355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юрий Белостоцкий » Прямое попадание » Текст книги (страница 11)
Прямое попадание
  • Текст добавлен: 17 октября 2016, 01:36

Текст книги "Прямое попадание"


Автор книги: Юрий Белостоцкий


Жанр:

   

Военная проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

XIII

На аэродроме, между тем, назревало событие, которого никто не ожидал.

Пока же оно не произошло, здесь все шло своим чередом, как и должно было идти на фронтовом аэродроме, хотя этот аэродром и не стал для полка счастливым. Утром, чуть свет, на стоянках один за другим взрывались моторы и в воздухе надолго повисал протяжный гул, который будил все окрест – это техники и мотористы готовили самолеты к вылетам. Потом, когда гул моторов шел на убыль, вступали в перекличку пулеметы. Голоса их тоже, несмотря на рань, звучали не сонно и хрипло, а зло и решительно. Затем на аэродроме наступала относительная тишина – это начиналось подвешивание бомб к самолетам. Тогда было слышно только натужное посапывание людей, несколько негромких, но самых крепких слов из коренного арсенала оружейников да скрип бомбовых лебедок – двухсотпятидесятикилограммовую фугаску вручную под крыло не подвесишь. Потом – снова рев моторов, снова короткие очереди пулеметов – и самолеты один за другим выруливали на старт и уходили в небо.

Своим чередом шла и наземная жизнь. Все так же, как и прежде, отдавал команды штаб, работала связь и другие службы обеспечения полетов, дымили столовые, сменялись на стоянках часовые, по-прежнему воздух окрест оглушали гудки автомашин, говор людей, по-прежнему люди сбегались поближе к летному полю, когда ушедшие на задание самолеты возвращались обратно, и так же они переживали, когда те еще находились в воздухе, за линией фронта.

И все же и радость и переживания были уже не те, какими бы они могли быть, если бы не эта печальная история с экипажем лейтенанта Башенина. Пошел третий день, а о тех не было ни слуху ни духу, и многие в полку стали склоняться к мысли, что их уже нет в живых. Правда, были и такие, которые в гибель Башенина и его друзей не шибко-то верили, но все равно при случае задумывались: чем, мол, черт не шутит, когда бог спит. Вот это и делало теперь людей на аэродроме более скупыми на слова и улыбки, а то и раздражительными, хотя вообще-то народ этот был веселый, не особенно стеснявшийся, когда дело шло о проявлении чувств. Теперь же, в эти дни, они обуздывали себя, невольно были серьезными и степенными, боже упаси, чтобы кто-нибудь из них громко засмеялся или чрезмерно пошутил. Даже когда самолеты возвращались с задания, они и то не очень-то теперь спешили, как было раньше, выражать свои чувства, а лишь с облегчением вздыхали, когда те заруливали на стоянку и глушили моторы.

Летчики тоже в эти дни бурной жизнерадостности, как бывало, не проявляли, их тоже словно подменили. Раньше после вылета на стоянках стоял шум и гам, каждый из вернувшихся летчиков, перебивая остальных, торопился рассказать что-то свое, да еще такое, что, по его мнению, надо было обязательно знать другим. Теперь те же самые люди после вылета ограничивались двумя-тремя словами, не больше, и уж никак не переругивались, как прежде, когда кто-нибудь из них ломал строй в полете и тем мешал соседям. В другой бы раз разговоров на эту тему хватило надолго, а теперь два-три слова, два-три взгляда, жеста – и все. Теперь летчиков волновало прежде всего то, нет ли каких вестей о Башенине, Овсянникове и Кошкареве, не появились ли они тут на аэродроме, пока они ходили на задание. И тут же, еще не коснувшись ногами земли, но безошибочно определив по лицам техников, что нет, не появились, мрачнели и обязательно вспоминали о Насте: сестра, как-никак. А когда встречали ее где-нибудь, старались как бы ненароком сказать ей несколько добрых слов, иначе – поддержать в несчастье.

