Текст книги "Сборник рассказов"
Автор книги: Юрий Мамлеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 39 страниц)
Девушкой себя почувствовала.
Андрюша даже трусы ее старческие согласился к празднику постирать, что и сделал, правда не до конца. Внимательный стал – отмечали соседи. Сам-то он был как прежний, но уже какой-то во всем согласный. Тень от ушей, впрочем, была по-старому угрюмой.
Наутро, когда был назначен финальный поход в ЗАГС, Ведьма Петровна и старик Никитич, от страху опекавший ее, постучали в комнату монстра дескать, пора цветы покупать и прочая. Постучали – нет ответа. Стучат, стучат – тишина. Хоть дверь выноси. Думали, может, помер Андрюша. Со всяким это бывает. И в конце концов – дверь снесли.
Входят – в комнате пусто. Туда, сюда, заглянули в клозет – нет нигде монстра. Старушка – в рев, дескать, может быть, его убили и ей теперь женское счастье не испытать. А время – уже в ЗАГС идти. Скандал, одним словом.
Звонили в милицию.
– Кто, – спрашивают, – монстр? Фамилие?.. Нету таких в происшествиях.
Старушка с горя занемогла.
А к вечеру явился и сам герой, Андрюша. Оказывается, той ночью, перед свадьбой, долго гулял по улицам, а потом от веселья на крышу старенького дома через чердак забрался – и заснул там.
И проспал весь день, и свадьбу в том числе. Неприхотливый он был в смысле сна.
Старушка Ведьма Петровна со злости всю посуду у него перебила, и бац сковородкой по голове, но уроду – хоть бы хны.
– Да я, Ведьма Петровна, разве отказываюсь? Я хочу. Другой раз пойдем, – разводил он руками.
Но старушка завелась.
– Не нужен ты мне теперь, кретин, без тебя проживу. С чертями.
И так хлопнула дверью, что и жильцы все поняли: свадьбе не бывать.
Монстр заскучал. И жизнь в коммуналке потянулась после этого события уже какая-то другая, как будто все смирились.
Ведьма Петровна в очередях засуетилась, соседи стали меньше бояться своего Андрюшу, а старик Никитич иногда даже заходил к нему пить чай.
А у соседки Веры дочка Наташа стала подрастать, в школу ходила, тринадцать ей уже стукнуло. Время бежало. Девочка эта всех поражала: волосы соломенные, золотистые, прямо как из русской сказки, сама худенькая, а глаза большие, синие – но не этим она всех ошеломляла, а выражением глаз своих, правда, иногда и поступком удивляла. А так она больше молчала. Жизнь все текла а текла. Время шло и шло. Иногда и драки бывали: то, к примеру, соседке Марье покажется, что Никитич у нее колбасу пропил, то растительное масло прольют. Монстр Андрюша по-прежнему мелькал своей черной тенью по коридору и мычал что-то, но очень одностороннее.
А однажды его не стало. Вышел он погулять как-то летом. А перед домом трамвайная линия. То ли задумался Андрюшенька о чем-то, может быть о судьбе, то ли просто замешкался, но сшибло его трамваем и отрезало голову. Оцепенели все видевшие а бабы завизжали. Среди видевших была и девочка Наташа. Вдруг перебежала она улицу, наклонилась над головой монстра и приподняла ее. Голова вся в крови и пыли, пол-уха слоновьего тоже как не было, но глаза будто открыты. Наташа наклонилась и с нежностью поцеловала эту голову три раза, как будто прощалась.
– Прощай, прощай, Андрюша, – как бы невидимо сказала она ему. Приподнялась – все детское личико в крови перепачкано, а в глазах слезы.
Такова вот оказалась свадьба у Андрюшеньки.
Люди подошли к Наташе.
– Ты кто такая? Ты его дочка?! – кричат на нее в полубезумии.
– Никакая я не дочка, – спокойно ответила Наташа, и голубые глаза ее засветились. – Просто я его люблю.
– Как любишь?!
– А я вас всех люблю, всех, всех, и Никитича из нашей коммунальной квартиры, и Ведьму Петровну.
А потом посмотрела на людей грустно и тихо добавила:
– И даже чертей люблю немного. Они ведь тоже творения...
Голова монстра валялась в пыли у ее детских ног, а далеко вдали уже раздавался свисток милиционера.
Дневник молодого человека
Это был молодой человек лет двадцати пяти, уже окончивший институт и работавший в проектном бюро. Но вид он имел пугающе-дегенеративный. Впрочем, заметно это было только нервным, повышенно-чутким людям, а большинство считало его своим. Для первых он скорее даже походил на галлюцинацию. Но галлюцинацию злостную, с ощеренными зубками и упорно не исчезающую. Бледностью лица он походил на поэта, но глазки его были воспалены злобою и как бы вздрагивали от катаклизма блуждающего, судорожного воображения. Ручки он все время складывал на животике, так и ходил бочком, прячась в свою дрожь и тихость. Иной раз очень ласковый бывал, но после приветливого слова часто вдруг хохотал.
Вот его записи.
11-е сентября. Дневничок, дневничок, дневничок... Люблю все склизкое, потайное. Особенно свои записи. Ведь я так одинок. Храню их под матрасом в мешке; часто поглаживаю тетрадочку.
Больше всего я ненавижу удачников и человеков счастливых. Я бы их всех удавил. Когда я вижу, что человеку везет: купил машину или хорошенькую женщину, написал книгу или сделал ученое открытие – первая моя мысль: застрелить. Руки сами собой так и тянутся к автомату.
В своих самых радостных снах я видел себя в ситуациях, когда я могу всех безнаказанно убивать. Прямо так, мимоходом – идешь по улице, не понравилось тебе лицо – и бац, из пистолета, как свинью, закурил и пошел дальше как ни в чем не бывало. А милиция тебе только честь отдает.
Приятные сны. Я от них всегда потный от счастья вставал. Дневничок, дневничок, дневничок.
Но в одном каюсь – на самом деле никого еще я не убивал и даже не подготовлялся. Труслив я, конечно, и слишком здрав рассудком, чтобы рисковать. Но не только в этом дело. Я ведь – между прочим – очень религиозный человек. Даже Бердяева втихомолку по уборным читал.
Греха-то я, вообще говоря, не очень боюсь: грех это, по-моему, просто выдумка, но вот от прямого душегубства я почему-то воздерживаюсь. Есть у меня от моей религиозности такая слабость. Уж очень жуткая, иррациональная вещь – человекоубийство; как это так: жил человек, мыслил, переживал, и вдруг его нет – и все по твоей вине; а задницей своей – большой, отекшей и в белых пятнах – я, потея, чувствую, что за убийство на том свете или где-нибудь еще обязательно возмездие будет. Именно за прямое убийство, помаленьку мы все друг друга убиваем. И этой расплаты я больше всего боюсь не как реальности – не очень-то я этому в конце концов верю – а как мысли от одного представления о неснимаемых муках икать хочется и водочку, в уголке, у помойки, лакать... Пока жив, прости, Господи... Так что убийство не подходит для моего характера. Зато как я судьбу благодарю, когда она кого-нибудь умерщвляет. Особенно ежели молодых да по пакостной, мучительной болезни... И самое главное: не по моей вине, не по моей вине... Я тут ни при чем, с меня не спросится; я только в сторонке стою, ручки потираю и злорадствую... Хорошо, знаете, быть смертным, земным человечком, безответным таким, тихеньким. Сало кушать, Бога хвалить, путешествовать. С дурачка и спроса нет.
12-е. Разболтался я вчера, а о делах ни полслова. Очень люблю я все мелочное, гаденькое. Мелочью и суетой человека совсем сбить с толку можно: он даже о бессмертии своей души позабудет. Одна старушка помирала, так я ее заговорил: то да се, то да се, пятое и десятое... Сколько галок на ветке, почем гроб стоит, да как бы не обмочиться. Она только напоследок, минуты за три, спохватилась: "конец". А я говорю – какой же конец, бабуля, а бессмертие души?! Она ахнула: "Ах ты, Господи, а я и позабыла... Совсем запамятовала".
С этими словами и ушла.
