355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юрий Белостоцкий » Прямое попадание » Текст книги (страница 22)
Прямое попадание
  • Текст добавлен: 17 октября 2016, 01:36

Текст книги "Прямое попадание"


Автор книги: Юрий Белостоцкий


Жанр:

   

Военная проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

А потом небо с подсиненными на горизонте облаками вдруг поползло вверх и стала набегать земля – самолет, теперь никем не управляемый, по своей воле, вошел в последнее пике.

Но штурман этого уже не чувствовал. Уткнувшись лбом в стояк порожнего сиденья, потеряв ко всему интерес, совершенно безразличный к тому, что сейчас должно было произойти, он не подавал никаких признаков жизни. Лишь у самой земли – самолет в этот миг опять слегка тряхнуло, – когда он напоследок каким-то незрячим, выпотрошенным взглядом обвел кабину и остановился на высотомере, в его глазах вдруг снова полыхнул огонь и засветилась мысль. И эта мысль, как пленник, беспокойно запросилась наружу, попыталась вырваться, сложиться в звуки – слова и фразы, – но сил на это уже не было. Их хватило у штурмана лишь на то, чтобы плотно сомкнутые, в кровь искусанные губы в последний раз раздвинуть в белозубо-насмешливой, но ни для кого не обидной улыбке.

* * *

Старый лось, щупая копытом воду, неторопливо и с достоинством вошел в озеро, и хотя до противоположного берега было не близко, именно этот чуть слышный всплеск воды и вывел Тамбовцева из мрачной задумчивости. Он поднял голову и, встретившись глазами с лосем – сохатый, держа уши вразлет, тоже с бесстрашным любопытством глядел на него, – позабыв свои недавние страхи и опасения, открыто, с ребячьей непосредственностью залюбовался им. Сухой, поджарый, с мощными рогами, тяжести которых он, верно, не чувствовал, продолжая все так же безбоязненно глядеть на человека, лось вскоре сделал еще несколько степенно четких шагов в воду и вдруг, круто выгнув спину, взбив вокруг себя водопад из брызг и пены, огромным скачком наискось вымахнул на берег и через мгновенье пропал в редких зарослях кустарника.

Тамбовцев понял: почуял опасность.

«Что, брат, и тебе не сладко», – только и подумал он и, проводив лося мысленным взором до безопасно темневшей на том берегу гряды леса, опять ушел в свои невеселые думы.

Хотя Тамбовцев мог лишь догадываться о таинственной трагедии, разыгравшейся в небе, не знал всех ее подробностей, для него все же было совершенно очевидно: дело тут не чисто, Доронин сподличал, совершил предательство, но если он, Тамбовцев, не добудет единственного тому доказательства – затерявшейся где-то на дне озера руки с красным кантом на гимнастерке, – ему в этом на аэродроме никто не поверит. Скажут: померещилось, поднимут на смех, если не больше. На откровенность же самого Доронина, даже запоздалую, и рассчитывать было нечего. Не такой Доронин человек, чтобы себя под монастырь подводить. Но и так оставлять это дело нельзя, совесть не позволит, и Тамбовцев, в последний раз кинув невеселый взгляд на оплывший по краям, уже совсем крохотный, с моторный чехол, островок, возле которого где-то под водой оставалась его ужасная находка, вдруг – решение созрело мгновенно: сейчас он пойдет и обо всем расскажет командиру, а там будь что будет! – с облегченным вздохом поднялся на ноги и ходко припустил на аэродром.

На аэродроме тем временем был объявлен боевой вылет, и когда Тамбовцев, на ходу приведя себя в порядок, появился на КП, там уже все были в сборе. Он сразу заметил, что командир был не в духе – угрюм, немногословен. Присмотрелся к остальным – то же самое: ни смешка, ни улыбки. Разговоры – только самые необходимые. И те – вполголоса. Ясно – похоронили Клещевникова, проводили Степу, как говорится, в последний вылет, из которого он уже никогда не вернется. А сейчас вот этот, уже боевой, всей эскадрильей, на новую цель – крупный железнодорожный узел. Конечно же командиру не до него, не до Тамбовцева, и летчик, решив отложить разговор на после, когда вернется с задания, неловко чувствуя себя под взглядами однополчан, точно бы осуждавших его, что не был на похоронах Клещевникова, получив последние указания, раньше других заколесил на стоянку, к своему самолету.

Когда же часа через два эскадрилья, вернувшись с задания, снова появилась в небе над аэродромом, самолета младшего лейтенанта Тамбовцева в ее строю не было, – он был сбит огнем зениток еще при подходе к цели.

Так не стало человека, который, сам того не ведая, приоткрыл завесу над трагедией, что днем раньше разыгралась в залитом солнцем холодном осеннем небе.

Правда, оставался еще один свидетель – само небо. Но небо не раскрывает своих тайн, хранит их надежно.

Рассказы

Короткая спичка
I

Короткая спичка досталась Рапохину.

Рапохин подавил вздох, молча надел пилотку и, провожаемый насмешливо-сочувственными взглядами, направился к выходу.

– Поосторожнее там, – для очистки совести крикнул ему вдогонку штурман Серебряков. – Штаб все-таки.

– Ладно, – вяло пообещал Рапохин.

Захлопнув за собой дверь, он зябко повел плечами, нерешительно переступил с ноги на ногу.

Дождь кончился. Отшумел свое ветер. На низком северном небе, уже наполовину очистившемся от облаков, звезды вышили первые узоры. Ярче других, почти над головой, цедя на землю тонкие, холодные струи света, висел ковш Большой Медведицы. Под ним, тесня кучевку, ширя за ее счет круг – чтоб было где разгуляться – водили хороводы звезды помельче, еще ниже – вовсе мелюзга.

Швырнув в лужу обжегший губы окурок, Рапохин запахнул комбинезон, привычным движением оправил ремень с пистолетом и неслышно зашагал к штабу.

Эскадрилья, в которой он служил, только сегодня перелетела на новый аэродром – за три с половиной месяца войны четвертый по счету. Землянку ей отвели возле штаба дивизии, обосновавшегося в трех бревенчатых домах за неделю до этого. Землянка оказалась сырой и холодной, с неплотно закрывающейся дверью. Но хуже всего – не было дров, чтобы истопить печь. Правда, Серебряков сбегал за охапкой еловых веток, но, вымокшие под дождем, они, сколько он ни пыжился, ни дул на них, не загорались. Плеснуть же керосину пожалел: в лампе, что свисала с потолка пока незажженной, его и так было на донышке. Отчитав ни за что ни про что усердно помогавшего ему молодого летчика Власова, Серебряков отошел от печки, раздраженно глянул в окно – и тут взгляд его посветлел. Сквозь мутное, в дождевых подтеках стекло он разглядел возле штаба дивизии соблазнительно высившиеся пирамиды дров.

Это все и решило.

Из трубы ближайшего дома валил густой белый, точно разбавленный молоком, дым – дров там, видать, не жалели. Дым путался в верхушках высоких сосен, что надежно маскировали штаб с воздуха, и повисал там как вата. Окна в доме изнутри были завешены, Поленница стояла справа от него, почти у самого, в три приступка, крыльца с небольшими перильцами. Подойдя к ней, Рапохин заколебался – вдруг кто выйдет? Но вспомнив, что в нетопленной землянке его ждут продрогшие друзья, а от охапки дров штаб дивизии не обеднеет, привстал на цыпочки – иначе не дотянешься, высоко – и ухватил сразу три полена. Серебряков как в воду глядел: дрова и точно оказались сухими, мелко наколотыми. Рапохин потянулся в другой раз, но в тот же момент услышал позади себя звонкий, нетерпеливый голос:

– Подождите, Прокопий Иванович, я помогу…

Голос был, несомненно, женский. И верно, когда Рапохин обернулся, он увидел молодую – почти подростка – девушку, в кожаном, без ремня, летном реглане и берете. Как ни щекотливо было его положение и как ни тускло светили звезды с луной, он все нее успел разглядеть, что она была невысокого, скорее даже маленького, роста, с худощавым лицом и темными, верно, завитыми природой, волосами, явно не хотевшими мириться с тесным для них беретом. И еще – у нее были удивительно яркие, чуточку миндалевидные голубые глаза и вовсе не капризный и тонкий, как можно было бы предположить по голосу, а пухлый детский рот. Короче, оторопевшему летчику, да еще при тусклом свете звезд и луны, она показалась необыкновенной, и он буквально пялил на нее глаза, вместо того чтобы положить дрова обратно, извиниться, а еще лучше – сигануть в кусты. Да и сама девушка, сообразив, что обманулась, что это вовсе не тот, о ком она подумала, а какой-то незнакомый человек в комбинезоне, не торопилась нарушить затянувшееся молчание. Лишь тоже вдоволь наглядевшись на него, она наконец отступила назад и спросила настороженно-строго:

– Что вы здесь делаете?

Рапохин, уже придя в себя, невесело улыбнулся и ответил покровительственно:

– Да вы не бойтесь.

– Кто вам сказал, что я боюсь, – в голосе девушки прозвучала насмешка.

– Мне показалось…

– Скажите, пожалуйста, показалось. Дрова ворую не я, а вы. Вам и бояться надо. Вы знаете, кто здесь живет?

– Н-нет.

– Так знайте: командир дивизии.

– Генерал?

– Он самый.

– А вы?

– Его дочь.

– Тогда я пропал, – просто сказал Рапохин и, бросив дрова прямо под ноги, добавил с мрачной решимостью – Что ж, зовите вашего отца. Зовите! Не бойтесь, не убегу. Кстати, и познакомлюсь с ним. Будет очень интересно. Генерал все же, «его превосходительство». Зовите!

Столь поспешное и откровенное признание летчика, кажется, озадачило девушку. Какое-то время она молча и испытующе глядела на него, потом осторожно спросила:

– А если не позову? Тогда что?

– Тогда я позову его сам, – по-мальчишески запальчиво вскрикнул Рапохин и торопливо шагнул на крыльцо, сразу на верхнюю ступеньку.

Но девушка не дала ему этого сделать. Удержав его за рукава, она почти попросила:

– Не надо. Право же. Это глупо. Отец – строгий человек. Только наживете неприятность. Лучше скажите, зачем вам дрова?

– Грешников в аду поджаривать, – с обидой, на которую он сейчас вовсе не имел права, грубо отрезал Рапохин и тут же закусил губу. – Извините, печку топить, конечно. А то совсем продрогли.

– Вы кто?

– Летчик. На «пешках» я. Сегодня прилетели. Прямо с боевого задания. А в землянке ни щепки. Закоченели. Вот и пришлось тянуть жребий.

– Жребий?

– Да, короткая спичка досталась мне.

– Это интересно: жребий, короткая спичка.

Девушка заметно оживилась и теперь уже с открытым и вовсе не обидным любопытством разглядывала его и чуть заметно, одними уголками полных влажных губ, улыбалась.

– Как же вы тянули этот жребий? Все сразу?

Рапохин рассказал.

Это же просто замечательно! А как вас звать?

– Меня? Алексей.

– Вот как! Моего отца тоже зовут Алексеем… Павловичем, – пооткровенничала она и вдруг, снова взяв его за рукав, решительно подтащила к поленнице и приказала: – Подставляйте руки! Да смелее же! Ну! – и не успел Рапохин заупрямиться, как она наложила ему целую охапку дров: – Донесете?

– Донесу, – несколько опешив от такого оборота дела, выдавил из себя тот. – Здесь недалеко, рядом, – и, даже не поблагодарив ее, тут же прямиком припустил к землянке, не разбирая ни луж, ни кустарника. На полдороге он притормозил, снова услышав ее нетерпеливый и точно бы капризный голос:

– Если не хватит, приходите еще. Часового я предупрежу.

«Э-э, так я мог еще на часового напороться, – с опозданием прозрел он. – Вот была б потеха», – и, переведя дух, с облегчением крикнул:

– Больше не потребуется. Спасибо! – и снова наддал шагу.

В землянке его встретили так, будто он вернулся не иначе как с боевого задания:

– Алеша, мы думали – ты пропал. Без прикрытия ведь ходил. А ты – вот он.

– И без единой пробоины.

– А дровишки – суше некуда. Чисто порох!

Рапохин в ответ лишь как-то ошалело улыбнулся и, с грохотом свалив дрова у печки, не отвечая на расспросы товарищей, с таинственным видом прошествовал через всю землянку в свой угол и сел на койку отдышаться. Серебряков с насмешливой жалостью поглядел на него, притворно вздохнул: укатали, дескать, Сивку крутые горки. Летчики рассмеялись. Рассмеялся и сам Рапохин. Потом встал, снова оглядел всех по очереди шалым взглядом и только после, все еще тяжело дыша, протянул нараспев:

– Кого я встретил, братцы-ы? В жизнь не угадать.

– Самого, что ль?

– Не-ет, дочку его.

– Иди ты.

– Правда, братцы, ее, – и, собравшись с духом, Рапохин подробно рассказал все как было.

Летчики понимающе заулыбались, а Серебряков, играя голосом, переспросил:

– И хороша, говоришь?

– Сказано – королева.

– А что она вообще-то здесь делает?

– В личное дело не заглядывал.

– В штабе, наверное, служит, – высказал предположение Константин Хлопунов, стрелок-радист в экипаже Власова. – Писарчуком или машинисткой.

– Под отцовским крылом, значит, – согласился его командир. – Так службу ломать можно.

– У начальства теперь это в моде. Даже своих жен в штабах пристраивают.

– А может, отец просто для антуражу ее за собой по фронту таскает, – многозначительно добавил обычно угрюмый и неразговорчивый Дмитрий Денисов, штурман Рапохина. – Командир дивизии все же, генерал. В его реглане, слышь, и ходит. А я вот, – добавил он сокрушенно, – порядочных штанов не имею, в чужом комбинезоне летаю.

Денисов говорил правду. Весь свой гардероб ему, как и многим в эскадрилье, пришлось в спешке оставить на одном из западных аэродромов еще в первые дни войны. Подняли тогда их по тревоге, средь ночи.

– В твоих штанах теперь небось какой-нибудь фриц щеголяет, – подпустил ему ежа за пазуху Серебряков.

– Да уж, верно, щеголяет, – с мрачной улыбкой согласился Денисов.

– А правда, ребята, что на днях мы новые машины получаем? – без всякой связи спросил вдруг кто-то ка дальнего угла.

– Солдат говорит – приказ будет.

– Ну, это еще бабушка надвое сказала.

– Тогда что же – в пехоту подаваться? Так там, говорят, нашего брата – пруд пруди.

Рапохин обрадовался, что разговор сам по себе перешел на другое. Ему было не по себе, что летчики слишком уж вольно говорили о девушке, даже унижали ее своими догадками и предположениями, хотя никто из них до этого ее и в глаза не видывал. Он незаметно снова вернулся на свое место и, достав папироску, принялся неторопливо покуривать.

В печке вскоре ярко запылал огонь, на потолке и стенах заплясали желтоватые блики, и кто-то из ребят уже предлагал «махнуть» по окрестным землянкам в поисках девчат, а Рапохин продолжал сидеть все так же молча и неподвижно и лишь время от времени, не выпуская изо рта папироску, грустно и загадочно улыбался.

Лишь перед сном, раздеваясь, он недоуменно протянул, и то скорее самому себе, чем Серебрякову, койка которого стояла рядом:

– А ведь я, кажись, финку потерял.

II

Рано утром в землянке появился посыльный из штаба эскадрильи:

– Всем быстро на КП! Боевой вылет!

Летчики, соня спросонья, схватились за одежду.

– Опять, значит, натощак, без завтрака, – пританцовывая на одной ноге, а другой норовя нырнуть в галифе, ворчал Серебряков. – Который раз уже так!

– Самолету легче будет, – весело отозвался Рапохин. – После позавтракаем.

– Позавтракает, кто вернется…

С заданием на вылет экипажи знакомил моложавый, всегда подтянутый начальник штаба капитан Рассадин. В щегольской темно-синей шинели, в фуражке без единого пятнышка и до блеска начищенных сапогах, он являл собою прямую противоположность застывшей перед ним в неровном строю эскадрилье: в ней не было и двух человек, одетых одинаково. Шинели и куртки, регланы и комбинезоны, а то и просто телогрейки, сапоги кирзовые и кожаные, у кого-то даже ботинки с обмотками, унты с галошами и без галош, фуражки и шлемофоны, пилотки темно-синие и солдатские, цвета хаки, – все это было богато представлено в ней и делало ее такой живописно-пестрой, что с непривычки рябило в глазах. К тому же люди стояли в строю не по ранжиру, как в пехоте, а поэкипажно, где даже самый долговязый стрелок-радист не мог находиться впереди своего низкорослого летчика и низкорослый летчик – замыкать экипаж.

– Итак, товарищи, – громким, сдобренным неизменной улыбкой, голосом закончил начальник штаба, – вылет через тридцать минут, – затем, вопросительно взглянув на комэска, добавил уж не так звучно: – Без прикрытия…

Рядом с молодцеватым начальником штаба командир эскадрильи выглядел невзрачным и хилым, будто после болезни. Одетый под стать своим «орлам» – в серую, видать, с чужого плеча, шинель и стоптанные сапоги, – он, казалось, чувствовал себя здесь совершенно посторонним, даже лишним, и только когда Рассадин кончил и обернулся к нему с немым вопросом, украдкой подавив зевок, подтвердил равнодушно:

– Да, пойдем без прикрытия…

Строй шевельнулся – его будто качнуло ветром.

Станцию, которую предстояло бомбить, защищали зенитки. Но это было еще полбеды. Главная опасность заключалась в том, что невдалеке от станции, километрах в двадцати, на полевом аэродроме, стоял полк «мессершмиттов», и можно было не сомневаться, что уж они-то не допустят безнаказанной бомбежки станции, разнесут бомбардировщиков в клочья еще до подхода к ней. Не зря же зону, в которую входила станция, летчики с горькой иронией называли «треугольником смерти».

Именно об этом сейчас подумали в экипажах.

Подумал и командир эскадрильи. Но приказ есть приказ, и, чтобы не пускаться в ненужные объяснения, он нетерпеливо дал знак, чтобы люди расходились по самолетам.

III

Бортовые часы на машине Рапохина показывали начало девятого, когда эскадрилья строем «клин», образуя не совсем правильный треугольник – самолет Власова то и дело приотставал, – вышла на цель. Станция лежала внизу серым грушеобразным пятном. Почти все пути на ней были забиты. Белые паровозные дымки стлались по направлению ветра – на юг, как раз поперек путей, и, казалось, делили станцию на равные части.

Припав к штурвалу, Рапохин держал самолет строго по флагману – боже упаси сломать строй на боевом курсе! – и с каким-то злым, леденящим душу нетерпеньем ждал, что вот сейчас, сию минуту, по небу полыхнут зенитки либо как снег на голову свалятся «мессера» – и тогда всему конец. Тогда не будет этого нечеловеческого, до звона в ушах, напряжения, мучительного чувства ожидания, что возрастало с каждым новым оборотом винтов, ни этой нестерпимой рези в глазах, ни заунывного, как панихида, гула моторов. Не будет ничего! Но проходила секунда, другая, а зенитки молчали, «мессера» не появлялись, и Рапохин по-прежнему видел вокруг лишь чистое, без единого облака, небо, двурогий стабилизатор впереди идущего самолета, осколок ржавого солнца на нем, а внизу, под крылом, дымившуюся землю…

Зенитки заговорили лишь тогда, когда на станцию легли первые бомбы, на путях вздулись, как после камня, брошенного в воду, огромные пузыри – командир предусмотрительно вывел свою «семерку» на цель ломаным маршрутом, как раз со стороны солнца, и это сделало ее на первых порах с земли невидимой.

Первый же разорвавшийся снаряд вернул Рапохину утраченное было чувство реальности, словно его взрывная волна, что слегка накренила самолет, мгновенно смыла за борт оцепенение и апатию, толкнула кровь к вискам, высветлила взгляд всегда темных, глубоко запавших глаз. Убрав крен, он зубами сорвал с рук перчатку и глянул под крыло. Зенитки взлаивали не часто и вразнобой, потом перешли на скороговорку: их желтоватые бельма мигали невдалеке от станции, на вершине безлесой сопки.

«Теперь не перестанут, пока стволы не покраснеют, – подумал он. – А у наших так каждый снаряд на счету».

Но зенитки, подвесив в небе, как на гвозди, не больше двух десятков шапок, вдруг, словно подавившись чем-то, смолкли. Рапохин тронул штурмана за колено: теперь гляди в оба, смолкли неспроста, значит, где-то на подходе «мессера», в своих-то попасть боятся. Жди, припожалуют вскорости.

И верно, едва штурман успел закрыть опустевшие бомболюки, – самолет сразу же легонько подкинуло вверх, – как в наушниках раздался тревожный голос стрелка-радиста:

– Истребители!..

Рев моторов тут же оборвался, точно им сунули в глотки по кляпу: сухой треск пулеметных очередей мгновенно заглушил все царствовавшие до этого звуки. Непорочную синь неба вспороли огненные, по-ужиному извивающиеся трассы. Рапохин увидел их и справа, и слева от себя: казалось, неопытная кружевница и вкривь и вкось делала на небе один стежок за другим, и на какой-то миг он даже ими залюбовался. Но лишь на миг, так как через секунду взгляд его помрачнел пуще прежнего, припухшие веки полумесяцем легли на потемневшие и будто стылые глаза – шедший чуть впереди слева самолет Серебрякова вдруг вспыхнул таким ослепительно-ярким пламенем, что он втянул голову в плечи, точно оно могло достать его взметнувшимся по-лисьи пушистым хвостом. Ему почудилось даже, что от пламени в кабине стало жарко, рога штурвала накалились докрасна.

… Самолет Серебрякова какое-то время шел прямо и вровень со всеми, потом начал терять скорость, приотставать, а когда Рапохин снова заставил себя посмотреть в его сторону, он уже лежал на левой плоскости и медленно скользил вниз, как раз на круглое, как блюдце, озерко. Почти у самого озерка встречный поток воздуха вырвал из его хвоста несколько рыжих клочьев, которые, повисев немного, один за другим погасли.

А «мессершмитты», дав эскадрилье крохотную передышку – Рапохину ее хватило лишь на то, чтобы облизнуть ставшие нестерпимо сухими губы, – уже заходили на новую атаку, только теперь не с хвоста, а сбоку, справа, почти под углом в девяносто градусов, неожиданно вынырнув там по-щучьи резво и игриво, будто из глубины за наживкой. Качнув крылами и показав бледную чешую животов, они сразу же нацелились на флагмана и пошли на сближение. На этот раз Рапохин их видел хорошо, как на ладони. Ему особенно бросился в глаза ведущий первой пары. Насилуя мотор, он заметно опередил ведомого, приближался настолько быстро, что буквально распухал на глазах, и впрямь походил на щуку, заглотнувшую добычу, – не хватало только ощеренной пасти. Рапохин внутренне подобрался, но страха не почувствовал, только злость. Правда, ощущение одиночества и какой-то тошноты все же было, но не они сейчас заставляли его почти вплотную прижиматься к флагману, едва не рубить винтами его стабилизатор и косо прицеливаться к ручке аварийного сброса фонаря кабины, раздражающе красневшей справа. Все это он делал скорее подсознательно, автоматически, по давно выработавшейся привычке, чем из чувства страха…

Огонь «мессершмитт» открыл не сразу, а лишь после того, как убрал небольшой крен, видимо, мешавший ему прицелиться поточнее. Его длиннейшая очередь едва не опоясала все небо. И снова в эскадрилье вспыхнул факел, уже справа от Рапохина, снова, роняя искры, кровоточа огнем, к земле понесся – уже второй по счету – бомбардировщик. Рапохин даже не сразу сообразил чей, и только когда эскадрилья заново сомкнула строй, понял – Федора Власова, у которого это был первый вылет. Первый и последний!

Но и «мессершмитт» поплатился за это: не прекращая стрельбы, он сперва вдруг клюнул носом, потом отвесно, как сорвавшаяся с крючка рыба, нырнул куда-то под брюхо эскадрилье и там пропал. После, уже на аэродроме, один из стрелков-радистов божился, что видел, как «мессершмитт» дымил, но врезался ли он горящим в землю или ему все же удалось погасить пламя, точно сказать не мог.

Не видел этого и Рапохин. Взгляд его уже накрепко приковал второй истребитель. Огонь открывать он не спешил тоже, хотел, как и первый, ударить в упор, наверняка, даже шел словно бы по его дымному следу, только без крена. Рапохин успел подумать – и у этого не сорвется, злющий – и, глотнув слюну, с тоской глянул в сторону штурмана. Краешком глаза увидел: штурман сросся с пулеметом, плечи его, в серых лямках парашюта, мелко вздрагивали. Где-то там, в хвосте, бился в ознобе и пулемет стрелка-радиста. И снова – кусок неба, игривый луч на кабине флагмана, рой огненных, в конвульсиях, ос… А «мессершмитт» уже совсем рядом, сейчас, вот-вот, сию минуту, прошьет насквозь либо винтом изрубит на куски. Но не прошил. И не изрубил. Выпустив лишь короткую, тут же смятую встречным огнем, очередь, он вдруг, отфыркнувшись дымком мотора, круто, боевым разворотом, отвалил далеко в сторону. Вслед за ним, даже не попытавшись атаковать, отвалила и вторая, шедшая следом, пара.

Итак – больше не вышло.

Рапохин разжал онемевшие губы. Нижняя оказалась прикушенной.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю