Текст книги "Прямое попадание"

Автор книги: Юрий Белостоцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)

Раечке сейчас в самый бы раз обидеться, но вместо этого она вдруг решила подставить под удар еще двух своих подружек – в качестве защиты, разумеется.

– Так и Вероникин летчик, Кривощеков, старший лейтенант, тоже так, и Майборода, – затараторила она. – У Вероники тоже ничего не получается, и у Сониной. Ни у меня одной. Этот гордец Кривощеков на Веронику даже не посмотрел еще ни разу. Мой-то Костик Козлов еще на меня посматривает, хотя и издали, а все-таки посматривает. А этот натурально нос воротит, видно, цену себе набивает. А Майборода, оказывается, вообще, кроме своего Джека, знать ничего не знает и знать не хочет. У него только Джек на уме. А такой вроде серьезный и положительный товарищ, если со стороны посмотреть. Ну, как же это? Все трое, значит, лицом не вышли? И Вероника? Даже она?

Раечка, по единодушному мнению на аэродроме, была намного привлекательнее кокетливой Вероники. Но сама Раечка упорно считала, что уступает Веронике во всем, в том числе и во внешности, не говоря уже о жизненном и женском опыте, о манере держаться, особенно с мужчинами, носить военную форму, которая, а общем-то, девчат далеко не украшала, хотя некоторые из них, и в первую очередь, конечно, Вероника, ухитрялись носить ее с шиком, как какой-нибудь парадный вицмундир. Раечке казалось, что она уступает Веронике и в умении говорить о разных красивых вещах, уступает в начитанности, потому что на тумбочке у Вероники всегда лежала какая-нибудь интересная, все больше про любовь, книжка, а у Раечки, как и у других девчат, таких книг не было. Она уступала Веронике и в умении танцевать, потому что танцевала Вероника действительно как никто другой на аэродроме, и на танцах вокруг нее всегда увивались самые смазливые парни, тогда как остальным девчатам приходилось довольствоваться кем подало, лишь бы только не подпирать стены клубной землянки в унизительном одиночестве. Наконец, Вероника так много знала про любовь и так захватывающе о ней рассказывала, причем даже о таких деликатных вещах, о которых другая бы рассказывать в полный голос посовестилась, разве что только на ушко, что у девчат захватывало дух. Правда, Вероника давала им понять, что все это она знает из прочитанных книг и задушевных бесед с пожилыми женщинами, но в этом верили ей далека не все. Та же Раечка смутно догадывалась, что здесь не столько книжки, сколько, пожалуй, личный опыт, потому что порою Вероника рассказывала и такое, что ни в какой книжке не вычитаешь. Но так ли это было или не так, а все равно Веронику она считала девочкой шик и блеск и во многом пыталась на нее походить. Только вот беда – походить на нее у Раечки не получалось. Даже кокетничать, как умела кокетничать Вероника, Раечка, несмотря на все свои потуги, не научилась. Правда, перед зеркалом она теперь умела и бровь красиво изогнуть, как ее изгибала Вероника, и нижнюю губу капризно оттопырить, как ее оттопыривала Вероника, этак на манер оскорбленной невинности, и грусть глазам придать, и ногу на ногу закинуть с изяществом, и еще многое другое, что имелось в арсенале Вероники. Больше того, тут Раечка, пожалуй, даже превзошла свою подругу. Но только перед зеркалом. А как доходило до серьезного, оказывалась в обществе аэродромных мужчин, где бы только и пустить эти смертоубийственные приемы в ход, тут же терялась и все делала не так, как надо, от избытка усердия пересаливала и всегда выглядела смешной, взбалмошной и сама же потом над собою смеялась всех больше. И при всем при том Раечка оставалась девчонкой чистой, светлой и доброй. Даже вот эта ее взбалмошность, что сейчас ставила Настю в тупик, и порою ее чисто по-мальчишечьи отчаянные выходки, от которых на аэродроме хватались за головы, не могли быть поставлены ей в укор, а, наоборот, лишь укрепляли о ней мнение, что девчонка она хоть куда.

Настя тоже считала ее девчонкой хоть куда и поэтому держалась с нею проще, чем с другими девчатами.

Но сейчас ей не понравилось, что Раечка своим вопросом о Веронике невольно принижала себя, а ту, наоборот, возвеличивала, и, уже раздумав ее разыгрывать, проговорила без улыбки и со всей серьезностью, на какую только была способна в этот миг:

– При чем здесь «даже Вероника»? Запомни раз и навсегда: Вероника не хуже тебя, но и не лучше других, в том числе и тебя самой. Нисколечко не лучше. А в чем-то Веронике до тебя даже далеко. Вот, скажем, так выкатывать от удивления глаза и улыбаться. Ну, а что касается ребят из полка, Козлова там твоего, Майбороды с Кривощековым, то мне поведение их понятно как дважды два – четыре, и я удивляюсь, как это ты не понимаешь. Ну как же это: они только что потеряли в бою трех боевых друзей, а ты хочешь, чтобы они об этом позабыли и на всех газах порулили к вам…

– Так обещались же…

– Ну вот, опять за рыбу деньги, – всплеснула руками Настя. – Обещались-то они до вылета. Разве они могли знать, что такое случится. Полетели всем полком, а вернулись без экипажа. Это как? Я бы лично удивилась, даже возмутилась, если бы они в первый же день заявились к нам в землянку. Но они этого не сделали, потому что у них есть совесть, такт, наконец…

– В общем-то я тоже так думаю…

– А чего же тогда говоришь? – удивилась Настя. – Ага, боишься, чтобы кто-нибудь невзначай тебя не опередил? Не беспокойся, твой Костик Козлов от тебя никуда не уйдет, придет время и пойдет за тобой как бычок на веревочке, увидишь. Вот вернется Башенин со своим экипажем – и все наладится.

– А ты думаешь – вернется?

Настя не была суеверной, но вопрос Раечки, заданный в упор и таким тоном, заставил ее вздрогнуть, и поэтому ответила она не сразу и уклончиво, чтобы, верно, не искушать судьбу:

– Кто знает, может, и вернется…

XIV

Небо уже снова успело очиститься от облаков, закипеть звездами и потом половину этих звезд растерять, когда Башенин с Кошкаревым вышли к оврагу, неожиданно преградившему им путь. Овраг был глубокий, со следами недавних дождей, и Башенин хотел было обойти его стороной, но, почувствовав по тяжелому дыханию Кошкарева – Кошкарев шел сзади, – что тот держится из последних сил, решил сделать привал. Кошкарев, как он только дал ему об этом знать, тут же, не подумав даже оглядеться по сторонам, опустился на землю и какое-то время не произносил ни слова, только с шумом выгонял из груди воздух. Башенин ему не мешал, знал, что это с непривычки и скоро пройдет. И верно, как только он наломал еловых веток и принялся мастерить что-то вроде ложа для сна, Кошкарев уже снова был на ногах и предложил свою помощь:

– Вдвоем сподручнее, товарищ лейтенант.

– Не надо, управлюсь сам, – остановил его Башенин. – Ты лучше понаблюдай пока…

Кошкарев не возражал и, отойдя в сторонку, начал добросовестно вглядываться в темноту. Но ничего, кроме этой самой темноты, не увидел, как ни напрягал зрение и ни крутил головой. Ночь была из тех, что называются в народе воровскими, особенно здесь, на дне этого глухого, как могила, оврага, куда не проникали ни свет, ни звуки. А вот запахи, что густо исходили и от земли, и от деревьев с травами, Кошкарев почувствовал сразу и удивился, что, несмотря на болотный привкус, они были не противны, не вызывали тошноты, как позавчера, когда он, разыскивая Башенина с Овсянниковым, угодил в болото, из которого не чаял выбраться. Эти запахи наполнили ему грудь легкостью, которой ему все время недоставало, помогли окончательно привести дыхание в норму и даже позабыть об этих двух ужасных днях, что остались позади, но вообще-то еще продолжавших отдаваться во всем теле. Правда, сегодня день прошел более или менее терпимо, без неожиданностей, они только вымотались до предела да перепачкались как черти, штурмуя буреломы и овраги, ползая на животе по топям и болотам. Так что, как сегодня, жить еще было можно. А вот вчера, вернее – вчерашней ночью, они натерпелись такого, что и вспоминать не хотелось.

Случилось так, что в темноте они вышли на дорогу, которая на карте Башенина была обозначена как проселочная и, следовательно, должна была быть безлюдной. Вот они и двинулись через эту дорогу напрямик, чтобы затем снова углубиться в лес. Но едва сделали несколько шагов, как их окликнули. И хотя не так громко и не столько с враждебностью, сколько, пожалуй, с удивлением и даже насмешкой, то есть так, как обычно окрикивают в темноте своего, все равно это был окрик, и в первый миг они замешкались, не зная, затаиться ли им тут, на месте, или податься назад, а может, и рвануть вперед. А потом у них затеплилась надежда, что окрик, раз он не походил на обычный, может не повториться, и они тогда тихонечко сойдут с дороги, а там, дескать, ищи-свищи ветра в поле. Окрик и впрямь не повторился, но зато тут же, не успели они принять решение, вспыхнула ракета, да так близко, что их буквально ослепило. И вот с испугу, уже ничего не разбирая, даже не слыша выстрелов, хотя они тоже загрохотали в тот же миг, как только вспыхнула ракета, они и рванули с дороги в лес, раздирая о ветки лица и одежду. А когда услышали выстрелы, припустили еще пуще. Да, видно, не совсем туда, куда надо, скорее всего вдоль дороги, потому что выстрелы не только не становились тише, а, наоборот, грохотали все злее и решительнее и по-прежнему где-то строго справа, а в одном месте ухнули так близко, что они даже увидели язычки пламени. И только когда наконец догадались взять круто влево, выстрелы стали заметно стихать. Но даже когда они совсем затихли, бежать не переставали, пока окончательно не выбились из сил и не свалились где-то в сыром логу и не провалялись в нем несколько часов кряду как убитые, не имея сил даже обрадоваться, что уцелели.

Но сегодня, слава богу, ничего подобного не было, хотя они тоже вымотались, что хоть ложись и помирай. Но одно дело – устать, а другое дело – набраться еще и страху, тут разница большая, и потому-то Кошкарев, как только сейчас отдышался немного от этой одиссеи, опять почувствовал себя человеком, искренне радуясь, что вокруг тихо и спокойно, приятно пахнет землей и травами и что можно чуточку расслабиться. И еще было покойно оттого, что рядом командир, а с командиром и умирать, если уж, не дай бог, придется, все не так страшно, как одному.

Башенин, закончив наконец возиться с устройством ложа, негромко позвал его и приказал:

– Садись.

Кошкарев сел.

– Есть хочешь?

У них оставалась еще плитка шоколада – первую они съели утром. Эти две плитки оказались у них в карманах комбинезонов, можно сказать, совсем случайно, потому что специально набивать карманы припасами перед боевыми вылетами в полку было не принято – наверняка, дескать, собьют. Ну а такая пустяковина, как плитка шоколада, – это, мол, уже не в счет, тут греха большого не было и быть не могло, и в полку на это даже самые суеверные летчики смотрели сквозь пальцы.

Но Кошкарев от еды отказался.

– Какая сейчас еда, товарищ лейтенант.

Башенин понял, что отказался Кошкарев не потому, что не хотел есть, а исключительно из-за того, чтобы эту последнюю плитку приберечь на самый крайний случай. Но настаивать не стал, только сказал, как бы умывая руки:

– Смотри, твое дело. – Потом, пошуршав в темноте ветками, приказал: – Ложись и отдыхай, а я пока посижу. Надо будет – разбужу. Рассветает, наверное, не скоро. – Потом добавил еще, и уже с явным удовольствием – Тут нас, по-моему, теперь сам черт не сыщет. Как думаешь?

– Место надежное, – охотно согласился Кошкарев и начал послушно укладываться.

Ложе из веток, хоть и сделанное наспех, оказалось довольно удобным, во всяком случае, лежать на нем было не то что на сырой земле, и Кошкарев оценил это тем, что, устроившись на нем поосновательнее и мечтательно протянув вполголоса: «Интересно, а что сейчас о нас в полку думают?», тут же, даже не дождавшись, что ответит Башенин, заснул как убитый.

Башенин не удивился – он и сам сейчас с удовольствием вздремнул бы на этом ложе или хотя бы полежал бы на нем часок, да не с руки, пусть уж спит один Кошкарев, ему это нужнее, а он, Башенин, пока посидит, посторожит его сон.

А что в полку о них думают, это действительно было интересно, действительно хотелось бы знать. Ведь прошло уже два дня, а о них там ничего не знают и беспокоятся, конечно, переживают. А может, и живыми уже не считают, из списков личного состава полка вычеркнули. Вычеркнули – и все тут, дело не хитрое. А после вычеркнутых фамилий приписали, как это водится в таких случаях: «Не вернулись с задания». Коротко и ясно. Такое быть уже могло, канцелярия в таких случаях срабатывает незамедлительно. Но это еще не беда, пусть срабатывает, на то она и канцелярия, чтобы срабатывать, хотя и неприятно. Хуже, если в полку уже успели сообщить об этом домой. Взяли и сообщили, чего им стоило: «Ваш сын, проявив отвагу и мужество, геройски…» – и так далее и тому подобное. Так, кажется, начинаются подобные извещения, отсылаемые в специальных конвертах семьям погибших. И Башенин, едва подумав об этом, живо представил себе свою мать, как если бы мать уже получила и читала это ужасное извещение. И испугался выражению ее лица. Нет, мать не рвала на себе волосы, и не заламывала руки в отчаянии, и даже не плакала над этим извещением. Нет, она просто смотрела на него, на это извещение. Но было в ее взгляде из-под плотно сомкнутых темных бровей и в складках губ столько муки и боли, столько страдания и еще чего-то такого, что он ознобно вздрогнул и настороженно покосился в сторону Кошкарева. Кошкарев за это время успел каким-то образом перевернуться на другой бок, лежал уже лицом к нему, засунув руки между колен, чтобы, верно, не кусали комары, и продолжал все так же тихонечко посапывать. Башенина это успокоило, и он тогда подумал уже о матери Кошкарева. Интересно, какая она у него? Наверное, такая же худенькая и низкорослая, как сын, и у нее такие же мечтательные глаза, как у сына, и она так же, как и сын, выпячивает нижнюю губу при спанье, и нижняя губа оттого кажется полнее верхней. А может, она совсем другая, эта мать Кошкарева, и Кошкарев не в мать, а в отца, а может, и не в отца, а, как говорится, в проезжего молодца. И еще он вспомнил, глядя на Кошкарева, о Насте с метеостанции, хотя Кошкарев своим видом вряд ли мог вызвать у него в памяти Настю. Спящий Кошкарев походил на младенца, а Настя предстала перед его мысленным взором, наоборот, крупной, рослой, с высоко поднятой головой и строгим взглядом широко поставленных глаз. Башенин не удивился: он и запомнил Настю именно такой, когда увидел ее на метеостанции в Стрижах. Вспомнились и Стрижи, до которых на этот раз ему долететь так и не удалось. Полк долетел, а он – нет, и сознавать ему это сейчас, при воспоминании о Насте, было нестерпимо обидно.

В овраге, между тем, стало прохладнее, а может, так было сразу, да только он тогда, разгоряченный ходьбой, этого не заметил. Подняв воротник комбинезона, он попробовал было, не вставая с места, сделать несколько круговых движений туловищем, чтобы разогнать кровь. Но сделать это оказалось трудно – мешали густые ветви над головой. Тогда он решил пройтись немножко взад и вперед. Некогда оперся рукой о землю – иначе трудно было встать – под рукой хрустнула ветка, и хруст этот так напугал его, что он долго просидел неподвижно, боясь шевельнуться, чтобы не задеть еще за что-нибудь. Ему показалось, что хруст ветки вызвал к жизни еще какие-то неясные звуки и даже движение не то где-то в глубине оврага, не то наверху, где начиналось небо и высверкивало несколько крупных звезд. Но звуки не повторились, и он перестал тревожиться, но вставать все же больше не захотел, все сидел в одной и той же позе, продолжая настороженно всматриваться в темноту и ничего не видя и не слыша, кроме легкого дыхания Кошкарева. Потом он вспомнил, что давно не курил. Желание курить почему-то вызвало мысль о еде, но еды не было: одна плитка шоколада – это, конечно, не еда для двух взрослых мужчин, даже червячка не заморишь, только хуже себя растравишь. Да и ту надо беречь, мало ли что еще может случиться. Правда, голода эта плитка все равно не утолит, тут и говорить нечего, а вот убывающие силы, когда потребуется, поддержит. Да и с папиросами надо бы быть поэкономнее. Без еды он какое-то время еще может продержаться, а вот без курева – пропадет. Сколько у него папирос, он не знал, не считал намеренно, чтобы не расстраивать себя, но чувствовал – не больше десятка. Надолго ли хватит этого десятка? Хорошо все-таки таким, покосился он в сторону Кошкарева, которые не курят. А курящему – прямо хана.

Вот так сидел он и думал об этой еде и об этих папиросах, а рука уже как бы сама, против его воли, тянулась к нагрудному карману гимнастерки, нащупывая там мятую пачку «Беломора».

Обычно Башенин – будь то в землянке или перед боевым вылетом, неважно где, – курил неторопливо, даже с каким-то смаком: после каждой затяжки он вдруг затихал, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя, и дым выпускал не сразу и не через нос, а через рот, сложив губы лодочкой, и не рваным облаком, как другие, а тонкой, бурунно вспухавшей струей. На этот же раз он начал курить зло и жадно, будто в последний раз в жизни, и все никак не мог унять дрожь в пальцах, которая вдруг охватила его, когда он чиркнул спичкой, – так громко прозвучало это чирканье в тишине ночи. И еще он боялся, что свет от спички мог невзначай разбудить Кошкарева, хотя, прежде чем прикурить, он принял все меры предосторожности. Но все равно спросонья. Кошкарев мог ничего не понять и всполошиться, а это уже непорядок, когда находишься за линией фронта. Правда, судя по карте, жилья здесь поблизости не было, самая ближайшая деревня находилась где-то севернее, наверное, километрах в десяти, но лучше все же было бы больше вот так не рисковать, и Башенин, когда, давясь от дыма, делал последнюю затяжку, дал себе слово по ночам больше не курить – только днем.

С утра он ничего не ел, если не считать нескольких недозрелых ягод брусники, сорванных на ходу, и после выкуренной папиросы почувствовал что-то вроде легкого головокружения и слабости, приятно разлившейся по всему телу и освободившей его от напряжения. На смену напряжению пришли расслабленность и безмятежность, как если бы уже ничего в этом мире, что лежал вокруг него в темном безмолвии, его не касалось, а если и касалось, то лишь самую малость. Потом, когда он пробыл в этом безмятежном состоянии еще сколько-то, его начал морить сон, и как он ни пытался стряхнуть его с себя, как ни противился, сон все равно смежил ему веки, налив их чугунной тяжестью, и придавил к земле.

* * *

Проснулся он – то ли от комаров, то ли от чувства тревоги, не покидавшего его и во сне, – когда было уже светло. Кошкарев сидел напротив на ложе из веток и с ребячьим любопытством наблюдал, как какой-то крохотный черный жучок полз по голенищу его сапога, самоотверженно преодолевая комья засохшей грязи. Выглядел Кошкарев за этим невинным занятием так свежо и бодро, что можно было подумать: ночь он провел не на холодной сырой земле во вражеском тылу, за линией фронта, а дома, в мягкой и теплой постели, и, пока Башенин досматривал сон, успел отведать у любимой мамочки румяных блинцов прямо со сковороды. Башенину стало неловко, что он уснул, и, чтобы избавиться от этой неловкости, сразу же пояснил, взяв быка за рога:

– Сил не было, понимаешь? Ну ни в какую, хоть ты умри. Всего-то, думал, глаза на минутку закрою. Ну, закрыл – и как в яму.

– Не беда, товарищ лейтенант, – с пониманием отозвался Кошкарев и, отбросив жучка, с которого он продолжал не спускать глаз, легким щелчком на исходные позиции, добавил: – Место тут, видать, глухое, кто сюда сунется. – Потом, когда жучок очухался от щелчка и полез по голенищу снова, добавил уже с явным сочувствием: – Я ведь видел, как вы мучились. Глядеть было жалко.

– Значит, не спал?

– Почему не спал! Спал. Только потом сон пропал. Похоже, комары или еще что… Ну, открыл глаза и вижу, вы носом клюете, я и не стал мешать, пусть, думаю, командир поспит немножко…

– Пожалел, выходит?

– Не обижайтесь, товарищ лейтенант, мне ведь все равно было уже не уснуть.

Кошкарев действительно чувствовал себя виноватым, что не разбудил Башенина. И Башенина это в конце концов смягчило, и он проговорил уже примирительно:

– Я, Георгий, не на тебя, я на себя обижаюсь. Ну да ладно, вроде все обошлось, а это главное. Давай-ка теперь думать, что будем есть, а то ведь со вчерашнего утра ничего не ели. А потом опять ногами версты мерить. Распечатаем шоколад?

При последних словах Кошкарев сглотнул слюну и покрепче сцепил скулы, но ответил, что есть не хочет, а если и хочет, то лишь самую малость, а шоколад пока лучше не распечатывать, разве что, может, вечером.

– А чем, позвольте вас спросить, уважаемый товарищ сержант, вы до вечера будете питаться? – спросил его Башенин снова недовольным тоном. – Запахом фиалок, которые в этом благословенном краю не растут?

– Зачем запахом фиалок? На подножный корм перейдем, – простодушно ответил Кошкарев. – Ягоды, скажем, попадутся или на огород какой набредем, – и пояснил, поведя рукой по сторонам: – Должны же тут быть какие-нибудь хутора. Вот на хуторе каком-нибудь и разживемся, если что… На хуторах всегда огороды есть…

– И собаки злющие, – в тон ему добавил Башенин и, насупив брови, решительным жестом, словно выхватывал пистолет, достал из глубины кармана плитку шоколада, со злостью разломил ее надвое и, протянув одну половинку Кошкареву, приказал: – Ешь, да без разговоров. А насчет огородов – это мы еще посмотрим. Ешь. Может, и в самом деле на какой-нибудь завалящий хуторок набредем.

И они набрели. Да еще не на завалящий, а на самый что ни на есть настоящий. Причем сразу же, как только выбрались из оврага, что дал им на ночь приют. У Башенина глаза полезли из орбит, когда он, встав на ноги. И отряхнувшись – выбирались они из оврага чуть ли не на четвереньках, цепляясь друг за друга и изрядно вымазавшись, – увидел прямо перед собой луг, а за лугом, в каком-нибудь полукилометре, крытый железом дом с высокими окнами, верно, пятистенник, и крытый же, только уже тесом, двор и справа огород с баней. Перед домом, на лугу, начинавшемся сразу за оврагом, паслась корова, возле полуоткрытых ворот, не то у колодца, не то у коновязи, стояли две лошади – одна гнедая, вторая – пегой масти. Лошадей Башенин увидел не сразу, сначала его взгляд приковала корова, потому что больно уж эта корова была пестра и смотрела эта пеструха с рогами прямо в их сторону и, как ему показалось, вот-вот была готова замычать. Башенин похолодел и перевел взгляд сперва на окна дома, затем на ворота, ожидая, что сейчас из ворот, как только корова замычит, выбегут люди, и только тут увидел наконец лошадей. Башенин не был знатоком кавалерии, но без труда определил, что первая лошадь – гнедая, под седлом, со стременами – принадлежала кому-то из военных, вторая же – длиннохвостая, с вислым животом и потертой шеей – была явно хозяйской. Башенин, дав Кошкареву знак не шевелиться и понаблюдав какое-то время за этими лошадьми, начал затем шарить тем же настороженным взглядом по двору, вернее, по той части двора, которая была открыта их взору, мысленно подгоняя себя поскорее увидеть там то, чего он сейчас увидеть боялся пуще всего на свете – собаку. Но собаки, кажется, не было, на глаза попадалось все больше что-то вроде передка телеги с задранными кверху оглоблями, поленницы дров, охапки накошенной травы и многочисленных ларей. Но это еще ничего не значило, потому что собака могла появиться в любой миг и с самой неожиданной стороны, и он, хотя у него и отлегло немножко от сердца, начал оглядывать так же придирчиво уже все вокруг, начиная с дороги, что уходила с хутора влево прямо в темный высокий сосняк, и кончая огородом с баней. Когда же снова перевел взгляд на двор, от неожиданности вцепился в плечо Кошкарева – во дворе, пока он искал признаков присутствия собаки, появился человек. Этим человеком был мужчина в зеленой рубахе без пояса и в обычных, заправленных в сапоги, шароварах. Мужчина озадаченно постоял на месте, затем нетвердым шагом и как-то смешно встряхивая кудлатой головой вышел со двора, огляделся, покричал кого-то не слишком громко, видимо, без особого желания, чтобы его услышали, или зная, что его не услышат. Потом мужчина той же нетвердой походкой подошел к лошадям, потрепал ту, что была под седлом, за холку и снова вернулся в дом.

– Кого же это он, интересно, звал?

Это не выдержал и протянул сдавленным голосом Кошкарев, адресуясь, впрочем, не столько к Башенину, сколько к самому себе.

– Не нас с тобой, – холодно ответил Башенин, чтобы подобных вопросов Кошкарев не задавал – не время, и приказал: – Давай назад, пока не поздно. Тем же путем. Быстро…

Однако не успел Кошкарев – ему надлежало ползти первым – приподняться на локтях, чтобы оглянуться для ориентировки назад, как в кустах справа что-то зашуршало и затрещало, потом кусты тут же, едва Кошкарев с Башениным испуганно повернули туда головы, раздвинулись под чьим-то яростным напором и буквально на них, вот-вот наступит на ноги, только почему-то задом наперед и согнувшись в дугу, вывалился человек. Это было так неожиданно и так невероятно, что ни Кошкарев, ни Башенин не успели вскинуть пистолеты, а когда Башенин, наконец, взял этого человека на мушку и уже хотел было разрядить в него пистолет, то чуть не вскрикнул от удивления. Этим пятившимся на них человеком оказалась самая обыкновенная женщина, одетая в телогрейку, и эта самая что ни на есть обыкновенная женщина делала не что иное, как тащила за рога тоже самую что ни на есть обыкновенную козу. Какое-то мгновение ни Башенин, ни Кошкарев не знали как быть и только смотрели на эту женщину с козой во все глаза. И женщина, верно, почувствовала эти их взгляды и обернулась. Но не испугалась и козу из рук не выпустила, а только ухватилась за рога этой козы покрепче и поглядела на незнакомых мужчин с удивлением. Башенин напрягся всем телом, с ужасом ожидая, что в следующее мгновение женщина опомнится и заорет истошно на весь лес и, позабыв о своей козе, бросится со всех ног как недорезанная на хутор через луг, зовя на помощь всех, кто там находится, – и тогда им с Кошкаревым конец. Но женщина не закричала и не бросилась от них со всех ног на хутор и козу из рук по-прежнему не выпускала, а только, перестав удивляться, вдруг с какой-то необидной снисходительностью, словно перед нею были не чужаки с наведенными на нее пистолетами, а люди свои, хуторские, и эти хуторские над нею неумно пошутили, протянула удивительно спокойным, ровным голосом:

– Летчики ведь? Ну, понятно, летчики. Можете не признаваться, и без того видно. Вон она, одежда-то, а шапки кожаные. Так вот вы, значит, где. А я-то, дура, все не пойму, чего это Дунька у меня упирается, никак сюда не хочет идти. А тут вы, оказывается. Вот она и уперлась, хоть ты ее убей. Я ведь за Дунькой бегала, ее искала, с ног сбилась. Да и то сказать – стерва коза. Как недоглядишь – к оврагу, ровно на лугу травы мало. И чего это ее, заразу, в овраг несет. Место тут гиблое, поганое, можно сказать, место. В прошлом годе мужик тут повесился. Из дезертиров. На ремне, болезный, и повесился…

Башенин с Кошкаревым ни ушам, ни глазам своим не верили, и все это время, пока женщина, не торопясь и обстоятельно, словно спешить ей было некуда, выкладывала им про эту козу с дезертиром, то холодели, то полыхали так, как если бы лежали не на холодной росистой траве, а на раскаленной сковороде. И при этом они еще оторопело глядели ей прямо в рот, будто считая зубы, и непроизвольно, даже не подозревая об этом, умоляли ее всем своим видом: «Ну и хватит, дорогая, кончай, а теперь ори. Ну ори же, черт тебя побери, разевай хайло пошире и ори, зови на помощь, нам ведь все равно пропадать».

– Вот я и говорю, гиблое тут место, – продолжала между тем эта женщина, нисколько не обращая внимания на то, что ее слушатели, лежавшие у ее ног, были уже близки к белому калению. – А Дуньке тут, выходит, самая благодать. А какая может быть благодать, когда тут мужик повесился и дух с тех пор завсегда тяжелый? Да вот и вас сюда не иначе как сам нечистый занес. Лучшего ничего выбрать не могли. Тьфу, тьфу, тьфу…

Башенин наконец не выдержал, неуклюже шевельнулся и спросил злым от нетерпения голосом:

– Так, может, нам лучше было у вас на хуторе остановиться?

– Не приведи господь! – всплеснула руками женщина, и Башенин впервые увидел, как по ее моложавому лицу пробежала тень и в глазах появился испуг. И снова спросил, но уже не так зло, скорее с любопытством:

– Это почему же так – не приведи господь?

Женщина покосилась на хутор и, понизив голос, словно ее там могли услышать, пояснила:

– Вас ведь по всему району ищут. Вон даже к нам нарочный прискакал, из самой комендатуры. Во-он его конь у ворот стоит, рядом с нашей пегашкой. Потом он по другим хуторам поскачет, чтобы и других предупредить. Насчет вас это. Только небось не скоро поскачет-то, с мужиком он сейчас моим сидит, самогон хлещет. Широкая у него глотка. Упился уж, поди. Скандальный мужичонко, по собакам чуть было не начал стрелять. Не понравились, видишь, ему наши собаки, лают, громко. Да и покусать, мол, могут. А собаки у нас и вправду злые…

По телу Башенина прошла дрожь.

– А где же они сейчас? – спросил он и испугался своего же голоса – таким он показался ему чужим.

– В амбаре, – ответила женщина. – Как верховой зачал ружьем махать, мужик в амбар их запер. Не терпят они чужих, злющие, могут и вправду покусать. Да и то сказать, живем мы от людей далеко, никого не видим. Кругом леса да болота, откуда им добрыми быть. Сами, считай, озверели…

– Ну ладно, мать, – неожиданно назвав эту женщину матерью, хоть до матери ей было еще далеко, грубовато остановил ее Башенин. – Все ясно. А теперь скажи, да только не вздумай врать: воинские части поблизости тут есть?

– Какие части? – удивилась женщина. – Их тут отродясь не бывало, место у нас глухое, тихое. Комендатура вот, да и та в Обуховой, это, считай, десять верст. А так никого и ничего. В лесу и есть в лесу…

Башенин все еще не мог взять в толк: верить этой женщине или не верить? Потом решил: верить. И сказал:

– Ладно, мать, объяснила, спасибо. – Затем, переведя взгляд на козу, которая вдруг начала проявлять признаки беспокойства, спросил уже другим голосом: – Едой мы тут нигде не разживемся?

Женщина опять посмотрела в сторону хутора, и опять Башенин увидел, как по лицу ее пробежала тень.

– Нет, – ответила затем она. – Сейчас – нет. А почему – сами знаете. Догадаться может. Он себя тут хозяином считает, во все нос сует. И при оружии. У меня же с собой вот только корка, для Дуньки захватила, приманывать, а она, стерва, не ест, – и с этими словами женщина, пригнув голову Дуньки пониже, чтобы не вздумала брыкаться, достала из кармана телогрейки вовсе не крохотную корочку, какую ожидал увидеть Башенин, а солидную горбушку черного хлеба и протянула ему со словами: – Вот, если не побрезгуете. Сегодня пекла…