И бедной Насте теперь ничего не оставалось, как только благодарно улыбаться в ответ, хотя она, как только оставалась одна, едва сдерживала себя, чтобы не разреветься. Сколько уж раз она кляла себя, что решилась тогда, в тот злосчастный день и час, на этот легкомысленный поступок, когда назвалась сестрой лейтенанта Башенина. И сколько уже раз порывалась пойти в землянку к летчикам и рассказать все начистоту, освободиться наконец от этого мучительного груза. Но вот беда – только делала туда два-три первых шага, как силы оставляли ее и она поворачивала обратно. Уже сама мысль, что там ей еще надо будет и глядеть этим летчикам в глаза, а может, и выслушивать их упреки, раз она набралась наглости назваться сестрой человека, с которым случилось несчастье, была ей невыносима, и она, как бы смирившись со своей участью, уже отчаявшись во всем, не зная, на что надеяться, что ждать, продолжала безропотно, во всяком случае на людях, нести свой крест и дальше, хотя и понимала, что долго так продолжаться не могло. Выслушивая очередное утешение кого-нибудь из летчиков, она каждый раз со страхом ожидала, что тот рассмеется ей в лицо и назовет лгуньей. Насте особенно было совестно, когда в роли утешителя выступал лейтенант Козлов. Как-то уж так повелось, что именно лейтенанту Козлову она чаще, чем другим, попадалась в эти дни на глаза. А это было для нее хуже пытки. И, верно, потому, что лейтенант Козлов и сам казался в это время глубоко несчастным: когда он говорил, то голос его так страдал, что создавалось впечатление, будто он не утешал ее, а сам просил у нее утешения, и видеть Насте его таким было нестерпимо. Когда утешал ее старший лейтенант Кривощеков, это было еще полбеды, утешения Кривощекова она хотя и с трудом, но все же выносила, потому что Кривощеков в таких случаях, как она видела, не столько утешал, сколько заглядывался на нее. А этот жалел без никаких, такого и обманывать был смертный грех. Вот Настя и мучилась, когда встречалась с лейтенантом Козловым, и так люто ненавидела себя в это время, что не раз была готова крикнуть ему в лицо: «Да перестаньте вы, товарищ лейтенант, меня жалеть. Себя лучше пожалейте. Никакая я не сестра Башенину, а самозванка. Меня не жалеть, а презирать надо. Почему вы до сих пор меня не презираете, ума не приложу?» Но в последний момент, когда уже и голосовые связки у нее наливались силой, и слова выстраивались в безжалостный ряд, что-то ее останавливало.

Вот и сейчас, встретив лейтенанта Козлова возле метеостанции, она тоже в первый миг хотела было ему открыться наконец, но тоже не смогла – не хватило духу. И, может, потому, что Козлов ее опередил, поспешив сообщить, что сегодня с утра они двумя звеньями ходили на задание, причем как раз в тот район, где недавно был сбит Виктор Башенин, и он, Козлов, даже сумел разглядеть с высоты его самолет, вернее, то, что от него осталось.

– Самолет, похоже, не взорвался, но изуродовало его здорово, – пояснил он, считая, что Насте это должно быть интересно. – Он врезался в лес и прорубил просеку. Большая такая просека, как раз по курсу триста сорок. Представляете? С юга на север.

Настя представила.

– А других следов или там парашютов не было, – счел нужным добавить Козлов и намеренно сделал утешительный для Пасти вывод: – Значит, они успели скрыться в лесу. Это несомненно. Больше негде. А лес там – до бесконечности. Представляете?

Настя представила, и не только лес, но и трех людей в этом лесу, и особенно отчетливо – лейтенанта Башенина. У нее защемило сердце.

– Скажите, товарищ лейтенант, – вдруг спросила она, – шрам у Башенина на правом виске или на левом?

– Шрам? Кажется, на правом. Да, на правом, – несколько озадаченно ответил тот. – А что?

– Так, ничего. А комбинезон какого цвета? Синий! Он полетел тогда в синем комбинезоне?

– В синем. Он всегда летает в синем. У него и зимний комбинезон синий. Зачем вы это спрашиваете?

– А шлемофон? Шлемофон у него, конечно, коричневый?

