Текст книги "Прямое попадание"

Автор книги: Юрий Белостоцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

– В облака! Наверх! В облака, тебе говорят…

И Башенин, не столько, верно, услышав этот устрашающий окрик, сколько увидев перед глазами как раз вот этот огромный кулачище Овсянникова, вздрогнул всем телом и, рванув штурвал на себя, снова, уже второй раз, заставил застонавший от перегрузки самолет задрать отяжелевший нос и с чудовищным ревом войти в облака.

III

Когда Овсянников давал команду пробивать облака, он не думал, что они выскочат на Старую Сельгу. Он надеялся, что увидит небольшое лесное озерко либо, на худой конец, рукав реки, а может, и узкоколейку. А тут вдруг – Старая Сельга, ощетинившаяся не меньше как двумя десятками стволов зенитных орудий. Выходило, он ошибся в расчетах, и хотя не очень, это все равно его встревожило. Он начал опасаться, как бы ошибку эту не повторить, – в таких беспросветных облаках это было бы немудрено. Да и обстрел зенитками его тоже обеспокоил здорово. Он стал склоняться к мысли, что посты ВНОС [6]6
  Воздушное наблюдение, оповещение и связь.


[Закрыть]на станции уже передали куда надо, в том числе и на аэродром, конечно, что здесь, несмотря на непогоду, появился русский самолет, и зенитчики на аэродроме, в чем теперь тоже можно было не сомневаться, орудия уже расчехлили и снаряды в казенники послали. Вот почему, чем меньше оставалось сейчас до аэродрома, тем беспокойнее Овсянников взглядывал на часы и компас и как-то деревенел лицом, словно кровь от него отливала. И команду на новый выход из облаков, как только подошло время их пробивать, он дал тоже внутренне волнуясь и, как ему показалось, явно не своим голосом, хотя Башенин ничего подобного не заметил.

Земля на этот раз показываться вообще не спешила, облака кончились только на двухстах метрах, а не на семистах, как над Старой Сельгой, и все, что Овсянников смог увидеть с такой высоты, был темный мокрый лес – здесь тоже, как и над станцией, шел дождь. Лес тянулся далеко, докуда хватал глаз, тянулся и справа и слева, почти не отличаясь от низко нависших над ним облаков, и Овсянников забеспокоился, что он его не узнает, что это какой-то другой лес, а вовсе не тот, какой он собирался увидеть. На его карте возле аэродрома, как раз на подходе с юга, тоже значился лес, но тот лес делила река и был он не сплошным, а в серых плешинах полян и болот, а здесь реки не было и болот не было тоже. Возможно, они снова, как и в прошлый раз, ошиблись в расчетах, и, может, намного больше, чем тогда. Озадаченно проведя рукой по лицу, словно отгоняя от себя эту мысль, он огляделся еще раз за разом вокруг себя в надежде увидеть все-таки что-нибудь такое, за что можно было бы уцепиться глазу и определить наконец, что это за лес, и куда они, бедолаги, выскочили на этот раз из облаков, и где теперь мог находиться этот проклятый аэродром. Но ничего подходящего, хотя бы просеки, дороги или какого-нибудь другого более или менее заметного ориентира, по-прежнему нигде не было – только лес да лес кругом, мокрый лес без конца и края. Он огляделся еще раз. То же самое: лес, угрюмый, взлохмаченный ветром и задымленный туманом, словно, пока они утюжили воздух в облаках, вся земля сплошь, от полюса до полюса, покрылась этим лесом и в мире больше уже ничего, кроме этого леса, не оставалось. Конечно, будь высота облаков не двести метров, а чуть побольше, скажем, как над Старой Сельгой, тогда можно было бы осмотреться поосновательнее. А тут не высота, а чистое горе – чего увидишь? Мышь из своей норы и то, наверное, больше видит. И он, безрадостно оглядевшись вокруг себя еще раз, вдруг откровенно-раздражительным взмахом руки дал Башенину знать, чтобы тот держал самолет строго под самой кромкой облаков. Это в расчете на то, чтобы наскрести еще хотя бы десяток-другой метров высоты и тем улучшить обзор, а получилось – злость сорвал. И хотя не время было извиняться, да и Башенин был не кисейной барышней, все же пояснил:

