Текст книги "Сборник рассказов"
Автор книги: Юрий Мамлеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 39 страниц)
В десятом часу утра Наталья Семеновна проснулась. В поту и ужасе вышла на кухню; яичница была съедена, тарелка побита, вода пролита. Но в квартире уже никого, Наталья Семеновна взглянула на свое тело и закричала дурным голосом: на нем явственно проступали следы изнасилования...
– Гриша, родной, как же так? – закричала она.
Словом, Григорий Петрович мертвый лежал в земле, Григорий Петрович живой бродил по этой же так называемой земле и в момент, когда Наталья Семеновна проснулась, был совсем недалеко от ее дома. А бессмертный дух Григория Петровича покинул его – и живого и мертвого, и ушел далеко-далеко от них обоих, к своему Небесному Отцу, скрывшись от дыхания смертных и оставив Григория Петровича живого и мертвого один на один со Вселенной.
Космический бог Арад, в поле духовного зрения которого случайно попала эта история, так хохотал, так хохотал, увидев эти беды человеческие, что даже планета Д., находящаяся в его ведении, испытала из-за его хохота большие неприятности и даже бури на своей поверхности.
Простой человек
Человек я в общем неудачный. И неудача моя состоит в том, что я не стал богом. Да, да, богом, бессмертным, внечеловеческим. Жить мне осталось всего дня два (таков уж научный прогноз), а за сорок восемь часов не выучишься стать богом.
Два дня. А на остальное мне наплевать.
Все кончено.
Сижу я в маленьком ресторанчике в Мюнхене и коротаю это время, все-таки два дня, самые последние, тянутся безумно долго. Ну что ж, потерплю. Заказал я себе салат и три мюнхенских пива. Я люблю мюнхенское пиво, от него веет простотой. (Я и сам, в сущности, прост.)
А с миром – черт с ним. С этим Мюнхеном, Рио-де-Жанейро, Нью-Йорком и прочей чепухой.
Пусть моя жизнь не удалась (по причине, которую я объяснил), но у этих существ, людей, так сказать, жизни вообще не было. Так что не было даже что выбирать, кроме сосисок, салатов, машин и пива.
Но где-то я их люблю.
Особенно женщин. Все-таки я принадлежу к их роду, то есть роду человеческому. В этом и вся загвоздка. Во всех буддийских писаниях, например, написано, что родиться человеком – это величайшая удача, один раз такое бывает за миллионы более низших воплощений – от бесчисленных похотливых насекомых (это, конечно, символика) до демонов, орущих в пустоту.
А я вот не согласен.
И на кой черт нужно это человеческое воплощение, если для девяносто девяти процентов людей оно проходит даром: поспал, поел, попихался, потрудился и в гроб. Чем это лучше насекомого? Хотя вся современная западная цивилизация на этом и стоит (на физиологии то есть). Впрочем, ну ее к черту, такую цивилизацию, – все равно она скоро издохнет, как крыса, задохнувшаяся от собственного бытия.
К сожалению, теперь меня уже ничто не интересует.
Ибо у меня осталось только два дня.
И за это время я не смогу стать богом. А человеком мне быть противно.
Тем не менее повторяю: я где-то люблю этот поганый род, в котором черт меня угораздил родиться.
Особенно люблю женщин.
Здесь они – в этой пивной – такие странно сентиментальные, почти живые, в отличие от остальных многотысячных жителей этого города.
Или мне в бреду так кажется?
Я уже выпил две кружки этого красивого пива.
Женщина тут сладкая, мягкая, в мясе, с большими грудями.
Что в душе у них – и есть ли вообще у них душа, – я не знаю.
Но некоторые современные западные теологи решительно отметают это средневековое суеверие о душе и ее бессмертии вообще. Они отметают и самого Бога, оставаясь при этом профессорами теологии.
Ну, Бог им в помощь. Они делают то, за что им хорошо платят.
Лично мне простые бабы в пивной нравятся гораздо больше, чем эти богословы.
Опять повторяю – то, что мне не удалось стать бессмертным, планетарным божеством хотя бы, это только потому, что я воплотился не там, где хотел, а среди уже деградировавшего человеческого рода.
И пусть древние тексты говорят о человечестве иное – они же имеют в виду других людей и другое время.
Ну-с, с этой комедией покончено.
Я опустил яд в мою последнюю кружку пива и предвкушаю...
Но это поганое, гниющее, смрадное человеческое тело... Я опять-таки приобрел его в связи с рождением в этом человеческом роде – Господи, как он мне надоел. Я тупею при одной мысли о нем.
Кажется, скоро – если Бог даст – я уже не буду принадлежать к нему. Я сделал все необходимое, чтоб хоть после смерти не принадлежать к нему.
И все-таки, и все-таки...
Я гляжу вот сейчас на них, жующих, глядящих, пьющих свое пиво. На их женщин, у которых глаза лучше, чем у мужчин.
Ну и что? Пусть немного лучше. Ну и что? Господи, как они мне надоели, со своими книгами, со своим пивом, со своими религиями... Скажут, что я духовный эмигрант. Одна моя бабка была русская, из России, другие предки здешние. Но ведь я родился тут, на Западе. И не знаю Россию. К чему этот разговор? Через час или раньше я стану настоящим эмигрантом. Пора, пора!
И все-таки. Один только раз я был в этой стране, в России. Но мало ли стран на земле – Япония, Италия, Люксембург, Бельгия. Но Россия совсем иная. Она не просто страна. Я почувствовал это, как только приехал туда. Я был там всего одну неделю. Одну неделю посреди десятков лет своей жизни.
Ничего, ничего я там не понял. Ну, люди, ну, города. И вдруг один страшный момент. Я был за городом, в лесу. Природа эта поразила меня своей тоской, но какой-то высшей тоской, словно природа эта была символом далеких и таинственных сил. И вдруг из леса вышла девочка лет четырнадцати. Она была избита, под глазом синяк, немного крови, нога волочилась. Может быть, ее изнасиловали (а такое случается везде) или избили. Но она не испугалась меня – здоровенного мужчину лет сорока, одного посреди леса. Быстро посмотрев в мою сторону, подошла поближе. И заглянула мне в глаза. Это был взгляд, от которого мое сердце замерло и словно превратилось в комок бесконечной любви, отчаяния и... отрешенности. Она простила меня этим взглядом. Простила за все, что есть бездонно-мерзкого в человеке, за все зло, и ад, и за ее кровь, и эти побои. Она ничего не сказала. И пошла дальше тропинкой, уходящей к горизонту. Она была словно воскресшая Русь.
Я огляделся вокруг. И внезапно ясно почувствовал, что в этой бедной, отрешенной природе, от одного вида которой пронзается душа, в этих домиках и в храме вдалеке, в этой стране таятся намек на то, что никогда полностью не понять и что выходит за пределы мира сего...
Ну ладно, с этим конец. Потом, вернувшись на Запад, я завертелся в обычном человеческом колесе: деньги, бессмысленная работа, слабоумный вой по телевидению, алкоголь. Стресс. Где-то в стороне гомосексуализм. Счета. Метро. Стресс. А потом – эта болезнь. Осталось всего два-три дня, я думаю; и так еле двигаюсь. А теперь – здравствуй, пиво с ядом! На этом ставлю точку и пью... Вот и буквы расплываются... Я уже почти не могу писать.
Прощай, нелепый мир!
Прыжок в гроб
Время было хмурое, побитое, перестроечное. Старичок Василий об этом говорил громко.
– И так жизнь плохая, – поучал он во дворе. – А ежели ее еще перестраивать, тогда совсем в сумасшедший дом попадешь... Навсегда.
Его двоюродная сестра, старушка Екатерина Петровна, все время болела. Было ей под семьдесят, но последние годы она уже перестала походить на себя, так что знакомые не узнавали ее – узнавали только близкие родственники. Их было немного, и жили они все в коммунальной квартире в пригородном городишке близ Москвы – рукой подать, как говорится. В большой комнате, кроме самой старушки, размещалась еще ее сестра, полустарушка, лет на двенадцать моложе Катерины, звали ее Наталья Петровна. Там же проживал и сын Натальи – парень лет двадцати двух, Митя, с лица инфантильный и глупый, но только с лица. Старичок Василий, или, как его во дворе называли, Василек, находился рядом, в соседней, продолговатой, как все равно гроб на какого-нибудь гиганта, комнате.
В коммуналке проживали еще и другие: не то наблюдатель, не то колдун Кузьма, непонятного возраста, и семья Почкаревых, из которой самый развитой был младенец Никифор. Правда, к сему времени он уже вышел из младенчества и стукнуло ему три с половиной года. Но выражение у него оставалось прежнее, словно он не хотел выходить из своих сновидений, а может быть, даже из внутриутробного состояния. Потому его так и называли соседи: младенец.
Екатерина Петровна болела тяжело, даже как-то осатанело. Болезнь прилепилась к ней точно чума, но неизвестная миру. Возили ее по докторам, клали в больницы – а заболевание брало свое, хотя один важный доктор заявил, что она якобы выздоровела. Но выздоровела, наверное, только ее мать – и то на том свете, если только там болеют и выздоравливают. Другой доктор так был обозлен ее неизлечимостью, что даже пихнул старушку во время приема. После каждого лечения Екатерина Петровна тяжело отлеживалась дома, но все чахла и чахла. Родственники – и сестра, и Митя, и дед Василек – измотались с ней и почти извели душу.
Тянулись месяцы, и старушка все реже и реже обслуживала сама себя. Только взрослеющий младенец Никифор не смущался и уверенно, словно отпущенный на волю родителями, забредал иногда к Екатерине Петровне и, замерев на пороге, подолгу на нее смотрел, положив палец в рот. Екатерина Петровна порой подмигивала ему, несмотря на то что чувствовала – умирает. Возьмет да и подмигнет, особенно когда они останутся одни в комнате, если не считать теней. Никифору очень нравилось это подмигиванье. И он улыбался в ответ. Правда, Екатерине Петровне иногда казалось, что он не улыбается ей, а хохочет, но она приписывала это своему слабеющему уму, ибо считала, что умирает не только тело, но и ум.
Никифор же думал по-своему, только об одном – взаправдашняя Екатерина Петровна или нет. Впрочем, он не был уверен, что и он сам взаправдашний. Мальчугану часто снилось, что он на самом деле игрушечный. Да и вообще пришел не в тот мир, куда хотел.
Митя не любил младенца.
– Корытники, когда еще они людьми будут, – улыбался он до ушей, поглядывая на стакан водки. – Им еще плыть и плыть до нас. Не понимаю я их.
Старичок Василий часто одергивал его:
– Хватит тебе, Митя, младенца упрекать. Неугомонный. Тебе волю дай – ты все перестроишь шиворот-навыворот. У тебя старики соску сосать будут, строго добавлял он.
То ли наблюдатель, то ли колдун Кузьма шмыгнет, бывало, мимо открытой двери, взглянет на раскрывшего от удивления рот мальчугана Никифора, на мученицу Екатерину Петровну, онемевшую от неспособности себе помочь, и на все остальное сгорбившееся семейство – и ни слова не скажет, но вперед по коридору – побежит.
Наталье Петровне хотелось плюнуть в его сторону, как только она видела его, – но почему именно плюнуть, она объяснить себе не могла. Она многое не могла объяснить себе – например, почему она так любила сестру при жизни и стала почти равнодушна около ее смерти, теперь.
Может быть, она просто отупела от горя и постоянного ухаживания за сестрой. Ведь в глубине души она по-прежнему любила ее, хотя и не понимала, почему Катя родилась ее сестрой, а не кем-нибудь еще.
Старичок Василек, так тот только веселел, когда видел умирающую Катю, хотя вовсе не хотел ее смерти и, наоборот, вовсю помогал ее перекладывать и стелить для нее постель. Веселел же он от полного отсутствия в нем всякого понимания, что есть смерть. Не верил он как-то в нее, и все.
Только племяш умирающей – Митя – все упрощал. Он говорил своей матери Наталье:
– Плюй на все. Будя, помаялись. Одних горшков сколько вынесли. Чудес, маманя, на свете не бывает. Смирись, как говорят в церкви.
В январе старушку отвезли опять в больницу, но через десять дней вернули.
– Лечение не идет, – сказали.
"Безнадежная, значит", – подумала Наталья. И потянулись дни – один тяжелей другого. Катерину Петровну уже тянуло надевать на свою голову ночной горшок, но ей не позволяли. Потом вдруг она опомнилась, застыдилась и стала все смирней и смирней.
Но оживала она лишь тогда, когда младенец Никифор возникал, и то оживала больше глазом, глаз один становился у нее точно огненный – так она чувствовала Никифора. Младенец же таращил глаза – и ему казалось, что Екатерина Петровна не умирает, а просто стынет, становясь призраком. И он радостно улыбался, потому что забывал бояться призраков, относясь к ним как к своим игрушкам.
Боялся же мальчуган того, чего на свете нет.
Колдун-наблюдатель Козьма, завидев Никифора, порой бормотал про себя так:
– Пучь, пучь глаза-то! Только меня не трогай! Знаем мы таких...
Колдун пугался и вздрагивал при виде младенца. Знатоки говорили, что такое может происходить потому, что младенец чист и что, мол, душевная чистота вспугивает колдунов. Но Козьма только хохотал на такие мысли.
– Ишь, светломордники, – шептал он. – Я не младенцев боюсь, а Никифора. Потому что отличить не могу, откуда этот Никифор пришел, от какого духа.
Между тем доктор, серьезный такой, окончательно заявил: возврата нет, неизлечима, скоро умрет Екатерина Петровна, но полгода протянуть может, а то и год.
Но время все-таки шло. Прошел уже февраль, и двоюродный браток-старичок Василий уже десятый день подряд бормотал про себя: "Мочи нет!" Старушка еле двигалась, порой по целым дням не вставала. Слова о неизлечимости и близость смерти совсем усугубили обстановку. И однажды Василек и сестра уходящей, Наталья Петровна, собрались рядком у ее изголовья. Начал Василек, ставший угрюмым.
– Вот что, Катя, – твердо промычал он, покачав, однако, головой, – нам уже невмоготу за тобой ухаживать. У Натальи сердечные приступы, того гляди помрет. Во мне даже веселия не стало. Все об этом говорят. Мне страшно оттого, – тихо добавил он.
Старушка Екатерина Петровна замерла на постели, голова онеподвижела, а глаза глядели на потолок, а может быть, и дальше.
– С Мити толку нет: молодой, но пьяный, больной умом и ничего не хочет. Управы на него нет. Денег нет. Сил нет.
Наталья Петровна побледнела и откинулась на спинку стула, ничего не говоря.
– Ты же все равно умрешь скоро, – сквозь углубленную тишину добавил дед Василий.
– И што? – еле-еле, но спокойно проговорила Катерина.
– Тянуть мы больше не можем, – прошептала Наталья. – И чево тянуть-то?
– Конец-то один, Катерина. Ну проживешь ты еще полгода, ну, месяцев семь, и что толку? И себя изведешь, и нас раньше времени в могилу отправишь, – вставил Василий.
– А я не могу тотчас помереть, родные мои. Нету воли, – проговорила Екатерина Петровна и положила голову поудобней на подушке.
– Попить дать? – спросила сестра.
– Дай.
И та поднесла водички. Старушка с трудом выпила.
– Ну?
– Что "ну", Катерина, – оживился Василек. – Тебе и не надо чичас умирать. По своей воле не умрешь. Давай мы тебя схороним. Живую, – Василек посерьезнел. – Смотришься ты как мертвая. Тебя за покойницу любой примет. Схороним тихо, без шпаны. Ты сама и заснешь себе во гробе. Задохнешься быстро, не успеешь оглянуться. И все. Лучше раньше в гроб лечь, чем самой маяться и нас мучить. Думаешь, боязно? Нисколько. Все одно – в гробу лежать. Мы обдумали с Натальей. А Митя на все согласен.
Воцарилась непонятная тишина. Наталья стала плакать, но дедок ничего, даже немного повеселел, когда выговорился до конца. Екатерина долго молчала, все сморкалась.
Потом сказала:
– Я подумаю.
Наталья взорвалась:
– Катька! Из одного чрева с тобой вышли! Но сил нет! Уйди подобру-поздорову! А я потом, может быть, скоро – за тобой! Способ хороший, мы все обдумали, все концы наш районный врач, Михаил Семенович, подпишет, скажем ему, померла – значит, померла. Сомнений у него ни в чем нет, он тебя знает.
Василек насупился:
– Ты, главное, Катерина, лежи во гробу смирно, не шевелись. А то тебя же тогда и опозорят. И нас всех. А не шевелишься – значит, тебя уже нету... Все просто.
Катерина Петровна закрыла глаза, сложила ручки и тихо вымолвила:
– Я еще подумаю.
– Ты только, мать, скорей думай, – почесал в затылке Василек. – Времени у нас нету и сил. Если тянуть, то ты все равно помрешь, но и Наталью утащишь. А что я один без двоюродных сестер делать буду? Пустота одна, и веселье с меня спадет. Благодаря вам и держусь.
Наталья всплакнула.
– Умирать-то ей все же дико, Васек.
– Как это дико? А что такое умирать? Просто ее станет нету, и все, но, может, наоборот, нас станет нету, а она будет. Чего думать о смерти-то, если она загадка? Дуры вы, дуры у меня. И всю жизнь были дуры, за что и любил вас.
Екатеринушка вздохнула на постели.
– Все время нас с Наташкой за дур считал, – обиженно надула она старые умирающие губки. – Какие мы дуры...
– У нас только Митя один дурак, – вмешалась вдруг Наталья. – Да муж мой, через год пропал... А больше у нас никого и не было. Ты подумай, Катя, глубоко подумай, – обратилась она к сестре. – Мы ведь тебя не неволим. Сама решай. В случае твоего отказа если растянем, то, может быть, вместе и помрем. У Василька вон инфаркт уже был. Один Митяй останется – жалко его, но его ничем не исправишь, даже если мы останемся.
На этом семейный совет полюбовно закончился. Утром все встали какие-то бодрые. Старушка Катерина Петровна стала даже ходить. Но все обдумывала и, думая, шевелила губами.
К вечеру, лежа, вдруг спросила:
– А как же Никифор?
– Что Никифор? – испугался Василек.
– Он мне умирать не велит, – прошептала старушка.
– Да ты бредишь, что ли, Катя? – прервала ее Наталья, уронив кастрюлю. – Какой повелитель нашелся!
– Дай я с ним поговорю.
– Как хочешь, Катя, мы тебя не неволим. Смотри сама, – заплакала Наталья.
Привели Никифора. Глаза младенца вдруг словно обезумели. Но это на мгновение. Наталья дала ему конфетку. Никифор съел.
– Будя, будя, – проговорил он со слюной.
И потом опять глаза его обезумели, словно он увидел такое, что взрослые не могут увидеть никогда. А если раньше когда-нибудь и видели, то навсегда забыли – словно слизнул кто-то невидимый из памяти. Но это длилось у Никифора мгновение.
Катерина смотрела на него.
– Одобряет, – вдруг улыбнулась она и рассмеялась шелковым, неслышным почти смехом.
Вечер захватила тьма. Колдун-наблюдатель Козьма внезапно исчез. Наутро Екатерина Петровна в твердом уме и памяти, но робко проговорила, зарывшись в постель:
– Я согласная.
Виден был только ее нос, высовывающийся из-под одеяла. Василек и Наталья заплакали. Но надо было готовиться к церемонии.
– Вам невмоготу, но и мне невмоготу на этом свете, – шептала только Катерина Петровна.
После такого решения она вдруг набралась сил и, покачиваясь, волосы разметаны, заходила по комнате.
– Ты хоть причешись, – укоряла ее Наталья Петровна. – Не на пляже ведь будешь лежать, а в гробу.
Катерина Петровна хихикнула.
Один Митя смотрел на все это, отупев.
– Ежели она сама желает, то и я не возражаю, – разводил он руками, мне горшки тоже надоело выносить и промывать.
– Ты только помалкивай, – поучал его Василек. – Видишь, люди кругом ненормальные стали. Глядишь, и освистят нас, если что...
– Она-то согласная помереть, но сможет ли, – жаловалась Наталья. Хорошо бы до опускания в землю померла. По ходу.
Начались приготовления. А Екатерине Петровне стало что-то в мире этом казаться. То у сестры Натальи Петровны голова не та, точно ее заменили другой, страшной, то вообще люди на улице пустыми ей видятся (как присядет Екатеринушка у окошечка), словно надуманными, то один раз взглянула во двор – брат-дедок Василек за столом сидит без ушей. То вдруг голоса из мира пропали, ни звука ниоткуда не раздается, будто мир беззвучен и тих, как мышь.
Старушка решила, что это ободряющие признаки.
Наступил заветный день.
– Сегодня в девять утра ты умерла, Екатеринушка, – ласково сказал дед Василий. – Лежи себе неподвижно на кровати и считай, что ты мертвая. Наталья уже побежала к врачу, Михаилу Семеновичу, – сообщить.
Старушка всхлипнула и мирно согласилась.
– Не шевелись только, Катя, Христом-Богом прошу, – засуетился Василек. – Ведь скандал будет. Еще прибьют и тебя и меня. Зачем тебе это?
– Я согласная, – прошептала тихо старушка.
– А я за Почкаревыми сбегаю. Пусть соседи видят, – и Василек двинулся к двери.
– А где Митька? – еле выдохнула старушка.
Василек разозлился:
– Да ты померла, Катя, пойми ты это. Уже девять часов пять минут. При чем тут Митька? Он сбег от страху и дурости.
– Поняла, поняла, Василий.
– Гляди, какая ты желтая. Покойница на веки вечные.
И Василек хлопнул дверью.
Скоро пришли супруги Почкаревы, просто так, взглянуть. Старушка не храпела, не двигалась, не шипела.
– Тяжело видеть все это, – проговорил Почкарев и тут же исчез.
Почкарева же нет – подошла поближе, внимательно заглянула в лицо Катеринино. Дедок даже испугался и от страха прыгнул в сторону.
– Царствие ей небесное, – задумчиво покачала головой Почкарева. Старушка невинная, беззлобная была!
– Она уж теперь в раю! – из угла выкрикнул Василек.
– Это не нам решать, – сурово ответила Почкарева и вышла.
– Ну, что? – тихо-тихо спросила Екатеринушка исчезающими бледными губами.
Василек подскочил к ней.
– Спи, спи, Екатерина, – умильным голосом проурчал он. – Спи себе спокойно. Никто тебе не мешает.
Через час пришла Наталья. Отозвала в коридоре Василька.
– Ну, Вася, – зашептала она, – Михаил Семенович так и выпалил: "Да она уж давно должна помереть. Сколько можно". Но для порядку сестру пришлют, чтоб удостоверить смерть, тогда и справку подпишет.
– Когда сестра придет?
– Часа через три обещала.
Екатеринушка лежала, как мертвая, хотя никто не приходил наблюдать ее. Сама по себе лежала мертвецом. Никаких видений уже не было в ее душе.
Прибежал Митя.
– Как дела? – спросил он у матери и кивнул в сторону лжепокойной.
– Подвигаются, – угрюмо ответила Наталья и смахнула слезинку.
Через час старушка шевельнулась. Василек струсил.
– Не надо, Катя, не надо, привыкай. Ждать недолго, скоро схороним.
– Чаю хочу, – громко, на всю комнату сказала Екатерина.
– Многого хочешь, Катя, – осклабился Василек. – Может, тебе еще варенья дать? Покойницы чай не пьють. Терпи.
– Да ладно, давай я ее напою и поисть чего-нибудь дам, хоть она и мертвая, – разжалобилась Наталья.
– Ты что, мать? – заорал вдруг Митя. – Вы ей жрать будете давать, а дерьмо? Что мне ее, из гроба на толчок вытаскивать, что ли, пока она тут будет валяться? Дядя Василий ведь гроб завтра оформит, у него блат. Но пока похоронят, я с ней тут с ума сойду. – Митя даже покраснел от злости и стал бегать по ком-нате.
– Изувер ты, изувер, – заплакала Наталья, – что ж она, без глотка воды будет три дня в гробу лежать?
– Да, конечно, Наталья, ты права, – смутился Василек. – Небось не обмочится. Как-нибудь выдержим.
– Выдержите, ну и выдерживайте, – рассвирепел Митя. – А если от гроба мочой будет вонять или чем еще – на себя пеняйте. Похороны сорвете. Люди могут догадаться! А я больше таскать ее на горшок не буду, хоть и из гроба.
И он убежал.
– Вот молодежь! – покачал головой Василек. – Все горе на нас, стариков, сваливают.
Екатеринушка между тем была тиха и не сказала ни единого слова в ответ. Наталья, в слезах, из ложечки напоила старушку.
Та умилилась и как-то совсем умолкла, даже душевно.
Пришла медсестра. Василек ее близко к кровати, на которой лежала покойница, не подпущал, но сестра сама по себе еле держалась на ногах от усталости и чрезмерной работы.
– Ну что тут смотреть, – разозлилась она. – Ясное дело – покойница. Приходите за справкой завтра утром. Я побегу.
И побежала. Главное было сделано. Справка о смерти почти лежала в кармане. На следующий день Василек, помахивая этой бумагой перед самым носом чуть-чуть испугавшейся Катеринушки, говорил ей:
– Ну, теперь все, Катя! Документ есть. Гроб завтра будет. И через два-три дня схороним.
– И ты отмучаешься, Катя, и мы, – всхлипывала Наталья.
– Я што, я ничаво, – чуть шамкала старушка, лежа, как ее научили, в позе мертвой.
– Попоить тебя?
– Попои, сестренка, – отвечала старушка. – А то все, все болит. Тяжко.
– Скоро кончится, – заплакал Василек.
Гроб внесли на следующий день. Василек запер дверь на ключ – мало ли что. В комнате оставались еще Наталья Петровна, Митя и будущая покойница.
– Давай, Митька, помогай. Сначала снесем ее на горшок. А потом в гроб.
– Не мучьте меня! – ответил Митя.
– Да я хочу только на горшок, а не в гроб. В гроб – не сегодня, закапризничала вдруг старушка.
– И правда, пусть еще полежит в постели, – вмешалась Наталья. – Зачем сразу в гроб. Сегодня никого не будет, одни свои. Пусть немного понежится в кроватке. Последние часы, – она опять жалостливо всплакнула. – Путь-то далек.
На том и решили. Василек ушел к себе в соседнюю комнату – бредить. Митька сбежал.
Ночью Катеринушка храпела. И Наталье от этого храпа спалось беспокойно.
К утру старушка во сне вдруг взвизгнула: "Не хочу помирать, не хочу!"
И Наталья, обалдевши, голая встала и села в кресло.
"Наверное, все сорвется", – подумала она.
Но проснулась старушка как ни в чем не бывало и насчет того, чтобы бунтовать там, ни-ни. Во всем была согласная.
Но внезапно у нее возобновились физические силы. Старушка была как в ударе, точно в нее влили жизненный эликсир: сама встала с постели и начала бодренько так ходить, почти бегать по комнате. Этого никто не ожидал.
– Если ты выздоровела, Катя, – заплакала Наталья, – так и живи. А справку мы разорвем, пусть нас засудят за обман, лишь бы ты жила.
Василек согласно кивнул головой.
– Хоть в тюрьму, а ты живи.
Гроб стоял на столе, рядом с самоваром. Наталья, полуголая от волнения, сидела в кресле, а Василек с Катеринушкой ходили друг за другом вокруг стола с гробом.
– Да присядьте вы оба, – вскрикнула Наталья. – В глазах темно от вас.
Они присели у самовара за столом, у той его части, которую не занимал просторный гроб, сдвинутый почему-то к другому краю.
– Самовар-то вскипел, Наталья, – засуетился Василек. – Напои хоть нас с покойницей чаем. Она ведь всегда чай любила.
– Чай и живые любят тоже. Кто чай-то не любит, – заворчала Наталья и разлила по чашкам, как надо. – Живи, Катя, живи, если выздоровела.
– Да как же я вас теперь подведу? – отвечала Катеринушка, облизывая ложку из-под варенья. – Вас же посадить теперь могут из-за меня. Скажут, например, фулиганство или еще что... Нет уж, лучше я помру.
– Да ты что? – выпучил глаза Василек. – Тюрьма – она все же лучше могилы. Подумаешь, больше года не дадут. Стерпим. А то и отпустят, не примут в тюрьму. Все бывает.
– Я теперь помирать охотница стала, – задумчиво проговорила Катеринушка, отхлебывая крепкий чай. – Хлебом меня не корми.
– С ума сошла, – брякнула Наталья. – Если безнадежно с болью, то, конечно, лучше помереть, а если выздоровела, то чего же не попрыгать и не подумать на воле. Земля-то большая.
– Не пойму я себя, – тихонько заплакала Катерина. – Куда мне теперь идтить? К живым или к мертвым? К вам или к прадеду? Помнишь его, Наталья?
– Помню.
– Я подумаю, – сказала Катеринушка, – но вас все равно не подведу. Чего-нибудь решим.
Василек и Наталья переглянулись. Наталья закрыла глаза.
– Нет, ты живи, Катя, живи, – тихо сказала Наталья.
– Я и живу, хоть и покойница, – прошамкала старушка и стала двигаться вокруг стола.
Вскоре она так же внезапно, как почувствовала ранее прилив сил, ослабела. И ослабела уже как-то качественно иначе, по-особому.
– Нет, то был обман, с силушкой-то, – проскрипела Катерина. – Слабею я. Это конец, Наташа.
– И что? – хрипло спросила Наталья.
– А что? Лягу в гроб, как задумали...
– Может, не стоит? – осведомился Василек.
– А чево? Обман был с силою, и все, – старушка, задумавшись, еле-еле двигалась по комнате, хватаясь за стулья. – Ох, упаду сейчас. Насовсем, чуть слышно сказала она.
Ее уложили. Катеринушке становилось все хуже и хуже.
Вдруг старушка, словно набравшись последних сил, проговорила:
– Хочу в гроб. Но сама. Кладите гроб на пол, как корыто. Я лягу в него. А вы потом перенесите меня на стол.
Старушка вскочила. Гроб поставили на пол перед ней.
– Премудрость прости, – вдруг тихо-тихо проговорила Катеринушка и нырнула живая в гроб.
После этого как-то по-вечному затихла. Василек закряхтел. С трудом родственнички подняли гроб на стол. Украсили, как полагается, цветами. Митя вдруг зарыдал. Старушка открыла один глаз и посмотрела на него.
– Уймись, Митя, не шуми, – засуетился Василек. – Все сорвешь нам. Не тревожь старушку... Чего ревешь как медведь? Убегай отсюдова подальше!
Митя опять сбежал.
На следующий день пришли какие-то отдаленные подруги.
– Помогать нам не надо! И сочувствовать тоже! Чего пришли-то? Выкатывайтесь, – осмелился на них Василек.
Но Наталья задушевно не согласилась с ним, подруги постояли, посидели минут десять и ушли.
– Не суетись так, дедуля, – всплакнула она. – Тишина должна быть в доме, в конце концов. Из уважения к покойнице. Ведь сестра она мне родная... Хам.
Василек обиделся и ушел. Наталья вышла в туалет. Внезапно дверь тихо приоткрылась, и в комнату влез, слегка постанывая, младенец Никифор. Он тихонько подошел к ложу Екатерины Петровны. Старушка скорбно вытянула руку из гроба и ласково потрепала его по щеке. Никифор не удивился – для него и так мир был как плохая сказка. Он изумился бы скорее, если б рука не протянулась. Но он пожалел старушку, думая, что жалеть надо даже пенек.
Покойница пожала на прощание его слабенькую ручку. Глаза младенца засветились. Он что-то прошептал, но старушка ничего не поняла.
Наталья, возвращаясь из клозета, встретила его уже в коридоре.
– Что ты тут шляешься без отца, без матери, кретин! – набросилась она на ребенка. – Ты что, к мертвой заходил? Отвечай, заходил ли к мертвой?
Никифор посмотрел в сторону, и Наталья Петровна решила почему-то, что он полоумный.
– Колдун, сумасшедший ребенок и покойница – вот жильцы нашего дома, взвизгнула она. – Хватит уже, хватит! Пшел домой, маленький!
Никифор никому не рассказал о своем свидании. Он незаметно не раз приходил и в последующие дни к ложу полумертвой, и веки Катеринушки подрагивали, но она уже не открывала глаз, а только не шурша высовывала желтую руку из гроба и трепала ею младенца по щеке и всегда пожимала ему ручку на прощание. Младенец взрослел, но по-особому. Только как-то отяжелела его голова. А лицо "покойницы" во время его посещения светлело.
В остальном Катеринушка ничем не выдавала себя, не болтала уже о пустяках с сестрою и братом, а молчала и молчала, уходя в непонятную тишину. Никаких мыслей уже не было в ее душе, словно душа ее провалилась в пустоту. И было ей холодно и покойно.
Настало время похорон. Сначала повезли в церковь.
Василек старался держать крышку гроба в стороне – чтоб не спугнуть старушку. Но никто не обращал на детали внимания – да и народу никого почти.
Только одна девица, пришедшая неизвестно откуда, твердила, что все обман, и тем перепугала родственников.