– Коричневый, – несколько сбитый с толку этими ее неожиданными вопросами и тем тоном, каким она их ему задавала, не сразу ответил Козлов. Потом добавил, посчитав, что тогда ее и это должно было заинтересовать: – Письма ему копятся – не знаем, как и быть. Вчера сразу два пришло. Одно от матери – я по почерку узнал. Мать ему часто пишет.

У Насти снова защемило сердце: ну как же она раньше не подумала, что у лейтенанта Башенина есть мать и каково теперь это матери узнать, что ее сын сбит.

– И что вы с этими письмами намереваетесь делать? Отошлете обратно? – спросила она.

– Ну нет, не отошлем, – успокоил ее Козлов. – Пусть полежат, а там видно будет. Мы их ему на койку кладем. – Потом добавил: – Надеюсь, и вы не собираетесь сообщать своим, что Виктора сбили?

Для Насти такой вопрос оказался чем-то вроде подножки, и на какое-то время она опять растерялась. Потом, жалко и униженно улыбнувшись, ответила:

– Что вы? Нет, конечно, – и поспешила расстаться, чем очень удивила Козлова. Обычно они расставались тепло, по-дружески, а тут вдруг: – Извините, мне надо идти, – и Козлов, не найдясь, что сказать в ответ, только согласно кивнул головой и долго смотрел ей вслед, не понимая, что это ее вдруг так встревожило.

А Настя и сама не понимала, что это ее вдруг так встревожило, а только почувствовала, что ей опять невмоготу. Но, расставшись с Козловым, она не пошла к себе в землянку, хотя идти туда надо было обязательно, – там вот-вот должны были начаться политзанятия, – а направилась почему-то в другую сторону, подальше в лес, к речке, в которой она как-то купалась с девчатами. Она даже не сразу поняла, что направилась в другую сторону, и лишь когда, миновав, точно в полусне, ельник и густые заросли ивняка, неожиданно очутилась на крутом, разрушительно подмытом берегу реки, остановилась и недоуменно огляделась по сторонам. Но обратно не повернула, хотя ее отсутствие в БАО могли истолковать как самоволку, а за самоволку взыскивали строго. Она просто не подумала об этом, поскольку ее мысли в этом миг были заняты чем-то другим, весьма далеким и от политзанятий, и от самоволок с их печальными последствиями, и даже от искрившейся на солнце реки, к которой она так неожиданно вышла и на которую сейчас глядела немножко удивленным взглядом, словно не понимала или не хотела понимать, что это такое и откуда оно взялось. Больше того, мыслей у нее, пожалуй, вообще не было, как не было и желаний. Во всяком случае, спроси ее, и она бы не могла сказать толком, что занимало сейчас ее ум, что она тут намеревалась делать, раз не собиралась поворачивать обратно. Было лишь ощущение беспричинной грусти, отрешенности и еще чего-то такого, от чего хотелось только одного: закрыть глаза и ни о чем не думать. Не думать ни о себе, ни о людях, ни о мире, в котором грохотала война, которой конца было не видать. Но глаз она не закрывала – боялась. Ей казалось, что стоит ей закрыть глаза, она потеряет последние ощущения реальности. А она боялась мрака, холода и темноты. И вообще не знала, что это с нею такое, и потому век не смыкала, все стояла неподвижно на одном месте у самого обрыва и смотрела на воду потухшим взором, не видя этой игравшей серебром воды, будто ее что-то слепило, а только ощущая что-то блеклое и размытое впереди себя и не слыша, как вода у нее под ногами внизу безгрешно и трудолюбиво размывала землю, чтобы обнажить корни давно скоротавших век деревьев, и полировала камни с галькой. В другой бы раз Настя, наверное, обрадовалась, что на реке не было ни души и можно было вволю накупаться, а потом, на обратном пути, насобирать цветов, как она это делала не раз. Ее порадовал бы, наверное, и противоположный берег реки, который, в отличие от этого, был пологим и поэтому неспешно уходил от воды подальше в глубь леса, к самым сопкам, что защищали его зимой от холодных северных ветров. Сегодня тот берег был особенно приятен для глаза из-за множества распустившихся там каких-то диковинных поздних цветов, похожих издали на колокольчики или васильки, и невесть как очутившейся на песчаной косе рыбачьей лодки, перевернутой кверху дном, на киле которой, как украшение, сидела какая-то крупная, невозмутимо спокойная птица. Легкий ветерок, настолько легкий, что не в силах был даже поднять рябь на воде, доносил с того берега тепло нагретого за день песка, запахи трав и леса и еще какие-то опрятные, как бы омытые водой звуки, которые не принадлежали ни птицам, ни деревьям, ни зверям, а рождались там как бы сами собой.

Но ничто это не радовало Настю, не привлекало ее взора – все это ей было безразлично: безразличным был и берег, и сама река, и запахи, и эти звуки, как безразлично было и то, что, стоя сейчас в окаменевшей позе у самого краешка обрыва, она могла легко оступиться и сорваться вниз, в воду. Так прошло много-много времени – без движений, без мыслей, без желаний. И лишь когда солнце вышло из-за сопки и начало слепить ей глаза, она невольно встряхнулась как ото сна и увидела наконец то великолепие, которое ее окружало. И еще она услышала тихий, чем-то напоминавший ей манящий шепот, плеск воды, подмывавший берег у нее под ногами. И тут впервые за это время вместе с плеском воды ее посетила мысль. И эта мысль была и необыкновенно радостна, и ужасна в одно и то же время. Она подумала: «Вниз головой – и делу конец. Легко и просто. И ничего уже не надо. Вниз!» И только подумала, как тут же, будто из-под нее кто рванул землю, грузно осела всем корпусом назад и ударилась в рев. И долго ревела так, уткнув голову в колени и согнув руки в локтях, не боясь, что ее услышат и не дадут выреветься до конца. Плечи ее от озноба тряслись, тело мелко вздрагивало, по спине гуляли судороги, а она только еще глубже зарывалась лицом в колени и самозабвенно, будто в последний раз в жизни, продолжала купаться в этой соленой воде, потому что и в самом деле с ознобной радостью чувствовала, что это, оказывается, необыкновенно сладко и приятно – реветь одной на берегу реки, в которую только что хотела броситься. А потом, когда слезы мало-помалу высохли, она долго сидела неподвижно в той же скорбной позе, но уже притихшая, умиротворенная, с просветленным лицом, глядя на тот, безмятежно купавшийся в зыбком мареве, берег, подсознательно слушая сонное бормотание реки под обрывом. И просидела бы вот так, омытая светлыми слезами, наверное, еще дольше, если бы вдруг не услышала, что ее кто-то заполошно окликнул по имени.

Настя обернулась и увидела Раечку Воронкову. Раечка стояла невдалеке от нее, за спиной, и вид у Раечки был самый воинственный. Еще бы – Раечка в ее поисках сбилась с ног, рыщет по всему белу свету, облазила все землянки, побывала даже у летчиков, а Настя, оказывается, уютненько устроилась на высоком крутом бережку и загорает, как какая-нибудь принцесса. А между прочим, эта самая негодница Настя срочно требуется замполиту, который проводил у них политзанятия и на которых Настя даже не соизволила присутствовать, за что, конечно, ей должно нагореть, если она не придумает какое-нибудь оправдание.

С этого вот Раечка и начала, выложив все это – и про поиски Насти, и про политзанятия, и про то, что Насте нагорит – под запал, без передышки, а когда почувствовала, что такое вступление произвело на Настю известное впечатление, – Настя, конечно, тут же вскочила на ноги и давай приводить себя в порядок, – спросила уже совсем другим голосом, и в этом голосе прозвучало любопытство, которое, понятно, должно было быть удовлетворено, иначе Раечка Насте больше не подруга:

– Как же ты не побоялась не пойти на политзанятия? Замполит и Глафира так возмущались. Что-нибудь случилось? На тебе лица нет. Что ты тут делала?

– На реку смотрела.

Это был прозрачный намек на то, чтобы Раечка больше вопросов не задавала, Настя откровенничать с нею не собирается.

Но Раечка была не из таких, чтобы вот так просто и сразу, после первой же неудачной попытки отказаться от того, что ее уже заинтересовало до чертиков в глазах, это для нее было бы хуже смерти: ведь не такая же в самом деле Настя дура, решила она, чтобы пропустить политзанятия и навлечь на себя гнев замполита с Глафирой лишь из-за того, что ей, видите ли, захотелось пойти полюбоваться какой-то обыкновенной водой, которой в этом забытом богом краю, если уж на то пошло, пожалуй, даже больше, чем во всех морях и океанах, вместе взятых. И поэтому при второй попытке вызнать у Насти ее тайну Раечка постаралась придать своему голосу и выражению лица уже такую жалостливость, такую муку и страдание, что почти не сомневалась, что на этот раз у Насти не только развяжется язык, но и брызнут слезы.

– Нет, правда, Настенька, – взмолилась она, заломив руки и чуть ли не готовая вот-вот упасть на колени, – случилось что-нибудь, да? Я ведь вижу, у тебя глаза заплаканные. Ну, скажи мне, пожалуйста, не упрямься, я ведь всегда тебя, Настенька, понимала и сейчас пойму, помогу, если что. А то ведь на тебя без жалости просто глядеть нельзя, сердце разрывается. Ну, скажи уж, Настенька, скажи. Чего ты скрытничаешь?

Настя знала, что теперь Раечка не отвяжется до тех пор, пока ее чем-нибудь не ошарашить. Поэтому, чуть поколебавшись, она и решилась ей сказать правду, наперед зная, конечно, что та ей не поверит, но зато отвяжется – прием этот известный.

– Топиться хотела.

– Топиться? Это как же? – глаза у Раечки чуть ли не полезли из орбит.

– А так, решила – и все. Что – не имею права?

– Почему же? Только как же это – топиться? – Раечка, видимо, все еще плохо соображала, разыгрывает ее Настя или говорит правду, и не знала, как себя вести дальше. – Ну и как?

– Как видишь, не утопилась, – уточнила Настя. – И все из-за тебя: ты помешала.

На этот раз до Раечки дошло.

– Ну вот, – взвилась она от обиды, – я с нею как с подругой, от всего сердца, чтобы, пожалеть, а она… Это же не по-людски в конце концов, Настя. Вот ты сроду так…

Настя почувствовала, что и. впрямь немножечко переборщила.

– Не обижайся, Раечка. – Она взяла ее за руку, и Раечка, хотя и была кровно обижена, руку не отдернула. – Ну, не сердись, русалочка ты моя, Стоит ли из-за этого сердиться? А была я здесь, если уж ты так хочешь знать, потому, что было нужно, на это были причины, только говорить тебе о них не стану. Это – мой маленький секрет, моя тайна. Понятно?

Мягкий, извиняющийся тон, каким проговорила это Настя, почти успокоил Раечку – Раечка была не из таких, чтобы подолгу обижаться, тем более на Настю. Однако вот насчет всяких там секретов и тайн – тут Раечка с Настей была принципиально не согласна. В отличие от Насти Раечка считала, что секреты с тайнами как раз на то и существуют, чтобы о них рассказывать друг дружке таинственным шепотом где-нибудь в укромном местечке, вдали от людей, как, например, вот здесь, на этом пустынном берегу, а еще лучше, скажем, в темноте или при тусклом свете коптилки в землянке, когда все спят. Иначе было бы неинтересно. Однако высказывать Насте эту свою принципиальную точку зрения Раечка не решилась – не тот был момент.

– Но и ты хороша, – между тем, видя, что Раечка волком на нее больше не глядит, продолжала Настя. – Вместо того чтобы первым делом рассказать толково, что там у нас стряслось и почему это я вдруг потребовалась аж самому замполиту, ты накинулась на меня, как «мессершмитт» какой-нибудь. Так что, давай-ка выкладывай, что там. Надеюсь, не потоп и не землетрясение?

– Ой, – спохватилась Раечка. – Действительно, что это я… вот дура. – Потом затарахтела, как из скорострельного пулемета: – Насчет занятий ты, Настя, не беспокойся, обойдется. Это я тебя просто попугала. Глафира там тебя «прикрыла с хвоста», будь здоров и не кашляй. А замполиту ты нужна, чтобы срочно выпустить стенгазету.

Настя вот уже как месяц была редактором стенгазеты БАО, которая имела почему-то не авиационное, а морское название – «Боевая вахта». Раечка была у нее секретарем и еще чем-то вроде художника.

– Так вот, – продолжала Раечка изо всех сил «нажимать на гашетку своего скорострельного пулемета», – замполит приказал, чтобы стенгазета завтра к утру была готова, потому что на аэродром приезжает ответственная делегация.

– Делегация?

– Ну да, делегация с Урала, как бы в порядке шефства и укрепления связи фронта с тылом. Понимаешь, в одном там городе, вот только я забыла, как называется, рабочие собрали большую сумму денег и отдали на строительство самолетов. В фонд помощи Красной Армии, для ускорения победы. Вот они завтра и приезжают к нам на аэродром, представители этого города то есть. Большие люди, ответственные, как сказал замполит. Несколько человек. Ну это и понятно, каких-нибудь замухрышек для такого дела не пошлют. Будет митинг. Это после обеда. А приедут они утром. Вот замполит и приказал, чтобы стенгазета к их приезду, к утру, значит, была готова. Иначе – скандал. Ночь придется не поспать. Как думаешь? Фотографии бы подобрать какие, заголовки покрасивее…

У Насти отлегло от сердца – она ожидала, что пока она находилась тут, на берегу, на аэродроме действительно произошло что-то такое, отчего взбучки ей не миновать. А тут – всего-то стенгазета. Это даже к лучшему, если уж на то пошло, решила она, потому что замполиту с этой стенгазетой и приездом делегации теперь будет вообще ни до кого и ни до чего, в том числе и до ее самоволки, если даже эта ее самоволка и всплывет каким-то образом наружу. Замполиту теперь, с этой делегацией, только стенгазету подавай.

И Настя проговорила Раечке с улыбкой:

– Будет стенгазета, Раечка. Ну, ночку, может, действительно придется не поспать, а стенгазета будет. Так что пошли, терять времени не будем. Дорогой все обговорим.

Но так уж получилось, что дорогой им пришлось говорить не столько о стенгазете, сколько, пожалуй, о Башенине. И вот почему. Когда они начали детально обсуждать, из каких именно материалов должен быть составлен этот необычный номер стенгазеты, Раечка предложила дать заметку о Башенине, мотивировав это тем, что членам делегации такое будет полезно и интересно, потому что лейтенант Башенин действительно геройский летчик и вообще.

– И не плохо бы дать к заметке фотографию. А? Как ты думаешь? – добавила затем она, не сомневаясь, что Настя, конечно, поддержит это ее предложение не только как редактор стенгазеты. – Представляешь, на видном месте текст, а в середине – фотография: мужественный и красивый летчик. Да еще ордена и шрам на виске. Ну, скажи, не блеск? Загляденье! Один шрам чего стоит. Все девчонки сбегутся смотреть. Потому что есть на что. На том аэродроме, говорят, на него многие девчонки заглядывались. Да и я бы, – сделала она притворно несчастное лицо, – тоже, грешным делом, была бы не прочь, Настенька, на него поглядеть или хотя бы вот кончиком пальчика потрогать, шрам например, – и Раечка даже показала, как бы она дотронулась кончиком пальца до этого шрама на виске Башенина, и заключила: – Люблю летчиков! – Потом спросила, будто выстрелила в упор из своего «скорострельного пулемета»: – Ну так как, дадим, товарищ редактор, в стенгазете фотографию храбрейшего летчика или не дадим?

Настя, конечно, не возражала. Но ей стало неприятно, что Раечка позволила себе слишком уж вольно говорить о Башенине, словно он был ей ровня. Но вида не показала, только высказала опасение, что фотографию достать, вероятно, будет трудно – самого-то Башенина, дескать, нет.

– Тогда придется без фотографии, – сокрушенно вздохнула Раечка. – Жаль, конечно. Без фотографии будет уже не то. – Потом, помолчав самую малость, снова заговорила с прежним воодушевлением и снова повергнув Настю в замешательство: – Если у Башенина есть на каком-нибудь аэродроме любимая девушка, а я уверена, что такие, как лейтенант Башенин, без девушек не бывают, – заявила она, – то эта девушка – счастливейший человек на свете.

– Может, и счастливейший, – еще не зная, куда та клонит, осторожно заметила Настя. Затем добавила как бы спохватившись: – Только ведь его сбили. Каково это ей, счастливейшей-то? Мало, наверное, счастья, когда любимого человека сбивают?

– А по-моему, так даже интереснее.

– Что? – оторопела Настя и посмотрела на Раечку как на полоумную. – Повтори!

– Когда сбивают, говорю, интереснее, – не дрогнула Раечка под этим ее взглядом. – Для любви интереснее. Если, конечно, – поправилась затем она, – любовь у них настоящая.

– Не пойму, объясни.

– А что объяснять? Интереснее – и все, – не захотела объясняться Раечка. Затем все же смилостивилась и пояснила, выразительно прижав руки к груди, а потом разведя их в стороны: – Переживания там всякие, волнения, слезы, вздохи… Это же для любви главное, как раз то, что требуется. Без этого, по-моему, и любви настоящей нет.

– Ну ты даешь!

– Ничего не даю, просто говорю, что думаю. Да и в книжках, которые про любовь, тоже так, – не смутилась Раечка. – Вот, скажем, была бы у меня любовь с каким-нибудь боевым храбрым летчиком и его бы сбили, разве бы я не переживала?

– Кто тебя знает, – нарочито усомнилась Настя, чтобы немножко ее позлить: что-то не понравился Насте заведенный ею разговор.

– Как это так – кто тебя знает? – Тут же обиделась Раечка, как это она умела: нижнюю губу – вперед, брови – вместе, а голову – вниз, будто собиралась бодаться. – Ну, уж это слишком! Переживала, да еще как. Ты, может, так еще переживать не смогла. Я бы даже, если хочешь знать, – начала заводиться она от своих же собственных слов, – не просто переживала, как все, а мучилась бы и страдала, как только умеют страдать любящие и преданные женщины, я бы перестала спать и есть, я бы почти день и ночь проливала слезы, думала бы только о нем одном, ни на кого бы другого не поглядела, стала бы искать одиночества, сторониться людей, и люди бы говорили про меня: «Что это с нею! Раньше она была такая веселая, жизнерадостная, а тут – будто подменили». А другие бы отвечали: «Как, вы разве не знаете? У нее же сбили любимого человека, сбили прямо над целью, когда он сбрасывал свой смертоносный груз на ненавистного врага. Она так переживает, бедняжка». А когда бы они подходили ко мне и начинали утешать, я бы им отвечала: «Спасибо за сочувствие, товарищи. Но что поделаешь: такова, видимо, доля всех нас, кто любит летчиков, и, дай бог, чтобы с вашими любимыми ничего подобного не случилось». Вот как я бы им отвечала. Разве не интересно?

– Ну и дурочка же ты, Раечка, ей-богу, дурочка, – не удержалась и рассмеялась наконец Настя, едва та успела закрыть рот, чтобы, верно, чуть передохнуть и снова начать про то же самое. – Неужели, по-твоему, нельзя по-настоящему любить просто так, без этих дурацких романтических бредней, о которых ты тут так красиво распиналась, без этих переживаний и мучений и чтобы никого не сбивали?

– Можно, – согласилась Раечка, потом добавила с тем же продолжавшим восторженно светиться взглядом: – Только с переживаниями, я думаю, интереснее. Во всяком случае, не как у всех.

Настя всплеснула руками.

– Куда уж романтичнее! Человека сбивают, а она считает это романтикой. Скажи на милость! Только почему ты при этом не подумала, что летчика, за которого ты обязательно хочешь так романтично и возвышенно переживать, – иначе, оказывается, для тебя и любовь не любовь, – могут не только сбить, но и убить? Полетит он, скажем, на задание и погибнет? Совсем погибнет? Тогда как? Романтично?

От этих Настиных слов Раечка сначала растерялась, потом обиделась.

– Ну вот, скажешь тоже, – протянула она. – Как у тебя только язык поворачивается? Я же совсем не то имела в виду, а как раз наоборот. Я говорила, что если бы его только сбили и он бы выбросился из горящего самолета на парашюте…

– А все же? Вдруг бы он не выбросился из самолета, а сгорел бы там? Тогда что?

– Не знаю.

– Не приходило в голову?

– Просто не задумывалась. Об этом ведь и подумать страшно.

– Вот и зря.

Минуту обе помолчали.

– Тогда бы я, – вдруг снова взорвалась Раечка, осененная какой-то, видно, новой и не менее взбалмошной мыслью. – Тогда бы я, – повторила она членораздельно и с торжествующим видом глядя на Настю, – пошла бы к командиру батальона с замполитом и потребовала, чтобы меня послали учиться на летчика, чтобы я потом смогла отомстить за своего любимого. Есть ведь женщины летчицы, вот и я бы так…

– Как же, послали бы они тебя, держи карман шире.

– Не послали бы, я бы им устроила такой тарарам, век бы помнили…

– И угодила бы на гауптвахту, – подсказала Настя. – Ты еще не сидела на гауптвахте, вот и посидишь тогда.

– Действительно, не сидела, – потерянно, словно это был непростительный грех с ее стороны, подтвердила Раечка. Затем, опять, видно, почувствовав в себе что-то вроде заклокотавшего вулкана, добавила со злым упрямством: – И посижу, пострадаю, раз они со мной так. А потом, если хочешь, – вдруг опять радостно засветилась она глазами, – это тоже интересно – попасть на гауптвахту за любимого человека. Только бы я долго там не просидела, все равно бы убежала назло им всем. Ночью. Выбрала бы ночку потемнее, когда луны нет, и убежала бы. Через окошко или, скажем, через трубу. Через трубу, по-моему, даже интереснее, чем через окошко. Как думаешь?

– Во-первых, стала бы на черта похожа, а во-вторых, тебя бы подстрелил часовой.

– Пусть, не жалко, – бесстрашно ответила Раечка. – Страдать так страдать, тут нечего… Ради любимого, человека можно все вынести, даже раны, кровь, болезни, не только какую-то несчастную сажу. Страдать – это даже сладко, упоительно, страдания очищают человека…

– А если насмерть подстрелят?

Теперь уже Раечка посмотрела на Настю как на полоумную. Потом отрезала:

– Ох и зловредина же ты, Настя. Ей про Фому, а она про Ерему. Ну разве так можно? Только и знает, что других поучать. Все, больше с тобой век разговаривать не буду, хватит, сыта по горло, – и с этими словами. Раечка отвернулась от Насти и, придержав шаг, подождала, пока та не прошла вперед, чтобы и в самом, деле больше не идти с нею рядом.

Но не долгим оказался этот век у Раечки. Уж через минуту она снова догнала ее и как ни в чем не бывало заговорила:

– Хочу спросить, Настя, насчет лейтенанта Козлова. Как думаешь, серьезный он товарищ или как? По-моему, ни то ни се, а что-то посреднике, хотя и орденов у него навалом. Красивые ордена, так и светятся. Я его по орденам и узнаю, а то бы в жизнь не узнала. Только почему он ходит в брезентовых сапогах? Все ходят в кожаных или в кирзовых, а он – в брезентовых. Смешно, правда?

Настя не удивилась этому новому повороту в мыслях Раечки – привыкла. Только позволила себе усомниться, что ходить в брезентовых сапогах смешно; Затем добавила:

– А человек он определенно хороший.

– Заливаешь…

– Чего же тогда спрашиваешь?

– Ну как же, сама посуди, – заволновалась Раечка. – Полк прилетел уже сколько дней, а он даже ко мне ни разу не подошел и не поговорил, будто я какая-то зачумленная. Только посмотрит издала, пожует что-то губами, пошмыгает носом – и все. Скажи, не чокнутый?

– Ах, вот ты о чем, – развеселилась Настя и, решив ее разыграть, раз та сама на это напрашивалась, добавила, постаравшись, чтобы голос прозвучал как того требовали правила розыгрыша: – Выходит, не устраиваешь ты его, Раечка, чем-то не нравишься. Сама же знаешь, летчики на этот счет народ разборчивый, избалованный, им всегда что-нибудь особенное подавай. А ты? Ну что ты из себя представляешь? Взбалмошная девчонка, всего-то навсего…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю