Текст книги "Козельск - Могу-болгусун (СИ)"

Автор книги: Юрий Иванов-Милюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

фигура урусута, едва не вырвавшего ему голову из плеч, в мозгу пронеслась

мысль, что в здешних местах ловцы на таких медведей рождаются не меньшей

силы, способные завалить зверя одним ударом ослопа. Кадыр поймал чутким

ухом, как Абдул Расулла взялся воздавать хвалу темнику Бухури, убитому

защитниками крепости, награждая его мыслимыми и немыслимыми эпитетами, после

его речи загундосил муэдзин, а потом началось главное действие, ради

которого все собрались. И хотя имя кандидата на командование десятью

тысячами воинов никто не знал, все были уверены, что монголы поставят на

этот пост тысячника Расуллу, служившего чингизидам верой и правдой со времен

битвы на реке Калке. Вот почему каждый старался выставить себя перед

собравшимися в юрте в выгодном свете, так-же, как каждый стремился выпятить

наружу отрицательные качества товарища, с которым делил до этого момента

один кусок лепешки. Несколько раз называлось имя Кадыра и терялось в

красивом славословии в пользу других кандидатов, джагун тоже пытался что-то

доказать, одновремено понимая, что бывшие друзья пекутся только о себе.

Наконец тысячник поднял руку, призывая к тишине, он приготовился объявить

имя заместителя на случай, если его изберут темником на совете левого крыла

войска в шатре Гуюк-хана, и если решение утвердит высший совет орды. В этот

момент полог откинулся и вовнутрь шатра вошел Гуюк-хан в сопровождении

нескольких приближенных, среди которых выделялся свирепым выражением лица

хан Бури, не снимавший руки с рукоятки китайского меча. На Сиятельном были

китайские доспехи поверх длинного кафтана, а голову венчал золоченый шлем, украшенный драконами. Кипчаки вскочили с ковриков и замерли в почтительном

поклоне, Кадыр как бы нечаянно стукнул ножнами о пол, стараясь привлечь

внимание чингизида к своей персоне. Это ему удалось, сын кагана всех монгол

едва заметно покривил губы в легкой усмешке, он шумно вздохнул и прошел на

середину шатра. Слуги втащили за ним невысокое возвышение, отодвинув ковры, на которых сидел тысячник, поставили на их место походный трон и

растворились в полутьме. Гуюк-хан опустился на мягкое сидение и возложил

руки на подлокотники, на пальцах сверкнули искрами множество богатых

перстней, разукрашенных замысловатым плетением золотых и серебряных

проволочек. Почти все перстни были именными, они принадлежали когда-то

хорезмским и самаркандским шахам с персидскими халифами и султанами с

китайскими императорами, и были подарены монгольским завоевателям не

владельцами, а были сорваны с отрубленных пальцев коронованных особ.

Сиятельный поправил на груди золотую пайцзу и позволил присутствующим

присесть на свои места. Узнав, что кипчаки еще не выдвинули кандидата на

место тысячника, но что единодушно поддерживают на пост темника Абдул

Расуллу, он огладил пальцами голый подбородок и окинул собравшихся властным

взглядом:

– Совет чингизидов и темников левого крыла войска утвердил тысячника

Абдула Расуллу на место убитого в бою темника Бухури. – сказал он и поднял

вверх раскрытую ладонь. – Пусть бог Тэнгре благоволит к нему в небесных

чертогах.

– Да будет так! – повторили как заклинание военачальники. – Аллах

акбар!

Сиятельный проследил, чтобы чалмы и тюрбаны чернобородых в большинстве

кипчаков склонились как можно ниже, затем подался чуть вперед и с нажимом

сказал:

– Я не буду возражать, если на пост Расуллы вы назначите сотника

Кадыра. Это воин, успевший прославиться при взятии урусутских крепостей, его

тело в шрамах, но воинский дух остался прежним, – он сдвинул редкие брови и

продолжил. – Как только Кадыр поменяет юрту сотника на шатер тысячника, ему

будет поручено важное задание, связанное со штурмом крепости Козелеск.

Окситанские требюше с другими стенобитными машинами переправили через реку

Жизыдары, осталось установить их напротив ворот, выходящих на южную сторону.

Военачальники вежливо склонили головы, но решение Сиятельного

поддержали не сразу, последние слова сказали о том, что войско будет

находиться под стенами непокорного города до тех пор, пока не схлынут

весенние воды и не подсохнут дороги. А это означало, что заботиться о

пропитании придется с удвоенной силой, не оглядываясь на запас зерна в

обозе, который предназначался лишь для монгольских и татарских всадников.

Кадыр чутко уловил перемену настроения в соплеменниках, он с начала

совещания ждал момента, должного стать для него звездным, рассчитывая, что

обсуждение кандидатуры затронет болезненную тему нехватки продовольствия для

людей, и фуража для животных. И чудо свершилось, несмотря на то, что о

припасах никто не обмолвился ни словом, вопрос витал в воздухе подобно

запаху амбры, которой слуга освежал воздух внутри шатра. Джагун собрал волю

в кулак, затем вскинул подбородок, дерзко оглядев начальственный состав

кипчакских полков, обратился к Гуюк-хану: – Сиятельный, перед тем как мои воины оседлают стены урусутской

крепости, я обещаю тебе найти кладовую Козелеска, забитую по крыши припасами

для ее защитников, о которой ходит много сплетен, – он сглотнул слюну и еще

выше поднял голову. – Я знаю, где ее искать.

В шатре установилась настороженная тишина, никто не ожидал, что сотник

огласит сведения, о которых толком не ведал никто. Было видно, что Гуюк-хан

напрягся тоже, это был главный вопрос для войска, за решение которого

джихангир мог простить любые прегрешения, а курултай в Каракоруме, когда

весть достигнет Монголии, расценить как самую большую победу над врагом. С

нахождением таинственной кладовой прекратился бы падеж животных, а отряды

воинов, рассылаемые в разные стороны, не пропадали бы в темных лесах

бесследно. Сиятельный, удостаивавший Кадыра вниманием лишь изредка, уставился на него в упор, маленькие губы подобрались еще больше, а ноздри

приплюснутого носа кровожадно зашевелились, с шумом втягивая воздух.

– Говори, – приказал он джагуну глухим голосом. Кадыр почувствовал, как превращается из тысячника без нескольких

мгновений в хашара обыкновенного, владеющего какой-то тайной, жизнь которого

висит на волоске. Если он сейчас не объяснит всем, где находится кладовая, его сочтут лжецом и отдадут палачам, чтобы те содрали с него с живого шкуру, а потом посадили бы на кол. Еще в своей юрте, когда притащил туда урусута, он вдруг понял, где искать амбары с зерном, вот почему решил ускорить над

ним расправу– ответ на загадку читался на лице хашара, как китайское письмо

на пергаментном листе. Оставалось или заставить написавшего ускорить

перевод, или призвать на помощь внутреннего толмача. Урусут предпочел

переводу смерть, а внутренний толмач джагуна быстро нашел ключ к тайне.

Кладовую нужно было искать на правом берегу реки Жизыдары вверх по течению, к ней вела, скорее всего, наезженная дорога, ведь старые запасы нужно было

вывозить, а новые завозить обратно. Грести вверх по течению было тяжелее, как заметил урусут, да еще если лодка груженая, а если плыть вниз, можно и

веслами не шевелить. Кто догадается, что эти откровения, от которых у хашара

сам собой возник смех, нужно будет воспринимать с точностью до наоборот?Вряд

ли во всем ордынском войске найдется такой умный джагун, как Кадыр, который

умеет не только разгадывать загадки врагов, но даже прочитать их мысли.

Кадыр в который раз за сегодняшний день собрал волю в кулак и смело

посмотрел в глаза Гуюк-хана, успевшего превратиться в снежного барса, которые водились в стране Барон-Тала, приготовившегося к атаке.

– Ан-Насир – Победоносный, кладовая урусутов находится вверх по реке

Жизыдары, я думаю, что ее построили недалеко от берега, чтобы легче было

таскать туда с лодок мешки с зерном и другими продуктами, – четко произнес

он.

– Откуда тебе об этом стало известно? – продолжил Сиятельный допрос

бесстрастным голосом, на плоском его лице не покривилась ни одна черточка. В

полной тишине было слышно, как мерно раскачивается опахало в руках раба, стоящего у печки и разгоняющего теплый воздух по шатру.

– От пленного урусута, которого я с воинами захватил на погосте

Дешовки, – у Кадыра задергалась щека, он подумал, что сболтнул лишнего и

болезненный приступ от волнения, часто посещавший его, может прервать диалог

с чингизидом, но тот пропустил его откровение мимо ушей. – Я сегодня его

допрашивал.

– Что рассказал тебе хашар? – Почти ничего, но я заставил его путаться в ответах, а потом сделал

нужные выводы.

Гуюк-хан уставился перед собой и надолго замолчал, не смели прерывать

течения мыслей и тысячники с сотниками, хотя блеск глаз не мог скрыть

чувства зависти, испытываемого ими к сопернику. Особенно не давало оно покоя

тем, кого называли кандидатами на место Расуллы, кидавшими в сторону Кадыра

неприязненные взгляды. Но джагун сидел не шелохнувшись, он сделал дело и от

него теперь мало что зависело, разве что подтвердить сказанное действиями в

этом направленнии. Для начала нужно было получить лишь разрешение

Сиятельного, без ведома которого ни один человек не мог покинуть военный

лагерь. Наконец, чингизид вскинул голову, увенчанную китайским шлемом с

золотыми насечками и пером от белой цапли, и полуобернулся к Расулле, занявшему место на коврике сбоку и позади него: – Ты поедешь со мной, а твое место прямо сейчас займет тысячник

Кадыр, – он перевел взгляд на джагуна. – Я меняю планы в отношении твоего

отряда, тысячник, теперь у тебя одна задача – найти кладовую Козелеска, из

которой его защитники пополняют запасы, и захватить ее вместе со слугами.

– Слушаю и повинуюсь, Ан-Насир, – сложился Кадыр в глубоком поклоне, доставая тюрбаном до коленей. – Я обещаю тебе, что найду урусутские амбары и

вымету из них все до зернышка.

В шатре раздался гул голосов, половина из которых была одобрительной, а

половина ехидной и недоверчивой, ведь кладовую не переставали искать с

момента, как полки орды подошли к стенам крепости, и ни один отряд не сумел

отыскать даже намека на то, что она существует. Зато много воинов навсегда

затерялось в непроходимых чащах с топкими болотами, земля на которых дрожала

как при землетрясении. Гуюк-хан приподнял обе руки, за них ухватились слуги, оторвавшие его грузное тело от сидения, и он, переваливаясь на коротких

ногах, направился к выходу из шатра. За ним заторопились высокие сановники

во главе с ханом Бури, к которым присоединился тысячник Расулла, успевший

вырасти на целую голову и поменять мало подвижное выражение лица на безликую

маску темника. Проходя мимо Кадыра, согнувшегося пополам, он покривил уголки

губ с белым налетом, как бы давая понять, что чин тысячника был получен им

не без молчаливого его согласия.

– Яшасын, Высокоблагородный, – приложил недавний джагун правую руку к

груди. – Ты можешь опираться на меня как на спинку походного трона, который

поставят в твоем новом шатре. Яшасын!

Расулла ничего не сказал, сейчас ему было лень поднимать даже ноги над

порогом шатра, и если бы не законы “Ясы”, вырубленные в ней булатными

клинками, он бы приказал убрать его с дороги.

Джихангир с непроницаемым лицом слушал своего родственника Бури, вернувшегося из ставки Гуюк – хана. Они сидели перед ковром, уставленным

кипчакскими сладостями и китайскими чашечками с монгольским чаем, заправленным соленым жиром. Весть о том, что джагун Кадыр, которому Бату-хан

приказал вырвать остатки ноздрей, назначен тысячником на совете чингизидов и

темников левого крыла войска, не слишком зацепила его. Он понимал, что это

ответный ход сына кагана всех монгол, посчитавшего себя оскробленным после

получения им приказа о взятии крепости Козелеск за два дня. Перед этим

Бату-хан выслушал доклад Непобедимого полководца о хорошо укрепленном

городе, где тот указал на факт, что до тех пор, пока не схлынут полые воды, крепость вряд ли можно будет взять. Ее омывают с трех сторон разлившиеся

реки, а с четвертой защитники вырыли ров, глубиной в несколько сажен, из

вынутой земли они соорудили такой же высокий вал, усилив проездные ворота

поднятым перекидным мостом. Вряд ли окситанские требюше, показавшие себя в

других местах с лучшей стороны, сумеют разбить двойную преграду из дубовых

плах, соединенных железными пластинами и квадратными гвоздями. Разве что

попробовать снести камнями одну из глухих башен на навершии стены, а потом

послать на штурм отборные части. Ослепительный долго молча перебирал четки, вырезанные из черного агата, эту привычку он перенял у факиха Хаджи Рахима, кипчакского летописца, состоявшего при нем и пачкавшего белые свитки бумаги

темной краской, висевшей каплями на конце его каляма. Затем он встал и

прошелся по шатру вокруг походного трона с орлом над спинкой.

– Пусть Гуюк-хан решает задачу сам, я не стану отменять приказа, как не

пошлю на помощь ни одного воина из других полков, – наконец заговорил он. –

Если он не управится в отведенное время, я прикажу ему отвести войска от

крепости и дождаться схода паводка. Но когда воды схлынут, на штурм

Козелеска ринутся полки Кадана и Бури, хан Гуюк, твердолобый этот чулун над

могилами погибших воинов, будет смотреть за его взятием из своего шатра.

Субудай-багатур тогда усмехнулся дальнему прицелу саин-хана, решившему

неудачи по взятию крепости переложить на плечи сына кагана всех монгол, и

удовлетворенно причмокнул морщинистыми губами. Он давно стал считать внука

великого друга третьим сыном, при чем, старшим.

Вот и сейчас джихангир, выслушав доклад хана Бури, к которому он

благоволил, бросил на него доверительный взгляд и поинтересовался: – Действительно ли этот Кадыр, которого Гуюк-хан сделал тысячником, знает местонахождение кладовых Козелеска, или это очередная кипчакская

сказка из ихней “Тысячи и одной ночи”?

– Саин-хан, рассказ тысячника походил на правду, репутация у него среди

кипчакских воинов довольно высокая, он славится не только храбростью, но и

тем, что не боится говорить правду в лицо, – хан Бури отодвинул китайскую

чашечку с монгольским чаем, приправленным солью и овечьим жиром. – Чтобы

узнать, как все обстоит на самом деле, я приказал двум тургаудам пойти с

отрядом Кадыра на поиски кладовой и проследить за его действиями. Если

тысячник ничего не найдет, они отрубят ему голову и привезут обратно, чтобы

показать ее кипчакскому сброду.

Джихангир покривил губы в ухмылке, он помнил джагуна с дерзким

выражением на лице, изуродованном шрамами, который выкрикивал оправдания

вместо того, чтобы принять заслуженную кару за принесенную дурную весть. Он

тогда поймал себя на мысли, как и Субудай-багатур, бывший в шатре, что

кипчак вряд ли уступит монгольскому воину в смелости и в сообразительности, что таких смышленых нужно поощрять подарками и повышать в звании. Если бы

джагун не служил верой и правдой Гуюк-хану, этому сыну змеи, он бы тоже не

оставил его без внимания, но Кадыр был готов за хозяина перегрызть глотку

любому. Впрочем, все, что ни делается, то делается к лучшему, так говорит

Хаджи Рахим, летописец славных подвигов монгольской орды, а он не отрывает

носа от книг со страницами, усыпанными знаками, которых возит с собой

множество.

– Ты поступил правильно, Бури, кладовая Козелеска заслуживает особого

внимания и ее необходимо найти как можно скорее. Если она не выдумка

урусутских харакунов. – Бату-хан одарил собеседника поощрительным взглядом и

поставил фарфоровую чашку на ковер. На плоское лицо вернулось

сосредоточенное выражение, а узкие глаза превратились в колючие щелочки. –

Но задача войска состоит в том, чтобы взять крепость и не оставить от нее

камня на камне. Мы должны делать все, чтобы бунт покоренных нами народов

веками не тревожил Священную монгольскую империю, и чтобы они безропотно

отдавали нашим правнукам лучшее, чем владеют сами.

Бури воздел руки вверх и восторженно воскликнул: – Ослепительный, да продлит твои дни небесный бог Тэнгре, и пусть не

прекращается к тебе любовь Сульдэ, бога войны, – он прижал ладони к груди. –

Я клянусь, что готов быть вечным твоим рабом и исполнять любое желание.

Кивнув головой, саин-хан взял четки и повертел в руках плотные черные

шарики, подумал о том, стоит ли посвящать Бури, чингизида, рожденного не

монголкой, в далеко идущие планы, предусматривающие недопущение Гуюк-хана на

трон кагана всех монгол, занимаемый его отцом Угедэем. Взвесив все за и

против, он снова повернулся к дальнему родственнику: – Как только схлынет весенний паводок, вы вместе с Каданом направите

свои тумены под стены крепости, я верю, что вы возьмете ее за один штурм, порукой тому ваше высокое военное искусство, доказанное на полях сражений в

стране урусутов.

– Ослепительный, прими мою благодарность за доверие, которое оказываешь

мне.

Хан Бури снова скрестил руки на груди и опустил голову, увенчанную

стальным шлемом с перьями от белой цапли. Хозяин шатра покосился на вход и

понизил голос:

– Сейчас Козелеск взять нельзя, потому что из-за весеннего разлива мы

не можем подтащить под стены камнеметные машины, чтобы разбить ворота или

башни и ворваться на улицы неудержимым потоком, как это было всегда. Это

значит, что все усилия Гуюк-хана долго будут напрасными, и это положение

вещей нам на руку, – он назидательно поднял палец вверх. – Весть о том, что

главнокомандующий левого крыла войска не справился с обязанностями, будет

отправлена в Каракорум, о его поражении под стенами маленькой крепости

узнает курултай, и этого будет достаточно, чтобы его кандидатура на высший

пост была забракована как стрела без наконечника.

– Но у Гуюк-хана достаточно влиятельных друзей не только среди

военачальников, но и в высшем совете Орды, – насторожился Бури, осознавая, куда его хотят втянуть. – Они готовы поддержать его, потому что видят в нем

благодетеля.

– Не рано ли эти люди нацелились делить шкуру не убитого еще медведя? А

если им не удастся завладеть ею? – насмешливо покривил губы Бату-хан, уловив

в словах, сказанных собеседником, его скрытную причастность к тем друзьям. И

пояснил как можно мягче. – Сын кагана не настолько умен, чтобы занять трон

отца, для управления Золотой Ордой, не имеющей границ, нужен чингизид с

небесным умом. Пусть Гуюк благодарит шаманов, окруживших его духами везения, иначе ему нельзя было бы доверить сотни воинов.

Бури сдержанно засопел, понимая, что доказывать джихангиру обратное не

только бесполезно, но не умно, ведь у него не было шансов стать каганом, он

был полукровкой, вдобавок перенял от матери, что самое неприятное, дикий

нрав, за который не единожды расплачивался синяками и откровенными

насмешками в свой адрес. Он мог лишь бороться за место среди чингизидов, а

когда борьба закончится победой, знал бог Сульдэ, которому Бури служил верой

и правдой.

– Саин-хан, тебе известно больше, чем нам, поэтому курултай выбрал тебя

джихангиром войска, – осторожно сказал он. Но не сдержался и высказал, что

думал. – Но и ты мечтаешь о короне кагана всех монгол, хотя в твоих жилах

тоже течет меркитская кровь.

