подсчеты еще продолжаются, многие

кипчакские отряды, особенно примкнувшие к нам в предгорьях Каменного Пояса и

на Кавказе, никогда не знали счета, и сейчас они в полном замешательстве. Но

юртджи точно подсчитали, сколько в эту ночь погибло урусутов. Джихангир, ты

желаешь, чтобы я огласил странную цифру?

Бату-хан отвернулся от собеседника и откинулся назад, губы у него

начали стягиваться, словно прошитые белой нитью, а взгляд стал ледяным и

неподвижным. Он долго молчал, стараясь справиться с внутренним напряжением, затем медленно выдавил из себя:

– Три сотни урусутов... – Чуть больше, саин-хан, убитых урусутов оказалось триста двадцать

семь, остальные успели укрыться за воротами крепости несмотря на то, что они

были окружены со всех сторон воинами темника Буракчи, погибшего от руки

урусутского тысацника во время поединка с ним. Замечу, что темник был

монголом из рода Синего Волка.

– Из рода Синего Волка! – вскочил на ноги джихангир, и повторил в

бешенстве. – Из рода Синего Волка!!!

Непобедимый криво усмехнулся и поднес ближе к подбородку пиалу с

напитком, но прикладываться к ней не стал, выжидая момент, чтобы досказать

свою мысль и неотрывно следя за тем, как на глазах костенеет фигура его

ученика. А когда тот отошел немного от мрачных дум, снова попытался привлечь

его внимание к выводу, оглашенному им:

– Сиятельный, я хотел сказать не о том, что смелый урусут сумел лишить

жизни непобедимого монгола, у них тоже есть славные батыры, я прошу тебя

сравнить цифры убитых воинов с одной и с другой стороны – около пяти тысяч

кипчаков и триста двадцать семь урусутов.

– Дзе, дзе, я понял, на чем ты стараешься заострить мое внимание, –

машинально кивнул головой Бату-хан, занятый своими рассуждениями, он обошел

вокруг трона, затем вскинул подбородок и твердо сказал. – Этим урусутам

нужно сделать предложение о поступлении к нам на службу.

Субудай вдруг засмеялся каркающим смехом, который слышали за его жизнь

лишь несколько близких к нему человек, хорза расплескалась на шелковый

халат, добавив черных мокрых полос к красным разводам от неспокойных

отсветов от горящих масляных светильников. Но эта неуклюжесть его не

смутила, он резко обрвал смех и жестко сказал: – Джихангир, вспомни Искендера Двурогого, разве смогут нации, сильные

духом, опуститься на колени перед победителем? Такого не было со времен

Цезаря, Дария, Аттилы и других известных миру полководцев, урусуты тоже

никогда не станут нам служить, жизни они предпочтут лучше смерть.

– Но их соплеменники из других городов согласились с нашими

условиями! – воскликнул саин-хан.

– Там были другие урусуты, отличные от этих, как, например, караиты

выделяются смелостью и воинской доблестью от остальных кипчаков. Монгольская

нация тоже состоит из разных племен, твой великий дед был как раз из такого

племени монгол, вставшего во главе всего монгольского народа.

Бату-хан снова замер на одном месте, по его лбу пробежали глубокие

линии:

– Защитникам крепости Козелеск надо сделать предложение о переходе к

нам на службу, – повторил он тоном, не терпящим возражений. – Я так хочу.

И тут-же услышал ответ от учителя, немного отрезвивший его: – Саин-хан, не тешь себя надеждой затащить на царственное ложе

очередную наложницу, одна из таких – из города Резан – бросилась с башни

вместе с ребенком на камни внизу.

– Одна! – ощерился чингизид, и закричал, не сдерживая бури, бушевавшей

у него внутри. – Одна-а!!!

– А защитники Козелеска такие все! – не уступил старый полководец ему в

упорстве. – Это говорю тебе я, уже покоривший полмира вместе с твоим великим

дедом и вместе с тобой.

– Тогда их надо уничтожить, – на губах у джихангира запузырилась белая

пена. – Всех, и старых, и малых!