– Аэродрома, понимаешь, что-то не видать…

Облака между тем, потемнев и налившись тяжестью, стали прижимать самолет к земле еще ниже. Они уже не проносились мимо, а седыми космами налезали на винты и плексиглас кабины, царапали штырь антенны, и в такой муре уже совсем было не разобрать, тот ли все же был лес под ними или другой и кончится ли он когда-нибудь или будет продолжаться до тех пор, пока у них бензиновые баки не станут сухими. Овсянников начал было подумывать, чтобы изменить курс, взять градусов на сорок левее и попробовать пройти этим новым курсом по прямой какое-то время: где-то там, левее, может, удастся выйти на узкоколейку и, восстановив ориентировку, если они ее и в самом деле потеряли, начать оттуда все сначала. Другого выхода, ему казалось, не было, хотя и это, как он понимал, тоже был не выход. Во-первых, лишний расход горючего, во-вторых, при такой видимости можно и не заметить эту узкоколейку, проскочить ее запросто, особенно если там тоже, как и здесь, шел дождь. Но он все-таки решил попробовать и уже занес было руку над плечом Башенина, как вдруг что-то его остановило. Что это было, он не знал, а только руку на плечо Башенину так и не опустил, лишь подержал ее на весу какое-то время и затем быстро, чисто воровским движением, убрал обратно: ему не хотелось, чтобы Башенин обернулся в этот миг и стал бы свидетелем его нерешительности. Сомкнув от недовольства самим собою брови на переносице, он снова начал с напряженным вниманием вглядываться в набегавший на самолет лес, терпеливо ожидая, когда же судьба все-таки сжалится над ними и аэродром наконец откроется или хотя бы даст о себе чем-нибудь знать, знать той же, скажем, рекой, что должна была делить лес, подступавший к нему с юга, надвое. И может, как раз вот этот самый лес, к которому сейчас их так безжалостно прижимали облака, но который он никак, хоть убей, не узнавал. Да и как было узнать, когда под крылом, кроме мокрых верхушек деревьев, до удивления похожих друг на друга, одинаково холодных и равнодушных ко всему на свете, ничего не было – не было ни жилья, ни дорог, ни озер, лес да лес, куда ни кинь взгляд – лес, не знающий, казалось, ни конца ни края, затопивший все вокруг. И Овсянников, подавленный унылым однообразием этого некончавшегося леса, опять начал подумывать о том, а правильно ли он сделал, что не скомандовал в свое время Башенину левый разворот, чтобы попытаться выйти на узкоколейку, как справа по борту, в каком-нибудь километре от них, если не ближе, лес вдруг неожиданно отступил и сквозь белесые клочья тумана он увидел сперва пожелтевший песчаный откос, чем-то напоминавший утиный клюв, а за ним небольшой участок открытой воды с пенным прибоем. Вода казалась отсюда тяжелой и неподвижной, как бы прихваченной свинцовой пленкой, но все равно это была вода, и Овсянников благоговейно замер. Он стал ждать, не отступит ли лес еще дальше и не откроет ли уже всю реку, если, конечно, это была все же река, а не какое-нибудь крохотное лесное озерко, которого у него на карте могло и не быть. И лес, как бы идя ему навстречу, в следующее мгновенье и впрямь отступил еще дальше, и он увидел уже всю реку, от берега до берега. Затопив все вокруг и как бы обессилев от этого разлива, река несла тут свои воды лениво и безотрадно, вровень с низко нависшими над нею облаками, нигде не делая сколько-нибудь заметных поворотов. Но Овсянников и без поворотов догадался, что это была именно та самая река, которую им надо, других рек, он знал, тут не было и быть не могло.

