355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юрий Белостоцкий » Прямое попадание » Текст книги (страница 3)
Прямое попадание
  • Текст добавлен: 17 октября 2016, 01:36

Текст книги "Прямое попадание"


Автор книги: Юрий Белостоцкий


Жанр:

   

Военная проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

IV

Долго, однако, после этого еще не приходило к Башенину чувство облегчения. Самолет уже давно был в облаках, а ему не верилось, что они спасены, казалось, что «мессера» по-прежнему где-то рядом и лишь ждут момента, когда по ним можно будет ударить изо всех стволов разом. Но как только чуть успокоился, снова началось такое, что ему опять пришлось приваривать кожу рук к штурвалу и рвать ремни на педалях.

Случилось так, что, когда они решили выбраться из этих спасительных облаков, – линия фронта была где-то совсем уже рядом, но где точно, они не знали, – как опять, уже во второй раз, угодили под зенитный огонь. И – снова облака, снова их унылое однообразие за бортом, снова мучительное сомнение в правильности показаний приборов.

Но и на этом их злоключения не кончились. Когда они опять, уже в четвертый раз, выбрались из облаков и перешли, уже на бреющем, под облаками линию фронта, оказалось, что, пока они утюжили вслепую воздух, здорово уклонились влево, очутились чуть ли не на противоположном участке фронта и горючего дотянуть до аэродрома теперь не хватит, в баках его осталось совсем на донышке.

– Скажи на милость, – сокрушенно протянул Башенин, ткнув в сердцах пальцем в приборную доску. – Вот уж действительно не повезет так не повезет.

– Ничего, – поспешил успокоить его Овсянников. – Сядем, на худой конец, в Стрижах.

Стрижами назывался – видать, по имени соседней деревушки – аэродром, до которого отсюда было почти вдвое ближе, чем до их собственного.

До весеннего наступления, пока фронт не продвинулся вперед, в Стрижах стояли немцы и Башенин видел эти Стрижи только с воздуха, когда летал туда на бомбежку. Сейчас, конечно, никаких следов бомбежки в Стрижах не осталось, аэродром давно был приведен в порядок, там вовсю хозяйничал какой-то наш БАО [7]7
  Батальон аэродромного обслуживания.


[Закрыть]
, и Башенин против Стрижей, разумеется, ничего не имел. А потом, после всего случившегося, ему уже вообще было безразлично, где садиться, он теперь был готов сесть где угодно, а не только в этих Стрижах, сесть хоть в поле, хоть «на живот», лишь бы не за линией фронта.

В Стрижах, конечно, их не ждали – аэродром был запасным, частями фронта пока не использовался, – и как только они появились над ним, там поднялся переполох: два мотора, два киля, уж не «мессершмитт» ли, дескать, сто десятый [8]8
  Двухмоторный истребитель «Мессершмитт-110» был очень похож на нашего пикирующего бомбардировщика «Пе-2».


[Закрыть]
. Короче, в Стрижах объявили воздушную тревогу. Но до обстрела зенитками, слава богу, не дошло, хотя случиться такое могло: Башенин догадался своевременно сделать несколько выразительных покачиваний на левое крыло, а Овсянников дал зеленую ракету – таков был на этот день «я – свой» [9]9
  «Я – свой» менялся, естественно, каждый день.


[Закрыть]
.

На стоянке, куда они зарулили после не совсем удачной посадки – на посадку, чтобы не рисковать, они пошли с ходу, – уже было полно людей, сбежались все, кто мог: людям, верно, не терпелось узнать, что это за самолет вдруг приземлился на их забытом богом аэродроме и что его прилет мог означать. Но, узнав, в чем дело, успокоились, а наиболее резвые тут же побежали за бензовозом и водо-, маслозаправщиком, чтобы не задерживать прилетевших, дать им возможность побыстрее добраться куда надо.

Башенин же, озабоченно поглядев на небо, направился на метеостанцию – ему не давали покоя облака, которые здесь тоже, как и за линией фронта, закрывали сейчас все пространство вокруг и, вполне возможно, успели закрыть и их аэродром.

