355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Юрий Белостоцкий » Прямое попадание » Текст книги (страница 19)
Прямое попадание
  • Текст добавлен: 17 октября 2016, 01:36

Текст книги "Прямое попадание"


Автор книги: Юрий Белостоцкий


Жанр:

   

Военная проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

II

Хлопотать Доронину за Бурноволокова не пришлось. На другой день он и без того был зачислен к нему в экипаж. Заполучив такого бравого, по его мнению, штурмана– всем, дескать, взял! – Доронин, с утра ходивший туча тучей, снова повеселел, обрел прежнюю уверенность: на его широком, багровом от природы, лице опять поселилась довольная улыбка, а во взгляде сухих, без блеска, глаз – то особое выражение, какое бывает у человека, знающего себе цену.

Доволен был и Бурноволоков. Ведь что бы там Клещевников вчера ни наговорил, Доронин был летчиком боевым, опытным, не меньше, а, пожалуй, больше других понюхавшим пороху. Недаром его гимнастерку уже оттягивал «боевик» [18]18
  Орден Боевого Красного Знамени.


[Закрыть]
и медаль «За отвагу», а висок рассекал рубец, оставшийся от встречи с «мессерами».

И все же радость штурмана была неполной. Хотя он не хотел признаться себе, ее как раз и омрачала эта вчерашняя стычка стрелка с летчиком. Правда, после, уже в столовой, во время ужина, непреклонная Дама Пик, узнав о стычке от Тамбовцева, помирила их, даже заставила выпить на брудершафт – кто старое, мол, помянет, тому глаз вон, однако Бурноволоков чувствовал, что настоящего примирения все же не произошло. Он видел, что стоило Доронину встретиться взглядом с Клещевниковым, как в глазах его появлялись отчужденность и холодность, словно их припорашивало снегом. Клещевников в таких случаях тоже как-то неуклюже улыбался и спешил отвернуться либо уйти, чтобы не оставаться с летчиком наедине. В будущем, особенно в чужом небе, это, понятно, ничего хорошего экипажу не сулило, и Бурноволоков дал себе слово во что бы то ни стало помирить их окончательно, помирить до того, как они начнут ходить на боевые задания. Как человек новый, он, конечно, не мог, да, пожалуй, и не пытался разобраться, кто из них был прав, а кто виноват, хотя и понимал, что Клещевников говорил тогда искренне. Но ведь искренность – не всегда правда. К тому же говорил он все это сгоряча, под пьяную руку, значит, мог и ошибиться. Ну, показалось Степе, почудилось, так что из того? Во все колокола трезвонить? Правда, Константин Тамбовцев, бывший в тот вечер вместе с ними на ужине, тоже ругнул Доронина, что тот не послушал тогда Рудакова, скомандовавшего – стрелок слышал это по СПУ – уходить от «мессеров» пикированием, потом на бреющем, а Доронина черт понес зачем-то вверх, на высоту, где их и подловили, но Доронин вполне резонно возразил:

– А внизу, когда мы еще туда шли, вторая группа «мессеров» ходила. Рудаков сам их видел. И Степа тоже. К тому же, заметь, это было под Алакурти. А там, сам знаешь, на каждом шагу зенитки. Вот я и потянул вверх, к облакам. Да только не успел малость, – добавил он с сожалением и так сдавил рукой столешницу, что едва не отломил от нее щепу.

Вот потому-то Бурноволоков и не спешил с выводами. Доронина же он просто-напросто жалел, как жалеют человека, случайно попавшего в неловкое положение. И все же глядеть на него стал куда более внимательнее, чем прежде. И кое-что открыл для себя. Еще на том же ужине, когда пили за примирение, его поразила в Доронине та холодная убежденность, даже жестокость, с какой он советовал Клещевникову, если тому, не дай бог, случится одному остаться на вражеской территории, поступить с оказавшимися на его пути людьми, будь то женщина или ребенок.

– Ты учти, Степа, – потея над бифштексом с луком, неспешно поучал он Клещевникова, а заодно, быть может, и Бурноволокова, благо он сидел тут же рядом и был бы дураком, если б не прислушивался к тому, что говорили бывалые летчики. – На войне так: или ты его, или он тебя. Середины нет. Вот, скажем, тебя сбили. Ну, парашют ты запрятал, следы, как говорится, замел и пробираешься к линии фронта, чтоб домой, значит, вернуться. На пути встречаешь хутор. А здесь, сам знаешь, одни хутора. Жрать тебе, конечно, охота, как из пушки. Не выдерживаешь, заходишь. В доме, к примеру, старуха древняя да мальчуган лет десяти – двенадцати. Конечно, если попросить или заставить, они тебя накормят, а может, и спать уложат. Да только не ложись. Если ляжешь, уснешь – считай, пропал. Ты – голову на подушку, а они тут же к полицаям либо шюцкоровцам [19]19
  Финские фашисты.


[Закрыть]
. И все, накроют тебя как миленького.

Это уж точно, такие случаи бывали. Проверено, в общем. Потому, как уходить будешь, того и другого в чулан либо в подпол, а на крышку сундук потяжелее. Чтоб не вылезли раньше времени. Да и связать не худо. Для надежности. Только без шума. А уж после уходи спокойненько. – И Доронин, поддев на вилку остатки бифштекса, стремительно отправил его в рот, яростно жевнул.

Едок Доронин был отменный, ел много и шумно, с завидным аппетитом, в один присест. Клещевников, с изумлением, как всегда, следивший за мощной работой его челюстей, видимо, еще не совсем поняв, что тот ему советует, сперва подождал, пока Доронин окончательно не расправился с едой, потом недоверчиво переспросил:

– Как? И старуху, и мальчугана? – и в ожидании ответа грудью налег на стол.

– Само собой, обоих, – невозмутимо подтвердил Доронин и, постучав вилкой по пустой тарелке, нетерпеливо поискал глазами Жанну, чтоб принесла добавки.

Он сидел тогда боком к Бурноволокову, и тот, несмотря на царивший в столовой полусумрак, отчетливо видел его прямой и гладкий, без единой морщины, лоб, небольшой, красивый, расширявшийся книзу, нос, чуть сдвинутый вперед тяжелый подбородок, выражавший скорее упрямство, чем силу воли, холодный блеск всегда сухих глаз – в профиль Доронин был симпатичнее – и понял, что он не шутил, что случись с ним такое, он поступил бы именно так, как советовал стрелку-радисту. А быть может, не постеснялся пустить в ход и оружие, будь на то надобность. Во всяком случае, такая мысль ворохнулась у штурмана, и он долго не мог от нее отделаться.

А на другой день Доронин поразил Бурноволокова уже тем, что безвозмездно предложил ему на приобретение финки с ножнами пятьсот целковых.

– Боевому штурману без финки никак нельзя, – безапелляционно заявил он. – Это не украшение, а оружие, и без него тебе хана, ежели собьют, скажем. А потом, я ведь знаю, – добавил он уже просительно, словно боясь, что штурман обидится, – из запасных полков с деньгами не приходят. Вот и бери мои. Не разоришь. Я ведь аттестат домой не посылаю: родители под немцами, жена тоже где-то в оккупации. Так что скопилось этого добра у меня порядочно. Да недавно еще за боевые вылеты чуток огреб, – и, с дружеской плутоватостью подмигнув ему сразу обоими глазами, внушительно похлопал по заднему карману брюк, где у него хранился бумажник.

Однако финка у Бурноволокова нашлась своя, купил он ее по случаю еще в ЗАПе, и Доронин был этим явно обескуражен. Зато он вволюшку порадовался, когда тот без слов взял у него кожаную кобуру для пистолета, так как на складе у интендантов ее не нашлось. У Доронина же оказалась лишняя, валялась где-то на дне чемодана, так как свой «ТТ» [20]20
  Марка пистолета.


[Закрыть]
он носил не в обычной кобуре, а в ременной плетенке, иначе говоря, в «босоножке», что среди летчиков считалось особым шиком.

– Захочешь, и тебе такую же сделают, – пообещал он Бурноволокову, когда тот, глядясь в крохотное зеркальце, примерял, ладно ли на нем сидит эта обнова, не будет ли она бить по ягодице из-за чрезмерно длинных – тоже своего рода шик! – ремней. – Можешь хоть сегодня заказать, – вкрадчиво продолжал он, любуясь статной фигурой штурмана. – Человека я знаю. Солдат один из караульной роты. Сделает на совесть. И возьмет недорого.

– Пока не надо, – поблагодарил его Бурноволоков. – Похожу и с этой, а там видно будет, – и, отложив зеркальце в сторону, примеривающе прошелся по землянке. – Нормально, кажись?

– В самый раз, – охотно подтвердил Доронин, довольный, что его дар пришелся штурману впору.

Вот потому-то Бурноволоков, открывая раз за разом в Доронине все новые и такие разные черты, невесть как уживавшиеся в одном и том же человеке, с окончательным выводом не спешил, памятуя известную пословицу: семь раз отмерь, один раз отрежь. Окончательная оценка будет зависеть от того, как оба они – и Доронин и Клещевников – поведут себя там, в небе, каковы будут в «деле», и с нетерпением ждал первого боевого вылета.

Но лететь пришлось не скоро: над аэродромом все так же, день за днем, продолжали плыть низкие, взбаламученные ветром, рыхлые облака. Плыли они с «гнилого края», с северо-запада, как раз со стороны острых, как частокол, сопок, вспарывая о них наволглые, вислые животы и оставляя между сопок сиротливые блеклые клочья. Миновав сопки, облака смыкались, равняли строй и, будто в отместку сопкам, точили на аэродром мелкие, словно через сито просеянные слезы. Иногда, большей частью к вечеру, облака ненадолго размывали серые полыньи, но желанная синева небес все равно не показывалась – над первым ярусом облаков, метров на шестьсот – восемьсот выше, плыл второй, уже не дряблый и рыхлый, а туго сбитый, с тщательно зализанными, отливающими синевой краями и подобранными животами.

Летчики все эти дни отсиживались либо на КП, либо в землянках, мочаля карты и до блеска полируя костяшками домино доски расшатанного стола. Но чтобы не засиделись вовсе, не забыли, как говорил командир полка, дорогу на аэродром, время от времени их посылали на «матчасть», то есть на стоянку, помогать техникам поддерживать самолеты в боевом состоянии. Разумеется, это была чистейшая формальность, так как ни один уважающий себя техник никогда бы не согласился, чтобы его летчик или штурман притронулся, скажем, к гаечному ключу или, того хуже, испачкался в тавоте или масле. Такое в полку исключалось начисто. С летчиков довольно было одного: они ходили туда, откуда не всегда возвращаются. А матчасть – дело техников, сугубо наземное, и поэтому летчики отправлялись на стоянку, как на веселую и вовсе не обременительную прогулку. Так было и на этот раз.

Побродив для вида вокруг машин, попинав сапогами шины колес, они уже через минуту-другую сгрудились за хвостом крайнего – подальше с глаз начальства– самолета и, подняв от дождя и ветра воротники шинелей и курток, закурили. После первых затяжек младший лейтенант Тамбовцев рассказал старенький затасканный анекдот – жиденько посмеялись, потом кто-то из стрелков-радистов, захлебываясь от восторга, поведал, как вчера вечером Дама Пик принародно съездила по «рождеству» одному интендантскому старшине, осмелившемуся позакладывать вокруг нее «глубокие виражи», – хохотнули, а когда вскоре к летчикам подошли и наиболее сачковитые техники, вниманием всех уже безраздельно владел Бурноволоков. Щурясь не то от ветра, не то от дыма, зная, что слушают его с томительным любопытством, он рассказывал неторопливо, чуточку в нос и помогая себе, как истый южанин, жестами:

– В запасном полку это было, в прошлом году. Зуб у меня там коренной разболелся, мочи нету. Ни спать, ни есть. Чего только не перепробовал: и соль, и перец, и табак, даже водочкой полоскание делал, ничего не помогло. Решил идти к врачу: уж он-то починит. Прихожу, очереди нету. Слава богу, думаю. И врач оказался таким приветливым, улыбчивым. Не врач, а мед. Правда, видок у него был не так чтобы так и не очень чтобы очень. Рыжий к тому же, нос в конопатинах, будто мухи ночевали. Ну, усадил он меня вежливенько в кресло и так сердечно спрашивает: «Случаем, не из Ростова?» И замер в ожидании, вроде как собачью стойку сделал. «Эге, смекнул я, земляка ищет». Приятно, знаете, где-то за тридевять земель земляка встретить. Ну что же, решил я, не буду его разочаровывать, сделаю ему приятное и ответил тоже, конечно, сладенько и этак нараспев, как говорится, по-ростовски: «Из него самого, доктор, из Ростова-батюшки, с Дона». И жду, сейчас его от радости кондрашка хватит. А он, наоборот, вдруг как-то загадочно улыбнулся и строго говорит: «Ну-с, не будем терять времени, приступим. Что у вас там, где болит, какой зуб?»– и пасть мне своими ручищами буквально разодрал. «Слева, показываю, верхний, моченьки нету». «А, верхний? – переспрашивает. И снова: – Из Ростова, значит, с Дона?» «Угу», – мычу я в ответ и силюсь улыбнуться. «Ну что ж, будем удалять», – говорит он и снова как-то загадочно улыбается. «Валяйте, киваю, мне все равно, только чтоб не болело». Да на свою же голову.

– Что так? – полюбопытствовал Тамбовцев, сработав плечом.

– Потому что я белого света не взвидел, как он начал у меня во рту шуровать. Аж челюсть затрещала, – со страдальческой гримасой ответил Бурноволоков. – А он еще удивляется, спрашивает: «Неужто больно?» И снова за щипцы. Я не выдержал, заорал. А он ровно не слышит, знай тянет, вот-вот всю челюсть с мясом выдерет. И приговаривает к тому же: «Из Ростова, значит, с Дона-батюшки? Так, так». Поверите, если из человека жилы тянут, и то не так больно будет. Думал, концы отдам, не выдержу. Рад бы деру дать, да он не пускает, держит крепко. «Сиди, мол, не рыпайся. А еще из Ростова. Нехорошо, землячок, нехорошо». И с полчаса так, не меньше. В общем, измотал он меня в этом кресле почти до потери сознания. Еле до казармы добрел. Помню, вхожу, шатаюсь, как пьяный. Ребята спрашивают: «Что с тобой?» Я рассказал. Они и давай хохотать: «Вот дурень-то, вот дурень». «Почему? – кричу я от обиды и злости. – Почему дурень?» Ну, отхохотались они и объясняют…

Но что они ему объяснили, Бурноволоков не досказал, так как возле соседнего самолета вдруг послышалась какая-то ругань. Движимый неясным беспокойством, он круто обернулся и увидел Доронина с Клещевниковым. Доронин, задрав голову, что-то кричал стрелку-радисту, видать, обидное, а тот, бледный и растерянный, свесившись через борт, пытался ему что-то объяснить и вроде приглашал в кабину. Потом, ненадолго пропав в самолете, уже в пилотке, Клещевников, позабыв о раненой руке, спрыгнул на землю, нервным движением запахнул куртку, и спотыкающейся походкой припустил вдоль стоянки, в сторону КП. Оставшись один, Доронин с минуту распаленно глядел ему вслед, затем, увидев подходившего к нему быстрым шагом Бурноволокову, двинулся навстречу. Лицо и шея у него были красными, словно он только что выскочил из парной.

– Немецкое радио слушал наш Степа, – через силу дыша, возбужденно прохрипел он в ответ на недоуменно-встревоженный взгляд штурмана. – Притаился в кабине, включил рацию и слушает. Тихонечко так. Думал, я не замечу. Ведь ежели дознается особняк [21]21
  Особый отдел.


[Закрыть]
тогда… – И Доронин, не договорив, точно снимая грех со своей души, смачно выругался.

Все время, пока он говорил, Бурноволоков не проронил ни слова, даже не шевельнулся, и только после, когда тот выжидательно смолк, вдруг крепко ухватил его повыше локтя и, покосившись в сторону настороженно притихших летчиков, значительно спросил:

– Вы в этом уверены? Не ошиблись?

Бурноволоков, как и Доронин, знал, что слушание вражеских радиопередач в военное время было строжайше запрещено, что ослушника ждала суровая кара. Во всяком случае, если то, о чем сейчас говорил Доронин, подтвердится, летать Клещевникову больше не придется, крылышки ему подрежут наверняка. Скорее всего, спишут в аэродромную команду либо в пехоту, в штрафной батальон. Но только если подтвердится, если Доронин сможет доказать его вину. А вот этого-то, Бурноволоков был абсолютно уверен, он никогда не сможет сделать, даже если захочет. И по очень простой причине. Если Клещевников и в самом деле слушал вражеское радио, в чем Бурноволоков в общем-то крепко сомневался (не такой Клещевников, как он уже успел убедиться, парень, чтоб пойти на такую мерзость), то слушал не иначе, как надев на голову кожаный меховой шлемофон, и, следовательно, Доронин, хоть ухом к нему припади, никогда бы не только не разобрал, но и не услышал, что это была за передача – своя или чужая. А Доронина-то ведь и в кабине не было, он находился возле самолета, на земле, и потому вообще ничего не мог услышать, даже слабого писка или шороха, не то что слов. Выходит, как ни правдоподобным казалось его возмущение, самое большее он мог лишь заподозрить своего стрелка-радиста в столь тяжком грехе, заподозрить к тому же беспочвенно, без всяких на то оснований, если только его чрезмерную подозрительность не считать этим самым основанием. Что с того, что Клещевников включил рацию? На то он и радист, чтоб проверить, действует ли она. Он ведь за нее в ответе. И так, наверное, не один он делает. Потому его и винить не за что. Мало ли что Доронину могло показаться: не с той ноги, видно, встал, вот и померещилось. А о том, что Доронин, быть может, намеренно оговаривал своего стрелка-радиста с целью опорочить его перед однополчанами, что это, быть может, его, приуроченный к часу, выпад против Клещевникова в отместку за то, что он доставил ему тогда, в тот – будь он неладен! – злополучный вечер столько неприятных минут, Бурноволоков даже подумать не отважился, хотя в самом начале нечто подобное и шевельнулось у него в душе, да он не дал ему ходу, сразу придавил к донышку. В общем, за то время, что Доронин тянул с ответом, ковыряя землю носком сапога, он уже успел прийти к выводу, что тот, ни больше, ни меньше, ошибся в своем предположении, что все это ему почудилось, и он, как говорится, не заглянув в святцы, бухнул в колокол, нисколечко не подумав о том, чем все это, дай случаю огласку, могло кончиться для Клещевникова. И потому, чтобы одним махом уладить это дело, он, еще раз в упор глянув в самые зрачки Доронина, снова, уже не без нажима, переспросил с неприкрытой горечью и сомнением:

– Уверены, товарищ лейтенант? Доказать можете?

Что-то похожее на испуг или раскаяние мелькнуло в глазах Доронина, а может, то просто ветер заставил его прикрыть их на миг, но для Бурноволокова этого было достаточно, чтобы тут же сказать окончательно и, на правах друга, беспощадно:

– Тебе это показалось, Платон? Да, да, показалось, не спорь. Тут и доказывать нечего. Я в этом убежден. Впрочем, как и ты. Признайся, ведь ты теперь и сам в это не веришь? И потому тебе мой совет: выкинь эту дурь из головы и сейчас же рули за Клещевниковым, пока он что-нибудь не отмочил. Извинись перед ним, скажи, что ошибся, мол, показалось, и помирись. Да только чистосердечно. Воевать-то вместе придется. Так иди же, не тяни резину, – и, даже не дав себе труда посмотреть, последует ли Доронин его совету, посчитав это дело улаженным, Бурноволоков необидно от него отвернулся и размеренно, словно боялся запачкать сапоги, зашагал обратно к летчикам, терпеливо дожидавшимся конца рассказа о необыкновенном зубодере.

Доронин же будто оцепенел, и в этом оцепенении, с недоуменно разведенными в стороны руками, как бы ищущими опоры, простоял с минуту. Ветер заносил полы его длинной, почти до пят, шинели за спину, мелкий осенний дождь обильно орошал его непокрытую голову, полоскал нос и щеки, а он, верно, не чувствовал этого, все стоял и оторопело глядел куда-то впереди себя, словно хотел и в то же время боялся там увидеть что-то. Но вот веки его дрогнули, в горле что-то хрипнул о, и он, царапнув шрам на виске, загребая ногами землю, наконец тронулся с места как больной.

– Ну так вот, – между тем, как ни в чем не бывало, продолжал свой рассказ Бурноволоков опять плотно обступившим его летчикам. – Ребята в эскадрилье мне и говорят: «Зачем же ты сказал врачу, что из Ростова? Ведь в Ростове у него на вокзале чемодан с барахлом сперли». «Причем здесь, к черту, чемодан? – снова ору я. – С ума вы посходили, что ли?» «А в том, объясняют они мне, что после этого слово Ростов для него, что в пятку ржавый гвоздь, а каждый ростовчанин – заклятый враг. Вот он и отыгрался на тебе, на ростовчанине липовом. Ты лучше погляди, тот ли еще он у тебя зуб удалил». И верно, пощупал я – больной на месте. Этот живоглот, оказывается, к нему даже не притронулся…

– Здоровый выдрал? – не сдержавшись, опередил рассказчика Тамбовцев и, винясь, зажал ладошкой рот.

– А то какой же? Здоровый и есть, – с простодушной улыбкой подтвердил тот уже под общий хохот летчиков и только после этого, будто невзначай, глянул в ту сторону, где оставил Доронина.

Доронина там не было.

Не оказалось его и в землянке, куда летчики возвратились уже перед обедом. Бурноволоков заметил только, что постель его была смята, хотя утром он заправил ее, как всегда, аккуратно. Зато под койкой обнаружил пустую бутылку. Она выкатилась оттуда, когда кто-то из летчиков чересчур сильно хлопнул дверью. «Пил», – смекнул Бурноволоков и, пробежав взглядом по остальным койкам, заметил, что в землянке нет и Клещевникова, хотя куртка его, в которой он был на аэродроме, висела на вешалке у входа. Не зная, что подумать, он с озабоченным видом вышел из землянки и тут натолкнулся на Жанну. Жанна была в коротком, неплотно застегивавшемся из-за пышных грудей, плисовом жакете и, по случаю дождливой погоды, в сапогах на босую ногу. Рослая и гибкая, по-своему грациозная, в темном кашемировом платке, завязанном под округлым подбородком бантом и придававшем ей печально-кроткий, как у монашки, вид, она показалась Бурноволокову на этот раз не в пример обаятельной, и он впервые позавидовал Доронину, что тот имеет такую видную, будто нарочно созданную для любовных утех, зазнобушку.

– А я к вам, товарищ лейтенант, хорошо, что встретила, – переведя дух, первой заговорила Жанна, и от ее низкого, грудного голоса, удивительно соответствовавшего всей ее ладной фигуре, кровь у Бурноволокова бросилась в голову. – Насчет Платоши я, Платона Доронина, – поправилась она и, запахнув жакет, добавила вдруг с непонятной для него холодностью: – У меня он, в землянке. Вместе с Клещевниковым. Опять мирятся да обнимаются, ровно того раза было мало.

На сердце у Бурноволокова отлегло.

«Дай бог, чтобы только на этот раз окончательно и бесповоротно», – умиротворенно подумал он и, уже повеселевшим взглядом одарив неожиданно примолкнувшую женщину, необидно понукнул:

– Ну, и дальше? Вы, что ли, их помирили?

– Нет, сами. Я не вмешивалась, – неохотно уточнила Жанна, зябко передернув плечами. – Так что вы теперь знаете, где они, ежели что…

Последнюю фразу Жанна произнесла сдержанно, как бы досадуя на себя, и у Бурноволокова создалось впечатление, что она уже раскаивается в своей откровенности, словно бы стыдится за Доронина, и, чтобы успокоить ее, склонился над нею в шутливом полупоклоне, картинно взял под козырек и бодрым голосом заверил:

– Все будет в порядке, очаровательная, не извольте напрасно беспокоиться. Прикрою с хвоста, как надо.

– Вот это по-нашему, по-авиационному, – тут же без паузы, сразу взяв его слова на веру, радостно воскликнула Жанна, и живой, беспокойный блеск снова осветил ее огромные, широко поставленные глаза, и от монашки, только что понуро стоявшей перед Бурноволоковым, следа не осталось. Перед ним снова была Дама Пик – бесшабашная и соблазнительная. Озорно тряхнув головой, эта Дама Пик добавила вдруг с вызывающей улыбкой: – Разрешаю поцеловать в щеку, лейтенант.

Бурноволоков выпрямил спину, недоуменно глянул на нее сверху вниз и, наконец, сообразив, что от него требуется, вдруг сделал постную мину и разочарованно протянул, хотя в глазах его плясали бесенята:

– В щеку? В щеку, свет очей моих, я только свою бабушку целую. А ей, заметьте, уже под семьдесят.

– Тогда целуйте в губы, – хохотнув, разрешила Жанна. – Только быстрее, не то раздумаю, – и, прикрыв глаза, первой потянулась ему навстречу, запрокидывая голову.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю