Текст книги "Прямое попадание"

Автор книги: Юрий Белостоцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Башенин посмотрел на хлеб, потом на Кошкарева, Кошкарев сделал вид, что не заметил этого его взгляда, и Башенин, вдруг чудовищно покраснев, взял эту горбушку и побыстрее сунул в карман:

– Спасибо, мать…

– Не на чем, – ответила женщина и, снова поглядев в сторону хутора, но уже без особой опаски, вдруг предложила:

– Может, подождете, пока верховой не уедет? А? Вот только бы его, паразита, спровадить. Не будет же он тут до вечера рассиживаться. На службе ведь, военный, при форме. Тогда бы я принесла вам чего надо: и хлеба, и молока, и картошки с салом. У меня ведь у самой два брата в Красной Армии…

Как ни опасно было положение Башенина с Кошкаревым, а при упоминании хлеба с салом они оба вдруг повеселели и выразительно посмотрели в сторону домовито стоящего хутора, сулившего им такую неслыханную благодать. И, кто знает, может, и согласились бы с предложением этой простодушной женщины, потому что резон в ее словах был, если бы вдруг в это время из ворот дома не показался хозяин, а следом за ним высоченный мужчина в военной форме. Хозяин и военный сначала огляделись вокруг себя несколько раз, потоптались, затем, устроив что-то вроде военного совета, вдруг направились прямехонько в их сторону. Первым шел хозяин, как бы показывая гостю дорогу, а гость, в расстегнутом френче, без фуражки, с взлохмаченной шевелюрой, все почему-то норовил отвернуть в сторону, и хозяин был вынужден удерживать его за рукав и что-то объяснять, как на ухо глухому.

– Никак меня потеряли? – схватилась женщина и, пригнув козе голову пониже, чтобы та не вздумала брыкаться в такой неподходящий момент или подать голос, посоветовала: – Уходить вам надо, сердешные, уходить. А то, не ровен час… Бегите уж тогда, сигайте в овраг…

Хозяин хутора и верзила-военный были еще далеко, но шли сюда довольно ходко, так что задерживаться здесь дальше действительно было опасно. И Башенин, дав знак Кошкареву, первым, как бы показывая ему пример, пополз к оврагу. У самого края, перед спуском, он остановился, пропустив Кошкарева вперед, понаблюдал, как тот зашуршал ветками, потом обернулся к женщине, поглядел ей прямо в глаза, словно хотел запомнить их надольше, и лишь после сильным рывком кинул тело вниз.

XV

Достать фотографию Башенина и его экипажа для стенгазеты оказалось не так уж трудно – помог Насте с Раечкой лейтенант Козлов.

Как-то в полк, еще на старом аэродроме, прилетал корреспондент армейской газеты, он-то и сделал тогда несколько групповых снимков, в том числе и экипажа Башенина, правда, вместе с экипажем Козлова. Корреспондент расположил экипажи таким образом, будто они, еще не надев парашюты, обсуждали детали предстоящего вылета. На самом деле снимок был сделан после вылета, так как ни один уважающий себя летчик позировать у фотоаппарата перед боевым вылетом не согласится. Правда, корреспондент уговаривал их, чтобы они все же согласились сняться именно перед вылетом, ссылаясь на то, что на снимке под крыльями самолетов обязательно должны быть бомбы, для газеты это, дескать, очень важно. А какие могли быть бомбы, если сняться после вылета, когда бомбы сброшены. Но летчики его уговорам не поддались, и тот, махнув рукой, снял их после вылета. Однако снимок в газете не дали, и, может, как раз потому, что под самолетами не было бомб. А может, и по другой какой причине, кто его знает. Но корреспондент оказался парнем добросовестным и, как бы в порядке компенсации за неустойку, выслал этот снимок в полк, с припиской, что сожалеет и все такое прочее, да еще твердо пообещался приехать в следующий раз сделать для газеты снимки уже прямо в боевом вылете, с борта самолета. Такие случаи, когда корреспонденты летали, с особого разрешения, разумеется, на боевые задания, пристроившись с фотоаппаратом где-нибудь в кабине стрелка-радиста, хотя и редко, но бывали. Поэтому в полку к сообщению этого корреспондента отнеслись вполне серьезно и с понятным интересом, особенно же – лейтенант Башенин: корреспондент прямо писал, что хотел бы полететь на задание именно в экипаже лейтенанта Башенина. Но вскоре после этого письма до ребят дошли слухи, что корреспондент погиб, решив до приезда к ним в полк слетать на боевое задание еще в составе группы штурмовиков: снаряд разорвался прямо в кабине, и оба они – и корреспондент, и летчик-штурмовик – погибли. В полку его пожалели, а фотографию, что он до этого послал сюда, решили оставить у Башенина, которую он, как сообщил Насте лейтенант Козлов, хранил у себя в чемодане.

Так что теперь оставалось только открыть чемодан и достать фотографию оттуда.

Но Настя не захотела об этом и слышать.

– Как это так, человека нет, а мы – в его чемодан. Не хорошо, – заявила она не столько Козлову, сколько девчатам, так как разговор этот происходил уже у них в землянке, куда Настя с Раечкой вскоре пришли с реки и затащили сюда и лейтенанта Козлова. Козлов опять – на ловца и зверь бежит – повстречался им по дороге, и Настя, на этот раз уже сама остановив его, поведала ему с озабоченностью, что к завтрашнему дню им с Раечкой поручено выпустить специальный номер стенгазеты и они хотели бы поместить в этой стенгазете фотографию экипажа Башенина. Только где, мол, эту фотографию достать.

Козлов и рассказал где. Только добавил со смущением, что фотография, к сожалению, общая и как тут быть, не знает, потому что на фотографии его экипаж есть тоже.

– Может отрезать? – предложил он. – Возьмем ножницы и наш экипаж отрежем.

– Зачем отрезать? Только испортим. Дадим целиком, как есть, – решила Настя. – Два экипажа – даже лучше.

Девчатам эта мысль тоже понравилась, а больше всех – Раечке. Раечку обрадовало еще и то, что лейтенант Козлов предложил пойти за фотографией всем вместе. Она прямо-таки присела от такой приятной неожиданности и тут же начала как бы невзначай поглядывать в зеркальце, что висело на стене, и поправлять пилотку, чтобы она не слишком закрывала лоб или, наоборот, не слишком съезжала на затылок. А когда пилотка приняла подобающее ей положение и пряди волос на висках у нее тоже закудрявились так, как требовал момент, Раечка с таким же нетерпением начала поглядывать на дверь – она еще ни разу не была в землянке у летчиков и ей ужасно хотелось посмотреть, как там устроился ее Костик Козлов, с которым она наконец встретилась лицом к лицу.

Но Настя, к ее огорчению, была против того, чтобы идти в землянку и открывать чемодан без хозяина.

– Это неприлично, – стояла она на своем.

– Что же тут неприличного? Откроем – и все, – убеждал Козлов.

– Нет, нет, – не сдавалась Настя. – Рыться в чужих вещах…

– Так мы же ему не чужие в конце концов. Да и вы ему не чужая, – напомнил Козлов.

Повод был убедительный, возразить что-либо на него ей было трудно, но идти в землянку Настя все равно не решалась. Она боялась снова оказаться там, где заварила эту кашу, не хотела опять встречаться с летчиками, опять разыгрывать перед ними комедию. Больше того, она теперь вообще была не рада, что согласилась с Раечкой давать эту фотографию в стенгазету. Ей почему-то начало казаться, что с фотографией, вернее – с нею самой, когда она увидит ее, обязательно что-то произойдет. На миг ей показалось даже, что фотография – это всего-навсего приманка, чтобы потом, когда все откроется, ее позор выглядел еще чудовищнее. Она вдруг представила себе, что летчики давным-давно разгадали ее, давно уже знали, что она за сестра такая лейтенанту Башенину, да только почему-то продолжали поддерживать эту игру, делать вид, что ничего не произошло. Может, они полагали, что самозванка, дескать, еще не созрела в своем падении до конца, и ждали, когда она дозреет, чтобы потом, как только подойдет срок, а то и появится на аэродроме сам Башенин, устроить в память ее когда-то доброго имени фейерверк уже до самых небес. И от этой мысли, что внезапно опалила ее, Насте стало совсем худо, и она настороженно поглядела на Козлова, втайне страшась, что он чем-нибудь – хоть словом, хоть взглядом – подтвердит это ее ужасное предположение. Но ничего пугающего или настораживающего в поведении Козлова она не увидела. Тогда Настя перевела взгляд на Раечку, словно Раечка тоже могла быть с ними в заговоре. Но тоже не увидела в ней ничего, кроме нетерпения поскорее отправиться в землянку к летчикам. Но все равно Насте не понравилось это ее болезненное нетерпение, тем более что именно Раечка, а не кто-нибудь другой, вылезла с этой своей затеей насчет заметки в стенгазете о Башенине, словно без этой заметки и фотографии нельзя было обойтись, а теперь вот еще, судя по всему, готова была ринуться за предложение Козлова в бой. Как же, пеленать – так уж сразу по рукам и ногам, хватать – так уж мертвой хваткой.