– Не дай бог еще «загорать» тут придется, – объяснил он свое беспокойство Овсянникову. – Я быстро: одна нога здесь, другая – там. А вы тут с Кошкаревым пока за заправкой самолета проследите, – и, расспросив продолжавших с любопытством толкаться на стоянке людей, как пройти на метеостанцию, припустил туда скорым армейским шагом.

Идти пришлось недолго, метеостанция находилась рядом, сразу же за стоянкой, где начинался лес, надежно укрывавший ее с воздуха. С виду это была обычная, ничем не примечательная землянка с крохотными и низкими, над самой землей, оконцами и низкой же дверью, которая была открытой. Шагнув в эту дверь, Башенин очутился в тесном полутемном помещении с железной печкой посредине, тесно заставленном шкафами, столами и тумбочками. За одним из столов, в углу, сидела девушка, лица которой он сперва не разглядел, но почему-то почувствовал, что она должна быть хороша собою. И верно, когда девушка – в землянке она была одна – поспешила встать при его появлении и оказалась в полосе света, сочившегося из окна сбоку, он увидел, что она и в самом деле была миловидной и хорошо сложенной, хотя поношенная гимнастерка с сержантскими погонами и пилотка подчеркивали это в полутемной землянке не столь уж выразительно, как подчеркнуло бы, наверное, обычное девичье платье. И еще Башенин заметил, что, когда девушка поднималась из-за стола, неловко отодвинув табурет ногой в кирзовом сапоге, лицо ее заметно побледнело, будто встать ей стоило немалых усилий.

– Я не надолго, товарищ сержант, узнать, как погода, – в ответ на ее немой вопрос объяснил свое появление Башенин. – А то, боюсь, не долетим сегодня до дому. Как там у нас, открыто?

Девушка, конечно, уже догадалась, кто это был перед нею, – на аэродроме сейчас не было, наверное, землянки, где бы ни говорили о прилетевшем самолете, – но она все же сочла нужным спросить:

– Вы с прилетевшего бомбардировщика?

– Да, с бомбардировщика, лейтенант Башенин, – отрекомендовался он на военный лад, чтобы она знала, с кем разговаривает. Потом в свою очередь тоже полюбопытствовал, почувствовав какой-то непонятный интерес к этой девушке: – А вы, значит, тут начальником «небесной канцелярии»?

«Небесными канцеляриями» на аэродромах в шутку называли метеорологические службы, и Башенин посчитал, что девушка с таким приятным интеллигентным лицом не увидит ничего обидного в том, что он выбрал именно это шутливое выражение. И не ошибся: девушка приняла эту его шутку, ответив в том же духе:

– Начальником «небесной канцелярии» у нас мужчина, тоже, как и вы, лейтенант по званию. Но его нет. Вместо него я, дежурный по этой «канцелярии». Это вас устроит?

Голос у девушки был обычный, даже несколько глуховатый, но Башенину, почувствовавшему себя здесь, в этой тихой и чем-то уютной землянке, легко и непринужденно, голос ее понравился, и он, словно это дало ему право на большее, спросил, хотя минуту назад, пожалуй, и не подумал-бы задавать подобные вопросы:

– А имя этого дежурного по «канцелярии» узнать можно? – и пояснил, чтобы она не заподозрила его в донжуанстве – Ну, хотя бы для того, чтобы знать, кого нам в своих молитвах поминать, если нас отсюда выпустят и мы наконец доберемся до своего аэродрома? Или, – добавил он с шутливой угрозой, – кого проклинать, если нам придется здесь «загорать»?

Он ожидал, что как ни простодушна была с виду эта миловидная девушка, а торопиться отвечать не станет, сначала, дескать, немножко помнется или пожеманится, как это делают иные девушки в подобных случаях, и очень удивился, когда она ответила просто и в то же время с каким-то внутренним достоинством, которое больше всего в ней его и поразило:

– Почему же нельзя? Это не военная тайна, чтобы его скрывать. Меня зовут Настей, Настя Селезнева. – Потом, как бы дав ему время покрепче запомнить ее имя, вдруг с простодушной улыбкой пооткровенничала – Ну и нагнали же вы на нас страху, товарищ лейтенант, когда прилетели. Честное слово! Очень уж неожиданно получилось, как снег на голову, никак не ждали. У нас ведь тут тихо – ни своих, ни немцев. Правда, третьего дня немцы были, но очень высоко, наверное на пяти тысячах, и нас не тронули, прошла мимо. Видно, знают, что тут самолетов нет. А нас бомбить – что за интерес? Есть объекты поважнее. И вдруг нежданно-негаданно появляетесь вы, да еще со стороны линии фронта, где немцы, ну прямо «мессершмитт» «мессершмиттом». Я ведь не так давно на фронте, не успела побывать под бомбежкой, ну, когда воздушную тревогу объявили, и растерялась, конечно. Коленку вот даже зашибла, когда с девчатами в укрытие бежала, юбку с чулком порвала, чулки пришлось скинуть, – и, словно в землянке перед нею стоял сейчас не чужой, впервые увиденный ею летчик, а кто-то из аэродромных подружек, которых можно было особенно не стесняться, она высвободила из под стола эту ногу с ушибленной коленкой и, склонив голову, начала ее слегка растирать пальцами.

Башенин тоже невольно перекочевал взглядом на эту ее ногу и какое-то время стоял посреди землянки молча и чуточку остолбенело, не зная, как истолковать все это, и одновременно чувствуя, что ничего постыдного она не делает и что смотреть ему на нее приятно, что он с превеликим удовольствием помог бы ей в этом ее бесхитростном занятии, да не с руки.

А девушка, не замечая этой его неловкости, проговорила затем в раздумье и как бы делясь с ним своим опасением:

– Боюсь, не пришлось бы идти в санчасть, к врачу. Что-то уж шибко распухла и посинела.

Башенин, по-прежнему не сводя с нее глаз, вдруг улыбнулся во все лицо и протянул вместо сочувствия:

– Эх, жалко, я не врач. – Потом, посчитав, что этого мало, добавил: – Завидую тому врачу, который будет лечить такую восхитительную девушку. Сто раз бы на задание сходил, чтобы оказаться на его месте.

Девушка, словно получила пощечину, мгновенно вспыхнула, поспешила сунуть ногу обратно под стол и какое-то время сидела молча и неподвижно. Затем, намеренно избегая встретиться с ним взглядом, глядя куда-то в угол, встала, с гримасой опершись руками о стол, и проговорила уже совершенно другим тоном, словно перед нею был совсем другой человек:

– Вы, кажется, интересовались погодой, товарищ лейтенант? Так вот, судя по последним данным, – и она пошуршала бумагами, разложенными на столе, – задержка вам здесь не грозит, можете лететь спокойно. По маршруту и в районе вашего аэродрома все пока в пределах нормы, хотя облачность почти повсюду десять баллов и ветер сильный. Но лететь, повторяю, можно, ничего опасного нет. Так что ни пуха ни пера, товарищ лейтенант, – и, подняв наконец на него мучительно-стыдливый взгляд, замерла в почтительной позе.

Башенин понял, что визит его на метеостанцию кончился, да еще далеко не блестящим образом, и в первый миг не знал, как себя повести. Потом вдруг протянул подчеркнуто невозмутимым тоном:

– Вы, кажется, меня торопите, если не сказать больше?

– Вы сами торопитесь, товарищ лейтенант.

– А если я захочу остаться?

– Остаться? Как остаться? Зачем? – удивление девушки было неподдельным.

Башенин тогда пояснил, вызывающе поглядев на нее:

– Ради вас. Ради ваших глаз. Мне, может, ваши глаза понравились, и я без них больше не могу. Вы не допускаете такой мысли?

Это в Башенине заговорило уязвленное самолюбие, хотя он улыбался и готов был поверить, что и девушка в ответ сейчас тоже рассмеется звонким смехом, и тогда не надо будет делать хорошую мину при плохой игре, он удалится отсюда без особого урона для своего достоинства.

Но девушка не рассмеялась, она, наоборот, обиженно поджала губы, потом, не меняя ни голоса, ни выражения лица, проговорила:

– Я понимаю, товарищ лейтенант, вы старше меня по званию и я должна относиться к вам с уважением, как того требует устав. Но терпеть пошлости даже от старших по званию я все-таки не намерена.

Это уже был шлепок по носу, шлепок основательный, и Башенин уже совсем растерялся и не знал как быть: то ли поставить эту закусившую удила недотрогу по команде «смирно» да и отчитать, чтобы не зарывалась, то ли дать понять, что он вовсе не хотел ее обидеть, что это получилось нечаянно, но не придумал ничего лучшего как сказать:

– Ну и характер же у вас, товарищ сержант. С таким характером вам не на фронте быть, а где-нибудь…

Но договорить он не успел, и девушке, налившейся от его последних слов прозрачной бледностью, не довелось услышать, где же ей все-таки было лучше быть с таким характером если не на фронте, – в землянку, толкаясь и с любопытством заглядывая через головы друг друга, пробились несколько девчат, видно, сослуживцев этой Насти, и, как бы не сразу увидев тут Башенина, а только когда протиснулись вперед и огляделись, уставились на него во все глаза с таким видом, словно никак не ожидали увидеть здесь еще кого-то, кроме Насти, тем более незнакомого летчика.

Но Башенин сразу же, как только девчата вошли и начали переглядываться между собой, понял, что никакой Насти им здесь не надо, что привела этих девчат сюда не нужда в какой-то там Насте, а самое обычное девичье любопытство. Как же, на их забытом богом аэродроме появился летчик, да еще с боевого задания, ну как же можно было пропустить такое, позволить ему улететь отсюда, не разглядев его хорошенько. Будь это в другой раз, Башенин, возможно, даже был бы польщен таким непосредственным проявлением интереса к своей особе, не преминул бы пуститься с ними в разговоры, наверняка побалагурил бы, а тут словно воды в рот набрал, даже сделал вид, что их не замечает. Когда же одна из девушек попыталась было, правда из-за спин своих подруг, начать разговор, чтобы привлечь его внимание, и протянула, словно это была бог знает какая новость: «А самолет горючим уже заправили, сама видела», он вдруг коротким взмахом руки дал им знак посторониться и, так и не сказав ни слова, двинул к выходу. И только у порога, видно, опомнившись, что нельзя же быть таким невежей, запоздало бросил через плечо:

– Счастливо оставаться, девчата! – и захлопнул за собой дверь.

На стоянку он вернулся рассерженным, хотя дорогой и попробовал было успокоить себя, что ничего особенного у него с этой Настей не произошло, и думать, а тем более расстраиваться из-за этого нечего. Ну, малость, конечно, оплошал, не рассчитал, как говорится, наговорил немножко лишнего, и вышло недоразумение. Но с кем, мол, не бывает. Ангелы и те, говорят, не безгрешны. А потом кто же мог наперед знать, что эта метеорологичка Настя окажется такой недотрогой. То улыбалась, едва рот не до ушей, чуть ли душу перед ним не распахивала, а тут вдруг «не говорите пошлостей», словно он и в самом деле пошляк. Другая бы на ее месте обрадовалась, услышав такое, за честь бы почла, а эта – сразу в амбицию, гордость начала показывать. Ну и пусть, если она без этого не может, ему-то что, ему какое дело. Он прилетел и улетел, а она с этой гордостью тут и останется.

Однако сколько он себя вот так ни успокаивал, не тешил, где-то в глубине души чувствовал, что вышло все-таки нехорошо и лучше бы ему там было не пускаться с этой гордячкой и недотрогой в разговоры, а только узнать о погоде – и назад. А еще лучше было бы вообще не ходить на эту метеостанцию, можно было бы и без метеостанции обойтись. Если бы погода оказалась не летной, их и так, даже если бы они туда заявились всем экипажем, не выпустили бы с аэродрома, заставили бы дожидаться, когда погода наладится.

Овсянников, конечно, сразу догадался, что визит Башенина на метеостанцию успехом не увенчался и, истолковав это на свой лад, заключил:

– Не дают, значит, погоды? Будем «загорать»?

– С чего ты взял? – огрызнулся Башенин.

– А чего тогда злой?

Действительно, вид у Башенина был явно не медовый, и он, чтобы только что-то сказать в оправдание, протянул уклончиво, не шибко-то заботясь о правдоподобности:

– Сидят там у них на этой метеостанции такие принцессы, что и слова не скажи. Ты же знаешь этих баовских принцесс.

Овсянников, кстати, этих баовских принцесс совершенно не знал, потому что предпочитал дела с ними никакого не иметь: Овсянников, как всем в полку было известно, неколебимо хранил супружескую верность жене, хотя и женился, как тоже всем было известно, не по любви, а по случаю, еще до войны, в училище. Но ни возражать, ни тем более расспрашивать Башенина о возмутительном поведении баовских принцесс Овсянников не стал, хотя и чувствовал, что тот наводил тень на плетень, – ни к чему. Да и занимали сейчас Овсянникова не какие-то там принцессы из БАО, с которыми Башенин конечно же явно не поладил, а Кошкарев.

И вот почему.

Когда Башенин ушел со стоянки, Овсянников решил проверить, нет ли в самолете пробоин. У него все не выходило из головы, что в самый последний момент, когда Башенин, чтобы оторваться от «мессеров», хватанул штурвал на себя и самолет послушно, несмотря на выпущенное шасси, задрал нос, справа по борту, почти под крылом, прошла огненная трасса. Может, ему и показалось, что прошла, но могло быть, что и не показалось. А потом немцы, если они были не дураки, могли ударить по ним и после, когда они уже вошли в облака, на всякий случай, конечно, авось какая-нибудь очередь да достанет. Да и зенитки оба раза – и над Старой Сельгой и у линии фронта – стреляли по ним тоже не для иллюминации, тоже могли оставить следы. Так что проверить не мешало. Но когда он, чтобы успеть проверить до прибытия машин-заправщиков, решил привлечь к осмотру и Кошкарева, то с удивлением обнаружил, что Кошкарева нигде не было. Сначала он подумал, что Кошкареву приспичило и он отправился куда-нибудь в ближайшие кусты… Но в кустах Кошкарева не оказалось. Не оказалось его и за капонирами. Не понимая, что с тем могло стрястись, Овсянников в недоумении зашагал вокруг самолета и вдруг остановился: Кошкарев, оказывается, все это время сидел у себя в кабине и вылезать оттуда, похоже, вообще не собирался.

– Ты чего, голова садовая, с рацией, что ли, все еще возишься? – крикнул он ему. Потом посоветовал: – Брось, на кой ляд она теперь нужна, эта твоя рация. Давай-ка лучше посмотрим, нет ли пробоин в самолете. Сдается мне, должны быть. Вылазь живее.

Кошкарев какое-то время повозился в кабине, потом вылез через нижний люк, причем вылез с явной неохотой и с такой же неохотой начал снимать с себя парашют.

В отличие от своего летчика со штурманом, парней, как говорится, под потолок, Кошкарев был худ и низкоросл, хотя теплый, на вате, комбинезон с широкими накладными карманами, в котором он предпочитал летать на большие высоты, и скрывал его худобу. Однако не настолько, чтобы придать ему солидность, Кошкарев и в комбинезоне выглядел как мальчик. И лицо у Кошкарева, несмотря на выразительные надбровные дуги, было мальчишеское – словом, никакой солидности, а тем более воинственности. А сейчас, когда он, выбравшись из кабины, начал еще и невпопад, будто впервые в жизни, расцеплять карабины парашюта и от напряжения сердито сопеть носом, Овсянников вообще не смог на него смотреть без смеха и протянул с веселым оживлением:

– Ну и нагнали же, как я погляжу, эти «мессера» на тебя страху! Все еще прийти в себя не можешь?

Вот это, насчет страху, и заставило Кошкарева наконец злым и решительным рывком расцепить по-волчьи клацнувшие карабины парашюта, вскинуть на Овсянникова побледневшее от напряжения лицо и ответить с дрожью в голосе:

– Вам хорошо смеяться, товарищ лейтенант, а только мне совсем невесело. Даже наоборот, если хотите знать. – Потом, взяв тон пониже, добавил: – Это ведь я их проглядел, этих проклятых «мессеров», товарищ лейтенант, моя вина. В жизнь себе не прощу, – и, как бы уложив себя этим добровольным признанием на обе лопатки, закончил уже исповедально: – Ну кто бы мог подумать, что они могут появиться. Такая облачность – и вдруг… Прямо как снег на голову. А всего-то на секунду отвернулся, даже нет, и секунды, наверное, не прошло, а они, гады ползучие, тут как тут…

Овсянников, хотя и выслушал эту его исповедь внимательно, под конец все-таки опять не удержался и улыбнулся, и улыбка эта, видимо, еще больше обидела Кошкарева – он увидел в глазах Кошкарева немую боль, и тогда, отвердев лицом, отчего поперек лба у него пролегла складка, проговорил с грубоватым прямодушием, чтобы, верно, привести того в чувство:

– Ну ты и даешь, голова садовая – «в жизнь себе не прощу». За что же ты не простишь? Что нас не сбили и «мессера» остались ни с чем? Вот уж действительно: кому что, а шелудивому – баня. Ты, дурень, радуйся, что цел остался. Это же главное, черт побери. Не зря же говорят, нет худа без добра. А ты – «не прощу». Слушать противно.

Овсянников знал что говорил, хотя и не мог не понимать, что как стрелок-радист Кошкарев сегодня все же дал маху. Но кто бы мог с уверенностью сказать, как бы все это обернулось, если бы Кошкарев вдруг и не проглядел этих «мессеров», а, наоборот, обнаружил бы их своевременно и даже успел бы дать по ним очередь (больше одной очереди ему дать, конечно бы, они не позволили), и одного из них – чем черт не шутит, когда бог спит, – даже сбил? «Мессера» ведь тоже не дураки. Во всяком случае, уж расстреливать-то себя безнаказанно они ему наверняка бы не позволили, тем более что сила была на их стороне. Так что это, может, даже еще и к лучшему, что Кошкарев проглядел «мессеров», заметил их с опозданием.

Но на Кошкарева доводы Овсянникова, видать, не подействовали, Кошкарев выслушал Овсянникова с явным недоверием, как если бы тот его разыгрывал, а когда Овсянников смолк, опять упрямо наставил ему на грудь свой острый подбородок и вознамерился было что-то возразить. Но возразить не успел – на стоянку, немилосердно сигналя, словно на аэродроме объявлялась воздушная тревога, подкатили машины-заправщики, и он, безнадежно махнув рукой, понуро потащился вслед за Овсянниковым помогать людям из БАО заправлять самолет, хотя возиться с бензиновыми и масляными шлангами и заправочными пистолетами было не делом экипажа.

А потом на стоянку вернулся Башенин.

Башенин не удивился, когда Овсянников рассказал ему о разговоре с Кошкаревым, только настороженно глянул в его сторону – Кошкарев опять уже успел забраться к себе в кабину и носа оттуда не высовывал – и произнес:

– Ничего, пройдет. Я на его месте тоже бы переживал. Не без этого. Пройдет, – и, чтобы больше не возвращаться к этому разговору, дал знак надевать парашюты и залезать в кабину.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю