Текст книги "Сборник рассказов"
Автор книги: Юрий Мамлеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 39 страниц)
Мамлеев Юрий
Сборник рассказов
Юрий Мамлеев
Сборник рассказов
Содержание:
Бегун
Борец за счастье
В бане
Валюта
Ваня Кирпичиков в ванне
Великий человек
Верность мeртвым девам
Вечерние думы
Вечная женственность
Висельник
Выпадение
Главный
Голос из Ничто
Голубой
Голубой приход
Городские дни
Гроб
Дикая история
Дневник молодого человека
Дневник собаки-философа
Дорога в бездну
Душевнобольные будущего
Ерeма-дурак и Смерть
Жених
Живая смерть
Живое кладбище
Жу-жу-жу
Здравствуйте, друзья!
Золотые волосы
Изнанка Гогена
Иное
Искатели
История Енота
Исчезновение
Квартира 77
Ковeр-самолeт
Когда заговорят?
Коля Фа
Крах
Кругляш, или Богиня трупов
Крутые встречи
Крыса
Куриная трагедия
Кэрол
Лицо
Любовная история
Люди могил
Макромир
Мистик
Многожeнец
Нежность
Неприятная история
Новое рождение
Новые нравы
Нога
О чудесном
Один
Оно
Отдых
Отношения между полами
Отражение
Пальба
Петрова
Письма к Кате
Полeт
Последний знак Спинозы
Прикованность
Происшествие
Простой человек
Прыжок в гроб
Рационалист
Свадьба
Свидание
Свобода
Сeмга
Серeженька
Серые дни
Случай в могиле
Смерть рядом с нами
Сморчок
Сон в лесу
Счастье
Тетрадь индивидуалиста
Титаны
Только бы выжить
Трое
Удалой
Удовлетворюсь!
Улeт
Управдом перед смертью
Упырь-психопат
Урок
Утопи мою голову
Утро
Учитель
Хозяин своего горла
Чарли
Человек с лошадиным бегом
Чeрное зеркало
Щекотун
Яма
Бегун
Вася Куролесов был человек очень странный. Главная его странность состояла в том, что у него до двадцати пяти лет вообще никаких странностей не было.
– Ненормальный он просто, – говорила про него соседка по коммунальной квартире Агафья. – Ну, ты хоть я не говорю зарежь кого-нибудь, но похулигань вволю. Ну, морду коту набей или на свое зеркальное отражение бросься. Нет же, всегда все в порядке, ничего такого вообще, ну, значит, там в башке не в порядке, – и она многозначительно покачивала головой.
Но зато после своего двадцатипятилетия Вася Куролесов вдруг развернулся. Трудно даже описать, что он стал вытворять. Когда ему стукнуло тридцать два, оказался он уже не в коммунальной квартире, а в своей отдельной, пусть однокомнатной, уже дважды разведенный (одна жена сошла с ума, другая уехала), помятый, капризный, с осоловевшими глазами.
Вася тогда так пел про свое бытие:
У меня на кухне лягушка живет,
Сыро и тямно – так чего ж ей не жить...
На кухне и правда кто-то жил, не из человеков, конечно.
Друг его, пузатый Витя Катюшкин, не раз говорил Куролесову:
– Лови, лови минуты. Вася. Из минут и жизнь состоит. Лови их, лови и держись за жизнь, а не то пропадешь.
Вася, оно и действительно, не раз пропадал: точнее, исчезал надолго. Никто не знал – куда он словно проваливался: искали, правда, по пивным, но он обычно сам внезапно появлялся. И продолжал свою странную жизнь.
Катюшкин тогда уговаривал его:
– Смирись!
Но Вася почти никогда не смирялся.
Так продолжалось довольно долго. Но однажды шли они летом в глубоком раздумье, Вася Куролесов и Витя Катюшкин, по тихой улице своего провинциального города.
Впереди них шла баба, мощная такая, еще в соку, ну просто телесное торжество – Вася возьми и скажи своему другу Катюшкину:
– А ты думаешь, Вить, слабо мне вскочить на эту бабу, как на лошадь, и чтоб она побежала со мной наверху? Я ведь в душе кавалерист.
Катюшкин выпучил глаза, обернулся и ответил:
– Может, и не слабо, но каковы будут последствия, а, Вась?
– А вот мы и посмотрим, какие будут последствия, – сурово ответил Куролесов и лихо, можно сказать на скаку, всеми своими движениями доказывая, что перед ним не баба, а лошадь, прыгнул на спину этой бедной, но мощной женщины.
Дальше произошло уже нечто невообразимое. Вместо того чтобы упасть под тяжестью молодого мужчины и обложить его матом, женщина, к полному изумлению редких прохожих и самого Вити Катюшкина, понеслась. Побежала то есть, и довольно быстро. С Васей Куролесовым на шее, словно он был дитя. Ноги его свисали к полным грудям и животу бабы. Сам Куролесов совершенно ошалел от такого поворота событий и, вместо того чтобы обнаглеть, завыл.
"Да он и вправду кавалерист", – тупо подумал Катюшкин, а потом, опомнившись, побежал за бабой с Васею на спине, путая ошеломленных прохожих.
Куролесов, однако, вскоре стал приходить в себя, но до определенной степени, потому что у него наполовину отнялся ум. Он обнаружил, что баба цепко держит его за ноги, не отпуская, и сама бежит уверенно. Этого он испугался больше всего.
"Я ведь тяжел на вес, – подумал он. – Как же она летит так со мной?"
Наконец от страха и непонятливости у него отнялась вторая половина ума, и он забылся.
Катюшкин между тем еле успевал за бабой, надеясь все-таки снять Васю с нее. Баба вдруг завернула за угол.
Когда Витя Катюшкин тоже завернул, он увидел неподалеку ровно стоящего на земле Куролесова. Бабы не было, точнее, она забегала уже за следующий угол и, обернувшись, показала Катюшкину большой увесистый женский кулак. Потом скрылась.
Катюшкин подошел к Васе.
– Ну как, кавалерист? – тихо спросил он.
Куролесов как-то отсутствующе посмотрел на него.
Витя присмирел.
Возвращались молча, точно с похорон, Катюшкин под конец запел.
На следующий день чуткий Витя почувствовал, что Куролесов изменился и перед ним уже не совсем тот Василий Куролесов, который был.
Главное, пожалуй, состояло в том, что если раньше Вася Куролесов издевался над предметами существования (бабами, котами, мужчинами, собаками и т.д.), то теперь он стал издеваться над самим бытием.
Именно так утверждала Катя Заморышева, дикая девушка лет двадцати трех, которая дружила с Васей последнее время. Чуть-чуть приоткрыв свои бездонно-болотные глаза, она говорила Вите:
– Сдвиг, сдвиг у Васи произошел. Внутри него. Еще не то скоро будет.
Но на поверхности (первое время) ничего уж такого катастрофического не происходило. Ну, правда, становился Вася временами как бы лошадью. В том смысле, что бегуном стал, подражая в мощном беге той неизвестной женщине, которая пронесла его на себе. И также в том смысле, что во время такого бега Вася ржал иногда ну ровно конь, видимо полагая в душе своей, что он на какой-то период им и становился. Кончив бег, он плакал не раз в своей постели.
Катюшкин путался, не отходил тогда от него и твердил Васе на ухо, что он, Вася, даже на мгновение не может стать лошадью.
Катя Заморышева являлась на следующее утро после таких эксцессов и проникновенно, тихо, расширяя болотные глаза, уверяла мальчиков, что все идет "крайне хорошо".
Вася к утру обычно опоминался, а с приходом Заморышевой веселел и даже вспоминал былое, ворчливо напевая свое любимое, куролесовское:
У меня на кухне лягушка живет,
Сыро и тямно, так чего ж ей не жить...
Друзья соображали крепкий чай на троих (после эксцессов – насчет водки ни-ни), рассаживались на кухне (где было сыро и темно) – и задумывались.
Катя Заморышева тревожно все-таки посматривала на Куролесова. Он похудел, постарел, и в лице его появилась несвойственная ему "экстремальная серьезность", несмотря на то что временами он становился как бы лошадью и ржал совершенно по-лошадиному. Это сочетание серьезности с лошадиностью совершенно убивало Витю Катюшкина.
Тем не менее Заморышева продолжала твердить, что все идет "крайне хорошо". И через месяц лошадиность пошла на убыль, Вася Куролесов, правда, бегал по-прежнему, но не ржал, не считал себя временами лошадью и говорил Кате Заморышевой, что он теперь бегает, чтобы сбросить с себя тело.
– Надоело оно мне, Кать, – скулил он ей по ночам, – я знаешь, когда бегу, тело как бы скидываю. Нету его во мне – и все!
Катя приподнимала голову с подушки, чуть высовываясь из-под одеяла, и мутно отвечала:
– Пробуй, Вася, пробуй. Далеко пойдешь...
– Опротивело оно мне, тело. Сколько в нем забот и препятствий, добавлял Куролесов угрюмо.
Заморышева с радостью чувствовала, что Вася уже почти перестал быть человеческим существом.
Но бегал он теперь еще интенсивней.
– На звезду только не забеги, Вася, – плаксиво жаловался Катюшкин.
Но вскоре Вася стал поглядывать именно на "звезду".
Слом произошел неожиданно – Катя сидела за чаем на кухне, а Куролесов вдруг вытянулся (он сидел на стуле) и завыл. Потом бросился на Катю и слегка оттрепал ее, как кошку.
Заморышева после этого чуть с ума не сошла от радости. Она опять присела у стола и стала рассматривать Куролесова своими вдруг возбужденно-чудесными глазами, словно он превратился в некое потустороннее чудовище.
И взаправду, даже внешне за эти мгновения Куролесов переменился: глаза сверкали, волосы встали дыбом, и он в пространстве стал казаться (для глаз Заморышевой по крайней мере) больше, чем на самом деле.
Наступала пора превращений.
Заморышева захлопала в ладоши от счастья.
– Ты, Вася, не бойся, – сказала она, подойдя к своему чудовищу. Теперь тебе будет легче. Будешь летать к звездам. Не в теле, конечно. А того, что теперь внутри тебя, не бойся.
И Заморышева ушла, исчезнув навсегда.
– Уехала, видно, ангел наш, – задумчиво говорил Витя Катюшкин, углубляясь в себя и посматривая на водку.
– Уехала, и ладно. Исчезла, скорее, – сурово ответил тогда Куролесов. Одной высшей дурой на этой земле стало меньше...
Катюшкин икнул и выпучил глаза:
– Не понял, Вася, Повтори.
– Кто бы она ни была на самом деле, не твоего это ума, Витя, – оборвал его Куролесов.
Но Катюшкин уже стал побаиваться своего друга.
– С тобою теперь дружить трудно, Вася, – как-то сказал он ему на прощание. – Хоть и люблю я тебя, старик. Иногда буду заходить. Ты ведь уже и не напеваешь свое, заветное:
У меня на кухне лягушка живет,
Сыро и тямно – так чего ж ей не жить...
Неужели с этим кончено, Вась, а? – жалостливо спросил Витя на пороге.
Через месяц после этого "прощания" Катюшкин заглянул все-таки к Куролесову. Ахнул, не узнал его – и хотел убежать.
Куролесов тем не менее успел заключить его в свои объятия.
– Не уходи, друг,– сказал он, странно дыша в лицо Катюшкина.
Ошалевший Витя спросил только:
– Почему?
– Вить, прошу тебя, может быть, ты будешь моим домашним котом, а? Я тебя гладить по спинке буду, рыбку давать... Не обижайся лишь...
Катюшкин взвизгнул, вырвался из Васиных объятий и утек.
А Куролесов стал часто, задумавшись, глядеть на небо и звезды, сидя у окна.
Но что поразило Катюшкина особенно, так это не просто внешний вид Куролесова, который вроде бы оставался почти прежним, а его глаза, радикально изменившиеся и ставшие безумными без сумасшествия, сверхбезумными, можно сказать. После такого посещения Катюшкин уже не решался даже видеть Куролесова, и вообще его мало кто теперь видел.
Предлагаем теперь некоторые записи, точнее, отрывки из записей Куролесова.
ЗАПИСИ ВАСИ КУРОЛЕСОВА
(в тот период, когда он бегал, как бы скидывая с себя тело)
Я бегу, бегу, бегу... во время бега вот что мне ндравится: во-первых, мира нет, одно мелькание, во-вторых, тело как будто, хоть на время, сбрасывается. Я ж бегу, как лошадь, все сшибаю по пути, надысь девчонку, дуру, почти затоптал. Она, говорят, долго ругалась мне вслед.
Тошно. Тошно на земле мне, ребяты. И лошадью когда был – еще тошнее было. Хотя я бабы той до сих пор боюсь. Кто она была? Куда она меня уносила? Заморышева Катька, та знает, та все знает, только молчит... Рта не откроет, затаенная. А мне-то каково – все беги, беги и беги... На тот свет или еще куда, что ли, разбежаться и... разом!
Но смерти я боюся. Умрешь и не тем станешь, кем хочешь. Я, Вася Куролесов, может, хочу звездным медвежонком стать (и луну обоссать, как в стихах сказано) – а глядишь, мне и не дадут.
Катька, Катька – кто ты? Ну, та баба – ладно, понесла меня в ад и исчезла. А ты, Катька, ведь рядом (на ту бабу и внимания не обратила, когда я тебе рассказал), слова страшные и непонятные говоришь, а сама как невидимая...
Я бегу, бегу, бегу... Вчерась долго бежал. Думал, тело свое сбросил, Нет, возвратилось, падло. Не люблю я ево. Точно оно мою волю стесняет, да и вообще не шуба боярская, а так, дырявая шкура, из всех дыр низость одна идет, а душа у тебя, Вася Куролесов, чудес просит.
А какие уж в теле чудеса. Одно дерьмо, болезни и скорби. Сегодня целое утро кулаком по гвоздям стучал, телевизор поганый выключил, кулак в крови и в ржавчине – а покоя мне все равно нет. Осерчал тогда и головой по второму телевизору – бац! Телевизор вдребезги – а я живой, при теле.
Не так с телом борешься, Василий Петрович Куролесов, значит!
Мамочка, мама моя! Родила бы ты меня божественно, без смерти, полетел бы я на звезду, но скажу тебе, мне и в смертном теле моем иногда хорошо бывает! Вот так. Вася Куролесов понимает жизнь. Вдруг тепло-тепло становится и в груди райский покой наступает, сердце почти не бьется, все хорошо, одно бытие.
И думаешь тогда: и чего тебе, Васек Куролесов, попрыгун ты эдакий, надо? Сидел бы и спал внутри себя – а ты все, мол, звездный медведь, трупы, луна, существа неведомые, бесконечное...
Куда со свиным человечьим рылом-то прешь? Ведь наколешься, а... Буду завтра бегать до тех пор, пока кого-нибудь не сшибу – туда, с этого мира, в пропасть невидимую...
Записи Васи Куролесова после того, как Заморышева отметила,
что он стал "потусторонним чудовищем"
Кто я теперь? По виду еще, конечно, Куролесов Васька все-таки. Милиционер вот случайно приходил, я ему паспорт в морду сунул, он посмотрел, честь ни с того ни с сего отдал и ушел... Два дня назад выл на невидимую планету...
...Внутри меня растет скрытое тайное существо, и я, Вася Куролесов, постепенно им становлюсь. Существо это и есть, может быть, подлинный Куролесов, а тот, который был простым человеком, потом лошадью, затем бегуном,– тот исчезает. А я вхожу в того, тайного, что внутри меня. И ум мой входит в него, уже умом не становясь. И описать его для меня нет никакой возможности. Страшен он, страшен! Кто он? Неужели это я сам?!
...Все свершилось! Чудо произошло. Потерял я, Вася Куролесов, смертный облик свой, и теперь мне Вселенная как лужа.
Я стал Им.
Вчера навсегда простился с прежним Куролесовым... Тело мое лежит на кровати, само по себе, а я, новый Вася Куролесов, вышел из него и путешествую. Хи-хи-хи! Иногда буду возвращаться и записывать что-нибудь, чтоб прочитавший с ума (низшего) сошел. А потом хорошо для смеха побывать с виду смертным дурачком таким и пройтись по улице, зная, что ты – вне смерти, как боги. Ишь ты!
И кто со мной такое совершил? Или то существо внутри, я сам то есть?! А другие?!
Облетаю я, Вася Куролесов, Вселенную, видимую и невидимую, как все равно она поле какое-то для конька-горбунка. Сколько рыл перевидел, сколько существ! Это же надо, Вселенную так раздвинуть, столько миров и существ наплодить! А мне-то что – мне миры не миры, я теперь и любому миру могу мазнуть по его сути, как все равно раньше по морде какой-нибудь лошади! Гуляй, Вася Куролесов, гуляй, все миры для тебя открыты, все срезы, вся Вселенная!
Я в вечную суть любому духу наплюю!
Сколько их, сколько, матушка моя покойница, если б ты знала, а то пищишь, наверное, где-нибудь внизу, и никто тебя не видит!
А могущества-то сколько во мне, могущества! Скажу прямо: этого я, Вася Куролесов, от себя не ожидал! Чтоб так запросто, пусть и в духе, меняя свое сознание, сигать от одного мира к другому, от одного уровня к третьему – да если бы даже Заморышева меня раньше в этом убеждала, я бы ее просто потряс, как лягушку, чтоб не капала на мозги.
А теперь, вот надо же, все, что она говорила, сбывается. Но о многом, Катя, однако, умалчивала...
Хохочу, хохочу, хохочу!
Мысль моя и мое "я" облетают все эти поганые, пусть и блаженные, миры. Всюду-то я заглядываю и подглядываю, всюду сую свой нос, неугомонный, как тот Васенька, что бегал по улицам расейского городка, навевая на прохожих мысль о сумасшествии.
Я и здешних обитателей пугаю. Потому что я как бы все космические законы – по воле Невидимого – перескочил и пугаю всех своей нестандартностью.
О звезды, звезды! Хохочу, хохочу, хохочу!
Тут недавно я в один пласт заглянул: время-то у них, матушка-покойница, длится не как у нас, а медленно-медленно, и живут они, паразиты, до нескончаемости, по-нашему если считать, по-глупому, то миллионы и миллионы лет. Все такие блаженные, самодовольные, боги, одним словом. Тела из тончайшей субстанции.
Ну я по могуществу своему одного пнул как следует, он даже ошалел от такой необычности. А я праязыком Вселенной шепнул ему: лягнуть бы вас, паразитов, богов то есть, лошадиной мордой, предсмертной такой, со слюнями и обезумевшей, сразу позабыли бы про свое блаженство, индюки.
Они, маманя, вроде олимпийских богов. Очень осерчал тот, кому я шепнул. Но со мной не справишься, защиту я знаю: не дурак.
И на прощание ему сказал: и на вас управа будет, не думайте, что всегда духовными пузырями такими бесконечными будете раздуваться, и вам конец придет.
И чего они нашли хорошего в этой бесконечной своей радости и блаженстве? Одна тупость и никакой Бездны. Сиди себе и радуйся миллионы лет. У нас бы все с ума посходили от таких надежд.
Полетел дальше – то вниз, то вверх. Но демонов я тоже не люблю, между нами говоря, они еще хуже небожителей. Сволочи. Только под себя работают. Но в основном: они Главного боятся. А Главного бояться, значит, Бездну не знать, значит, самое глубинное мимо себя пропустить. Те, небожители, особенно которые повыше, вьются вокруг Главного по глупости, дескать, и мы в Свету, а самой великой тайны не знают, а эти, демоны, трясутся при мысли о Духе Главного, думают, что исчезнут при ем. Боятся!
А я Главного не боюсь, потому что... Ха-ха-ха! Хохочу, хохочу, хохочу!
И все эти звезды, все эти миры, все эти галактики и боги – как горошинки в моем сознании. И не я от них зависим, а, уж скорее, они от меня.
Маманька! Понимаешь ты теперь, кого ты родила?
Если увижу тебя сквозь все эти бесчисленные сверкания и рыла, помету, ей-Богу, помогу выбраться!
А у нас на Руси все-таки хорошо, все миры обсмотрел, обнюхал, время тут ни при чем – и пряму скажу: невероятно хорошо у нас на Руси! Почему? Поймете, может быть, в свой срок. И Русь-то, кстати, есть не только на нашей грешной Земле.
Я бегу, бегу, бегу! ...Звезды милые, богами руководимые, не обижайтесь, я вас тоже по-своему люблю.
Я ведь хам хамом, а от любви никогда не отказывался. Бывало, шикнешь на кого-нибудь, а потом как приласкаешь! Ласку мою люди на весь век помнить будут, как не забудут они Ваську Куролесова, если хоть раз заглянули мне в очи.
Я теперь по вселенным гулять люблю: они для меня как закоулочки стали. Где померзее, где поблаженней – а суть одна. Для меня что ад, что рай – одна потеха. А ведь страдают существа, страдают, иной раз долго: ах, как долго! или это их тени? Грустно мне от этого, и не хочу я до конца все понимать...
А главного – насчет страданий во Вселенной – и спрашивать не надо: ни-ни, не тревожьте! Не так все просто, как во сне кажется.
Бывает, что я и хаос приму: ум мой первозданный так и забьется, как сердце от влюбленности первой, при мысли о хаосе, точно в ем, в родимом, сокрыто, но не проявлено то, о чем я. Вася Куролесов, всю жизнь мечтал!
Во Тьму, во Тьму ухожу, на поиски Непостижимого и несовершившегося еще!
А для отдыха: гуляй, Вася Куролесов, по всем мирам: туда плюнь, там нахами, там руку пожми, там начуди на все оставшееся до конца мира время!
Гуляй, Вася, гуляй!
Я и на Землю не прочь иной раз заглянуть.
Тут, к примеру, генералу одному, великобританчику, показал я существо некое во сне, можно сказать, приоткрыл просто завесу, так великобританчик этот, а ведь атомным флотом командовал, так трясся во сне, что, когда проснулся, незаметно для самого себя с ума сошел. В сумасшедший дом его посадили.
Я порой люблю смертных щипать. А существо то, которое генеральчику этому явилось, я потом сам пригрел: и вправду страшен, таких во Вселенной нашей не так уж и много... А затем, после посещения Земли, взмыл я вверх и демиургу одному план подсунул сотворения мирка: но изрядно жуткий и перевернутый. Я ведь похулиганить люблю. Даром, что ли, при жизни на бабе, как на лошади, скакал. А демиург тот – сбег, больно мирок этот, предложенный мной, показался ему не в меру, не вместил он, в общем, его.
Боже, боже, сколько чудес на свете!
Я тут, между прочим, Заморышеву узрел: после смерти земной невиданной такой и своеобычной монадой взвилась. Барыней, одним словом, стала. А ведь на Земле была так: побирушка убогая. Много у нас на Руси таких "убогоньких", не дай Бог... Но я ведь предупреждал: девка была не простая!
С ней у меня какая-то связь есть.
Бедного Витю Катюшкина я все-таки не удержался – попу жал: подсунул ему в полусне, в момент его пробуждения, видение, а был это образ самого Витеньки – каким он будет в очень отдаленном, даже по звездным масштабам, будущем. Не знаю, уразумел ли Витька, что самого себя встретил, но только после такой встречи он долго-долго плакал, малыш, а потом запил. Непонятливые все же эти смертные, тугодумы беспомощные, дальше своей планетки, и то ее маленького среза, ничего не видят, но, может быть, это даже к лучшему. А Витьке этот образ его самого, чудика с бесчисленными головами, я подкинул, чтоб подбодрить Витю А он, точно курица бессмысленная, закудахтал да и запил со страху. А чего самого себя бояться-то?
Ухожу, ухожу.
От всей Вселенной, от богов и демонов, от людей и лошадей и от всего прекрасного тоже.
А себя я все-таки до конца не пойму.
Из Вселенной я вроде вышел в Неописуемое, в Божественное, в Абсолютное – все на месте, как надо. Бог есть Бог – и все равно, даже после этого, я все бегу и бегу! Куда ж мне теперь-то бежать, после Божественного? И покой вечный в меня вошел, но я покой не люблю до конца и силою воли его отрек. Почему ж я покой-то высший не жалую, Вася, а?
Ну что ж, вся Вселенная – миг в моем сознании, а парадоксов много.
Да, вспомнил... Я ведь тело-то свое земное забыл в труп превратить, позабыл кинуть его насовсем. Я ведь иногда в него входил для смеха. А теперь пора, пора... И записки свои кончаю. Ухожу я. Господи, или к Тебе, вовнутрь, в себя, или в такую даль, что ее и никаким знаком не обозначишь, никакой Пустотой не выразишь.
Я бегу, бегу, бегу-у-у!..
...Тело Васи Куролесова захоронили при содействии его верного друга Вити Катюшкина. Провожающих было немного. Выл ветер. Витя Катюшкин все время шептал: "Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего Василия с миром..." Но самому в какие-то мгновения виделся чудик с бесчисленными головами.
Борец за счастье
В Москве, среди ровненько-тупых домов-коробочек, в трех-семейной квартирке жил-затерялся холостяк, молодой человек лет двадцати восьми, Сережа Иков. Работал он сонно и хмуро в каком-то административном учреждении бюрократом, то есть подписывал уже подписанные бумаги. Было это существо лохматое, с первого взгляда даже загадочное, вопросительное. Был он страшно деловит, но ничего не делал, очень самолюбив, но безответно.
Самое большее, к чему всю жизнь стремился Иков, что составляло единственный, лелеемый предмет его мечтаний, называлось счастьем. За счастье Сережа все был готов отдать. Его странная, не от мира сего, напористость в этом отношении даже отпугивала от него людей. Соседка-старушка, одна из немногих, с кем Сережа делился своими тайнами, в душе считала его слегка ненормальным.
"На кой хрен тебе счастье, – опасливо говорила она ему, кутаясь в платок. – Смотри, Сергунь, как бы беды не было".
"Счастье – это очень много, – говорил Иков. – Но это также то, что делает меня великим". Но оно как-то плохо ему давалось. Хотел жениться женился, но через год развелся; хотел стать ученым – но стал бюрократом; хотел совершить подвиг – совершил, но оказалось, что в этом не было счастья. Наконец, он на все махнул рукой и стал как бы проходить сквозь события.
"Вроде деловой, а ничего не делает, – пугалась соседка-старушка. Делает – а все себе на уме".
Но прежних своих стремлений к счастью Иков не оставлял. Однако из-за вечности неудач они приобрели некий потусторонний характер. Однажды он повесил в своей комнате огромную репродукцию Шишкина. "Светится она на меня, – подумал он. – Вроде я теперь и велик и счастлив".
Неизвестно, как бы дальше продолжалось его развитие, если бы, года три назад, не произошел в его жизни переворот. Случайно он открыл ключи к счастью. Произошло это в зимний, январский день. Иков сдавал экзамены в заочном педагогическом институте, на литературном отделении. Сережа готовился долго, истерически прикрывая голову подушками, завывая. Сдал он на "отлично". Отяжелевший от важности доцент пожал ему руку. Выбежал Иков на улицу упоенный, взвинченный, счастливый. Размахивал руками. И тут пришла ему в голову молниеносная, радостная мысль: а что, если всю жизнь так? Всю жизнь сдавать одни и те же экзамены и радоваться.
Побледнев, чувствуя, что в нем происходит что-то большое, огромное, Иков для сосредоточенности решил зайти в безлюдную пивную. Там, за кружкой пива, лихорадочно пережевывая хлебные палочки, внутренне теряясь, он стал обдумывать детальные планы будущей жизни.
Временами он подозрительно оглядывал случайных людей, как бы опасаясь, что они сопрут ключи счастья.
Иков решил воспользоваться тем, что его дядя – величина в научных кругах.
"Я поступлю так, – броско подумал он, заказав еще одну кружку пива. – В зимнюю сессию, и особенно в летнюю, буду оставлять много хвостов и в конце приносить справку о болезни. Институт заочный. Меня оставят на второй год, и я опять по положению буду обязан сдавать почти те же экзамены. И так далее. На каждом курсе лет по пять, чтобы растянуть. А там видно будет".
С этого дня Иков зажил новой, сказочной жизнью. Картину Шишкина он убрал. Теперь его жизнь разбилась на две половины.
В первой половине, до сессии, он был тих, как мышка, осмотрителен, так как жизнь теперь имела глубокий смысл, боялся попасть под трамвай. Время он проводил на работе, аккуратно, исполнительно и затаенно. Только дома иногда пугал соседку-старушку своим преувеличенным мнением о значении счастья в жизни людей.
Зато во второй половине, во время сессии, Иков расцветал.
Сейчас, уже четвертый год, Иков учится не то на первом курсе, не то на втором, неизменно сдавая одни и те же предметы. В деканате махнули на него рукой, но считаются с его дядей.
Каждый раз после сдачи экзаменов его сердце замирает от восторга, когда в синенькую, с гербом книжицу властная рука учителя ставит неизменную оценку "отлично". Ему кажется, что вся профессура смотрит на него. "Ишь какой начитанный", – шепчут про него студенты и не сводят завистливых глаз.
Несколько раз Икову после сдачи слышалось пение.
Во дворе все знают, когда он возвращается с экзамена. Веселый, бойкий, поплевывая по сторонам, он входит в ворота. Иногда даже игриво даст щелчка пробегающему малышу.
– Далеко пойдет. Боевой, – шепчутся о нем старушки.
В бане
В общественной бане N 666, что по Сиротинскому переулку, начальником служит полувоздушный, но с тяжестью во взгляде человек по фамилии Коноплянников. Обожает он мокрых кошек, дыру у себя в потолке и сына Витю мужчину лет тридцати, не в меру грузного и с язвами по бокам тела.
– Папаша, предоставь, – позвонил однажды вечером Витенька своему отцу на работу.
Коноплянников знал, что такое "предоставь": это означало, что баня после закрытия должна быть использована – на время – для удовольствий сына, его близкого друга Сашки и их полуобщей толстой и старомодной подруги Катеньки. Одним словом, для оргии.
– Пару только побольше подпусти, папаша, – просмердил в телефонную трубку Витенька. – И чтоб насчет мокрых кошек – ни-ни.
Выругавшись в знак согласия, Коноплянников повесил трубку.
Часам к одиннадцати ночи, когда баня совсем опустела, к ней подошли три весело хихикающих в такт своим задницам существа. От закутанности их трудно было разглядеть. В более женственной руке была авоська с поллитрами водки и соленой, масленой жратвой. Кто-то нес какой-то непонятный сверток.
Разом обернувшись и свистнув по сторонам, друзья скрылись в парадной пасти баньки.
– Покупаться пришли, хе-хе, – проскулил старичок Коноплянников, зажав под мышкой мокрую кошку, а другую запрятав в карман, – хе-хе...
Герои, истерически раздевшись, гуськом вошли в небольшую полупарилку, пронизанную тусклым, словно состарившимся светом. Толстый Витя покорно нес авоську.
Сначала, естественно, взялись за эротику. Витя даже упал со спины Катеньки и больно ударился головой о каменный пол. Кончив, Саша и Катенька полулежали на скамье, а Витя сидел против них на табуретке и раскупоривал бутыль. Пот стекал с его члена.
Саша был худ, и тело его вычурно белело на скамье. Катюша была жирна, почти светилась от жира, и похлопывала себя по бокам потными, прилепляющимися к телу руками.
Тут надо сделать одну существенную оговорку: мужчины (и в некотором роде даже Катенька) были не просто шпана, а к тому же еще начитавшиеся сокровенной мудрости философы. Особенно это виделось по глазам: у Вити они напоминали глаза шаловливого беса, бредившего Божеством, у Саши же они были попросту не в меру интеллигентны. Вообще же своим видом в данный момент друзья напоминали каких-то зверофилософов. Представьте себе, например, Платона, одичавшего в далеких лесах.
– Катенька, а, Катенька, у вас было много выкидышей?! – вдруг спросил Витя с чувством сытого превосходства мужчины над женщиной.
– И не говори. Вить, не говори, – всплеснула руками Катя. – Сатана бы сбился, считая.
– А знаете ли вы, голубушка моя, – неожиданно посерьезнел Витя и даже поставил бутыль с водкой на пол, – что душа убитого ребенка не всегда сразу отстает от матери и очень часто – вместе со всеми своими оболочками надолго присасывается к телу родительницы. На астральном плане. И я не удивлюсь, что если бы мы имели возможность лицезреть этот план, то увидели бы на вашем теле не один и не два таких присоска.
Катенька побледнела и уронила шайку под табурет. Сначала мысленно вспотела – "так или не так", и почему-то инстинктивно почувствовала "так", должна же куда-то деваться душа зародыша, и, естественно, что она несмышленка этакая – не может сразу оторваться от матери-убийцы: любовь, как известно, слепа, да еще в таком возрасте. Ощутив это во всей полноте, Катенька завыла.
Но Саша сухо прервал ее:
– Что вы, собственно говоря, так кипятитесь, Катенька? Жалко полудитя?! Не верю. На всех и у Господа не хватит жалости. Кроме того, я полагаю, что в принципе зародыш должен быть счастлив, что не появился на Божий свет от вас. Другой раз ему повезет. Так что не верю. Скажите лучше, что вам неприятно оттого, что на вашем теле такие гнусные присоски.
