Текст книги "Сборник рассказов"

Автор книги: Юрий Мамлеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 39 страниц)

Нога

Савелий бежал один по темному переулку. Громады домов казались мертво-живыми и угрожающими. Словно их никогда не было. "Почему, почему я так люблю собственную ногу?! – выл он про себя. – Вот я бегу... бегу... Но что потом?!! О, моя нога... нога!! Лучше остановиться, зайти в угол и поцеловать ее... То место, которое являлось мне во сне!!. Нежное, судорожное..."

Он продолжал бежать. Но глаза его застыли, точно упали с неба. "Подойду и выпью свою кровь, – мелькнуло в уме. – Я уже не могу переносить свое существование... Но что это?!! А нога... нога?!"

Он остановился. Наконец-то навстречу ему вышел прохожий. "О, как хочется, чтобы все провалилось, все, все! – ожесточенно подумал он. – И эти проклятые дома, и эти люди... И я, оставаясь, ушел бы вместе со своей ногой в другое... Другое... Другое... О, как хочется его видеть!!. Но где моя нога? Где она?!"

Он нервно дотронулся до нее рукой: вроде на месте. Оглянулся. Толстый человек, напоминающий борова, но в очках, внимательно посмотрел на его волосы. Юркнул кот, до странности похожий на соседку – Анну Николаевну.

"Нет, это еще не конец!!! – взвыл Савелий. – Мы еще поборемся, зацелуем!" И он отошел в угол, который снился ему уже три месяца. Там, в чудной, поднимающейся ввысь живой тьме, Савелий обнажил свою правую ногу ту, которую любил. Любил больше Бога, больше себя. И припал...

...Тихий стон раздался через несколько минут. Кровь медленно, легкой струйкой лилась из ноги – но было это слаще меда, нежнее рождения и материнских ласк. Глаза Савелия помутнели. Губы лизали кровь, белую атласную кожу... Вся плоть, казалось, готова была прижаться к ноге, истечь в нее... А в сознании плыли невиданные грезы... О, разве суть только в наслаждении?!. Суть в мирах, стоящих за этим, суть в том, что он любит свою ногу...

Позади раздался истерический хохот. Так случалось не раз, когда он припадал к ноге, – вдруг в самом конце появлялась фигура. На сей раз это был седенький старичок с пропитым носом, весь закутанный в одеяло, хотя на улице было тепло. Его глаза остекленели, но он хохотал не от зависти к Савелию рядом сидела мышка, и старичок сошел с ума, глядя на нее. Он как бы бежал на одном месте, словно наполненный нездешней мочой. "Скоро должна появиться луна", – подумал Савелий. Осторожно, почти на четвереньках, он выползал из подворотни. Чтобы не зашибить ногу, он любовно волочил ее и поглаживал, что-то бормоча.

Ухаживание за ногой заполняло почти все основное время Савелия. Он одевал ногу в шелк, холил ее мазями, духами, хотя остальная часть тела была, как правило, не в меру грязна. Зато нога блаженствовала, как женщина. Вряд ли у Марии Антуанетты, когда ей отрубали голову, была такая выхоленная нога. Больше всего Савелий боялся причинить ей не то что боль (при мысли о боли он коченел от ужаса), а хотя бы маленькую неприятность. Очень тяжело было вставать по утрам; Савелий долго и самозабвенно гладил и вынеживал ногу, глядя на нее в зеркало, чтобы смягчить первое прикосновение к грубому полу.

Каждое подобное касание отзывалось в его сердце мучительной, почти мистической болью, но все же с течением времени он научился переводить боль в наслаждение. Безумный страх за ногу заставлял его останавливаться на улице, среди людей и машин, бежать от всего в угол, в припадке жалости целовать и ласкать ее. Даже сидеть он не мог без дрожи и слез за свою любимую. Ветерок на пляже, если он был чересчур быстр, заставлял его морщиться и укрывать ногу в тихий закуток. Только бы не было страданий для того, кого любишь!!

...Наконец Савелий вылез из подворотни. Большой шелестящий лоскут невиданного китайского шелка, красивый и пахнущий духами, волочился по грязи, еле держась у ноги. Луна вовсю плыла в вышине, среди туч. Савелий поднял свои мертвые голубые глаза к небу. Они были уже спокойны, как у римлян после смерти. Вдруг кругом стали появляться люди. Разные, и волосы их походили на головные уборы. Это были просто прохожие. И Савелий поспешил прочь. "Почему так много одноглазых?" – подумал он. Но одна более необычная старушка увязалась за ним. Высокая, но сгорбленная, с почти невидимыми глазками, она, кажется, заинтриговалась шелком, ползущим за ногой Савелия наподобие шлейфа. Савелий поздно заметил ее: она уже была в нескольких шагах от него и когтисто протягивала длинную согнутую руку к шелку. Взорвавшись, Савелий побежал. Быстро, быстро, как вепрь, только шелк сладострастной змеей, как бы рывками, увивался за ногой, точно впившись в нее. Иногда Савелий останавливался и хохотал. Старушка тем не менее поспешала вслед, не особенно отставая, но и не приближалась, как-то механично и беспросветно. Савелий между тем тяжело дышал. Пот стекал к голубым глазам, его фигура странного воина на изнеженной ноге тускнела среди туш и чучел живых людей. Старушка махала ему платком и что-то шамкала, видимо делая предложение. Равнодушные троллейбусы проплывали мимо.

Наконец Савелий юркнул в проем между домами и точно стал невидим для окружающих. Он не раз прибегал к этому способу и знал, что некоторое время его никто не будет видеть. Даже если он станет настойчиво предлагать каждому руку. На любое предложение отвечали только воплем.

"Пора, пора уходить отсюда, – думал Савелий, полуневидимый. – Но как же нога?! Опять ступать ею по тротуару?! За что?!"

Последнее время его роман стал двигаться к некоей ужасающей развязке. Но что за этим крылось, он не знал. Подошел выпить пива – и словно влил в ногу живительную влагу. Клочок бумаги попался ему на ходу; быстро прочел: "Человеческое добро погибло; добро стало трансцендентно человеку, и, следовательно, оно стало недоступно ему. Дьявол теперь более понятен человеку, чем Бог, во всех Его безднах".

Савелий побежал быстрее; когда он так бегал, то словно летал, не чувствуя прикосновения к земле, ощущая ее – ногу – своей королевой. "Но где же корона, где корона?!" – иной раз лихорадочно думал он. Иногда короной ему казалась земля. Но сейчас он должен был, должен разрешить свою загадку. Вот и дом, где он живет. Как часто он представлял в воображении свою ногу! Она плыла тогда в его сознании подобно огненному шару, но внутри этого шара гнездилось бытие, к которому он направлял свой поток! Но его ли бытие? Все было так жутко, загадочно; может быть, нога была его и не его; как холеное, пришедшее из вечной тьмы сладострастие, она манила к себе, и внутри лежала тайна, которую невозможно было разложить.

– Сын! Сын! – кричал он посреди своих оргий. – Моя нога – мое я и мой сын! – застывал Савелий, мертвея от переноса своего бытия в ногу. Оголенная нога, увитая нежными розами, млела в его сознании. Иногда же она была в терновом венце. Потом все пропадало, и опять начинался визг сладострастия, пришедшего из вечной тьмы. Нога сладостно извивалась, как белое существо, наделенное нечеловеческим, разлитым по всей ее плоти духом... В ужасе Савелий вскакивал с ложа и выбегал на улицу, на чердак, на помойку с криками: "Планета превратилась в Солнце!" Во всем теле было пусто, словно в него вселилась луна. Крысы, пугаясь его вида, умирали.

Но теперь это все было позади, позади. Он шел к развязке. Савелий юркнул в подъезд своего дома. "Не надо, не надо его убивать!" – кричал кто-то в углу, тусклыми, отрешенными глазами всматриваясь в тень Савелия. В стороне надрывно пела русскую песню худенькая девочка с прошибленным черепом. Кровь сочилась, попадая в полуоткрытый рот...

Савелий сделал несколько прыжков вверх по лестнице. Внутренне молниеносно холодел, когда стопа любимой ноги касалась мертвого пола. Вдруг отворилась дверь в одну из квартир, хотя никого не было видно, хохот выдавал присутствие. Савелий погрозил кулаком в эту открытую квартиру.

Ему пришлось пробегать длинные, заброшенные демонами коридоры. Шлейф остался на полу. "Почему вокруг меня одни только мертвецы или сумасшедшие?!" – подумал он, ошибаясь. За весь путь по коридору он встретил только одного человека, Пантелея, угрюмо-крикливого мужика, живущего половой связью с центральным отоплением. Казалось, пар исходил от его члена, и зубы были стальны, как у волка.

Подбодрив Пантелея, Савелий ринулся дальше и вскоре был у обшарпанной двери своей комнаты. Вошел. Потом, побегав внутри с полчаса, изнеможденный присел на кровать. Луна, как слепое, желтое око, смотрела в окно. Слышались голоса: "Как растет моя голова... Не надо... Не надо!! ...Отец мой, бежим... Но куда! Куда?!. Дайте мне мою маску, дайте мне мою маску, проклятые звери!!. Очень холодно, когда гадаешь... Не колдуй вместе с камнями и не выбирай себе камень в духовники, несчастная... Как страшно, страшно!!"

Но Савелий уже привык к этим голосам, даже голубые глаза его не темнели. Все, все было позади. И все изменилось. Как часто он с нежностью глядел на свою ногу! Как нежнела она на солнце, в блеске зеркал!! О юность, о прошлое! Но пора, пора было прощаться.

– Я не могу Ее больше видеть при себе!! – вдруг завыл Савелий, упав на колени.

И заплывающий взгляд его неудержимо упал на откинутую правую ногу. Захохотав, он коснулся ее рукой. Были прикосновения и затем – холодный далекий полет в душе. "Со мной ли моя Лилит?" – подумал он. И вдруг из глаз его покатились слезы, холодные, большие, как будто это были не слезы, а сгустки вывороченной души. За спиной уже хохотало и билось некое существо. Но белизна кожи на ноге по-прежнему сводила с ума. "Почему столько параллелей?! – мелькнуло в его уме. – Но надо гасить, гасить?!" Сумасшедший, нездешний восторг колотился в его груди: глаза вылезали из орбит, словно навстречу новому преодоленному безумию. "Вот он – мир! Новый мир в оболочке безумия! Приди! Приди!" – закричал он, полулежа посреди комнаты, поднимая вверх руки.

– Да, да, я хочу Ее видеть в иной форме, – пробормотал он. – В конце концов, я хочу переменить ситуацию... Сместить точки наших отношений.

Встал. В углу среди хаоса непереводимых предметов пылился телефон. Подошел. Нога, словно отъятая, не чувствовалась.

– Василий, Василий! – прокричал он в трубку. – Ты слышишь меня?!

Какое-то угрюмое, видимо, позабытое тенями существо все подтверждало и подтверждало.

– Да, да... все будет... будет, – отвечало оно.

Савелий посмотрел на часы; стрелки ползли к часу ночи.

– Пора, пора, – спохватился он и, легкий, выбежал вон. "Больше моей ноги никто не будет касаться!! – думал Савелий в пути. – Не будет, не будет этого соединения... Этой тайны во мне... Она будет там, там... в небе!!"

Черная и покинутая людьми площадь. Редкие огни машин. Из видимых никого нет. Только жалобно воют бесы. Вдруг появляется старый дребезжащий трамвай. Два вагона в опустошенном свете... И Савелий бросается вперед, вытянув правую ногу... Час ночи... Гудки "скорой помощи"... Томное рыло Василия, врача... Скучный вой бесов.

Все произошло, как договорились. При выходе из больницы Савелию была вручена в большой белой простыне его любимая, теперь уже высушенная нога. Сам он, естественно, был на костылях. Он принял ее в объятия, как своего и в то же время подкинутого судьбой ребенка, с помощью Нины Николаевны, соседки, спустился вниз. Василий хитро подмигивал ему и хлопал по плечу... И дни покатились с особенной яростью. Савелий быстро приспособился скакать на костылях. Как съеженный взлохмаченный сверхчеловек, прыгал он мимо людей и автобусов куда-нибудь в булочную, Засушенная нога во всем ее виде висела в комнате на стене, но Савелий не решался ей поклоняться. Надо было найти истинные точки отношения. В голове его было совсем оголенно, раздвинуто, как будто мысли окончательно отделились от подсознания и все иное тоже разошлось по сторонам, а в центре – пустота. Правда, довольно необычная и тревожная. Поэтому он часто кричал среди ночи, выбегая на улицу на костылях и грозя такому Простору.

События поворачивались не так, как он предполагал. Пробовал спать под ногой, на полу, как собачка. Но Простор не давал покоя. "Нет мне места, нет мне места!" – кричал Савелий по долгому коридору, брошенному демонами.

Место между тем было, и он чувствовал это внутри. Нужно было уловить, уловить дух сместившейся Бездны и вступить в отношения с новой реальностью, которая когда-то была в нем, но ушла с потерей ноги, скрывшись где-то как невидимка и обретя, вероятно, новую подоснову.

И Савелий гоготал, бегая за тенями, которые, может быть, отражали то, что ему не следует знать. Костыли трещали от такой беготни. Странные, кровавые слезы выступали у него на глазах... Напряжение нарастало... Он уже не узнавал даже кошек, похожих на Анну Николаевну, соседку. Однажды к ночи с нечеловеческой ловкостью выбежал он на улицу. Окна домов были до того мертвы, точно их занавесила Бездна. Нигде никого не было. Савелий поднял голубой взгляд вверх, к небу, вспоминая о луне. И застыл. Луны не было. Вместо луны в ореоле рваных блуждающих туч висела нога – его нога, оторванная, обнаженная, такая же, какая была при жизни, во всей сладости, тайне и блеске... Как знак, что есть... Неописуемое...

– О! – завопил Савелий и бросился... Туда... Первым отлетел костыль... Потом голова... Точно подкинутая какой-то неизъяснимой силой, она, оторвавшись от туловища, сделала мягкий, плавный полет высоко над домами, чуть застыв над миром в лунном свете ночи. Савелию даже показалось, что его голова чуть улыбнулась ноге, когда покорно опускалась где-то там, за домами... Наконец, произошло уже нечто совсем невоообразимое...

Распавшиеся части Савельиного тела так и лежали до утра, пока их не подмели дворники. Из костыля дети сделали пулемет. А голову нашли на пустыре завшивленные черные ребята. Они с наслаждением гоняли ее как мяч, играя в футбол под восторженные пьяные выкрики такой же странной толпы. Кто-то бросал в голову шляпы.

Однако это не значит, что Савелий стал побежденным. Скорее всего, это просто не имело отношения к делу. В конце концов голова – всего лишь голова.

Зато в комнате Савелия сразу же поселился новый жилец, который не только не сорвал со стены засушенную ногу, но и стал ее охранять. Неумолимо, строго и от людей. И часто по ноге ползал невиданной окраски молодой жук, который с ненасекомым сладострастием копошил высушенную ногу, видимо получая от этого не скрытую жизненную силу, а то, от чего он исчезал...

О чудесном

Коля Гуляев ничем особым не был наделен; все было в меру – и красота, и ум, и глупость, и отношение к смерти. По жизни он шел тихо, как по болоту, и взгляд его глаз был тоскливо-неопределенный, точно все ожидалось впереди там где-то, после смерти или даже после многих смертей. Жизнь он любил, но как-то осторожно: мол, ну ее, жизнь-то, как бы еще не пристукнули. И даже тайна, наверное, в нем присутствовала где-то глубинно-внутри, и он часто забывал поэтому, что у него есть тайна.

Домашних у него не было, кроме лягушки, жившей на кухне, невероятно просыревшей. Гуляев и сам по себе просырел и во сне удивлялся не раз, почему по его ногам не ходят ночью лягушки.

Кроме лягушки, с которой он любил молчать, был у него еще друг закадычный, по школьным годам, Никита Темпов.

Школьные годы для них давно миновали, прошли и студенческие с их боевыми песнями. Друзья женились, развелись, и шел им тридцатый год, точнее, Никите тридцать первый, а Коле двадцать девятый. Со временем жизнь становилась все обыкновенней и обыкновенной, точно ее уже не было. Спеты были песни, увидены моря-окияны, не мешал даже ежедневный монотонный труд. А когда-то Никита любил дождливые дни.

– Ну его, солнце-то, – говаривал он в студенческие годы. – И чего светит без толку! Как ни крути, а при свете всего никогда не узнаешь. Чего в нем хорошего, в свете-то?

Вскоре ему и это стало безразлично: что дождливый день, что солнечный. Но от здравого смысла друзья тем не менее никогда не отказывались. Наоборот, именно здравый смысл заволок весь горизонт их бытия. Активно работали, лечились (словно можно вылечиться, но лечились все-таки с целью), и вообще всяких задач было много.

– Всего нам никогда не достигнуть, – объяснял Никита Колюшке своему.

Жизнь, словом, длилась равномерно и как-то непоколебимо.

Собрались они однажды в пригород, к друзьям. Шли небольшим лесом, даже не лесом, а так, не поймешь что: где-то полянка, где-то поле, а где-то и лес.

Никита и говорит своему Колюшке:

– Старик, я пойду за деревья отолью, а ты подожди малость.

Коля и пошел себе тихонько, еле-еле вперед, думая: отлить – дело небольшое. Прошло минуты две-три. Коля обернулся: никого нет. Пусто.

"Что ж он такой странный, – подумал Николай. – Пойду к дереву".

Подошел к дереву, Никого. Пустота.

Густой лес вроде далеко, кругом поляны, а пусто. Нету Никиты – и все.

Николай – туда-сюда – забегал между деревьями. От одного пня к другому, от другого пня к третьему. Запутался. Упал, Встал и кричит:

– Никита. Никита!!!

Нет ответа. И тихо к тому же.

– Господи, три минуты прошло, я ж его уголком глаз видел, где же он?

Ходил, ходил вокруг Николай, кричал, а потом как испугался – и побежал. Бежал, бежал как сумасшедший, почти два километра пробежал, до полугородка, полудеревни. И тогда подумал: "Чего я испугался-то, дурак. Знаю я этого своего Никиту: шутник большой. Наверное, подшутить надо мной захотел. И убежал так, что я и не заметил. Он ведь, собака, прыткий. Тоже мне, друг называется. Мирно шли выпивать к девкам, а он вот сбежал. Но вдруг его убили? А где же труп? Без трупа не убивают".

И пошел себе Николай рядом со своей тенью к станции. В конце концов даже повеселел. На следующий день позвонил Никите.

Подошла мамаша и крякнула, что Никита на ночь не приходил, наверное пьянствует. Николай похолодел. "Какое пьянствует, – подумал, – что-то здесь не то..."

Не пришел Никита и на другой день, и на следующий, и вообще не пришел. Николай остолбенел. "Во те на... – подумал. – Пошел отлить за дерево, и глядь – нет человека".

Вызвали милицию.

Следователь – въедливый, аккуратный старичок – вспылил: не врите только! Николай все чистосердечно рассказал.

– Дерево-то далеко от вас было? – строго спросил следователь

– Ну как далеко, – развел руками Николай, – метров пятьдесят.

– А за деревом – что?

– А за деревом – ничего.

– Как ничего? Кусты, лес далеко?

– Минут десять – и то не добежишь.

– А вы когда оглянулись?

– Минуты через две.

– Врете.

– Почему же я вру? – озадачился Николай.

– Да куда ж он тогда делся? – рассвирепел следователь. – Весь лес вокруг обыскали. И трупа нет.

– Может, его без трупа убили? – задумчиво проскулил Николай.

– Знаете, не хулиганьте, – ответил следователь. – Идите. А если найдем улику против вас – смотрите.

Но ни трупа, ни Никиты нигде не было. Так прошло месяца три. Мамаша Никиты умерла. Грустью повеяло от всего этого. Николай во время похорон шел около тела.

– Какой гроб тяжелый, – задумчиво пробормотал он своей сестре Кате. – А Никита-то вот оказался легкий, как пушинку сдуло.

– Бандиты его увели – какая тут легкость, – ответила ему сестра.

– Эту версию следствие отвергло, – заключил Николай и про себя тихонько запел. Он любил петь про себя, когда все идет шиворот-навыворот.

– Хороший был твой друг Никита, – сказала сестра. – Я за него замуж мечтала выйти. А что? Были бы сейчас вдвоем, в постели, а его сдуло. Так и веру во все потеряешь.

– Смотри, веру во все не теряй, – опасливо возразил Николай. – А то и тебя сдует.

– А Никита что, верил во все? – осторожно спросила Катя, робко поглядывая на брата. – Верил, что все это вокруг, – и она сделала широкий жест рукой, охватывая, казалось, весь мир, – не чепуха?

– Нет, что ты! Что ты! – испугался Николай. – Он был уверенный. Это я точно знаю. Верил, что вокруг – не чепуха.

Они тоскливо отошли потом от свежей могилы.

– Смоемся, что ли, Катя, – шепнул Николай. – Чего зря сквозь землю глядеть! И без этого душу надорвали.

– Пошли, – оглядевшись, сказала Катя.

И они исчезли за деревьями, направляясь к дыре в кладбищенской ограде, откуда рукой подать до пивной.

– Ты вот мне скажи, что ты тут молола о Никите, о замужестве на ем? спросил Николай.

– Если серьезно – влюблена я была в него, Коля, – проскулила сестра. Сердце так и таяло, и весь ум был им полон.

– Что же ты мне-то не открылась? Сестра называется. Влюбилась в моего друга – и молчок!

– Страшно мне было как-то, Коль, – продолжала Катя. – Я ведь и ему ничего не говорила. Молчала. Тянуло меня только к нему, как на звезду. Скажи, а он был хороший человек?

– Почему нет. У нас все хорошие. Только почему "был". Труп-то его не нашли.

– Мало ли, – ответила Катя. – Любила я его – и все...

– А что ж не ревела?

– А чего ж зря реветь-то. Я ж не медведь все-таки. Только камень был на сердце и еще блаженство, что, думаю, все-таки увижу его когда-нибудь.

Брат и сестрица нырнули в дыру. Постояли, подумали около пивной и выпили четыре кружки пивка. Потом выпили еще. Привязался к ним инвалид.

– Откуда вы такие? – все спрашивал. – Поди муж с женою – очень друг на друга похожи.

– С похорон мы, дядя, с похорон, – сурово отвечал Николай.

– С похорон? – недоверчиво, косясь, спросил инвалид, почти окунув голову в бидон с пивом. – А чего ж пьете? С тоски?

– От тоски и от веселия, – поправил Николай.

– А отчего веселие?

– А оттого, что нету смерти, нету ее – вот от этого-то и веселие.

– Смерти нету? – удивился инвалид. – Ишь куда хватили. Вам за это надо орден дать, хотя женщинам и не положено... Чудаки, ведь ежели смерти нет, то что тогда есть-то? Тогда вообще ничего нет. Даже этого пива. А смерть-то, она, милые мои, жизнь красит. Зря вы так против ее... бунтуете... – И инвалид опять опустил голову в свой бидон с пивом. Потом выглянул с пивной пеной у рта и проговорил: – Я вам не Стенька Разин, чтоб против смерти бунтовать.

Николай с Катей ушли.

И потянулись годы. Не так уж и много их прошло (но Катя успела выйти замуж, развестись, и все за какие-то два-три года), а Николай посуровел и к жизни относился с битьем. "Побить ее надо – жизнь эту", – не раз приговаривал он. За здравый смысл он держался все реже и реже. Сосед его по квартире умер – от кашля. Николай все больше и больше привязывался к своей сестре, потому что секс ему уже надоел. Искал чистых, незаинтересованных отношений.

Однажды он сидел с сестрой у нее на кухоньке за бутылкой.

– Ты мне скажи, Катюнь, – спросил он, – почему ты так легко развелась со своим мужем?

– Да я ведь, Коля, как ты знаешь, за последние годы не с ним одним развелась, а до него с двумя любовниками тоже.

– И что так? Скучаешь?

– По Никите твоему скучаю – вот что, – резко ответила Катя, – не выходит из головы, окаянный. Хоть к ведьме иди, чтоб расколдовала... Ах, что я! С годами он все мне родней и родней, хотя его нигде нету.

– Знаю, – угрюмо проговорил Николай. – А мне вот с тобой хорошо. Буквальное бабье надоело, хищные очень, требуют многого. Есть у меня родной человек, это ты, хоть одна, а верная – всегда и при всех обстоятельствах, какой бы я ни был, хоть последней сволочью. И нежная ты к тому же.

– Ну это другой разговор, – вздохнула Катя. – Я твоя сестра, а не кто-нибудь, и мне от тебя ничего не надо, только бы ты был и жил всегда. И даже после смерти.

– И мне то же самое. Выпьем.

И они чокнулись.

– А всех баб ты все-таки не хай, Коля, – выпив, проговорила Катя. Разные они. Не вали всех в одну кучу. Просто не повезло тебе.

– А кому повезло? Единицам.

– Ну не скажи.

– Да черт с ними, Давай стихи читать. Про чертей. Федора Сологуба.

– Это я люблю, – согласилась Катя. – Потому что ты его любишь. Через тебя и я.

И они читали стихи до полуночи.

Под конец Николай попытался развеять Катин дурман относительно Никиты.

– Пойми, Кать, – сказал он задумчиво. – Ушел он. Ушел и не пришел. Чего ж такого любить?

– Тянет меня, и все. Забыть не могу. Есть в нем какая-то изюминка для меня. А в чем дело, не пойму. Чем дальше, тем все больше тянет и тянет.

– Ладно, пойдем спать. Утро ночи мудренее. Доставай мне раскладушку.

На следующее утро – было оно субботним – они долго-долго спали, устав от водки, стихов и отсутствия Никиты, о котором Коля стал порядком забывать, но из-за сестры снова вспомнил.

Прошла еще неделя, под субботу Катенька забежала вечерком к своему братцу, в его однокомнатную квартирку, – немного прибрать в ней, холостяцкой, потому что всегда жалела Колю.

Пили только чай, но крепкий. Вдруг в дверь постучали. Стук был какой-то нехороший, не наш. Коля, однако ж, довольно бодро, не спрашивая, распахнул дверь. Перед ним стоял Никита. Брат и сестра оцепенели. Никита был немного помят, в том же пиджачке, в котором исчез, но лицо обросло, и взгляд был совершенно непонятный.

– Откуда ты, Никит? – пробормотал наконец Коля.

– Издалека, – прозвучал односложный ответ. – Принимаешь?

– Проходи.

У Кати из горла вырвался хрип ужаса.

Никита медленно вошел в квартиру. Это был он и в то же время уже не он. Что-то тяжелое, бесконечно тяжелое было в его глазах. И еще было то, что нельзя выразить.

– А все думали, что ты умер, Никита, – засуетился Коля. – А ты вон жив.

Катя еще не произнесла ни слова.

– На кухню все, к чаю! К чаю! – продолжал балаболить ведомый вдруг охватившим его полустрахом Николай. – Садись, Никит. Расскажи по порядку, что случилось, что с тобой произошло. Ведь ты был, а потом я тебя не видел.

– Хи, хи, хи! – вдруг неожиданно для самой себя захихикала Катя и была поражена этим.

Никита тем не менее ни на что не обращал внимания. Коля предложил ему стул. Никита медленно, по-медвежьи, сел.

– Может, споем? – предложил Николай и сам удивился своим словам.

Никита как-то грубо схватил заварочный чайник и стал наливать себе. Катя остолбенело смотрела на его движения. Да, это был Никита, немного обросший, но Никита. Ее вдруг охватило давнее волнение – желание слиться, вобрать в себя Никиту.

Но чем больше она вглядывалась в него, тем больше совсем другое состояние охватывало ее. От избранника веяло полярным холодом, но был этот холод не наш, а далекий, всеохватывающий и беспощадный. Ничего человеческого не было в этом холоде, исходящем от самого лица Никиты, от провала его глаз я от самой души. Глаза особенно были нечеловечьи, словно прорублены потусторонним чудовищем. И сама Катенька, ее тело стало леденеть – ее желание вобрать в себя Никиту, зацеловать исчезло, как сонный бред, как детская пушинка. Ей теперь трудно было даже смотреть на Никиту, не только ощущать его всеми нервами тела.

Между тем Никита сурово пил чай. Коля, стоявший около него наподобие лакея, все время бормотал:

– Отколь ты, Никит, отколь?

– Я сказал, издалека.

– Не убили тебя? – спросила Катя осторожно, глядя на его нос.

– Нет, не убили.

– Может, кто обидел тебя? – вырвалось у Кати, словно ее язык уже не принадлежал ей. Никита, кажется, даже не понял вопроса.

– О чем ты говоришь, Катя, – взбесился вдруг Николай, – дай человеку прийти в себя, четыре года человека не было.

– Ты что?! – вспыхнула Катя. – Ведь где-то он был!

– Нигде я не был, – твердо, с каким-то металлом в голосе ответил Никита.

Он взглянул на портрет Буденного на стене и зевнул.

Николай сел.

– Как это понять, Никита, – чуть-чуть резко спросил Николай. К нему медленно возвращалось обычное сознание. – "Нигде не был"! Что ты хочешь этим сказать? Тебя искала милиция, был объявлен розыск. И безрезультатно. Тебя украли, ограбили, заключили в секретную тюрьму?

– Ну хватит, – грубо оборвал Никита. – О каких ты все пустяках мелешь. Дай-ка сахарку...

Воцарилось напряженное молчание. Потом Николай, подумав, спросил:

– Может, ты имеешь в виду, что там, где ты был, туда почти никому нет доступа?

Никита не отвечал, взгляд его уперся в стенку, как будто стенка была живым существом. Потом он медленным взором обвел окружающих, словно погрузив их в полунебытие.

И все же Николай снова спросил, уже взвизгнув:

– Ты знаешь, я читал в западных изданиях, что бывают внезапные и необъяснимые перемещения людей, мгновенные, из одной точки земли в другую, отдаленную на тысячи и больше километров. Расстояние наше тут не играет роли. Так были перемещены даже целые корабли с людьми. Но с сознанием этих людей что-то происходило тогда, они сходили с ума...

Никита пренебрежительно махнул рукой.

– О пустяках все говоришь, друг, – глухо, словно с дальнего расстояния, проговорил он. – О пустяках.

– Я, Никита, умереть хочу, – вдруг высказалась Катя. – И тебя поцеловать перед смертью.

Никита словно не слышал ее.

– Жить, жить хочу! – закричал Николай и резко смолк.

– Думаешь, я не хочу, Коля? – обратилась к нему сестра. – Но не так, как жили раньше.

– По-другому мы не умеем, – возразил Николай.

– А меня на шкаф тянет, – и Катя обратила свой пристальный взгляд на пыльный шкаф, стоящий в прихожей. – Наверх, вскочить на него или влезть на люстру, ту большую, что в комнате. И вниз посмотреть или запеть и раскачиваться.

– В муху я тогда воплощусь, в отместку, вот что, – заключил Николай.

– Почему в муху, – обиделась Катя. – Я мухой не хочу быть, а ведь должна буду – за тобой. Ты в одну утробу, и я в ту же... Ты в другую, и я в нее же. Поскачем давай по миру.

Николай дико захохотал.

Катя хлебнула чай прямо из горлышка заварочного чайника.

– Телевизор надо включить, Коля, – сказала она, отпив.

– Чай хорош, – угрюмо сказал Никита, – а туалет-то у вас где?

Коля показал направление. Никита встал и зашел в туалет, хлопнув дверью. Воцарилось молчание. Лица брата и сестры постепенно опять приняли нормальный вид. Катя нарезала белый хлеб и сделала бутерброд.

– Что-то его долго нет? – тревожно спросил у сестры Николай, когда прошло четверть часа.

– Может, много чаю выпил. Ишь как дул, – тихо промолвила Катя.

Но Никита все не выходил и не выходил.

– Это уже становится интересным, – нервно сказал Николай. – Что он там делает?..

– Пойдем постучим ему.

Они подошли к двери. Постучали. Дернули – туалет заперт изнутри. Но ответом было молчание.

– Что он там, умер, что ли? – И, разъярившись, Николай с бешеной силой рванул дверь. Раздался треск, дверь распахнулась. Они заглянули. Внутри никого не было. Кругом тихо.

Катя дико закричала.

– Где же, где он?! – заорал Николай и стал бегать по всей квартире взад и вперед, опрокидывая стулья. В квартире было отсутствие. Катя, красная от ужаса, подошла к брату и крикнула ему в лицо:

– Как жить-то теперь будем, как жить?!

Отдых

Жара плыла по южному берегу Крыма; от красивости прямо некуда было деваться, и ощущалось даже что-то грозное в этой игрушечной красоте, потому что это была не просто игрушечная красота природы, то есть чего-то не зависящего от волн человека. Людишки, приехавшие сюда из разных мест, хихикали до потери сознания, их больше бесила не красивость, а теплота н воздух, в которые они погружали свои разморенные непослушные тела. Они не понимали, почему на свете может быть так хорошо и красиво, и, тупо выпятив свои безмутные глаза и животы вперед, на море, толпами стекались к берегу.