Субудай нагнул в знак согласия голову с венчавшей ее урусутской шапкой

из меха рыси:

– Так и будет, Ослепительный! Уже пришла пора выполнить твой приказ. Бату-хан потерзал рукоятку китайской сабли, украшенную драгоценными

камнями, затем прошел к трону и сел на подушки: – Завтра тумены Кадана и Бури доведут дело, начатое этим чулуном

Гуюком, до конца, они взломают ворота крепости стенобитными машинами и

вырежут в ней всех, кого не успеют убить на стенах мои непобедимые воины.

Субудай покосился на ученика и лишь коротко усмехнулся усмешкой

человека, обойденного вниманием, он надеялся, что на штурм города пойдут

тумены под командованием его сыновей Кокэчу и Урянхая, которые не уступали

чингизидам ни в смелости, ни в воинской доблести. Но судьба благоволила

только к нему одному, подняв сына пастуха до великого полководца, не

ведавшего поражений, к его семени эта судьба оставалась равнодушной.

Рев боевых труб, равных по длине копьям, разбудил еще сонный лес и

заставил вскочить на ноги многие тысячи воинов, спавших на земле, потащивших

к себе за чембуры отдохнувших за ночь лошадей. К этим звукам прибавился

барабанный бой и хриплое гырчание рожков со звоном шаманских бубнов. Почти

половина центрального крыла ордынского войска построилась по пять всадников

в ряд и начала втягиваться толстой змеей под кроны деревьев, среди которых

была перед этим прорублена урусутскими хашарами дорога, уходящая в глубь

леса. Тумены Кадана и Бури покидали временный уртон, устремляясь к стенам

крепости Козелеск, возведенной урусутами на холме при слиянии нескольких рек

среди таких же непроходимых лесов, которые скрипели стволами вокруг. Их

провожали воины главного крыла, стоявшие по обе стороны колонны и задиравшие

вверх луки и сабли, их злые рты не закрывались, из глоток вырвались

отрывистые кличи, больше похожие на рев стада потревоженных верблюдов.

Военачальники же собрались на холме недалеко от шатра джихангира, окруженные

двумя десятками колдунов, вертящимися под ногами лошадей и падающими на

спины, когда достигали наивысшего пика камлания. Оттуда тоже слышались

визгливые завывания и нестройный грохот бубнов, увешанных птичьими головами

и косточками от мелких зверей, съеденных самими колдунами. Впереди

возвышался джихангир на вороном рысаке с белыми чулками до колен и с иссиня

черной гривой с заплетенными в нее разноцветными лентами, на нем были надеты

золотые доспехи, на голове сиял золотом китайский шлем с белыми перьями от

цапли, а носки зеленых сафьяновых сапог с золотыми шпорами были всунуты в

золотые стремена. Сбоку седла был приторочен вместе с саадаком для лука и

стрел медный щит, отделанный золотыми пластинами, на поясе висела сабля с

ножнами и ручкой, украшенными крупными драгоценными камнями. Позади

сутулился в простеньком седле старый полководец на саврасом жеребце, таком

же, на котором мерял когда-то расстояния его друг Великий Потрясатель

Вселенной. Дальше группа чингизидов во главе с ханом Шейбани не смела

переступить невидимую черту, отделявшую их от счастливчика из их среды, отмеченного богом войны Сульдэ. Но и они, вечно недовольные, сейчас молчали, провожая глазами тумены двух родственников, поход которых к непокорному

городу должен был поставить точку в затяжной брани, после чего страна

урусутов или покорялась орде полностью, или могла возродиться из пепла и

стать неодолимой преградой на пути к последнему морю. Тогда завещание

Священного Воителя оставалось бы не в сердце каждого монгола, а было бы

прописано только в его “Ясе”, сам свод законов превратился бы в китайскую

книгу времен, канувшую во тьму веков после завоевания страны воинами

Чингисхана, не принесшую ее народу процветания.

Последние ряды воинов скрылись среди деревьев, оставив после себя

дорогу, глубоко протоптанную копытами лошадей, саин-хан повернул коня назад

и встретился взглядом с Субудай-багатуром, подбиравшим поводья: – Я еду следом за туменами, – буркнул тот, не дожидаясь вопроса. –

Может быть, нам повезет в этот раз пробить брешь в стенах крепости и поднять

ее защитников на наконечники наших копий.

– Непобедимый, если вам не удастся покорить город, когда все подходы к

нему открылись, то я сам поведу кешиктенов на штурм его стен, – веско сказал

джихангир. – Другого решения взятия Козелеска нам не известно.

Старый воин ничего не сказал, он натянул уздечку и не глядя на

родственников способного своего ученика, не оставлявших его без внимания

из-за того, что последнее слово всегда было за ним, поехал по склону холма

вниз, где его уже ждала тысяча телохранителей, прозванных бешенными. Впереди

покачивался в седле с хвостатым тугом в руках угрюмый кешиктен с двумя

оруженосцами по бокам, за ними стукала копытами по просохшей земле сотня

отборных воинов с нашивками на рукавах, и только после них переваливался из

стороны в сторону сам Субудай-багатур, сутулый и комковатый словно замшелый

придорожный камень, под который не текла вода, но из которого можно было

всегда высечь искру. Джихангир смотрел вслед до тех пор, пока полководец не

спустился со склона и не пересек обширной поляны, окруженной лесом со всех

сторон, затем властно махнул рукой и тронул коня к белому шатру. Оборвался

рев боевых труб, затихла барабанная дробь, шаманы приникли к земле, стремясь

угадать, какая опасность подстерегает полки ордынских воинов во главе с

Непобедимым. Но за их усердием следили только те, кому было велено

докладывать обо всем на свете хозяину судеб, остальные всадники, разукрашенные перьями и разноцветными лентами, разъехались в разные стороны.

Воины, успевшие превратить поляну в степное стойбище, занялись повседневными

делами, кто-то собрался на охоту, другие принялись настраивать оружие, а

кого-то снарядили на поиски главного продукта – зерна. Без него у людей

пучило животы и приключались другие болезни, да и какая была еда без

лепешки, пусть подгоревшей на углях. Но зерна не было нигде, даже в самых

отдаленных урусутских погостах, успевших опустеть до одинокого лая старой

собаки, зато ощетиниться из лесных дебрей десятками острых стрел. Поэтому

всякий ордынец мечтал о возвращении к родным очагам, чтобы отдохнуть от

похода душой и телом, не уставая проклинать урусутов, не желавших сдавать

крепость Козелеск и заставлявших их терпеть кровожадных блох, вшей и другие

неудобства походной жизни...

Ханы Кадан и Бури объявили туменам привал, когда лес стал редеть и

сквозь стволы показались белые стены Козелеска, они договорились встретиться

перед подходом войска к городу, чтобы обсудить дальнейшие совместные

действия полков и выявить слабые места в обороне, осмотрев окрестности с

высоты холма, поросшего вековыми деревьями. Их скакуны направлялись

навстречу друг другу, когда из чащи выбежал в окружении верховых кешиктенов

саврасый жеребец Непобедимого и затрусил к ним неторопливой рысью. Молодые

темники чертыхнулись, взявшись отгонять дыбджитов и мангусов быстрым

шевелением губами и разминанием между пальцами разных амулетов, они

надеялись сами проявить доблесть и военную смекалку, чтобы не делиться потом

славой по овладению городом ни с кем. Но хитрый лис был везде, как не был

нигде и никогда, он появлялся там, куда его направляло внутренне чутье, развитое как у одинокого волка. Впрочем, Непобедимый всегда вел жизнь

волка-отшельника, разница заключалась в том, что он позволял разбойничать на

помеченной им территории собратьям, забирая себе львиную долю добычи, если

охота у них случалась удачной. Вот и сейчас он сделал вид, что собирается

сам обдумывать проблемы по штурму крепости, но кто бы в это поверил, а если

бы поверил, то ощутил в скором времени на себе действие негативных невидимых

сил, стремившихся столкнуть его с дороги, ведущей к вершине. Чингизидам

ничего не оставалось, как пристроиться в хвост отряда телохранителей и

повторять за старым полководцем каждый шаг, который он надумал совершить. А

Субудай тем временем выехал из лесного массива и остановился на вершине

холма, выбранного ханами для уединенной встречи, покашлял в воротник тулупа

со свалявшейся шерстью и хитро посмотрел на них через плечо: – Крепкий алмаз мы видим перед собой, он не уступит многим

барон-таласским, упрятанным в заоблачных высотах, куда не смогли добраться

полки Искендера Двурогого,– ухмыльнулся он снисходительно. – Ни один ювелир

не рискнул бы обработать его грани, даже если бы ему предложили за это

сундук золота.

Хан Бури пожал плечами, он знал, что полководец благоволит к нему и не

собирался перечить, единственное, что выводило его из себя, это ограничение

в самостоятельных действиях. После ночи, проведенной с бурдюком орзы и

несколькими наложницами из урусутских девственниц, он чувствовал себя

опустошенным внутренне, хотя сознание было чистым. Хан Кадан наоборот не

сумел удержать неприязненного взгляда, он был вторым сыном Угедэя, кагана

всех монгол, и родным братом Гуюк-хана, застрявшего под стенами Козелеска

почти на два месяца, и сразу понял, что камень брошен в их огород. Но что он

мог противопоставить верному псу Бату-хана, побитому временем и оружием, когда за его спиной стоял курултай и сам бог Сульдэ.

– Непобедимый, на каждый алмаз всегда найдется свой ювелир, – все-таки

высказал Кадан мысль. – Дело лишь за временем и за инструментом, который

нужно подобрать за это время.

Субудай отвернулся, потеребил поводья уздечки и уперся единственным

глазом в город перед собой, плавающий в волнах теплого воздуха, поднимавшегося от прогретой земли, и хотя картина резко отличалась от той, которую он видел во время весеннего разлива рек, все-же главное осталось

неизменным. По улицам бродили дружинники в полном боевом облачении, бабы в

длинных сарафанах несли на палках, положенных на плечи, горшки и бадьи с

водой и чем-то жидким, плескавшимся в густую пыль. Точно такой же пейзаж

можно было подсмотреть в кипчакских городах, прожаренных солнцем, когда

полуголые носильщики тащили на подобных палках глиняные кувшины с водой, тюки тканей или подносы со сладостями. Разнилась лишь одежда, материал, из

которого были возведены постройки, и природа вокруг, но люди оставались

везде одинаковыми. Разве что теперь на улицах урусутского поселения не было

видно стариков и детей, они или попрятались от стрел и дротиков, продолжавших сыпаться на крыши градом, или погибли.

– Время пришло, – прокаркал Субудай, не оборачиваясь на молодых

полководцев, спешивших украсить себя новыми победами. И добавил. – Время

приходит всегда, вовремя или невовремя, но оно движется неустанно, потому

что его невозможно остановить.

– Непобедимый, есть много способов, которыми его можно задержать, –

сверкнул раскосыми зрачками Кадан, стараясь успокоить горячего рысака.

– Чем? – фыркнул старый воин, он даже не обернулся. – Делами. Субудай надолго застыл в седле, превратившись в дряхлую собаку, поджавшую под себя больную лапу, он как бы не замечал, что на стенах города

стали появляться урусутские воины с мечами в руках, сверкавшими на солнце, и

с длинными копьями. Они все прибывали, заполняя башни и проходы между ними, левую руку у всех оттягивали щиты, урусутские, похожие на дождевую огромную

каплю, или круглые ордынские, добытые ими в бою. Наконец старый воин

вздохнул и прохрипел обычным голосом, в котором ощущалась его судьба, промчавшаяся вместе с ним в боях и в походах: – Завтра вы оба докажете делами, что время можно перегородить плотиной, как воду или зыбучий песок, и использовать его по своему желанию.

Он потянул на себя уздечку и поехал привычной для орды рысью вглубь

лесного массива, где для него была поставлена походная юрта без подушек и

других излишеств, за ним тронулись с бесстрастными лицами бешеные, готовые

по мановению его пальца разорвать любого. Ханы переглянулись и тоже

разъехались к туменам, ожидавшим приказа о наступлении, завтра им предстояло

доказать, что выбор джихангира пал на них не случайно...

Воевода Радыня взошел по взбегам на прясло, срубленное из бревен и

досок вокруг проездной башни, выходящей воротами на Жиздру с Другуской, и

приставил ко лбу ладонь. Дозорные донесли, что заметили за посадом шевеление

ордынских полков, будто бы они начали тесниться в разные стороны от дороги, ведущей на Москву, занимая поляны, очищенные от леса. Такая перестановка

вражеских сил могла означать лишь одно, что к ордам, обложившим город и

понесшим ощутимый урон за время осады, а так-же после ночной охоты козлян, прибывает пополнение из свежих частей, и что нехристи решили стереть

крепость с лица земли, несмотря на потери.

– Силен, Батыга, не жалеет своих воинов, – бормотал воевода под нос, поворачиваясь то к посаду за Другуской, то к равнине за Жиздрой, за которой

находился через лес погост Дешовка со ставкой мунгальского хана Гуюка. –

Сжигает их клетями, будто они деревянные чурки, и все душегубу мало.

Княжий отрок, стоявший за спиной, зябко передернул плечами, видимо, это

зрелище вызывало у него испуг и отвращение: – А когда дрова-от разгорятся, нехристи норовят поднять кто руку, кто

ногу, а кто и вовсе встает во весь рост, – он поддернул носом. – И текут

они, ажник поленья под ними пыхом пыхают.

– Это с них жир топится, они ж любят хлебать все жирное да сальное, –

сказал воевода не оборачиваясь. – Как только он вытопится, так их начинает

наизнанку выворачивать, опорожнелых да поджаренных.

– Не-е, дядька воевода, мне тятька сказывал, что это у них жилы

натягиваются, как на луках, а потом лопаются, оттого поганые плашмя падают.

– Тако-ж и это, жилы-от перегорают и рвутся, – не стал спорить старый

ратник, затем указал пальцем на дым, поднявшийся над лесом. – А ну поглядь с

чела, что тама, не загорелся ли сосновый бор? С этих нехристей станется, ужо

всю округу испоганили.

Отрок оперся руками об ограждение и подался вперед, прищуривая глаза, небольшая сабелька, выкованная по его руке, стукнула ножнами по бревну, звякнул и засапожный нож с деревянной рукояткой. Он долго не шевелился, морща лоб и напрягая спину, из-за голенищ сапог показались концы посконных

портов, пожеванные под коленками. Наконец отрок повернулся к воеводе и

похлопал синими глазами, сгоняя с них накопившуюся от напряжения влагу: – Это не дым, воевода Федор Савельевич.

– А чему там быть по твоему? – приподнял тот брови. – Это пыль, – отрок сглотнул слюну. – Густая и рыжая. – Вот те на... – всплеснул было руками воевода и осекся, черты лица

стали медленно каменеть. Он выдавил из себя хриплым голосом, – Дождались, смалявые огаряне, себе подмоги, видать, к нам Батыга завернул, Чагонизов

внук. Гуюку-то наша крепость оказалась не по зубам, и Себядяй умом послабел.

Отрок принялся от волнения бегать пальцами по кафтану со стоячим

воротником, словно нащупывая на нем байдану, снятую перед этим. Воевода, заметив его беспокойство, напустил на себя грозный вид и громко сказал: – Поспеши-ка ты, Торопка, за тысяцким Вяткой, он как раз налаживал

самострелы вон за той глухой вежей, да напомни тысяцкому Латыне, чтобы

дослал отряд ратников к воротной башне с напольной стороны, – огладив бороду

руками добавил. – А потом скачи к княгине Марьи Дмитриевне, пускай сзывает

совет мужей города, пришла пора определяться с обстоянием.

– Грядет сеча великая, так, воевода Федор Савельевич? – зазвенел отрок

голосом, будто тетивой. – Я тятьке тоже накажу, чтобы к брани готовился.

– Тятьке своему молвишь опосля, – нахмурился Радыня. – Исполняй пока, что велено. За ночь горожане успели натащить к взбегам камней с бревнами, натопить

котлы смолы и пополнить запасы ратников мунгальскими стрелами и дротиками, собранными большей частью с крыш и выдернутыми из стен истоб. Своя лучина, годная под наконечники, с тонкими стволами молодых деревьев под копья, давно

закончились, а до леса и до реки с крепким камышом уже никто не решался

добраться. По берегам и вдоль стен носились отряды ордынцев, не устававших

завывать по звериному, пускавших тучи стрел с горящей берестой и паклей.

Всем стало ясно, пришло время рубить домовины и готовиться к судьбине, надежда на избавление, не покидавшая козлян всю весну, уступила место

душевной твердости и готовности отдать жизнь за дом и за свободу.

Беспокойство вызывали лишь немощные старики, женщины и дети, которых успели

не всех вывести за пределы города, но деды и бабки отказались покидать углы, они заготовили щепы, чтобы подпалить ее в нужный момент и сгореть вместе с

добром. Женщины поголовно вошли в ряды защитников, кто трудился на подсобных

работах, кто стоял на пряслах с луком и острым ножом, а дети постарше были

при них. Монахи тоже сняли высокие клобуки с лентами, подпоясали рясы

веревками и взяли в руки мечи, секиры и сулицы, цепочки их потянулись к

взбегам в разных концах крепости, так-же поступили купцы и ремесленный люд.

Никто не забыл про подземную пещеру, расчищенную монахами вместе с ратниками

до выхода ее на поверность, но теперь оставление крепости без должного

отпора врагу посчиталось бы позором вот почему уход из родного дома был

отложен на крайний случай, если он кому-то выпадет. И развязка не заставила

себя ждать.

Утренняя заря окрасила в розовые тона край небосвода, чистого и

голубого за много дней обстояния, выткала тонкими золотыми нитями на нем

замысловатые узоры и начала бледнеть, уступая мощному напору утренних лучей, вырвавшихся из-за стены леса. Ночная прохлада пришла в движение, перемежаясь

с теплыми потоками воздуха, заструившимися от начавших прогреваться стен и

от воды, отразившей удар лучей. Вятка стоял на верхнем прясле проездной

башни, он вдохнул полной грудью букет запахов настоянный на цветах и травах, на лице расцвела радость от наступления нового дня и оттого, что уши пока не

заложил назойливый свист ордынских стрел. Напружив молодое тело, требующее

активной жизни, он легко взобрался на смотровую площадку под крышей, откуда

посад и равнина по правому берегу Жиздры были как на ладони. Все

пространство перед лесом было утыкано островерхими юртами, возле которых

копошились ордынские всадники, готовясь начать очередной штурм стен

крепости, между ними носились десятники и сотники, отдавая каркающие

команды. К пологому холму сбоку равнины приближалась кучка конных мунгал со

знаменосцами и телохранителями, их уже ждали шаманы, кривлявшиеся под

перестуки бубнов.

– Сейчас этот, который в золотом шлеме, поведет рукой и заревут ихние

дудки, захлебнутся свирели, и ринутся тьмы поганых по телам соплеменников к

стенам нашего города,-поплевал на руки сотский Званок, стоявший недалеко от

тысяцкого, его супружница командовала на навершии смешанным отрядом из

молодых баб и юнцов, не достигших четырнадцати весей. Он прищурил голубые

глаза. – А вчерашней подмоги для Гуюковых отрядов пока не видать.

– Объявятся, никуда не денутся, – расправил плечи Вятка, он оглядел

навершия по обе стороны от башни, проверяя, все ли ратники успели занять

места. И снова повернулся к равнине, заметно меняясь в лице. – Жалко

дружинников, сгубил себя Темрюк на той охоте, и других ратников увлек в

самое пекло, никто не оторвался от своры нехристей.

Званок попробовал меч в ножнах на ход, затем подцепил лук, прислоненный

к бревенчатой стене с бойницей посередине, и принялся насаживать стрелу на

тетиву из подколенной жилы, взятой из оленьей туши. Вид у него был

бесстрастным, лишь на высоких скулах танцевали без устали твердые желваки, выдавая истинное его состояние.

– Темрюк, Прокуда, Якуна, Бранок, Охрим, Звяга, Роботка – ратники как

на подбор, с ними два моих брата и отец с братом супружницы. Все остались

там.., – сотский с шумом соснул воздух сквозь зубы и метнул раскаленный

взгляд на лагерь ордынцев. – Сейчас объявятся, никуда не денутся.

– Тако и есть, – машинально откликнулся Вятка, затем встряхнул

головой. – Надо бы нам разузнать у святых отцов, все ли у них заготовлено, чтобы по случаю укрыться в подземной пещере и покинуть по ней город.

– Перво-наперво надо поквитаться с погаными, чтобы запомнили нас на

века, а потом кто успеет нырнуть в монаший продух, тот и будет жить, –

Званок примерил лук на плечевой размах. – Только я тебе, Вятка, так скажу, какая она будет эта жизнь под каблуком у нехристей, когда они на глазах у

семеюшек станут насиловать матерей, жен али дочек, и кто опосля народится от

такого насилия? Косоглазые да ноздрястые отродьи с задами ниже колен?

Вятка продолжал наблюдать за перемещениями вражеских полков, по щекам

пробегали неясные тени, а молчаливого Званка на этот день будто прорвало: – Сыновей они будут угонять в мунгальский полон, чтобы ихнюю работу

исполняли на карачках, не поднимая головы, а когда вырастут, пошлют на нас

войной. Половцы испокон веков так живут, забирают людей в полон и продают

опосля как скотину, – он зажал стрелу между пальцами и со звоном спустил

одну тетиву. – Тако и незрелые наши девы будут облизывать вонючие брюха

ихних ханов и плодить воинов с кривыми ногами.

Вятка наконец оторвался от суеты ордынцев на равнине и коротко спросил: – Ты подо что свои думы подводишь? Званок пыхнул лицом и в упор уставился тысяцкому в зрачки, губы у него

растянулись в белую нитку:

– А негоже мне жить под мунгалами и работать токмо на них, я вота

Улябихин гонор терплю через то, что она баба и детей мне принесла.

– Вижу, – согласился Вятка. Сотский приставил лук к стене: – Дозволь собрать отряд, и ежели поганые ворвутся в крепость, драться с

ними до конца.

– Ты сам видал, как они умеют драться, – попытался тысяцкий образумить

близкого друга, с которым стоял плечом к плечу со дня обстояния. – Окружат

ордой и постреляют как тех курей.

– В том-то и дело, что нас надо по первости взять в это кольцо, а

опосля разделаться как с курами.

– А супружница что скажет? – не отставал ратник. – С ней у нас все оговорено, она со мной. Вятка задумчиво огладил бороду и надолго ушел в себя, видимо, его тоже

не раз посещали подобные мысли, знал он и о настроении многих молодых

ратников, не желавших в случае поражения подчиняться орде. Таков был

характер народа, присоединившегося к основанному князьями из Великого

Новгорода государству Русь последним из славянских племен. Но назвать

окончательным присоединение было трудно, если славяне после принятия

христианства киевским князем Владимиром поклонялись отцу небесному, сыну его

Иисусу Христу и святому духу, и осеняли себя крестным знамением, то вятичи

по прежнему признавали триединство богов Перуна, Сварога и Велеса, и

креститься не желали, посещая капища с деревянными и каменными идолами. Это

было одним из отличий народа среди родственных племен, кроме языка, быта и

внешнего вида – вятичи говорили на своем диалекте, носили сапоги и шапки

иного покроя и были высокими и широкими в плечах.

– Я сам думал о том, как бы подольше задержать нехристей, если они

займут крепость, чтобы дать горожанам возможность убежать подалее, – наконец

заговорил тысяцкий, он снова окинул Звягу внимательным взглядом, словно

прикидывая что-то в уме. – Есть в рати охотники, взявшие на себя обет биться

с мунгалами до последнего, сотни три ажник наберется, это почти половина

всех воев при остром мече.

– Вот и славно, – встряхнул плечами сотский. – Смерть на миру за свою

землю всегда была красна.

– Только помирать нам спешить не надо, я тоже решил уходить из города

последним, но домовину на дух не переношу, – ухмыльнулся Вятка по

дружески. – Если дойдет до крайностей, тогда сподобимся отбить натиск

смалявых огаряней, а сами вильнем куницами в монаший продух.

Званок было замялся от такого исхода битвы с ордынцами, он не желал

больше слышать о жизни под ними, но тысяцкий и здесь сказал веское слово: – Ежели ратнику доведется принимать судьбину, то не в кровавой свалке, где человека убивают как скотину, а в чистом поле, когда можно поиграть

силушкой богатырской, да навести на иноземцев страху, чтобы наскакивали они

к нам и оглядывались через каждый конский вымах.

Званок упрямо выгнул шею, не переставая катать по высоким скулам тугие

желваки, метелка льняных волос распушилась из-под шлема на плечо, забранное

кольчугой с мелкими кольцами. Затем схватился за яблоко меча, выдвинул из

ножен широкое светлое лезвие и с силой вогнал его обратно: – Твоя правда, Вятка, в толкотне нам не проявить удаль богатырскую, а

без нее среди истоб с плетнями не обойтись, – он потянулся рукой к усам и

вдруг насторожился словно матерый выжлец, выследивший зверя, на переносице

прорезались две продольные складки. Сотский ужал губы в куриную гузку и

процедил сквозь зубы. – Я думал, что подмога этому Гуюке решила взять

передых, а она вота, легка на помине.

Тысяцкий обернулся к Жиздре и забыл про все, руки у него сами

потянулись к оружию, а ноги разошлись шире, он снова посмотрел на стены и

вежи по обе стороны от проездной башни, на которых дружинники готовились

отражать штурм, замечая каждую мелочь. Затем махнул ладонью сторожевому на

смотровой площадке, чтобы тот подавал сигнал тревоги, и опять воззрился на

равнину. Из леса вокруг города вырвались сразу из нескольких мест свежие

сотни ордынцев с пиками наперевес и с луками, готовыми к стрельбе, они

промчались по равнине, очищенной от потрепанных воинов Гуюк-хана, разбежавшихся на две стороны, и устремились к берегу реки с временными

переправами. Многие заранее готовили бурдюки, надутые воздухом, чтобы

одолеть реку вплавь, другие настраивались завертеть карусели из сотен

воинов, поджигавших пучки бересты и сухой соломы под наконечниками стрел, чтобы послать их через стены. К воротам крепости с обеих сторон поползли по

каткам стенобитные машины с мощными таранами на цепях, другие машины, более

легкие окситанские требюше на деревянных колесах, покатились к местам в

стене, полуразрушенным предыдущими наскоками и залатанным защитниками на

скорую руку. Они были обвешаны деревянными щитами, нацепленными на них, за

которыми прятались кроме обслуги лучники и копейщики. За визжащей тонкими

голосами ордой, вооруженной с ног до головы, бежали спешенные кипчаки в

кожаных доспехах с лестницами, укрюками и просто с арканами, закрученными в

тугие круги. Открытое пространство вокруг Козельска было все заполнено

скачущими на конях и бегущими людьми с большими головами и маленькими

глазами, невысокими и темными ликом, отражающим только одно чувство –

алчность. И если бы вятичи не обладали железным характером, вряд ли бы

удалось им так долго продержаться на стенах. Первые стрелы просвистели над

шлемами Вятки и Званка, заставив их пригнуться за дощатым барьером и