Дневничок, дневничок, дневничок... Хи-хи... Я и для себя мелочное люблю: это, по-моему, особый вид бессмертия, паучий, и в мелкой, мелкой такой сетке, так что даже собственного лица не увидишь... И хорошо... А то от заглядывания в самого себя – и получаются все ужасы.
Но любовь моя к мелкому – это одна сторона; другая сторона – в удовольствии.
Есть в моей душе такое темное, сырое дно; и оно от радости, как болото, шевелится и пар до мозгов испускает, когда удовлетворяю я свою потребность в несуществовании: несуществовании – разумеется, других людей. Не убийство. А так – обходное, пакостное, вонючее и страшно веселое, как длинный, бесконечный ряд бутылок.
Прежде всего я толкать люблю; в любом месте – на улице, в метро.
Доцент биологических наук Тупорылов, упившись со мной кориандровой водки, на ушко мне сообщил, что, по его подсчетам, каждый толчок, пусть суетливый, ненароком, но даже вполне здоровому гражданину убавляет жизнь на 10 – 20 секунд. А ежели товарищ больной, то мимоходом даже на многие годы сократить можно.
Толкать я наловчился, как бес; но в этом деле пропорция нужна – не всех подряд сшибать, а то за хулиганство примут.
Делаю я обычно вид, что спешу; особенно удобно это на станциях, на перекрестках, где скопление. Выбираю я в основном старушек или инвалидов; так больше вреда. Толкаю сильно, но не слишком и поэтому всегда умею обойтись, что нечаянно. Есть толчок, особо злостный, в самые больные места я во все детали вошел; есть толчок с психологией – это когда человек стоит глубоко задумавшись, уйдя в себя; очень приятно мне таких толкать: не уйдешь в себя, дружочек; вот тебе кулак от суровой, трезвой действительности. А такой срыв – уж я в этом уверен! – в 10 – 20 секунд не обойдется.
Можно просто наступать на ногу или пятку (я специально очень здоровые, увесистые башмаки ношу); здесь соль в резкой, пронизывающей боли; выбираю я для этого дам или детей: они наиболее чувствительны.
Но в целом все эти нюансы сочетаются: ни без психологии, ни без боли в нашем деле не обойдешься. Важную роль играет неожиданность. С легкой дрожью, внутренне повизгивая, я разбегаюсь как бы спеша (маска всегда нужна) и бац; очень сладка мне первая ошеломляющая судорога от неожиданного удара; и ведь интересно – кричат вслед с такой ненавистью и отчаянием, как будто ребенка у них убили; нервы все горят от срыва; хорошо ломать внутреннюю психику людей. Убегаю я быстро, с деловым видом, как будто страшно занят. Портфель всегда при мне. И всегда проходило. Но важна цепная реакция. В душонке моей ликование и упоенность. Потом, когда все укладывается, нового нахожу; затем еще; и так все время купаешься в наслаждении и отмщении. Это ведь закон; если человек не может быть сам счастливым (а большинство к этому органически не способно – в этом я уверен), то единственное, чем можно себя компенсировать, – сделать несчастливыми других. В этом я и вижу свою специальность и смысл жизни.
...А годка два назад – записную книжечку завел; все свои толчки отмечаю. Количественно и некоторые индивидуально. Это тех, про которых считаю, что много жизни отнял.
Общий подсчет получился феноменальный – аж сердце eкает – десятки лет я у граждан отобрал.
15-е. Есть у меня удовлетворения полегче, позабавней – не все со смертью в кошки-мышки играть.
К примеру, люблю я, когда меня спрашивают (особенно иногородние), как проехать, отвечать обстоятельно, подробно. И указать, разумеется, лживый, можно даже сказать, противоположный адрес. Иной раз руку пожму. По себе знаю, как человечек нервничает, если не может найти то, что нужно. Казалось бы, пустяк, а может довести до кровоизлияния.
16-е. Мы очень многое упускаем из виду. У меня глаз острый, наметливый: сколько есть мелочей, которые приводят к инфаркту. "Надо все использовать", – говорил Наполеон.
Товарищи спрашивают меня: почему ты, Виктор, не женишься?
Им я не могу сказать. А дневнику скажу. К слову: почему я веду дневник?! Потому, что он – мой единственный друг.
А почему единственный друг? Очень просто. Да оттого, что только ему я не в силах причинить подлость, нельзя же сделать больно бумаге или собственным мыслям. А если б живое было – я бы обязательно сподличал, а какая же дружба при подлости.
Итак, о жене. Выберу я себе в подруги – только такую же тварь, как и я. В этом и загвоздка... Такие ведь человечки о себе не кричат на каждом перекрестке, а где-нибудь под столом дневники ведут.
Любить я ее буду до безумия. Мне кажется, она должна быть крупна телом, очень прожорлива; одета помято, даже грязно; кожа нежная, сальная; волосы слегка всклокочены от грез; глаза глубокие и затаенные.
...Живет она в уголку, постелька пышная, мягкая, она тонет в ней. На подоконнике обязательно цветочки. Где-нибудь на тумбочке – олицетворение кошмара, идол...
Да разве такую найдешь. Познакомился я тут с одной застаревшей доносчицей. Но не то. Для пробы дал я ей дневничок почитать. А с ней истерика... Я ей говорю: "Ишь сколько людей загубила, а мыслей – пугаешься". А она отвечает: "Так я думала, что гублю для блага; а в мыслях я всегда была чистая..."
17-е. Брр! Как радуется душа чужому несчастью.
18-е. Мои соседи напоминают мне хорьков. У меня всегда такое впечатление, что у них два зада; лишний – сама голова.
Есть, правда, две злобные, как столетние крысы, старушки; и к тому же враждуют между собой. Но злоба настолько уродливо въелась в них, что превратилась в самомучительство. Она преследует их день и ночь; они грызут себе руки...
Началось все с того, что одна из старушек долго не могла достать пшена; обходила все магазины, простояла в очереди, и пшено как раз кончилось у нее под носом. С горя она заболела. И услышала, что другая старушка страшно этому обрадовалась. А обрадовалась-то она не по злости, а просто чтоб себя утешить: она также весь день простояла в очереди за импортным гусем и не достала.
Но с этого момента заболевшая старушка стала мстить; и все шло у них в таком духе: кто друг дружку переживет. Каждое утро старушки норовили встать одна раньше другой, чтоб показать, что живы. Подглядывали в щелку, когда приходил врач. Когда "пшенная" чем-то отравилась, другая напилась и пустилась в пляс. Я месячишко-другой жил этой ссорой. Я понимал, что переживу их, и играл роль третьего, насмешника, затаенно радуясь, что они не видят своего главного врага. Я всячески натравливал их друг на дружку, умиляясь при мысли, что от неполноценной злобы они скорее подохнут.
Один раз я распустил сплетню, что Петровна совсем плоха. Так пришлось взять свои слова обратно, ибо Петровна настояла, чтоб я при другой старушке опроверг домыслы. И показала ей язык. Я плюнул и не стал принимать в их смерти большого участия. Но знаю – момент придет сам собой.
20-е. Утром удалось харкнуть в кастрюлю соседа.
22-е. Вчера звонил по телефону матери сослуживца. Приглушенным, измененным голосом сообщил, то есть наврал, что ее сын – попал под машину и лежит в морге больницы Склифосовского.
Сегодня сослуживец не вышел на работу – наверное, с матерью было плохо.
24-е. Сильно толкнул на платформе старика. Убегая, подглядел, что старик долго держался за сердце.
26-е. Шепнул маленькой девочке, идущей из школы, что ее папа отдавил себе ногу.
27-е. Тусклый и скучный день.
Толкал очень неудачно. Кто-то обругал матом.
После работы ничего не лезло в голову; так отупел, что не нашел ничего более гадкого, чем пошло звонить по телефону, через каждые две минуты, какому-то идиоту.
Ужинал. Побродил. И с горя зашел в кино.
28-е. Приятная новость: неподалеку молодая женщина болеет, безнадежно, раком. Но от нее тщательно скрывают. Она убеждена, что выздоровеет, что у нее язва. Сегодня написал ей анонимку, очень убедительную, что у нее рак и жить ей осталось недолго.
30-е. Обмочил ботинок соседа.
2-е октября. Подхватил легкий гриппок; чихал на кухне в чужие сковородки.
4-е. Опять неудачно толкал. Нудный день. Видел одного человека, показавшегося мне счастливым От этого целый день выло в башке. Ничего не получалось. По злобе я чуть себя не открыл. Ночью, бредя по коридору, в сортир, заорал благим матом, чтоб перепугать соседей. Кто выскочил, кто на крючок заперся. Я сказал, что увидел мышку.
Сегодня испортилось настроение оттого, что сосед купил машину. Моя бы воля – я б его подстрелил.
В душе – смурно, смурно, но радостно от постоянных мелочей; ничего за ними не видишь; то пожрать – в очереди стой; то за колбасой – на автобусе съездишь, то пуговку надо зашить; то просто – мыслей нет. И мелких пакостей можно творить видимо-невидимо. Правда, тут тайком прослышал, что один старичок только что вылез из больницы после инфаркта. Хочу его крепко толкануть. Если наука права – эффект будет брызжущий, может быть, смерть.
Но без мелочей, без въедливых, – все не то. Ожерелье должно быть. Дневничок, дневничок, дневничок... Память у меня, невидимый, ослабла... Списочек надо мелочей составлять. Как толкану старика, в этот же день нужно: 1) удавить котенка Лебедевых, 2) плюнуть в чужую кастрюлю, 3) испугать старушку, 4) подглядеть в щелку, 5) пустить по квартире две сплетни, 6) написать анонимку Брюхову, 7) . . . . . . .
Дневник собаки – философа
Этот мутный дневник, запечатленный в иных сферах, чем бумага, был найден в одном из закоулков того света, куда его странным образом занесло.
Вот его содержание.
1. Всем собакам известно, что я самая глубокая собака. Глубже меня никого нет на свете. Вчера, как видно из нашей собачьей информации, маленький английский песик-вундеркинд околел от зависти, что я – такой гениальный. А старый пес Врун, известный художник, рисующий хвостиком, от зависти укусил меня в ушко. Около десятка моих поклонников истерзали его до полоумия. То-то! Пойду греться в конуру.
2. Говорят, что все собаки соскучились по философии. Я дам им великое учение, и они успокоятся.
3. Всем собакам известно, что мир создан Собакой No 1.
То, что мы видим вверху, – это ее челюсть с миллиардами светящихся, мигающих, недосягаемых для нас клыков.
То, по чему мы ходим, – это часть ее языка, вернее, как уверяют эзотерические учения, пупырышек на ее языке. Сама же ее плоть – и это понятно – навеки скрыта от нас. Мы никогда также не увидим самое главное глаза Собаки No 1.
Если и увидим, то только когда сдохнем.
4. Маленькая облезлая собачонка, избитая, без одной лапы, вчера приползла к моей конуре и, надрывая мое сердце, стонала. Я облизал несчастную. Несчастная спросила меня, почему на свете так плохо, если мир создан Собакой No 1.
Я хотел сказать, что это превосходит собачье разумение, но, подумав, ответил, что все собачки все равно скоро воскреснут и будут вечно жить в блаженстве. Для этого надо только раза два в месяц поскулить на Большой Клык Собаки No 1.
5. Вспомнил я, что по поводу вечного блаженства говорила мне одна дворняжка-софистка. Негодяйка уверяла, что, если все собачки будут вечно-блаженные, от лаю некуда будет деваться и все сферы лопнут от шума.
Вчера молился Собаке No 1, чтобы в раю было побольше мяса и места.
6. Очень тяжелый день. С утра меня облили кипятком. Еле приполз на помойку и там весь день облизывал дрожащую кожу. Ввечеру собрался совет мудрецов: один бульдог без глаза и четыре головастые овчарки. Речь шла о вселенной. Главный вопрос был проблема зла. Говорили тихо, еле тявкая, чтобы нас не слышали непосвященные собаки и не взбунтовались против самих себя.
Всем известно, что мир как явление делится на съестное и несъестное. То, что существует съестное, вполне понятно и разумно. Разумность этого лишний раз доказывает, что мир создан собакой. Но почему существует несъестное?
Мы различаем несъестное пассивное и несъестное активное, злое.
Главный представитель активного несъестного – двуногий предмет, который несет нам и пользу и гибель. Предмет, надо сказать, самый странный на свете. Я всю жизнь думал, почему Собака No 1 допустила его существование?
Однако самое злое несъестное – пожар – бывает все-таки относительно редко.
К чему бы это?
7. На совете мы все же не смогли прийти к единому заключению о причинах зла.
Под конец мы так разнервничались, что стали щериться. Одноглазый бульдог первый не выдержал и вцепился в горло овчарке, которая отстаивала противоположную точку зрения о происхождении зла. Он наверняка удушил бы ее, если бы не я, который стал скулить в ушко бульдогу о тайном милосердии, после чего он отпустил овчарку. Вообще дело все-таки кончилось потасовкой. Я ушел с разодранной задней лапой. Но на своей точке зрения буду стоять до конца, до смерти.
8. Мы говорим всем собакам: вы должны верить, что мир создан Собакой No 1 и что конечная цель его сотворения вполне разумна: то есть изобилие съестного. Именно потому что его цель – изобилие съестного, мир и создан, собакой. Иначе был бы абсурд. Предположим, что цель мира – противоположное, то есть создание несъестного, то тогда мир был бы абсурден, бессмыслен и противоречил бы благу и счастью. Он был бы нетерпим с нравственной точки зрения.
Резюме: мир создан для съестного, то есть для всеобщего блага. Значит, мир разумен. Значит, он создан Собакой No 1. Значит, когда мы сдохнем, то на том свете будем есть целую вечность.
Вот логика, которая неотразима! А сколько крови пролилось за эти идеи!
9. Все это, конечно, хорошо, но налицо симптомы брожения. Многие собаки отказываются нам верить. Они не верят, что мир создан Собакой No 1. Особенно распространились эти идеи в одной области, где неизвестно почему двуногие предметы стали пожирать всех попадающихся собак. Даже те двуногие предметы, которые долгие годы держали около себя собак и любили их, вдруг пожрали своих же псов. Это действительно какой-то ужас! Весь день молился Собаке No 1.
А вечером из этой области приволоклась собачка с помутневшими глазами и без уха и такое рассказывала, что мы две ночи не спали. Между прочим, мы решили, что причина того, что двуногие предметы стали пожирать собак, абсолютно непознаваема. Это навеяло еще больший ужас.
10. Одноглазый бульдог по-прежнему верит в Собаку No 1.
Я твердо верю в то, что, если эта вера будет потеряна, все собаки сойдут с ума.
Уже сейчас известны случаи массовых самоубийств. Помойки завалены собачьими трупами. Пар и смрад идет от них высоко-высоко, к мигающим клыкам Собаки No 1.
На моих глазах плюгавенькая, с ноготок, домашняя собачонка так разволновалась от потери веры, что попросила огромного, неуклюжего волкодава перегрызть ей горло. Волкодав по глупому усердию проглотил ее всю.
В тайных кружках и сектах распространяется учение, что мир абсурден.
11. Лично я для народа всегда буду говорить, что мир создан Собакой No 1.
Но в душе...
Да, многие сейчас ищут ответ путем только одного разума.
Конечно, некоторые собаки находят забвение в деятельности, например в бегах. Бега устраиваются где попало. Бегут все, от мала до велика. Даже дамы. Быстробегающие собаки сейчас в почете. Как философы и поэты. Некоторые, правда, уверяют, что спасет активная собачья деятельность по преобразованию мира на наш, собачий лад. Надо разгрызть все несъестное и завалить мир продуктами питания. И вообще везде настроить конуры. Вот уж воистину ублюдки.
Но хватит.
Я втайне, без паники, все больше и больше стараюсь исследовать суть нашей собачьей души и тем самым понять мир.
Да здравствует разум!
12. Очень много теорий разума гуляет сейчас по свету среди собак. Я люблю эти теории. Я сам тайный создатель одной из них... Довольно распространена, например, теория, по которой в мире действуют две субстанции, съестное и несъестное, и высшая сила – это вовсе не Собака No 1, а нечто, частным проявлением которого и является съестное и несъестное. А мы, собаки, высшие земные существа, являем собой сгусток съестного по отношению к самим себе.
Некоторые теории говорят, что мир просто туманное отражение нашего лая, то есть наших чувств.
Иные рассматривают мир как самодвижение съестного до кала и от кала обратно, взад и вперед. Кал они рассматривают одновременно как начало и как конец мира, которые между собой сходятся.
Надо, однако, заметить, что сейчас, с приближением всеобщего мора, очень распространены этические учения.
Например, один фокстерьер уверял, что нам нужно замкнуться в себе, почти ничего не жрать, а главное, не лаять, особенно на кошек. Благодаря этому мы станем ближе к высшей силе.
Один пудель основал учение о сверхсобаке. Правда, многие псы его не поняли. Один кобель, к примеру, развил это учение главным образом количественно: он решил объесться, чтобы раздуться в целую корову, и околел от переедания.
Среди неких шавок появилось учение о том, что на свете вообще ничего не существует, в том числе и собак.
13. Вчера был у этих неких шавок. Прослушал их учение. По дороге облизал маленькую, глупую сучку, которая бежала из области, где пожирают собак.
14. Часто, виляя хвостом, смотрю я на двуногие предметы. Собака No 1, откуда они взялись?!
Но хорошо, что они не могут влезть нам в душу – там, в своей душе, мы свободны. Мы не знаем, кто они, они не знают, кто мы...
15. Сегодня весь день было холодно. Глодал на помойке крысиные кости. В подворотне встретил свою старую суку – Лайку. От тоски разговорились. Понюхали друг дружке зады. Она уверяет, что божественная эманация проявляется главным образом в виде слюны или, более обще, – сладости. Эта эманация исходит из рта Собаки No 1.
И взаправду слюнотечение я очень люблю.
16. Слушайте, слушайте мое последнее сообщение! С утра я наткнулся на двуногий предмет. Я не мог оторвать от него глаз. Он стоял передо мной и, пристально, тупо пережевывая мясо, смотрел на меня. Я вильнул хвостом, но его взгляд был по-прежнему холодный и зачарованный. Он подошел и вдруг дико, делая какие-то движения, заголосил.
Мне стало страшно, оттого что существует он, то есть нечто, что превосходит всякое понимание. И все-таки он существует! Нелепо огрызнувшись, я убежал. И от тоски стал бегать мимо разных странных, катящихся и точно нацеленных в меня предметов.
Высунув язык, я добежал до канавы. Труп кошки лежал у воды, и я лизнул его. Тоска, впрочем, скоро прошла. Все равно двуногие предметы по-видимому не существуют, так как они слишком непонятные. Но, если они есть, ведь и для них существует точно такое же непонятное.
Кошечка лежала головой в лужу и как будто пила из нее воду. Я осмотрелся кругом. Мир несъестного давил своим существованием, по сторонам торчали невиданные, вздымающиеся вверх палки.
И вдруг что-то ударило в меня и прошло насквозь. И вот я лежу в сыром, проваливающемся поле, и у меня, кажется, больше ничего нет, кроме головы. Но даже ее я не могу поднять.
Может быть, у меня остался только один глаз.
Я смотрю им высоко-высоко – туда... Вот мигают бесчисленные клыки Собаки No 1... Вот ее тень... А... а... Я, кажется, слышу Ее лай, далеко, далеко, во всей вселенной... Лай Собаки No 1... Как ждал я этой минуты! Весь мир колеблется, стонет... Там, там... Мой глаз – сплошная молитва... Я, кажется, вижу Ее Огненный язык... Он поднимается над горизонтом... Выше, выше эти лучи... Выше, выше...
Дорога в бездну
– Старичка Питонова, который помер, знаешь? – спросил во тьме глухой голос. – Так вот к нему и идем.
Двое двигались по кладбищу, к глубине. Уже заходило солнце.
– Большой богохульник был, – раздался тот же глухой голос. – Я его историю через одного человека как бы изнутри знаю. Но главное – людей притягивать к себе его труп стал.
– Экая планета, – пробормотал другой, поменьше ростом, почти невидимый, и споткнулся.
– Я вот знаю: его друзья совсем дошли от его трупа, особенно старушки, – оргию тут устроили месяц назад, тело разрыли тайком...
– Каково тело-то?
– В себя впилось. Руки прижаты к груди, и голова свесилась, точно лижет их. А посредине – черная дыра.
– И что друзья?
– Глаз не могли отвести. Выли, плясали, пели, а реализовать связь свою с трупом не смогли. Звал их этот вцепившийся в себя труп куда-то, а куда понять не могли... Может быть, мы поймем. Пойдешь?
– Я с тобой, Сережа, хоть куда пойду, – ответил который поменьше, звали его Витя Филимонов. – Если застукает начальство – в тюрьму пойду, если туда,– и он махнул рукой по направлению к звездам, – так пусть...
– Начальство куплено,– успокоил тот, кого назвали Сережей. – Среди друзей старичка важный чин был. А лопаты в лопухах. Он неглубоко погребен, нарочно...
Показалась луна, и две мужские фигуры – молодых мужчин лет тридцати с лишком – окончательно прояснились. Шли словно по ночному небу.
Могила Питонова была свежа. Уединенное кладбище это укрылось в самое себя своей заброшенностью. Друзья остановились около надгробья, зажгли карманные фонарики, последний слог "ов" был почему-то стерт, и четко различалось только "Питон".
– Ты его видел при жизни? – спросил Виктор.
– Сумасшедший чуть-чуть был старичок, – кивнул Сергей. – Очень Бога боялся. А себя любил. Потому и спятил перед смертью.
– Так чего ж с него взять? – усомнился Филимонов. Выглядел он старше Сергея, и тело его было внутренне скрючено, только глаза смотрели вдаль.
– Не в нем дело. Это только повод, – ответил Сергей. – Вот видишь эту книгу? Она поможет нам улететь и понять. Улететь с возвратом.
Книга была положена на камень.
– Спокоен ты очень, Сережа, – засуетился Витя, неловко дергаясь на одном месте, – ишь, неугомонный. Все тебя несет и несет... А куда? Здесь ведь тепло... – заскулил, сомневаясь, Филимонов.
– Садись, старик, около камня. Мы сделаем первый шаг. Разрывать ничего не надо. Я все беру на себя, а ты слушайся.
– Ну, сядем, сядем,– трусливо отговаривался Филимонов.
Присели. Вдруг раздался шелест. Сразу из кустов возникло существо, совершенно невнятное, нелепое и вместе с тем уверенное и страшноватое. Выглядел он помято, словно его жевала потусторонняя вселенская челюсть. Глаза светились, но светом другого сознания.
– Ребята, ни-ни, – издал он вполне человеческий звук и приблизился к ним.
Филимонов упал. Но Сережа (фамилия его была Еремеев) только побледнел и впился глазами в существо.
Оно еще больше очеловечилось.
– Нельзя, ребята, – хрипло сказало оно, – не тревожьте... Закурить есть? Зовут меня Коля Климентьев.
И он как-то подголовному, по-земному подошел к Сереже, вопрошая. Но туг же ловким и артистическим движением ноги сбросил книгу с камня. Она упала на могилу.
Сережа встал. Был он строен, где-то даже красив, но слишком значителен изнутри, чтобы его внешняя красота ослепляла.
– Есть, – ответил снизу, с земли Филимонов.
Климентьев закурил. Тут Еремеев заметил, что на незнакомце короткое пальто, хотя стояло жаркое лето.
– Нам нельзя, а им можно раскапывать? – спросил Сергей, показывая на могилу.
– Друзьям-то его? Они же пустяшные, – хмыкнуло существо. – А вам ни-ни... Не туда лезете.
– Кто ты? – спросил Еремеев.
Этот вопрос совершенно ошеломил Климентьева. В ответ он вдруг стал подпрыгивать (как бы вокруг себя) и дико хохотать. Он так трясся от хохота, что с него стали падать какие-то насекомые. Лесная мышь сбежала с могилы.
Сергей остолбенел.
Филимонов тем не менее неуклюже поднялся с земли, бормоча:
– Ведь говорил же я, говорил, не бери книгу...