Но странное дело, вместо того чтобы обрадоваться или хотя бы почувствовать облегчение, что увидел наконец эту реку, он вдруг почувствовал нечто совершенно обратное, а именно, что его нестерпимо, до озноба в теле, потянуло оглянуться назад. Что это было – страх, острое любопытство, предчувствие опасности или что-то другое, сказать он не мог, а только это что-то, охватившее его в столь неподходящий момент, оказалось настолько сильным, что он, хотя и понимал, что вертеть сейчас головой туда-сюда не с руки, обернулся, обернулся зло и решительно, всем корпусом, чтобы, не теряя времени, разом охватить взглядом не только стремительно убегавшую назад землю и низко нависшие над нею облака, но и то, что, казалось, было за облаками.

Но далеко смотреть ему не пришлось, с него хватило и того, что он увидел у себя под носом.

В хвосте, буквально в нескольких метрах от них, угрожающе поводя черными, от черных коков винтов, носами, висели четыре «мессершмитта».

Ко всему, кажется, был готов Овсянников, но только не к этому, и в первое мгновение даже глазам не поверил, подумал: «Чертовщина какая-то. Откуда им тут взяться в такую муру? Были бы «мессера», оглянуться не дали, сразу бы резанули изо всех стволов. Померещилось, выходит. Вот не вовремя». И моргнул сразу обоими глазами, ожидая, что «мессера» тут же исчезнут. Но «мессера» не исчезли, а подошли уже совсем близко, едва не задевая винтами за их стабилизатор и продолжая все так же внушительно щупать темными зрачками пушек и пулеметов тело их самолета. Правда, огонь открывать они почему-то по-прежнему не открывали, хотя в такой близи уже нельзя было промахнуться и с закрытыми глазами. Не зная, что и подумать, но чувствуя, что произошло что-то необычное, чему нет объяснения, и что хвататься за пулемет уже не только поздно, но и самоубийственно, Овсянников воровато, словно это теперь могло иметь какое-то значение, повел взглядом направо. И снова глазам не поверил: справа тоже, как бы прикрываясь от налезавших облаков стойким диском винта, держась чуть на расстоянии, висел еще один «мессер», уже пятый по счету. Причем, как только Овсянников, уже не таясь, всем туловищем повернулся в его сторону, «мессер», будто обрадовавшись, что его заметили, выскочил рывком вперед и приветственно покачал крыльями раз, другой, а потом несколько раз опустил нос, словно отвешивал низкий поклон.

Это уже было так необычно, так ни на что не похоже, что в первый миг Овсянников не мог взять в толк, бояться ему все же этих «мессеров» или не бояться. И вдруг, как разгадка, – огненная, добела раскаленная трасса, ударившая слева, где, оказывается, висел еще один, ранее не замеченный им «мессер», шестой. Теперь уже не холодный, а горячий пот прошиб Овсянникова с головы до ног. Он понял наконец, что все это означало: и это их безмолвное появление, что не заметил даже Кошкарев, и упорное молчание их пушек и пулеметов, и выразительное, чуть ли не дружеское покачивание крыльями одного из них, а теперь вот эта яростная, едва не ослепившая его очередь – их просто-напросто решили посадить. Причем посадить на тот же аэродром, к которому они так упорно стремились сами. Ужасная это была мысль, в голове не хотела укладываться, но дело шло именно к этому, и первым побуждением Овсянникова, как только он обрел способность соображать, было тут же рвануться к пулемету и резануть по этим «мессерам» так, чтобы и небо – в осколки, и «мессера» – вдребезги. Но холодное бешенство тут же оставило его, и он рванулся не к пулемету, а к Башенину, властно ухватил его за рукав и, выпрямившись во весь рост, пугающе тихо произнес:

– Спокойно! Нас зажали «мессера». Никому ничего не делать. Их шестеро. Хотят посадить. Надо сделать вид, что согласны. Иначе – конец. Всем все ясно?

Он боялся, что от волнения голос его дрогнет, сорвется и ни Башенин, ни Кошкарев его не поймут. Но голос не сорвался, прозвучал как надо – внушительно и четко. И он добавил, уже не боясь, что его поймут не так:

– Повторяю: никому ничего не делать, только смотреть в оба. Будем ждать момента. Я дам знать. – И – снова, уже с угрозой: – Иначе нас изрешетят. Кошкарев, ты меня понял? Я тебя спрашиваю: ты меня понял?

Он намеренно назвал Кошкарева отдельно – Кошкарев там, у себя в «Ф-3», был один и мог не выдержать, сорваться.

– Ясно, понял, все понял, – успокаивающе отозвался тот.

Башенину же ничего этого повторять не пришлось, Башенин и так все сразу понял, как только увидел огненную трассу перед глазами, и хотел было бросить самолет в сторону, чтобы сорвать, как ему тогда показалось, атаку «мессеров», да Овсянников его остановил. Он только сделал свирепое лицо, словно Овсянников не остановил его, а нанес в такой неподходящий момент удар под самый дых. Потом, судорожно дернув головой и до отказа натянув привязные ремни, начал со злостью выворачивать шею в сторону хвоста, чтобы самому посмотреть, что это за «мессера» там объявились такие. Но сделать это на его сиденье было трудно – мешала, бронеспинка, да и штурвал из рук не выпустишь, и бледное, без единой кровинки, лицо Башенина от натуги мгновенно покрылось серыми пятнами, стало злым, некрасивым. Но увидеть «месссеров» ему так и не удалось – увидел он их позже, когда вдали, разорвав седую гриву облаков, показался наконец вражеский аэродром. Вот в этот момент один из «мессеров» как раз и выскочил вперед, почти в траверс крыла, и начал подавать какие-то знаки, которые Башенин сперва не разобрал.

С виду этот «мессер» был как «мессер», ничем не отличался от своих многочисленных собратьев: был так же худ и длинен, как все они, имел такие же короткие, словно обрубленные, крылья, как и остальные, был хорошо закамуфлирован сверху под зеленое, снизу – под серебро: словом, все самое обычное, все много раз виденное. А вот стабилизатор у этого «мессера» оказался не как у всех: рядом со свастикой на нем красовалась морда льва с оскаленной пастью. Башенин разглядел этого льва внимательно, до устрашающе обнаженных клыков, хотя от бессильной ярости, охватившей его при виде такого необычного зрелища, у него потемнело в глазах. Не новичок, решил он, не сводя налитых ненавистью глаз с разрисованного стабилизатора этого «мессера», новички так разукрашивать свои самолеты не осмелились бы. Возможно даже, старший тут у них, командир. И верно, едва он подумал об этом, как «мессер», отойдя чуть в сторону, подал оттуда какой-то знак, и в тот же миг сзади, со стороны хвоста, накрыв их сверху темной тенью, вперед выскочили еще два «мессера» и, ответно покачав тому крыльями, вдруг круто взяли вверх и исчезли в облаках.

«Хотят на всякий случай посмотреть, нет ли там еще самолетов, – догадался Башенин и выругался: – Боятся все же, сволочи».

Но облегчения, что двух «мессеров» не стало, не почувствовал, только позволил дать затекшей руке передышку, сняв ее на мгновенье со штурвала, чтобы пошевелить пальцами. Когда же этот живописно разукрашенный «мессер» снова вернулся на старое место и теперь уже начал показывать, чтобы они готовились к посадке и выпускали шасси, он почувствовал уж не слепую ярость, а сосущую тоску и обреченность, хотя ничего неожиданного в этом требовании «мессера», раз аэродром уже дал наконец о себе знать, не было. Но что-то вдруг оборвалось в Башенине, так ему вдруг стало не по себе, что он судорожно, словно в кабине уже запахло дымим и надо было готовиться перекидывать ноги за борт, зашевелил лопатками – он был уверен, что игра в поддавки кончились. Но торопиться положить руку на рукоятку выпуска шасси все же не стал, заставил себя повременить, мучительно надеясь, что вот сейчас, в этот вот самый миг, в небе что-то произойдет, скажем, облака вдруг начисто отсекут их от «мессеров», накроют их непроглядной тучей как пологом, либо что-нибудь случится с самими «мессерами», и шасси тогда выпускать не придется. Но облака от «мессеров» их не отсекали, хотя и продолжали нестись навстречу самолету долгогривыми чудовищами без конца. И с «мессерами» ничего не случалось, и Овсянников, как назло, молчал, словно его в кабине не было, и он, уже буквально застрадав, начал подумывать о том, чтобы, раз уж так и так пропадать, попробовать, не дожидаясь Овсянникова, хватануть штурвал на себя, а там, мол, будь что будет. Но тут же отказался от этой мысли: не успел бы, дескать, задрать самолету нос, как их превратили бы в решето.

А «мессершмитт» уже, видать, начал терять терпение: теперь он то угрожающе подходил уже к самому крылу, то резко отваливал в сторону и оттуда нацеливался на них носом, то яростно раскачивал крыльями и при этом еще как бы ненароком выставлял напоказ то черный крест на фюзеляже, то по-рыбьи серебристо чешуйчатый живот, то фашистскую свастику с оскаленной пастью льва на массивном стабилизаторе. Вчуже жутко и мучительно было смотреть Башенину на это его зловещее кувырканье у себя под боком, невмоготу было терпеть, как он тут выворачивал себя перед ним чуть ли не наизнанку. Но смотрел и терпел, хотя его и нестерпимо, до зуда во всем теле, подмывало бросить самолет в сторону этого «мессера» и развалить его всей массой надвое. И, кто знает, может, и бросил бы, может, и развалил, будь он один в самолете. Но в самолете он был не один, и поэтому, глядя на этого вошедшего в раж «мессера», только злее стискивал зубы да наливался тихой яростью сверх всякой меры. Но рукоятку шасси на выпуск так и не переводил, все что-то медлил, все тянул, хотя тянуть, казалось, больше было нечего. Не перевел он ее и тогда, когда «мессер» подошел к ним совсем уже вплотную и сделал еще одно, последнее, движение, которое двояко истолковать было уже никак нельзя: если они и дальше будут волынить, он тут же открывает огонь.

Овсянников в этот миг тоже не спускал глаз с этого «мессера» и, поняв, что тот сейчас и в самом деле сделает из них факел, повернулся в сторону Башенина и сказал:

– Не тяни, выпускай. И ответь ему покачиванием. Пусть, гад, успокоится. И гляди в оба.

Сказал ровно, своим обычным голосом, словно речь шла о каком-то пустяковом одолжении. Башенин, несколько сбитый с толку этим его спокойствием, сначала оторопело посмотрел ему в самые глаза, словно все еще сомневался, надо ли это делать, потом, выпустив из груди воздух, с обреченным видом, словно его тут же могло ударить током, опустил руку на рукоятку шасси и, огладив ее головку, со вздохом перевел на «выпущено».

Аэродром тем временем, заставив закрывавшие его сопки отступить в стороны, открылся взору почти весь. Облака продолжали закрывать только небольшую часть левой стороны, где сопка была выше и круче правой, – там, словно под защитой этой сопки, облака стояли неприступно, как горный кряж. Остальное все, несмотря на проливной дождь и волнистые пряди тумана, можно было рассмотреть без особого напряжения. Посадочных полос на аэродроме было две – одна к другой под углом в тридцать – сорок градусов. Но не это удивило Башенина, крестообразные аэродромы он видел уже не первый раз, да и этот аэродром хорошо знал по прежним вылетам. Удивило его другое: многие самолеты на аэродроме почему-то стояли совсем близко от летного поля и не в капонирах или под маскировочными сетками, а под открытым небом, как в мирное время. Правда, капониры за этими двумя рядами самолетов, расположенные уже впритык к лесу, тоже не пустовали. Но те, что тянулись вдоль взлетной полосы, стояли без всякой маскировки, словно ни маскировочных средств, ни другого места на аэродроме для них не нашлось. И хотя было Башенину не до того, чтобы заниматься разглядыванием этих самолетов и их подсчетом, невольно отметил про себя: новенькие, и все больше «мессера» да одномоторные «юнкерсы», двухмоторных почти нет. А потом, и было этих самолетов что-то уж слишком много даже для такого большого аэродрома, каким был этот, крестообразный. Это еще раз укрепило Башенина в мысли, что перегнали самолеты сюда, видимо, недавно, может, даже накануне, и рассредоточить еще не успели. И вывод сделал: неспроста, немцы наверняка что-то здесь замышляют. Но что именно – гадать не стал – не его дело, пусть над этим головы ломают в штабах, там своих стратегов полно. И все же это открытие его взволновало, и он, словно теперь уже не собственная жизнь, а это стало для него главным, заскользил взглядом по всему аэродрому в надежде увидеть еще что-нибудь такое, что могло бы подтвердить его догадку. Но больше ничего подозрительного, кроме нескольких автомашин и кучки людей, не увидел. Причем люди, несмотря на дождь, находились не на стоянках возле самолетов, как это бывает иногда на аэродромах даже в нелетные дни, а на самой кромке летного поля, перед первой линией самолетов, и, похоже, чего-то ждали. Не сразу, но Башенин догадался: ждали эти люди их. И от догадки этой у него опять нестерпимо заныло в груди, запокалывало между лопаток, и он уже с открытым беспокойством начал озираться по сторонам, словно и впрямь собирался хвататься за красное кольцо парашюта. Потом, не вытерпев, толкнул локтем в бок Овсянникова:

– Ну что?..

– Погоди, погоди, – был ответ.

Аэродром, теперь уже почти до конца выбравшись из облаков, огромным серым крестом продолжал неумолимо наступать на самолет, готовый вот-вот вползти на курсовую черту в плексигласовом полу кабины. Башенин увидел теперь и сигнальные полотнища, выложенные там, верно, специально для них, чтобы не перепутали, на какую из полос садиться. Причем выглядели эти полотнища а пелене тумана и дождя так же причудливо-зловеще, как и сам крест аэродрома. Крестом же показался Башенину и скальный выступ на сопке слева, куда он безотчетно, а может, чтобы унять предательский тик, вдруг так некстати появившийся на правом веке, перекочевал затем взглядом. И облака, что продолжали висеть над сопкой неподвижно и глухо, как стена, таили в себе так много чего-то бесконечно унылого, что Башенин, уже напрягшийся до предела, поостерегся долго задерживать там взгляд, опять поспешил перевести его на аэродром.

Над аэродромом в этот миг, силясь побороть тусклый свет дождливого дня, вспыхнула красная ракета. Одиноко повисев какое-то время под нижней кромкой облаков, но так и не достигнув ее, ракета беспомощно упала на полосу. За нею еще одна ракета, уже белая, попыталась достичь неба и тоже, притушенная дождем, обессиленно легла на полосу вслед за первой. Потом взлетели еще две, за этими двумя – новые, и Башенин, поняв, что это тоже приглашение на посадку, уже с земли, и игре с «мессершмиттами» приходит конец, начал медленно, но верно обрастать гусиной кожей.

И вдруг – будто выстрел над головой, и от неожиданности он даже вздрогнул – это вернувшиеся из-за облаков два «мессершмитта» с ревом пронеслись у них буквально над кабиной и только чудом не снесли штырь антенны. Башенин увидел их не сразу, сперва он только почувствовал, как их накрыло сверху чем-то темным и хвостатым, и от ужаса, что это конец, втянул голову в плечи. А когда пришел в себя, «мессера» были уже впереди, как раз строго по курсу, точно намеревались показать им, как заходить на посадку.

Меньше мгновения потребовалось Башенину, чтобы сообразить: задние «мессера» сейчас, во всяком случае вот в этот самый миг, стрелять по ним не смогут, даже если захотят. Иначе попадут в своих передних. И меньше мгновенья потребовалось Башенину, чтобы обменяться понимающим взглядом с Овсянниковым и затем, разодрав рот в безмолвном крике от защемившей грудь сладкой жути, обеими руками хватануть штурвал на себя.