Бату-хан не повел бровью, хотя любой монгол мог усмотреть в сказанном

оскорбление. Это было именно так, зато какое это было оскорбление, брошенное

в лицо, оно было присуще Бури и больше никому, и походило на вымученный

упрек, протолкнутый между губ таким же полукровкой, как он сам, только

стоящим на несколько ступенек ниже. А какой из нукеров не мечтает стать

джихангиром, пусть он всего лишь презренный половец, чаще питающийся не

дымящейся от крови плотью, а падалью. Джихангир повернулся к собеседнику и

посмотрел в черные зрачки, расширившиеся в ожидании реакции на неосторожные

слова:

– Вот потому, Бури, я с тобой разоткровенничался, что нам делить

нечего, я уверен, что с этого момента ты будешь прикрывать мне спину как

самый преданный из кебтегулов, когда сон сморит меня и я стану беззащитным.

Темник, приготовившийся услышать все, только не то, что поймали уши, на

мгновение оторопел, затем прикоснулся ракрытыми ладонями к груди и молча

склонил голову перед человеком, каждое слово которого было на вес золота, сам не в силах произнести ни звука. Саин-хан почувствовал, что с этого

момента у него появился кровный брат, готовый отдать за него жизнь, чего он

добивался, позвав Бури к себе. Он полуобернулся к рабу, возившемуся с печкой

позади трона, и приказал принести бурдюк с хорзой, пришла пора закрепить

союз хмельным напитком из перебродившего кобыльего молока. И когда он был

разлит в фарфоровые чашки, заменившие посуду с чаем, молча поднял свою и так

же молча выпил до дна. Хан Бури последовал примеру саин-хана, не осознавая

до конца, в какую тайну его посвятили и что ему ждать от нее, на круглом

лице застыла маска напряженного размышления. Джихангир не спешил помогать

собеседнику ее разглаживать, давая ему возможность взвесить все за и против, чтобы окончательно узнать, кого только что приблизил к своему горлу. И в

который раз убедился, что Бури не способен на обман, потому что глубокие

сомнения начали вскоре покидать его душу, вместо них на лице появилось

доказательство верности ввиде преданного взгляда. Джихангир вытер губы

рукавом халата и облегченно расслабился.

В это время полог на входе отодвинулся и в шатер вошел тургауд, пройдя

пару шагов по направлению к трону, он опустился на одно колено и склонил

голову:

– Джихангир, на правый фланг войска произошло нападение урусутских

полков, – четко сказал он.

Бату-хан на мгновение застыл изваянием, в него будто попала каленая

стрела, затем лицо, заплывшее жиром, начало наливаться темной кровью, нос

хищно затрепетал ноздрями, а нижняя челюсть выпятилась вперед.

– Кто посмел? – прохрипел он, не в силах справиться с яростью, мгновенно охватившей его. – Кудейары, джихангир, – воин дневной стражи еще ниже опустил голову. –

Разведчики хана Шейбани ждут разрешения переступить порог твоего шатра.

– Пусть войдут! Вовнутрь проскользнули три кипчака с нашивками на рукавах, они

бросились на колени и стукнулись лбами о ковры, покрывавшие пол. Они были

без оружия, в урусутских тулупах и рыжих кипчакских сапогах, подбитых

войлоком, развязав цветные пояса, воины повесили их себе на шеи: – Говори, – приказал джихангир сразу всем, не в состоянии выделить

старшего по званию – такой грязной была на них одежда. Средний кипчак

вскинул голову, обмотанную материей, и сел на пятки, лицо у него обросло

черной бородой, над большими глазами кустились черные брови, достававшие

концами до висков. Омыв бороду ладонями, он сказал высоким голосом, перемежая монгольские и кипчакские слова: – Ослепительный, урусуты налетели на сотни под утро, когда туман еще не

рассеялся, и когда лошади, уставшие за ночь от воя волков, тоже смежают

глаза, – он поперхнулся, стараясь справиться со спазмами, сдавившими

горло. – Они порезали ножами много наших воинов и снова ушли в непроходимые

леса.

– Сколько воинов погибло? – вцепился саин-хан пальцами в рукоятку

кинжала. – И почему часовые заранее не предупредили об опасности?

– Наверное, они заснули, потому что урусуты нас давно не тревожили. А

сипаев-воинов погибло много.

– Сколько!? – зарычал хозяин шатра. – Больше трехсот человек, еще карапшики-разбойники посекли мечами две

стенобитные машины и увели табун лошадей.

– А сколько воинов потеряли урусуты? – Одного, Ослепительный, его тело осталось лежать посередине поляны, которую занимали сотни. – Это был карапшик Кудейары? – Это был урусутский харакун в порванных лаптях и в тулупе клочьями, в

руке он сжимал простой нож.

Бату-хан резко поднялся на ноги и направился к выходу из шатра, на ходу

бросив через плечо:

– Посадить всех троих на колья. – Аман, Ослепительный!.. – попытались кипчаки ухватиться за его сапоги, но джихангир с силой ударил ближайшего в лицо. За ним поспешил хан Бури, который тоже приложил каблук к длинному носу другого разведчика, принесшего

вместе с товарищами дурную весть. Ковровый полог на входе в шатер слетел с

волосяной веревки и упал далеко в стороне, заставив баурши-завхоза присесть

от страха на пятки. Возле Бату-хана уже приплясывал любимый конь вороной

масти с белыми чулками до коленных чашечек и с такой же звездой в середине

лба, а верные тургауды помогали ему взобраться в седло, покрытое плотным

ковром с мягкой подушкой под ним, с золотыми стременами по бокам. Через

мгновение всадник всадил шпоры в бока лошади и помчался вслед за тройкой

знаменосцев с тугом над головами, сорвавшимися с места на миг раньше. За ним

поспешил Бури, а потом тишину взрыли дробным топотом пятьсот отборных

тургаудов со зверскими выражениями на лицах.

В предвечерних сумерках на поляне посреди леса разбросались в

неестественных позах несколько сотен воинов без доспехов и вооружения, снятых большей частью урусутами, остальное подобрали ордынцы, они были убиты

ударами сулиц и обыкновенных засапожных ножей. По краям поляны выстроились

войска правого крыла орды под управлением Шейбани-хана со знаменами, тугами, бунчуками и вымпелами. Несколько десятков трупов десятников и сотников с

нашивками на рукавах успели оттащить в сторону, их должны были положить

отдельно, бревна для костра уже приготовили. Среди младшего командного

состава оказался тысячник с пайцзой на груди, но без шлема и без кольчуги с

саблей. Не было на нем богатой шубы с золотыми перстнями на пальцах и даже

сапог, он лежал на стылой и мокрой земле, выпятив огромный живот и раскидав

в стороны босые ноги. Рядом с Бату-ханом и Бури остановился Шейбани, прискакавший сюда только что, желтое и плоское лицо выражало крайнюю степень

озабоченности. После случившегося он сравнялся в беспечности с ханом Гуюком, потерявшим под Козелеском во время вылазки защитников крепости более шести

сотен воинов с несколькими тысячниками и двумя темниками с сыном полководца

Бурундая. Таких потерь высшего состава Орда не знала со времени вступления в

земли урусутов, если не считать хана Кюлькана, младшего сына Потрясателя

Вселенной, убитого под Коломной. С ними не могли сравниться потери при битве

с объединенным войском урусутов у Красного Холма, когда был зарублен коназ

всей Руси Георгий Всеволодович. Джихангир увидел краем глаза, как к свите

приближается на саврасом коне Субудай-багатур, наверное его успел

предупредить о нападении разбойников под началом Кудейары кто-нибудь из

юртджи или из нукеров, бывших его глазами и ушами везде. Почти все высшие

военачальники были в сборе, если не считать Гуюк-хана и чингизидов из его

окружения. Но они, скорее всего, еще продирались через леса к печальному

этому месту, не смея нарушить законов “Ясы”, в которой было сказано: если

военачальник не отдал последних почестей воину, погибшему при исполнении

воинских обязанностей, он достоин смерти. Бату-хан оторвал взгляд от поляны

и поднял правую руку, специальные отряды поспешили к убитым воинам, другие

принялись укладывать бревна в основание костра, подгоняя их друг к другу.

Ровными рядами на них положили кипчаков, татар и монголов с куманами, обрами, саксинами и другими воинами из разных племен и народов. Первый ряд

мертвецов снова переложили бревнами, укладывая тела так, чтобы не выступала

ни рука, ни нога. Скорбная башня росла на глазах, ордынцы облепили ее со

всех сторон торопливыми муравьями, скоро для поднятия наверх тел и стволов

понадобились лестницы и арканы. Наконец квадратную вершину увенчала юрта из

толстых жердей со стягом на верху. Джихангир, наблюдавший за

приготовлениями, почувствовал, что сзади кто-то подъехал, он втянул носом

воздух и уловив резкий запах лошадиного пота, понял, что Гуюк-хан, этот сын

змеи, все-таки успел к началу ритуала. По губам скользнула презрительная

усмешка, сказавшая о том, что приезд вовремя кровного врага ничего не сможет

изменить, и что задумки саин-хана остаются в силе. Он выехал вперед и снова

поднял правую руку, и тут-же рев из тысяч глоток заставил вздрогнуть вековой

лес, загнав тишину в непроходимые чащи. Голые вершины деревьев сотряслись, сбросив на землю отмершие ветви.

– Уррра-агх!!! – закричали монгольские воины. – Уррра-агх!!! Кху, кху, монгол! Клич подхватили татары и кипчаки: – Яшасын!!! Яшасын!!! Их гортанные голоса перекрыли другие крики: – Гей ой о чуй! – Аллах акбар! В жуткую какофонию звуков, набирающую обороты, вмешались кличи других

полков и соединений, состоящие из воинов разных национальностей, они

взметнулись в вечернее небо и, казалось, пошатнули предгрозовые недвижные

облака. Заревели длинные трубы с утолщениями на концах, загромыхали

барабаны, зашлись хриплыми голосами рожки, их прорезали резкими переливами

глиняные свирели. Двадцать шаманов в белых одеждах и со шкурами диких

животных на плечах встали на карачки и поскакали вокруг башни, кривляясь и

лупя кулаками в бубны, украшенные цветными лентами, медными колокольчиками и

высушенными головами птиц и мелких степных зверьков. Они начали входить в

транс, падая на землю, исходя слюной и дрыгая ногами. Некоторые из всадников

спрыгнули с коней и пошли за ними, размахивая шелковыми расписанными

платками в правых руках. Напряжение возрастало, оно было готово перейти в

состояние, напоминающее припадки, когда всадники соскакивали на землю и

бились о деревья головой, ведь среди погибших были друзья, с которыми они

отправлялись на войну из одного улуса или аула. На губах воинов запузырились

белые клочки пены, глаза начали вылезать из орбит, тела стали подергиваться, а руки и ноги невольно взбрыкивать. Джихангир, дождавшись, когда общее горе

достигнет апогея, подал знак факельной группе во главе с китайцем, не

сводящим с него глаз, чтобы она приступила к завершающей фазе. К сооружению

приблизились с восьми сторон люди в длинных одеждах с зажженными факелами, подожгли паклю, намоченную в горючей жидкости и заложенную между бревнами, поднесли огонь к просмоленной одежде погибших. Языки пламени охватили башню

со всех сторон, они взметнулись вверх, рассеивая с черных концов тучи искр.

Гортанные кличи из тысяч глоток, рев сотен труб и хрипение сотен рожков, усиленные оглушительным боем барабанов и бубнов, заполнили поляну, превратив

ее в громадный медный котел с толстыми стенами, издающий звуки, сравнимые с

гудением урусутских вечевых колоколов, когда мощный их гул разносится по

окрестностям на огромные пространства, и спасения от него нет. Орда

продолжала бесноваться на дне этого котла, середину которого охватило

кровавое пламя с языками черного дыма, извивающегося китайскими драконами.

Казалось, воины исполнили долг на земле и ждали теперь момента, когда огонь

достигнет небес, чтобы броситься в него и превратиться в искры, исчезающие

среди туч бесследно. И так давно бы произошло, если бы кто-то увидел, что

пламя лизнуло жарким языком Повозку Вечности, начавшую проступать между