Текст книги "Сборник рассказов"
Автор книги: Юрий Мамлеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 39 страниц)
От нее разбегались по двум причинам. Во-первых, от скуки.
"Полежим мы, полежим, – казалось, говорил весь ее вид. – Полежим".
– Какая-то ты вся неаккуратная, – сокрушался один парень-свистун. Он почему-то боялся, что она заденет его во время любви своей длинной ногой, заденет просто так, по неумению располагать своим телом.
Во-вторых, многие чуждались ее хохота.
Надо сказать, что Наташе все-таки немного нравилась половая жизнь, поэтому-то она не всегда просто "шагала" по ней, как "шагала" по жизни, а относилась к сексу с небольшим пристрастием. Выражением этого пристрастия и был чудной, подпрыгивающий, точно уходящий ввысь, в никуда, хохот, который часто разбирал ее как раз в тот момент, когда она ложилась на спину и задирала ноги.
Один мужик от испуга прямо сбег с нее, в кусты и домой, через поле.
Некоторые и сами принимались хохотать. Так что половая жизнь Наташи Глуховой была никудышной. Но это не мешало ей здесь, в Крыму, почти всегда понапрасну – под вечер выходить на аллеи любви. Сядет и сидит на скамеечке.
"Половлю я, половлю, – думала она. – Половлю".
Ее – по какому-то затылочному чувству – обходили стороной. А она все сидела и сидела, утомленно позевывая. Ветер ласкал ее волосы.
Этот год, наверное, был последним в жизни Глуховой на берегу моря; она просто решила в следующий раз поглядеть другие места.
И все проходило как-то нарочито запутанно; сначала, правда, было, как всегда, весело-пусто и скучно совсем одной. Но потом вдруг примкнулась к жирной, почти сорокалетней бабе Екатерине с двумя детьми, въехавшей в соседнюю комнату. Эта Екатерина оказалась такой блудницей, что темы для разговоров хватило на весь дом.
– Рожу бы ей дегтем вымазать, – от злобы и зависти причитали все: старухи и молодухи.
Но Наташа Глухова к ней привязалась. Как раз в это время тот самый мужик, который ездил на юг испражняться, впал в какое-то жизнерадостное оцепенение и перед каждым заходом в уборную на радостях страшно напивался и, запершись, по часу орал там песни. Это внесло какой-то ненужный, суетливо-мистический оттенок в жизнь Глуховой. Катерина ее полюбила: она не замечала выкинутости Наташи, была довольна, что та ее не осуждает, не может конкурировать с ней, и водила с собой. Наташа с удовольствием прогуливалась с Катериной за хлебом, на базар, в магазин. Часто провожала на полюбовные случки то к одному мужику, то к другому. Провожала почти до самого места и, отойдя немного в сторону, терпеливо и покойно, положив руки на задницу, прогуливалась взад и вперед вокруг кустов. А иногда просто ложилась где-нибудь в стороне поспать.
А Катенька, надо сказать, блудница была шумливая, с кулаком. Долго она выжить на одном месте не могла. Очень быстро совсем разгулялась и стала пускать мужика, а то и поочередно двоих, на ночь прямо к себе в комнатушку, где спали ее детишки.
Один ее полюбовник так обнаглел, что после соития захотел отдохнуть непременно один и стал спихивать дитя с раскладушки. То подняло крик. Наташа Глухова и тут умудрилась помочь Кате – успокоила разревевшееся дитя сказками и тем, что старших надо слушаться.
Но озверевшие от зависти бабы-соседи на следующий день своим гамом и угрозами выгнали Екатерину. Но странно, в этот же день Наташе, которая могла бы очутиться в обычной пустоте, опять подвезло. В домишко приехала из какой-то полукомандировки хозяйская родственница, из местных, Елизавета Сидоровна.
Она оказалась именно тем нелепым существом, которое подходило Наташе. Женщина эта была уже пожилая и до одурения начитанная популярными брошюрами. Каждую брошюру она читала исступленно, с какой-то сухой истерикой и значением. Делала выписки. Мужчин у нее никогда не было, если не считать однодневного греха молодости, да и тип-то оказался сумасшедшим, сбежавшим из ближнего психприюта. Он так и поимел ее в колпаке и сумасшедшем халате. Его в тот же день отправили обратно в дурдом.
С тех пор Елизавета Сидоровна его не видела, хотя у нее и сложилась потом на всю жизнь привычка прогуливаться около сумасшедших домов. Мужиков же она больше не имела, потому что боялась жить с несходными душами.
Полоумно-веселая, но с дикой тоской в глазах, она сразу же захватила в свои объятия Глухову.
На мужчину, который любил испражняться, она тут же написала донос.
А Наташеньку часами не выпускала из своей комнатушки, метаясь вокруг нее и завывая тексты популярных брошюр. Наташеньке было все равно, как скучать, лишь бы скучать.
Правда, когда кончалось чтение, Елизавета Сидоровна в своем отношении к действительности оказывалась интересней.
Огромная, жабообразная, с выпученным вдохновенным лицом, Елизавета Сидоровна носилась по курортным полям, увлекая за собой Наташеньку. Она была очень хозяйственна: когда утром вставала, то записывала по пунктам, что ей нужно сделать. Работала она по бесчисленным общественным линиям. Все ей хотелось переделать, даже на травку и кустики готова была написать донос, что они растут не по-марксистски.
Наташа семенила за ней. Елизавета Сидоровна водила ее как добровольного помощника по разным комсомольским столовым, "друзьям природы", "стрелкам-отличникам".
Ее работа выражалась в разговорах, устных и письменных, Наташа же Глухова все время молчала. Но ни от разговоров Елизаветы Сидоровны, ни от молчания Наташи ничего не менялось.
Жара была неимоверная, море стало теплое, как парное молоко, а Наташа Глухова со своей подругой носились по учреждениям. Елизавета Сидоровна как-то не замечала, что Наташа все время молчит и что ей нравится не общественная работа, а просто времяпрепровождение. Наташа находила тут слабоумный уют; во время общественных разговоров Елизаветы Сидоровны она переминалась с ноги на ногу, осматривала газеты, плакаты, листы, и часто простые слюни текли у нее от ушастого внимания и от такого нудно-хорошего, длинного занятия.
Ей было лень даже ходить мочиться в уборную. Одного дядю она прямо перепугала тем, что рассмеялась посреди разговора. А однажды от индифферентного удовольствия взяла и легла на пол во время собрания... Несмотря на это, Елизавета Сидоровна все больше и больше привязывалась к Наташе, привязывалась, как одинокий прохожий к собаке, которая бежит за ним по длинной пустынной дороге. Глухова же видела, что все эти люди, хотя и казенно-серьезно относятся к словам Елизаветы Сидоровны, на самом деле над ней насмехаются и она страшно одинока. Елизавета Сидоровна тянулась к Наташе. Находя в ней что-то общее, неповоротливое и прислушивающееся к отсутствию... А Наташеньке все было безразлично. Она так же, несмотря на проповеди Елизаветы Сидоровны, поворовывала деньги, так же стояла в очередях и каменно улыбалась своей новой подруге. Последнее время, правда, Наташу стал разбирать хохот, просто так, ни с того ни с сего, но в точности тот самый, который возникал у нее перед соитием, когда она задирала ноги. Подойдет к прилавку, возьмет булку и рассмеется тем самым давешним, пугающим смехом. И бредет себе домой, потихоньку, улыбаясь.
Приближались уже последние дни на юге. Глухова слегка отошла от Елизаветы Сидоровны: просто ей было все равно, где скучать. Напоследок потянуло в море. Она долго, оцепенело плавала в нем, больше вокруг жирно-упитанных мальчиков-подростков. Иногда во время плаванья ее тянуло спать, прямо в воде. Любила она, плавая, слушать громкоговоритель, особенно сельскохозяйственные темы.
Скоро наступил конечный день.
Как раз недавно – по инициативе Елизаветы Сидоровны – на пляже поставили рядом с милицейской точкой портрет. Многие отдыхающие полюбили, под его улыбкой, вблизи, шумно отряхиваться от воды. Другие тут же подолгу обтирались, приплясывая и поглядывая на лицо... А Наташа Глухова по привычке бросила в море пять копеек.
– Я тебя провожу, родная моя, до поезда, – сказала ей взвинченная Елизавета Сидоровна.
Наташе стало легче тащить чемоданы.
Подошли к поезду. Вдруг Наташа вспомнила, что она ни разу за жизнь на юге не смотрела на вечернее, звездное небо. Ей стало грустно, и она пожевала конфетную бумажку. А Елизавета Сидоровна заплакала.
– Прощая, Наташенька, я тебя полюбила больше своей жизни, – сказала она. – Приезжай, новые брошюры почитаем.
Глухова махнула рукой. Отдых кончился.
Отношения между полами
Петя Сапожников, рабочий парень лет двадцати трех, плотный в плечах и с прохладной лохматой головой, возвратился в Москву, демобилизовавшись из армии. Остановился он в комнате у своего одинокого дяди, который, проворовавшись, улетел в Крым отдыхать. Еще по дороге в Москву, трясясь в товарном неустойчивом вагоне, Петя пытался размышлять о будущем. Оно казалось ему неопределенным, хотя и очень боевым. Но первые свои три дня в Москве он просто просвистел, лежа на диване в дядиной комнате, обставленной серьезным барахлом. Лежал задрав ноги вверх, к небесам, виднеющимся в окне.
Иногда выходил на улицу. Но пустое пространство пугало его. Особенно сковывала полная свобода передвижения. И безнаказанность этого.
Поэтому он не мог проехать больше двух остановок на транспорте; всегда вскакивал и, пугаясь, выбегал в дверь. "Еще уедешь Бог знает куда", говорил он себе в том сне, который течет в нас, когда мы и бодрствуем. Правда, он очень много ел в столовой, пугливо оборачиваясь на жующих людей, как будто они были символы.
На четвертый день ему все это надоело. "Поищу бабу", – решил он.
Мысленно приодевшись, Петя ввечеру пошел в парк. Дело было летом. Везде пели птички, кружились облака. Вдруг из кустов прямо на него вылезла девка, еще моложе его, толстая, с добродушным выражением на лице, как будто она все время ела.
– Как тебя звать?! – рявкнул на нее Петя.
– Нюрой, – еще громче ответила девка, раскрыв рот.
Петя пошарил на заднице билеты в кино, которые он еще с утра припас.
– Пойдем в кинотеатр, Нюра, – проговорил он, оглядывая ее со всех сторон.
Самое главное, он не знал точно, что ему с ней делать. Почему-то представилось, что он будет тащить ее до кинотеатра прямо на своей спине, как мешок с картошкой.
"Тяжелая", – с ухмылкой подумал он, оценивая ее вес.
У Нюры была простая мирная душа: она мало отличала солнышко от людей и вообще – сон от действительности.
Она совсем вышла из кустов и, спросив только: "А картина веселая?" поплелась с Петей под ручку по ярко освещенному шоссе.
– Ну и ну, – только и говорила она через каждые пять минут. Петю это не раздражало. Сначала он просто молчал, но затем посреди дороги, когда Нюра бросила говорить "ну и ну", взялся рассказывать ей про армию, про ракеты, от огня которых могут высохнуть все болотца на земле.
– А куда же это мы с тобой прeм? – спросила его Нюра через полчаса.
Петя на ветру вынул билеты и, посмотрев на время, сказал, что до сеанса еще два с половиной часа. Они хотели повернуть обратно, но Нюра не любила ходить вкось. "Напрямик, напрямик", – чуть не кричала она.
Пошли напрямик. Петю почему-то обрызгало сверху, с головы до ног. Нюра от страху прижалась к нему. Она показалась ему мягкой булкой, и от этого он стал неестественно рыгать, как после еды.
В покое они прошагали еще четверть часа. Мигание огоньков окружало их. Пете хоть и было приятно, но немного тревожно, оттого что в мыслях у него не было никакого отражения, что с ней делать.
– Пошли, что ль, ко мне, – неопределенно сказал он. – Надо ж время скоротать.
– А что у тебя? – спросила Нюра.
– Музыка у меня есть, – ответил Петя. – Баха. Заграничная. Длинная.
– Ишь ты, – рассмеялась Нюра, – значит, не говно. Пойдем.
Дом был как обычно: грязно-серый, с размножившимися людишками и темными огоньками. Нюра чуть не провалилась на лестнице. Жильцы-соседи встретили их как ни в чем не бывало. В просторной комнатенке, отсидевшись на стуле, Петя завел Баха. Вдруг он взглянул на Нюру и ахнул. Удобно расположившись на диване, она невольно приняла нелепо-сладострастную позу, так что огромные, выпятившиеся груди даже скрывали лицо.
– Так вот в чем дело! – осветился весь, как зимнее солнышко, Петя.
Он разом подошел к ней сбоку и оглушил ударом кастрюли по голове. Потом, как вспарывают тупым ножом баранье брюхо, он изнасиловал ее. Все это заняло минут семь-десять, не больше. Поэтому вскоре Петя сидел на табуретке у головы Нюры и, глядя на нее спокойными мутными глазами, ел суп. Нюра долго еще притворялась спящей. Петя тихо хлопотал около, даже накрыл ее одеялом. Открыв на Божий свет глаза, Нюра разрыдалась. Она до этого была еще в девках, и ей действительно было больно. Да и крови пролилось как из корытца. Но главное – ей стало обидно; это была мутная, неопределенная обида, как обида человека, у которого, предположим, на левой половине лба вдруг появилась ягодица.
Петя ничего этого не знал, поэтому он, кушая суп, доверчивыми умоляющими глазами смотрел на Нюру.
– Оденемся, соберем, что ль, барахло, Нюр, и прошвырнемся по улице, сказал он ей, взглянув исподлобья.
Нюра молча стала одеваться. Она вся надулась, как индюк или мыслящий пузырь, и, правда, еле передвигалась. При взгляде на нее Петю охватило волнение и предчувствие чего-то неожиданного.
Накинув пиджачок, Сапожников вместе с ней вышел во двор. По углам выкобенивались или молчали уставшие от водки мужики. Петя вдруг глянул на Нюру. Она передвигалась медленно, как истукан, глаза ее налились кровью, и все лицо надулось, как у рассерженной совы.
Петя так перетрухнул, что неожиданно для себя побег. Прямо, скорей – в открытые ворота, на улицу. "Куда ты?" – услышал он громкий Нюрин крик...
Оставшись совсем одна, Нюра беспокойно огляделась по сторонам. Заплакала. И, громко причитая, так и пошла по Петиным следам через двор к открытым воротам.
– Ты чего ревешь, девка?! – хохотнули на нее парни, стоявшие у крыльца.
– Да вот Петруня, в синей рубахе, из того дома, изнасиловал, протянула Нюра, подойдя поближе к парням. Кровь мелкой струйкой еще стекала по ее ногам. – И вот в кино хотели пойти, а он убег.
– Да тебе не в кино надо идти, а в милицию, – гоготнули на нее парни. Иди в милицию, вот, рядом...
"А и вправду пойду, – подумала Нюра, отойдя от ребят. – А куды ж теперь деваться?.. Петруня убег, а в обчежитие иттить – девки засмеют. Пойду в милицию. Обмоюсь, – решила она, – кровь-то еще текеть..."
...Тем временем Петя сидел на сеансе около пустого кресла, предназначавшегося для Нюры, и ел крем-брюле. А когда в чуть угнетенном состоянии он пришел домой, его уже поджидали, чтоб арестовать. Арестовывали толстые сиволапые милиционеры; у одного из них все время текло из носа.
...Вскоре состоялся и суд. Народу собралось тьма-тьмущая. Перед началом, на улице, толстые и говорливые соседки обступили Нюру. У одной из них было такое лицо, что при взгляде на него оставалось впечатление, что у нее вообще нет лица. Она усердствовала больше всех. Другая, с лицом, похожим на брюхо, кричала:
– Чего ж ты, девка, наделала! Тебе ж совсем ничего, вон ты какая здоровая, платье на тебе рвется, а ему теперя десять лет сидеть!.. Десять лет каждый дeн маяться!.. Подумай...
Нюра разревелась.
– Да я думала, что его только оштрафують, – говорила она сквозь рев. И все... Да я б никогда не пошла в милицию, если б он не убег... Зло меня тогда взяло... Сидели б в кино смирехонько... А то он – убег...
– Убег! – орали в толпе. – Ишь, Нюха! Небось и не так тебя били, и то ничего.
– Били! – ревела Нюрка. – Папаня в деревне поленом по голове бил, и то отлежалась...
– Дура! – говорили ей. – Парень только из армии вернулся, шальной, мучился, а теперь опять же ему терпеть десять лет... Ты скажи в суде, что не в претензии на его...
Наконец начался суд. Судья была нервная, сухонькая старушонка с прыщом на носу, орденом на груди и бешеными, измученными глазами. Рядом с ней сидели два оборванных заседателя; они почти все время спали.
Петю, вконец перепуганного, ввели два равнодушных, как полено, милиционера. Глядя на виднеющиеся в окне безмятежное небо и верхушки деревьев, Петя почувствовал острое и настойчивое желание оттолкнуть этих двух тупых служивых и пойти прогуляться далеко-далеко, смотря по настроению. От страха, что его отсюда никуда не выпустят, он даже чуть не нагадил в штаны.
Суд проходил, как обычно, с расспросами, объяснениями, указаниями. Петя отвечал невпопад, придурошно. Окровавленные штаны в доказательство лежали на столе.
Чувствовалось, что Нюра всячески выгораживает его и дает путаные, нелепые показания, противоречащие тому, что она по простодушию своему рассказала в милиции и на следствии.
– Бил он вас кастрюлей по голове или нет?! – уже раздраженно кричала на нее судья-старушонка. – Совсем, что ли, он у вас ум отбил, потерпевшая?..
– Само падало, само, – мычала в ответ Нюра.
Но, несмотря на это заступничество, Петя больше всех боялся не судью, а Нюру. Правда, она так возбуждала его, что у него и на скамье подсудимых вдруг вскочил на нее член. Но это еще больше напугало его и даже сконфузило. Глядя в тупые, какие-то антизагадочные глаза Нюры, в ее толстое, напоминающее мертвенно-холеный зад лицо, Петя никак не мог понять, в чем дело и почему она стала для него таким препятствием в жизни. "Ишь ты", – все время говорил он сам себе, словно икая. Она напоминала ему, как бы с обратной стороны, его военачальника, сержанта Пухова, когда этот сержант в первый день Петиного приезда в армию ничего не сказал ему, а только молча стоял перед Петей минут шесть, глядя тяжелым, упорным и бессмысленным взглядом.
"Дивен мир Божий", – вспомнились Пете здесь, в казенном заведении, слова его деда.
Между тем в середине дела Нюра вдруг встала со своей скамьи и, собравшись с духом, громко, на весь зал, прокричала:
– Не обвиняю я его... Пущай освободят!..
– "Пущай освободят", – недовольно передразнила ее судья. – Это почему же "пущай освободят"?! – низким голосом пропела она.
– Зажило уже у меня... Не текеть, – улыбнулась во весь рот Нюрка.
– Не текеть?! – рассвирепела судья. – А тогда текло... Чего ты от него хочешь?!
– Сирота он, – отвечала Нюрка. – В деревню его возьму. Мужиком...
– Слушайте, – вдруг прикрикнула на нее судья, – нас интересует только истина. Вы и так даете сейчас странные, ложные показания, совсем не то, что вы давали на следствии. Смотрите, мы можем привлечь вас к ответственности. Суд вам не провести. Вам, наверное, хорошо заплатил дядя Сапожникова, возвратившийся из Крыма.
– Да я его и не видела, – промычала про себя Нюрка.
Петя все время со страхом смотрел на нее.
Наконец все процедуры закончились, и суд удалился на совещание. В зале было тихо, сумрачно; только шептались по углам.
Через положенный срок судьи вошли. Все поднялись с мест. Петя приветствовал суд со вставшим членом.
– Именем... – читала судья. – За изнасилование, сопровождавшееся побоями и зверским увечьем... Сапожникова Петра Ивановича... двадцати трех лет... приговорить к высшей мере наказания – расстрелу...
– Батюшки! – ахнули громко и истерично в толпе. – Вот оно как обернулось!
Петюню – в расход. Капут ему. Смерть.
Отражение
Виктор Заядлов уже почти не был человеком, даже по его собственному мнению. Жил он уже несколько лет оседлым эмигрантом в Нью-Йорке, в маленькой трущобной квартире. Работу он бросил (да ее и не было), жену сдуло, и больше вокруг него ничего не стало. Кормился он на помойках и на социальное пособие, которого боялся. Неожиданно, после многих лет нищеты получил он небольшое, но терпимое наследство – однако это уже ничего не меняло, и он позабыл о нем.
"Не все ли равно как жить", – подумал Заядлов в последний раз.
Да, не это было главное. Главное, было в том, что начала изменяться его тень. Он заметил это впервые, когда писал письмо далекой бабушке в Москву. Вместо тени от своих пальцев он увидел черные когти – сверхестественно черные, ибо тень никогда не бывает так черна.
"Началось, началось, – в холодном поту подумал он, – я знал, что этим кончится... Это конец".
Но он дописал письмо, словно ведомый когтями.
Впрочем, письмо было довольно добродушным, оно началось так:
"Дорогая бабуся! Привет из Нью-Йорка, из всемирного центра будущего. Ты не умерла?! А я как будто бы умер, но в целом живой.
У меня все хорошо. Часто по ночам любуюсь небоскребами. А как тетя Маня, тетя Катя и тетя Вика?" (На самом деле никаких таких женщин вообще не существовало.)
После того, как Заядлов закончил писать, поставив последнее: "Не забывай меня, бабушка", он опять поглядел на тень и увидел, что она стала нормальная.
Заядлов страшно обрадовался этому.
"А не пойти ли мне погулять", – решил он от счастья.
И он прямо-таки побежал – вперед на Пятое Авеню, к рекламам, педерастам и бизнесменам. По дороге он поблевал около большого клуба, который называли почему-то храмом.
И пошел вперед – мимо огромных причудливых тридцатиэтажных банков, малюсеньких церквей и теней от небоскребов. Там и сям появлялись нищие и сумасшедшие. Секс Заядлов любил, но сумасшедших – никогда. Их было много в этом городе будущего – но их некуда было девать...
Заядлов подмигнул раза два прохожим, на большее он не решался, хотя помнил, что как-то раз ему ответили:
– How are you. (Хау а ю)?
Нет, он не был одинок. Заядлов вдруг юркнул в заведение, мокрое от пива и от раскрашенных как на Марсе проституток, и запил, наклонившись над единственной рюмкой виски. И тогда второй раз увидел свою тень: однако вместо обычной головы была голова льва.
"Да нет, это кутенка, – успокоил сам себя Заядлов, наклонясь. – Всего лишь кошка – и все".
Но потом вдруг вскочил, дико озираясь на невинных проституток. Тень исчезла, ушла в потолок, в лампу, повиснув над головами дев. И Заядлов выбежал из светоносного этого заведения.
Свернул в малолюдство: какая-то женщина одиноко свистнула: была она как привидение, сошедшее с ума. Заядлов глянул вверх: там были небесного света небоскребы, и в каждом окне было, может быть, по бриллианту.
Он не любил плясать перед небоскребами.
Итак, появилась какая-то новая, почти доисторическая тень, как будто раньше он вообще жил без подлинной тени, оставаясь золотым счастливым человечком.
Спустя три недели тень эта даже стала драться – словно из тени высунулся коготь. И тогда он захохотал:
– Боже мой, я все понял, – кричал он в стену. – Это не сумасшествие, а, напротив, обратный процесс! Я, наконец, становлюсь нормальным!
И он юрко, несмотря на драчливую тень, засеменил к своей новой жене.
Действительно, когда сдуло жену-эмигрантку, он приобрел вторую – из местных, старуху лет семидесяти, якобы почти без средств, но все-таки с небольшими деньгами, которые она не тратила с детства. Потому и накопилось. Собственно, формально женат он не был, только – друг дома и полулюбовник. Приходил он к ней раз в полгода, или, может быть, раз в три месяца – и это считалось большой неразлучной дружбой. Почти мечтой.
Вот перед ней-то Заядлов и любил плясать.
Старуха – Мэри – терпела и это, скаля не то звериные, не то стальные зубы, и все время спрашивала Заядлова:
– How are you. (Хау а ю.)
Тот отвечал грустным кивком.
Чужое небо Нью-Йорка с его ординарными звездами уже не мучило его...
Следовательно, после появления драчливой тени – он понесся к Мэри: на забытом даже адом метро.
Мэри встретила его своей прежней, жизнерадостно-мертвой улыбкой:
– How are you. (Хау а ю.)
Много, много раз слышал это приветствие Виктор от всех просвещенных людей Запада. И не всегда реагировал правильно на эти слова: ведь он был чужеземец.
На этот раз он просто поцеловал Мэри, и они стали смотреть телевизор. Иногда Мэри опять спрашивала: "How are you?" – или о погоде: "Не правда ли, хорошая погода сегодня?"
Потом, после выступления регбистов и литераторов, она сообщила Виктору, что скоро умрет, так как у нее серьезный рак. Заядлов промолчал, не веря, но Мэри добавила, что для нее это большая проблема и что к ней ужа давно ходит (она тратит на это немалую сумму денег) приличный психоаналитик: он объясняет ей, что теперь делать и о чем думать. Виктор улыбался как во сне, по-прежнему не веря, и ушел, смущенный.
А через два дня его тень стала разговаривать.
У Виктора пот ушел внутрь лба. А потом он разучился удивляться. Впрочем, слова тени были пророческими: "Не смотри на свое отражение в зеркале... Не смотри... Ты понял это?"
Утешило его только то, что на самом деле говорила уже не его тень – ибо трудно было назвать то, что он видел рядом с собою, его тенью – лица, например, уже не существовало, но грудь выделялась и особенно борода, хотя на самом деле никакой бороды у него в земной жизни не было.
Но все-таки часто – на стене, в углу, где-то в полуклозете, среди смелых тараканов – мелькала и его бывшая тень – но опять-таки в ней то оказывался птичий нос, то коровье ухо, то горб демона, то еще что-нибудь почище.
Если появлялся горб, то Заядлов обычно быстро бормотал – но горб, тот, как правило, упорно молчал. А пророчество тени несуществующей бороды (относительно зеркальца) Виктор запомнил на всю жизнь.
Собственно зеркал в его комнате никогда не было (там вообще почти ничего из предметов не существовало), но Виктор стал теперь шарахаться от зеркал и на улице, и в кафе, и где-нибудь в рекламном бюро.
Но одновременно его стали манить к себе зеркала. И он, становясь на цыпочки, пытался заглянуть туда. Но в последний момент страх опрокидывал его назад, а ум свирепел: "Гляди, умрешь, если увидишь свое отражение". Так и жил он многие дни, вздрагивая от возможности увидеть...
В конце концов он снова решил сходить к жене.
Мэри встретила его доктором. Белый костюм сидел в комнате и оказался психоаналитиком.
Виктор ответил самому себе, что цивилизации непонятны друг другу.
Психоаналитик же твердил свое:
– Да, Мэри, согласно диагнозу, вы через недели три умрете. Но у вас еще много впереди: целые три недели. Живите активно. Гоните негативные мысли и не думайте о смерти. Наслаждайтесь! Самое главное: наслаждайтесь! Секс (но в меру), гипноз, хорошая еда – все годится. Наслаждайтесь – чем можете!
Мэри улыбнулась:
– Я согласна. А как же на том свете, если он есть?
– Если он есть, то думайте о нем только в терминах наслаждения.
– О'кей, – ответила Мэри.
– О'кей, – сказал фрейдист.
– А как же деньги? – спросила Мэри.
– Деньги будут и на том свете, – ответил психоаналитик. – В символах. Косвенно. Но реально. Ибо деньги – не только деньги. ...Это – наше сверх Я.
– Не понимаю о сверх Я, но о деньгах понимаю, – ответила Мэри. – Милый, – обратилась она, впервые за этот раз к Виктору. – Через три недели я умру. Все, оказывается, подсчитано. У меня в банке останется немного денег. Доктор говорит, что это чудо, потому что даже у мертвой у меня будут деньги! Ты знаешь, я счастлива!
Виктор промолчал.
– Ну, хорошо, милый, – продолжила Мэри. – Приходи ко мне на лэнч через три недели или около. Покушаем. Не знаю точно, сколько у меня времени будет тогда. А сейчас уходи. Я буду наслаждаться...
Заядлов мгновенно исчез, поцеловав высокий лоб Мэри. Больше он свою жену не видел (хотя один знак к нему пришел). Тень сказала ему (правда, во сне), что его жену, Мэри, похоронили быстро, как-то даже чересчур моментально, за десять почти минут, новейшим передовым способом.
Но Заядлову было не до Мэри, превратившейся в труп. Его парализовал ужас перед своим отражением. Он порой чуть ли не нырял в зеркало, и тогда где-то на краю зеркальной безбрежной поверхности появлялось предостерегающее черное пятно, словно он сам в него превращался и видел свою смерть. Виктор отпрыгивал, как потусторонняя кошка, от любых зеркал, пугая самого себя.
Иногда на улице, отпрыгнувши, он долго хохотал, один, скорчившись на тротуаре среди небоскребов и ног механически бегущих людей. Однажды, правда, одна собачка залаяла, увидев его. Он приласкал собачку от всего своего больного ума...
Но один раз он поймал все-таки взглядом свое отражение.
Это случилось, когда он пришел как-то к себе в комнату. В ней никогда не было зеркала, словно зеркало равносильно небу. Но на тот раз оно висело прямо посередине. Кто принес его? Вероятно, уголовники, они часто заходили в его комнату, чтобы отдохнуть или просто унести от нечего делать последний стул...
И тогда Виктор увидел того, кем был он. Больше всего его поразили глаза – потусторонне-звериные и глядящие на него. Но убило его иное – черный за-ужас, исходящий от всей странно меняющейся фигуры...
Когда он очнулся – он был в зеркале, двухмерный и полоумный, а "оно", которое он видел в зеркале, гуляло по комнате.
Пальба
Что делал Федор Кузьмич всю свою жизнь?
Ответ: гонялся за крысами. Он и сам не знал, почему был к этому предназначен. Детства своего он не помнил, предыдущего воплощения тоже.
Он даже не считал, что ходит на работу, спит и обедает в темной столовой. Хотя на самом деле он выполнял все это, благодаря чему, по-видимому, и существовал.
Был ли он практичен?
Едва ли. Но для "главного", то есть для ловли крыс, он проявлял необходимую четкость и здравость ума. Достаточно сказать, что он обменял свою солнечную отдельную квартиру на грязную, в провалах, комнату, где, по слухам, водились крысы. Комнатенка была где-то в углу старого дома, с особым входом, и пугающе изолированная от других комнат бесконечными лестницами, закутками, стенками и какой-то вечной темнотой.
Федор Кузьмич был тогда еще молодой человек лет двадцати, с взъерошенной челюстью и почти невидимыми глазками. От своих родителей почтенных граждан – он наотрез отказался.
Одна уверенная, но погруженная в себя девушка сделала ему предложение. Федор почему-то отослал ее к трубе, торчащей далеко в поле, на месте само собой разваливающегося завода. Больше ему никто не делал предложений. И жизнь его потекла удивительно однообразно, хотя и очень замкнуто. Заработок свой он не пропивал, но, питаясь чуть ли не помоями, откладывал его в копилку, которую клал в собачью конуру... Единственной серьезной покупкой Федора было охотничье ружье.
"Главное" происходило таким образом. Федор просыпался ночью на своей полукровати от какой-то внутренней молитвы. Зажигал лампадку, хотя икон нигде не виделось. Весь пол был уже как живой: усеян не то крысами, не то мышами, для которых Федор разбрасывал на ночь еду.
Тогда Федор в нижнем белье, мысленно прижавшись к трепетному пламени, вовсю палил из ружья по крысам. Гром сотрясал комнату. Поэтому обычно стекла в ней были выбиты.
Так прошло десять лет.
Федор стал замечать, что несмотря на дикое обилие крыс в этой местности, их уже меньше собиралось у него по ночам. Хотя за все десять лет он не убил ни одной крысы. Но, возможно, такая безудержная пальба травмировала их.
Тогда Федор решился ловить крыс голыми руками. Ему никогда не приходило в голову, что укусят, и его действительно не кусали – настолько внебиологичны были его отношения с крысами.