Настя сейчас готова была проклясть себя, что согласилась тогда с нею, не отвергла ее предложение сразу же, как только та открыла рот. Кой черт дернул ее тогда за язык, что она не возражает, когда надо было возразить. И этот вот еще теперь Козлов – ну чисто наказание. А тоже ведь она сама затащила его в землянку, сама обласкала взглядом, и тоже на свою же голову. Человек шел своей дорогой, у него, может, было какое-то неотложное дело, а она, видите ли, набралась нахальства и остановила его, будто знала век, и давай плакаться, что сейчас небо расколется пополам, если он не поможет достать фотографию своего сбитого друга. Как было бы хорошо, если бы она его не встретила и не остановила или пусть даже остановила, но он не согласился бы зайти к ним, заупрямился, сославшись на что-то. Да куда там, разве такие, как этот Козлов, умеют упрямиться? Согласился сразу, без всякого, как ребенок, которому показали конфетку. А сейчас, Настя видела, он даже лиловел от усердия, только чтобы поскорее угодить сестре своего однополчанина, а заодно конечно же и Раечке. Это теперь по всему чувствовалось, что Козлов старался теперь не только из-за одной Насти, он старался и из-за Раечки. Еще как только Настя познакомила их, он уже не мог от Раечки глаз отвести, а когда быстро освоившаяся Раечка затем как бы ненароком, но этак чувствительно, взяла его за локоток, чтобы, верно, приручить побыстрее, он от этого ее прикосновения вообще обмер и. отошел только в землянке.

Настя, безусловно, понимала, что Козлов сейчас был немало обескуражен ее упрямством, да и Раечка поглядывала на нее с холодным удивлением, и она наконец решилась.

– Ладно, пошли, коли так. Посмотрим, что там за фотография такая.

– И нам охота, – заявили девчата. – Мы тоже пойдем. Можно?

– Что за вопрос? – улыбнулся Козлов. Опасения Насти оказались напрасными.

Как только они всей гурьбой, для храбрости подталкивая друг друга, втиснулись в землянку летчиков и бестолково затоптались у порога – Козлов предусмотрительно вошел туда чуть раньше, чтобы приход девчат не застал кого-нибудь из ребят врасплох, – Настя тотчас же была выделена от всех остальных, проведена вперед, к окну, и почтительно усажена на табурет под черной тарелкой старенького репродуктора, памятного ей еще по первому приходу. Только на этот раз из репродуктора неслись не речи Марины Мнишек, обличавшей Самозванца, а что-то вроде марша или фокстрота, Настя не разобрала. Зато она поняла с болезненной чувствительностью, что провели вперед и почтительно усадили на табурет под репродуктор не ее, не Настю Селезневу, а сестру лейтенанта Башенина. Но почувствовала только в первый миг. Потом же, когда огляделась хорошенько, когда увидела в улыбках, взглядах и жестах этих людей, что провели ее как именитую гостью вперед, еще и неподдельный, замешенный на восхищении, мужской интерес, откровенное мужское любопытство, то уже засомневалась, а одной ли еще, дескать, сестре Башенина были отданы эти знаки внимания, это уважение, не повинна ли здесь была и Настя Селезнева. Тот же старший лейтенант Кривощеков, как только посчитал, что долг вежливости по отношению к сестре своего однополчанина выполнил, – он был одним из тех, кто встретил Настю у порога и провел вперед, – тут же начал поглядывать на нее совсем не так, как поглядывают на сестер боевых друзей. Когда смотрят на сестер друзей, то не хмурятся от неосознанности каких-то желаний и чувств, а улыбаются так, что и рот до ушей, и говорят всякие благоглупости. А этот Кривощеков тут же насупился как сыч и смотрел вовсе не в глаза Насте, а на ее фигуру, причем делал вид, что взглядывает на нее как бы машинально, и при этом тоже как бы машинально пощипывал себя за кончики усов. И еще он конечно же намеренно занял место не у печки, где сгрудились остальные летчики, а напротив окна, чтобы быть у Насти на виду. И позу Кривощеков постарался принять тоже самую подходящую: руки с тонкими длинными пальцами – крест-накрест, но так, чтобы были видны ордена, левая нога чуть вперед, голова – вниз, как если бы ему все на свете трын-трава, но ради Насти он готов, пожалуй, постоять, подождать и даже принять участие в предстоящем разговоре, если он не будет скучным. Настя чувствовала, что, дай она сейчас Кривощекову волю или хотя бы поощри слегка улыбкой или жестом, он тут же, не посчитавшись, что она сестра его однополчанина, устремился бы на нее в атаку, так как человек он был, как поговаривали на аэродроме, решительный и энергичный не только в воздухе, и в случаях, когда дело касалось его личных интересов и желаний, шел напролом. Настя, разумеется, не питала особых симпатий к этому решительному и энергичному человеку, но сейчас, здесь, в этой землянке, где было так необычно, она чувствовала, что внимание Кривощекова ей приятно. К тому же Кривощеков, оказывается, был не единственным человеком, который бросал сейчас на Настю выразительные взгляды. Слева, возле печки, прислонившись к ней плечом, стоял молоденький, совсем еще мальчик, голубоглазый лейтенант, фамилии которого Настя не знала, но знала, что он штурман звена и вместе с Козловым представлен к званию Героя. Так этот лейтенант тоже смотрел сейчас на нее своими голубыми, широко поставленными глазами, пожалуй, не как на сестру Башенина. Он смотрел на нее скорее всего как на женщину со всеми ее женскими прелестями. Правда, взгляд его не опускался, как у Кривощекова, ниже лица, не скользил по груди и бедрам, и брови он не хмурил, чтобы унять необычный буйный ток крови. Но был он, этот его взгляд, настолько полон целомудренного обожания и преданности, что Настя даже удивилась, как это он не боится так открыто смотреть на нее.

Говорят, что женщины, даже некрасивые, становятся красивыми, когда их любят. Если это действительно так, то, глядя на Настю, можно было с уверенностью сказать, что здесь она любима, здесь ее любили. Это была уже совсем не та Настя, которая минуту назад со страхом раздумывала, идти ей в землянку или не идти. Тогда это была хмурая и подозрительная девица, которую можно было легко вывести из себя и с которой не особенно-то хотелось связываться даже Раечке. Теперь же это был совсем другой человек: исчезла угнетающая неуверенность и настороженность во взгляде, взгляд Насти обрел мягкость и доверчивость, стал ровным и спокойным, как если бы она сейчас не сидела здесь, в мужской землянке, на виду у всех, а стояла где-то одна у раскрытого окна и с необидным любопытством разглядывала прохожих и эти прохожие ей все поголовно нравились. Лицо ее слегка порозовело, отчего на нем ярче проступила гладкость кожи и рисунок четко очерченного рта. Лишь на какое-то короткое время – это когда летчики, спохватившись, начали наконец церемонно рассаживать, где только было можно, и остальных девчат и о Насте как бы позабыли, – на лицо ее набежала тень и в глазах появилась печаль. Но и в это время Настя все равно была хороша – печаль сейчас тоже ее красила.

Разговор начинать ни летчики, ни девчата не торопились, и лезть под койку Башенина, чтобы достать чемодан с фотографией, тоже никто не торопился. А потом мешал начать разговор и лейтенант Майборода, не вовремя прилипший ухом к трубке телефона. Налившись кровью, Майборода кричал кому-то на другом конце провода так, что все равно бы никто никого – ни летчики девчат, ни девчата летчиков – не услышал, хотя Майборода, когда особенно повышал голос, предусмотрительно прикрывал рот ладонью и отворачивался лицом к стене: это он передавал кому-то подробный информационный бюллетень о состоянии здоровья своего любимца Джека, который, будто зная, что разговор шел о нем, держал хвост торчком и удовлетворенно взлаивал. Когда же девчата невольно вошли в курс драгоценного Джекова здоровья и поняли, что пока беспокоиться о Джеке нечего, Майборода дал наконец отбой и, как бы вместо извинения, что заставил тут всех томиться ожиданием, протянул с приятным удивлением:

– Вон как вас, оказывается, много. И все такие хорошенькие. Нарочно, что ли? Ну прямо хоть сейчас в кино – красавица на красавице.

Девчата вспыхнули и пошевелились. Но ответить на такой отчаянный комплимент Майбороды осмелилась только одна из них – Вероника. Изобразив на лице подобающее случаю трагичное выражение, она произнесла с театральным вздохом:

– Для кино надо иметь фотогеничное лицо, товарищ лейтенант, а у нас лица, может, как раз не фотогеничные, – и тут же перевела, как бы невзначай, взгляд на Кривощекова – что, мол, теперь скажет этот гордец.

Но Кривощеков, все так же занятый разглядыванием Насти и пощипыванием своих усиков, не заметил этого ее выразительного взгляда, и тогда Вероника добавила, уже вложив в голос немножко яда:

– Для кого красавицы, а для кого, выходит, и нет. Так что в кино нам, видно, не сниматься, товарищ лейтенант. Для этого надо другие данные иметь. Во всяком случае, получше, чем наши.

Это, конечно, было уже слишком, тем более что разговор еще не начался, а Вероника уже показала коготки, и Настя, чтобы Вероника не закусила удила совсем, поспешила тут же замять этот разговор. Торопливо встав с табурета и по-уставному вытянув руки по швам, чтобы показать той же Веронике, как надо разговаривать со старшими по званию, она проговорила виноватым голосом:

– Мы ведь по делу, товарищ лейтенант, ненадолго. Лейтенант Козлов вам, наверное, уже говорил, вы уже знаете…

– Как же, в курсе, – простодушно перебил ее Майборода. – Насчет стенгазеты, значит? Говорил, чего тут, приветствуем. Нам бы надо самим догадаться, да вот летали опять сегодня. Тем более делегация, митинг. Старшему лейтенанту Кривощекову выступать вот придется, от имени полка. Ну, ему не впервой, рубанет так, что головешки из глаз. А в кино, – вдруг повернулся он опять к Веронике, – вам, девушка, все равно сниматься придется, потому что с делегацией должны приехать, как нам говорили, и кинооператоры. Так что готовьтесь, тем более что лицо у вас как раз фотогеничное, вам как раз только в кино и сниматься. Вы, конечно, будете на митинге?

Если бы этот вопрос задал сейчас Веронике не Майборода, а Кривощеков, Вероника бы знала, как и что ему ответить, тут-то бы она постаралась. Она бы и вспыхнула как бы от приятной неожиданности и удивления в меру, чтобы не показаться чересчур обрадованной, и взгляд притупила бы щеточкой ресниц как раз на столько, сколько требовал момент, и паузу бы выдержала, лучше не придумаешь, и голос бы подобрала, что позавидовал бы соловей. Но вопрос, к ее огорчению, задал не Кривощеков, продолжавший исподлобья взглядывать на Настю, а Майборода, и Вероника ответила поэтому таким тоном, словно ей это – и митинг, и кинооператоры – все было безразлично, правда сдобрив все же этот ответ очаровательной улыбкой, чтобы не показаться уж совсем невежливой:

– Буду, наверное, если в наряд не пошлют.

– Ну, если в наряд, тут уж ничего не попишешь, – сочувствующе развел руками Майборода. – Служба есть служба, и ее исполнять надо аккуратно. – Потом снова повернулся к Насте и продолжил с прежним оживлением: – Так за чем же дело стало, землячка? За фотографией? Так мы ее мигом, – и, тут же отыскав своим веселым цепким взглядом кого-то в дальнем углу землянки, требовательно произнес:

– Как там чемодан Башенина, Федор? На замке?

Тот, кого он назвал Федором, – а это был прислуживавший летчикам солдат, что-то вроде эскадрильского ординарца, – степенно вышел вперед и ответил с сумрачной улыбкой:

– Какой может быть замок, товарищ лейтенант? Ремень и – больше ничего. Не работают запоры. Я в тот раз с ним намаялся, что, не приведи господь, всю дорогу, как сюда ехали, глаз не спускал. А ведь я лейтенанту Башенину давно сказывал…

Но Майборода не стал дослушивать, что Федор сказывал когда-то лейтенанту Башенину, а тут же снова спросил:

– Открыть, значит, не трудно? Вот и открывай. А что искать, сам знаешь. – Потом все же пояснил: – Фотографию, что корреспондент недавно прислал. Помнишь? Вот-вот, ее самую, она у него где-то там на донышке хранится, в газету завернутая. Сразу узнаешь. Давай тогда, действуй. Да вот и Настя тебе поможет, вдвоем и действуйте!

Обычная вроде штука этот чемодан, к тому же действительно старенький, без запоров, которые заменил брючный ремень, обычные вроде вещи увидела Настя в этом стареньком чемодане, когда Федор поднял крышку и запустил туда руку, а защемило у Насти сердце при виде всего этого, стиснуло так, что и до ног дошло и в голове отдалось. Темно-синяя гимнастерка довоенного образца, бритва с помазком, носовые платки, стопка писчей бумаги, пара книжек, одна, кажется, Майн Рид, вторая БУБА, а если расшифровать, так «Боевой устав бомбардировочной авиации», железная мыльница с зубной щеткой, подворотнички – вот, собственно, и все, что было в этом стареньком, без запоров, чемодане, вот что сейчас неспешно и аккуратно, чтобы не помять и не уронить на пол, но совершенно равнодушно перебирал у нее на глазах своими руками Федор. А Насте казалось, что она вдруг, как только крышка чемодана откинулась, заглянула в какой-то другой, необычный мир и смотрела на все это уже такими глазами, будто никогда в жизни не видела ни бритвы с помазком, ни мыльницы с зубной щеткой, ни носовых платков. И еще ей стало грустно и неловко, верно, оттого, что перебирали эти вещи, так подействовавшие на ее воображение, руки чужие, а самому хозяину этих вещей, видимо, уже никогда больше не придется ни бриться вот этой бритвой, ни подшивать эти белые подворотнички, ни листать «Боевой устав бомбардировочной авиации». И это грустное чувство так сильно охватило ее, что, когда Федор наконец выпрямился перед нею и почтительно протянул освобожденный от газеты снимок, она не сразу поняла, что это за снимок и почему Федор его протягивает именно ей, а не кому-нибудь другому.

– Ах да, снимок, – наконец-то опомнилась она. – Ну как же, спасибо, спасибо, будет в самый раз, – и, осторожно взяв снимок за уголок, чтобы не захватать пальцами, бросила на него испытующий взгляд, пытаясь поскорее увидеть там лейтенанта Башенина. Но в первый миг ничего, кроме серых самолетов и серого же неба над ними, не увидела, и лишь когда уняла волнение и всмотрелась в снимок пристальнее, догадалась, что из шести фигур летчиков, расположенных полукругом возле этих самолетов, вторым справа был именно он, лейтенант Башенин, хотя лица его, а тем более шрама, разобрать было невозможно – снимок был небольшой и не очень четкий. Но все равно ей стало приятно, что она узнала старого знакомого, начала разглядывать его и так и этак со всех сторон и разглядывала бы, наверное, долго, если бы к ней не подошел лейтенант Майборода и не спросил с участием:

– Ну как, подойдет?

– Вполне, – ответила Настя, все так же не отрывая глаз от снимка.