Текст книги "Сборник рассказов"
Автор книги: Юрий Мамлеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 39 страниц)
Проснувшись среди ночи – теперь уже не от внутренней молитвы, а от красивого, образного, почти детского сна – Федор торопливо зажигал неизменную, но ставшую холодней и мертвенней, лампадку. Странное отсутствие икон возле нее – эта пустота голой стены – указывало на преображение ее сущности.
Полуголый, сделав несколько безумных, почти клинических прыжков вверх и вбок, Федор кидался в самую гущу этих тварей. Теперь они совсем не боялись его, безоружного, ускользая из-под самых Фединых рук. А он на четвереньках прыгал за ними из стороны в сторону.
Может быть, крысы чувствовали, что все это неспроста и здесь вовсе не охота за ними? Но что же это тогда было? Впрочем, за первые пять лет ему удалось поймать за хвост четырех крыс. Но что он с ними сделал потом, Федор не помнил.
Надо сказать – никто из людей не знал, что Федор гоняется за крысами. Его давнюю стрельбу из ружья принимали за оборонную тренировку. А последние годы он вообще приумолк, обходясь своими квазипрыжками.
Так прошло еще десять лет.
Внутри этой его замкнутой структуры, дающей ему способ устойчивого существования, произошли светлые изменения на одном и том же месте. Теперь Федор уже гонялся не только за крысами, но и за крысиными призраками. Попросту говоря, он стал преследовать "их" днем, прыгая за ними в разные стороны, хотя "на самом деле" крысы в это время отсутствовали. Это преследование ирреальных крыс как-то сразу облегчило ему жизнь. Она сделалась просветленней, поэтичней, так как исчезла эта тяжeлая, угрюмая, ежедневная необходимость просыпаться среди ночи. Последнее было единственным, почему Федор принимал свое занятие также за тяжкую, серьезную работу.
Теперь Федор стал легок, более поворотлив и мог часами, никуда не выходя, прыгать в своей комнатeнке за крысиными призраками!
Воздушность, воздушность овладела им!
Так прошло еще десять лет!
Мир и представлении Федора был структурален, замкнут и вполне адекватен его сознанию. Лучшего нельзя было и желать. Федор был счастлив, особенно если счастьем можно назвать отсутствие горя. И никто не знал, в чем причина его устойчивости.
Однажды он шел по перелеску, возвращаясь – по видимости – из проселка в соседний городок.
Внезапно из-за деревьев вышла огромная фигура. Формально это был человек, только весь обросший. Когда он подошел поближе, Федор увидел его лицо. Оно было рыжеватое, щетинистое; глазки – как стальные и точно навек пригвожденные к лицу.
И Федора обдало мертвым, разрушающим его душу холодом. Впервые за всю жизнь смертельный страх объял его. Потому что самое страшное, что увидел Федор в неживом, сонном лице нового существа, было: этот человек вне его, Федора, представления о мире, вне всего, что он может создать.
Возможно, это был нечеловек – Федор никогда раньше не видел таких лиц; или, во всяком случае, человек из другого мира.
– Не будешь больше гоняться за крысами, – вдруг оскалясь, сказал он в лицо Федору и с силой ударил его ножом в грудь...
"Откуда он знает?!" – последнее, что успел подумать Федор. И это убило его больше, чем удар ножа.
Петрова
– Семен Кузьмич сегодня умер.
– Как, опять?!
В ответ всплеснули руками. Этот разговор происходил между двумя темными, еле видимыми полусуществами в подворотне московского дворика.
N.N. со своей дамой подходил к огромному зданию загса. Дама была как будто бы как дама: в синем стандартном пальто, в точеных сапожках. Однако ж вместо лица у нее была задница, впрочем уютно прикрытая женственным пуховым платочком. Две ягодицы чуть выдавались, как щечки. То, что соответствовало рту, носу, глазам и в некотором смысле душе, было скрыто в черном заднепроходном отверстии.
N.N. взял свою даму под руку, и они вошли в парадную дверь загса.
В залах, несмотря на ослепляющий свет и помпезность, почти никого не было. N.N. наклонился и что-то шепнул своей невесте. Первой, кто их по-настоящему увидел, была толстая, поражающая своей обычностью секретарша, сидевшая у столика в коридоре.
Увидев даму N.N., она упала на пол и умерла.
Жених и невеста между тем продолжали свой путь. Угрюмо сидящие на скамейках редкие посетители не замечали их.
Правда, когда они прошли, один из посетителей встал, выпил воды и сказал, что уезжает.
В одной из комнатушек надо было выполнить предварительные формальности, в другой, просторной, в цветах и в портретах, происходила официальная церемония.
N.N. с дамой вошли в первую. Позади них между прочим шли совершенно незаметные субъекты: свидетели. Гражданин Васильев, который почти один управлял всеми этими делами, взглянул на них.
Взглянул и не смог оторвать взгляда.
Молчание продолжалось очень долго.
– Ну что, когда это наконец кончится? – спросил N.N.
Васильев кашлянул и попросил подойти поближе. Так нужно было чисто формально. Он действовал автоматически.
Но в душе его царил абсолютный страх. Он протягивался к нему даже из окон. Не только мадам вызывала страх, но и весь мир через нее тоже вызывал страх.
"Не надо шевелиться, не надо задавать глупых вопросов, иначе конец, подумал Васильев. – А у меня дети".
– Фамилия?! – для бодрости нарочито громко выкрикнул он.
– Калашников, Петр Сергеевич, – ответил N.N.
Его дама издала из заднего прохода какой-то свист, в котором различимы были слова: "Петрова Нелли Ивановна". Васильев похолодел; тело замораживалось, но душа вспоминала, что мир ужасен. "Так-так", – мысленно стучал зубами Васильев и никак не мог разыскать карточки новобрачных. Искал и не мог найти.
– Это кончится когда-нибудь? – холодно повторил N.N.
Васильев все же нашел, что нужно: предварительное заявление, подписи свидетелей и т.д.
– Вы не разлюбили друг друга с тех пор? – взяв себя в руки, спросил Васильев.
– Нет, – холодно ответил N.N.
– Тогда прошу в эту комнату, к Клименту Сергеичу.
N.N. с Петровой двинулись.
– Товарищи! – опрокинув стул, вдруг выкрикнул Васильев. – А ваши паспорта!
– Нелли, покажи ему, – сказал N.N.
Петрова повернулась и медленно пошла навстречу Васильеву. Подойдя поближе, она сунула руку себе на грудь, во внутренний карман, и вынула паспорта. Мутно взглянув на нее, Васильев почувствовал, что еще несколько минут – и он уже не он.
Впрочем, паспорта были действительные. И даже на фотокарточке Петровой вместо лица была задница. Со штампом.
...Когда N.N. с дамой скрылись за дверью кабинета Климента Сергеича, Васильев рухнул в кресло – и вдруг навзрыд, по-огромному, истерически разрыдался.
Он вспомнил, что его дочь скоро умрет от цирроза печени и что, когда он родился, стояло – по рассказам – ясное, свежее, небесное утро, а он так кричал, как будто уже давно, тысячелетия или секунду назад, жил в каком-то мире, связанном с этим, но в котором лучше тоже не появляться. А его как мячик выталкивали из одного мира в другой...
...Между тем Климент Сергеич, одиноко скучающий в своем кабинете, взглянул на N.N. и его даму. "Ничего не произошло", – тотчас подумал он, закрывши глазки. Потом опять открыл. Повторив эти шуры-муры раз семь-десять, Климент Сергеич вдруг убедил себя, что задницы нет. Нет, и все. Нету.
– Дорогие друзья! – подскочил он со своего кресла с распростертыми объятиями. – Как я рад видеть искренне влюбленных! Милости прошу к нашему шалашу.
Климент Сергеич все же явственно видел зад в пуховом платочке, но умственно считал, что на самом деле это не задница.
Чтобы еще больше убедить себя, он резво подскочил к Петровой и громко чмокнул ее в ягодицу. Климента Сергеича несколько сконфузил только хорошо знакомый, неприятный запах. Запах был настолько мертвенен, как будто был с предполагаемого того света.
– Итак, друзья, – продолжал Климент Сергеич, – продолжим красочную часть.
Он даже всплеснул ручками в потолочные небеса.
– Петр Сергеич, – расфамильярничался он, обращаясь к N.N., – вы по-прежнему любите Нелли Ивановну?
– Очень, – сухо ответил тот.
– Я так и думал, так и думал, – расхохотался Климент Сергеич, которому вдруг стало не по себе. – А вы, Нелли Ивановна? Как, не амурничаете? – И он весело подмигнул ей.
Не стоит говорить, что при других обстоятельствах Климент Сергеич никогда не позволил бы себе такое нелепое поведение. N.N. неожиданно, почти сверхъестественно, оживился и сел на стол прямо против Климента Сергеича.
– Она у меня девственница, скромница такая... знаете... хе-хе, дребезжаще просмеялся он.
– Вы знаете, – разоткровенничался в ответ Климент Сергеич, пытаясь завязнуть в каком-то бессмысленном разговоре, – у меня жена тоже была скромница. И представьте, сейчас наоборот...
– Ладно, хватит, – грубо оборвал его N.N., слегка ударив по кисти руки. – Оформляйте документы... Климент Сергеич...
– Товарищи, я за... – спохватился последний.
Очень быстро провернули официальную церемонию в зале.
N.N. со своей супругой и свидетелями проделали обратный путь, к выходу. В руках у Петровой был большой букет цветов.
Тем временем, как только супруги вышли, в кабинете Климента Сергеича зазвонил телефон и кто-то резким, металлическим голосом сказал ему, что он то есть Климент Сергеич – умер. N.N. с Петровой были уже на улице.
– Я так и знала, что ничего не получится, – свистяще произнесла она.
N.N. пожал плечами. Петрова внезапно остановилась, огляделась кругом и вдруг, словно подумав, мгновенно исчезла, растворилась в пустоте.
N.N., закурив, быстро, по-деловому пошел вперед, к трамвайной остановке.
Письма к Кате
Это была не очень странная девушка, с голубыми, точно нежно-выветренными глазами и с гибкой, вполне человеческой, ласковой фигурой. Ручки, личико и, очевидно, все тело было до того нежно и в меру пухло, так бело, как будто девушка создалась из высшего молока и появилась как свет. Впрочем, выражение лица было так неопределенно, словно что-то за этим скрывалось, а может быть, и ничего. Девушка смотрела как сквозь ангельский сон, хотя и не без некоторой странной, но скованной хищности. Особенно, когда глотала.
Спала тоже по-божески: растягивая и изнеживая тело, любуясь собой даже во сне, но иногда только с хриплым лаем просыпаясь. Тяжело ей, видно, где-то было.
У себя в комнате, под пуфиком она обычно хранила целую гору писем: письма были от влюбленных в нее: все они – рано или поздно – покончили из-за нее жизнь самоубийством. Иных писем не было.
Иногда, когда девушка чувствовала, что ей будет особенно сладко спаться, она клала свои пачки с письмами себе под подушечку, прямо-таки под щечку, и от этого, может быть, ей еще слаще спалось.
Вот некоторые из писем.
* * *
Катя! В отношении меня ты должна твердо знать, что я – черт. Я тогда нарочно скрывал от тебя это, не хотелось говорить. Особенно последний раз, когда встречались у памятника Пирогову. Ты так заглянула мне в глаза, что я ошалел. Чтой-то у тебя глаза такие нехорошие, или это мне только кажется по недоверию к вашему человеческому?!
Устал я жить, Катюша. Что-то совсем не то, что я ожидал тут у вас увидеть. Как говорят ваши поэты, действительность всегда ниже мечты! А как я мечтал, мечтал, холодея духом, о воплощении, о вашем мире!! Какие планы связывал с этой жизнью! Но меня опередили... А потом этот ужас... Ну да ладно. Одна ты у меня отрада. Только не грусти, как бывало. Не пой свои нежные песни. Сил нет больше жить. Боюсь, что-нибудь сделаю с собой или с тобою.
Катя, не думаю, что ты могла бы меня полюбить, какой я есть. И дело не только в виде. Ты говорила, что тебя мучают мои глаза, что сам я как ряженый, особенно когда пью кофий.
Это ты про душу мою говорила. Но не буду, не буду говорить, какой я есть. И никогда, никогда об этом не спрашивай. Всего сказать не могу, но любовь наша, если б свершилась, была бы так страшна, что не решаюсь, не решаюсь. Любимая моя, я скоро перейду на визг!! Была бы ты ведьма, что-ли!! Отчего ты мне в душу, человечка, так запала?! Что у нас общего?!!
Все, ухожу. Решил, как у вас говорят, дезертировать. Если до завтра не будет знаков, ты меня здесь не увидишь.
Катя, чтобы с тобою не случилось, как тяжко бы тебе не было, никогда не взывай к нашему имени. Не вспоминай обо мне. Это мой тебе лучший совет. И не спрашивай обо мне у духов.
Всего сказать никак невозможно.
Твой-мой Анисимов.
До встречи.
* * *
Катя, я уже стал мертвым, потому что все мертво по сравнению с тобой. Зачем, зачем я только родился?! Мне бы бегать по лесу, ловить бабочек; пить воду из ручейка, а я мертв. Ты за меня будешь ловить бабочек, пить воду из ручейка, потому что моя жизнь перешла к тебе.
Помнишь, я увидел твое личико, там, в вышине, у звезд, и после этого у меня был тяжелый сердечный приступ? Тогда я понял, что мир – мертв, одна ты – живая. И дико мне стало смотреть на тебя – когда ты идешь по улице, как будто вся жизнь мира перешла в тебя, и ты идешь, имея жизнь в самой себе, и каждый твой вздох – дыхание вечности.
А я мертв.
Прощай. Константин.
* * *
Катюша! Когда я тебя поцеловал, я так обрадовался, так обрадовался, что весь день потом не мог прийти в себя. Какое счастье!!
К жене совсем не могу прикасаться – до того противна, что готов свинью поцеловать, лишь бы не ее.
Ух, ты, мой попрыгунчик, шалунья моя ветреная, глупышка ненаглядная!
Скорей бы в отпуск. Зам обещал дать в третьей декаде. Накуплю я тогда снеди всякой, консервов, муки, колбаски, селедки в винном соусе, грибков, сядем мы с тобой, мамочка, в мой "Москвич" и махнем, как ты обещала мне, на юг. Ой, не терпится, ой, не терпится! Готов целовать зама.
Любящий тебя до печенок, целующий каждый твой пальчик, берегущий каждый твой волосик
Петенька Васильев.
P.S. Говорил вчера с Карповым – он обещал, что тебя примут в институт, на первый курс.
Еще раз целую мою шалунью.
* * *
Здравствуй, Катя! ...Где мы с тобою встретимся?!! ...Я хотел бы встретиться с тобой в ином мире. Потому что, говорят, мы будем там абсолютно, безнадежно одиноки, попросту говоря, один на один со своею душою. Но почему глаза твои так черны и глубоки... (Дальше неразборчиво) ...Уйти, уйти в эту глубину навсегда... (опять неразборчиво) ...Почему я так несчастен... (опять неразборчиво, но в конце три восклицательных знака) ...уединенно от твоих сокровищ: союза красоты и духа (совсем неразборчиво!) ...смерть ... (совсем неразборчиво) ... смерть ... (опять неразборчиво) ... смерть ... (опять неразборчиво)...
Твой Андрей.
* * *
Катюня, привет!
Пишет тебе твой друг с дальнего Амура, который со всею своею душою рвется к тебе. С прошлой жизнью покончено. Неделю назад был у Белого Кота и порвал со всею малиною. Это ты, матросочка моя ненаглядная, человека из меня сделала. Только ради тебя веду жизнь фраера.
Через пять дней – расчет, билеты уже взял и айда к тебе. Иного пути у меня нет.
Твой Саша.
* * *
Катюша! Помнишь, как стояли с тобой на берегу реки под ветерком? Шел снег, и я разделся до самого пояса. А ты еще, смеясь, запустила в меня снежком. Помню снежок попал мне в самую грудь под левую сиську. Неужели ты больше не подаришь мне ни одного такого дня? Катя, Катя!!! Неужели все прошло, и мы с тобою никогда не увидимся?! Ты еще что-то говорила про судьбу. Какая же у меня теперь будет судьба без тебя?!! Я учусь на шоферских курсах и скоро окончу вечернюю школу. За окном часто поет гармоника. Но мне скушно без тебя. На стене висит портрет товарища Чайковского. Но мне не до него. Я хочу видеть тебя, Катенька. Катя, Катя, я пишу тебе восьмое письмо до востребования, а ты мне не отвечаешь. Горе мое, горе. Твердо решил получить от тебя весточку.
Если не будет, то пойду в справочное бюро и там получу окончательный ответ.
Скучающий без тебя Валера Шапошников.
* * *
Девочка моя, девочка! Ты так напоминаешь мне мою маму, когда ей было всего восемь лет, а меня еще не было на свете! Поэтому я так и люблю тебя. Теперь у меня нет моей мамы (на днях похоронил, т.е. сжег старушку), у меня у самого теперь подгибаются колени, и руки дрожат от возраста, но подари мне одну ночь, всего одну ночь!! Я совсем изошелся слезами, и особенно сейчас, после похорон, мне хочется юркнуть к тебе, моя светлая девочка, под одеялко, прижаться к твоим голым коленям, чтобы обогреть твоим теплом мою одинокую старость. Пусть я шепеляв, пусть из носа течет, зато у меня есть душа. Пусти меня к тебе, моя светлая девочка!
А я плачу. Не могу забыть глаза мамусеньки во гробе. По ночам снятся кошмары. Будто гроб этот ожил, а мамусеньки – нет. И будто потом этот гроб, походив по комнате, превратился в мамусеньку, а мамусенька – в гроб. И я сначала было потерялся, где гроб, где мамусенька. А потом отличил. И что потом мамусенька эта моя, которая есть гроб, превратилась в тебя, моя светлая девочка. Хи-хи.
...Мне так хочется к тебе, моя детка. Весь дрожу, ноги трясутся, жду ответа.
Целую тебя в ручку.
Вечно помнящий о тебе и своей мамусеньке доктор наук Соболев.
* * *
Катя! Все, что нужно для тебя – сделал. В академию больше не звони. Отсылаю тебе твои письма. Мне – каюк. Все.
Твой Владислав.
* * *
Катенька! Мамуля моя! Пыс-пыс-пыс! Надысь ты говорила, что ежели тебе выходить замуж, то только за мене. Я наизусть помню твои слова. Пыс-пыс-пыс!! Катенька, мумуля моя!! Корова у нас поутру отелилась, и солнце пригрело. Приезжай. Пыс-пыс-пыс! Я очень любил нашу коровку и ухаживал за ей. Но тебя я буду любить еще больше. Коровка у нас покойная, тихая, и теленок у ей, наверное, от мене. Приезжай. Мы оба его будем целовать. А потом, ежели на то будет судьба, то и своего теленочка родим. Ему с братцем хорошо будет на наших полях и лужайках. А еще кур у нас много. И дров. Мамуля моя!! Зимой тепло на печке, не то что в хлеву. Помнишь, как мы пригрелись? Мамуля моя!
Пыс-пыс-пыс.
Аким.
* * *
Катя! Конец. Без тебя – нет жизни. Прощай.
Толя.
* * *
Катенька! Совсем ослаб, от тебя вестей не дождамшись; хирею, голубчик ты мой, без твово поцелуя; пиджак совсем затерся, в нутре пусто, и клопы падают из ушей, когде встряхиваюсь; на дворе снег; ботинки продырявились, и боюсь выйти на улицу: мокро, пожалей меня, ведь мне всего двадцать три года, а чувствую себя старичком; в боку болит, и слезы капают, как гляну на твой портрет. Пожалей меня. На работу меня не берут: говорят плох, и даже маменька от меня ушла. Вся надежа на тебя, на мою ласковую, жалостливую. Если б не твоя жалостливость, я бы к тебе так не привязался и не надеялся. А поутру еще подхватил насморк: сопли так и текут вместе со слезами. Вся голова – в полотенцах. Кот и тот на меня не смотрит. А кошка тая, которая тебя видела, когда ты у меня гостила, очень по тебе скучала и позавчера от тоски по тебе издохла. Я ее похоронил в огороде, рядом с капустой. И весь вечер там простоял, под осенним ветром.
Катенька! Если не вернешься ко мне, то и я, наверное, издохну, как эта кошка. И даже крест мне не поставят на могилу.
Все тело чешется, так и зудит, а в мыслях – ты и ты...
До последнего вздоха твой,
несчастный Алеша.
* * *
Катя! Катенька! Скоро, скоро я уйду туда, где можно любить одного Бога, а не тебя. Бога, которого мы никогда не познаем, как будто любовь к Нему только скольжение по Его тени. Как холодно! Но я помню, помню тот вечер – я лежал полумертвый, и кровь у меня шла из горла, и дышать было нечем, и я звал на помощь, а ты сидела в соседней комнате, хохотала и целовалась с этим чучелом. Я, помню, говорил тогда, звал: "Катя, Катенька, мне совсем, совсем плохо... Любимая моя, приди..." Свой собственный голос казался мне странным и оторванным от меня самого. Точно я разговаривал со своим прошлым нечеловеческим транс-воплощением. Потом дверь открылась, и показалось это чучело, которое поклонилось мне и затем подмигнуло. А за его спиной хохотала ты. Хохотала куда-то ввысь, не замечая нас. Катя, Катя, что ты тогда делала?!
Любимая, ответь. Почему ты ничего не говорила мне об этом существе раньше и почему оно повесилось у меня в прихожей?!! Как потом испугалась моя бедная, маленькая сестренка!! Почему у тебя последнее время стала такая прозрачная кожа, точно ты уходишь на тот свет, в то же время оставаясь здесь?!! Катя, Катенька! Почему у этого существа было столько галош, откуда он их взял? Мне потом пришлось, больному, с кровохарканьем, укладывать их в большой мешок и уносить в утиль-сырье. Только мне и забот перед смертью, что разносить галоши.
Как светит солнце в окно. Как быстро пронеслась жизнь! Хоть бы поцеловать перед концом свое предыдущее воплощение! Может быть, в нем я прожил лучшую жизнь. Катюша! Катюша! Ну скажи, скажи, что по-настоящему ты любила только меня, только меня. Приди, приди ко мне – приди абсолютно, сверху, приди перед моей смертью. Я чувствую, что от этого зависит моя будущая жизнь.
Михаил.
* * *
Катя, прощай!!!
Виктор.
* * *
Иногда девушка просматривала эти письма, почти не читая их. И только, когда уходила, наглухо закрепляла фортку, словно опасаясь, чтобы кто-нибудь не вылетел в окно за время ее отсутствия.
Полeт
– Официант! – блюдечным, истеричным голосом закричал человек, сидящий против меня. – Официант!
Было безлюдно, как в погребе, и такое впечатление, что эта тихая зала столовой вообще скоро исчезнет. Исчезнет раз и навсегда. По углам виднелись убогие, малочисленные, ни на что не обращающие внимания люди. Один из них был почему-то почти голый.
– Официант! – опять взвизгнул мой неугомонный сосед. Я сидел с ним вдвоем.
– Какой-то ужас, – обратился он ко мне, прячась в свои мутно-слезливые, темные глазки, – уже пятнадцать минут жду официанта, а его нет. Наверное, трепется с поваром. Лучше застрелиться.
Я не обратил внимания на его последнюю фразу, но вдруг увидел, что он вынимает из кармана огромный, какой-то дикий пистолет и кладет его на столик, рядом с меню.
– Да вы что?! – вылупил я на него глаза.
– А уже не первый раз этим занимаюсь, – смрадно улыбнулся он прилипчивым к самому себе ртом.
– Чем?
– Да стреляю в себя из-за всяких пустяков. Надоела вся эта жизнь. Одни неудачи и какая-то тягучесть.
– Хм, – брякнул я, – но вы не походите на израненного человека.
– А я до смерти стреляюсь. Без промаха... – был ответ.
Я посмотрел в тарелку со своей колбасой и как-то по-съестному хихикнул, как будто колбаса была зеркальцем.
– И это продолжается уже тысячу лет, – спокойно продолжал человек, угрюмо поглядывая на ползущего в стороне клопа. – Раздражают меня всякие казусы в миру. Как будто стенка. Или, может, просто терпения нет. Впервые я, кажется, зарезался каменным ножом из-за того, что долго не мог добыть подходящий шлем на свою голову. С этого и началось. Я хорошо помню некоторые из своих бесчисленных прошлых жизней. И все они кончались быстро и одним и тем же. Один раз я, например, повесился из-за того, что не мог найти носков, – он подмигнул мне. – Я почему-то очень быстр на судьбу и мгновенно рождаюсь опять, как только умираю. Сейчас, к примеру, меня зовут Петя.
Я не знал, что ему возражать, и стал тупо доедать свой ужин. Потом поглядел на спины одиноко жующих людей и почувствовал нехорошее. Очень пугал меня огромный, видимо, туго набитый пулями пистолет, лежащий на столе.
– Что же, самоубийство для вас способ развлечения? – вдруг осведомился я.
– Ваш юмор не к месту, – сухо осадил меня Петя. – Просто мне надоело натыкаться на вещи. Полет, полет, у Петра Дмитриевича должен быть, полет! Потому и стреляюсь.
Я молчал, съежившись жирной спиной. Куда он, собственно говоря, хотел лететь? Самоубийства и бесконечное мелькание новых жизней – это и составляло для него полет, или у него была надежда действительно куда-нибудь улететь, вырваться, все быстрее и быстрее меняя свои жизни?
Но это оставались идеи, гипотезы. А сам он сидел передо мной и дышал в меня так, как будто не мог уйти.
Меня стало беспокоить отсутствие официантки.
– Не обращайте внимания, – заметил он. – Иногда я стреляюсь просто так, по инерции. Даже без особого раздражения на вещи.
Он вдруг истерично схватил в правую руку пистолет и приставил его к своему глазу; другим глазом сурово, словно глядел на весь мир, подмигнул мне и – выстрелил...
Последний знак Спинозы
Районная поликлиника No 121 грязна, неуютна и точно пропитана трупными выделениями. Обслуживают больных в ней странные, толстозадые люди с тяжелым, бессмысленным взглядом. Иногда только попадаются визгливые страстные сестры, готовые слизнуть пот с больного. Но у всех – и сестер и врачей – нередко возникают в голове столь нелепые, неадекватные мысли, что они побаиваются себя больше, чем своих самых смрадных клиентов. Один здоровый, откормленный врач – отоларинголог плюнул в рот больному, когда увидел там мясистую опухоль.
Вообще люди, непосредственно связанные с больными, имеют здесь особенно наглое, развязное воображение. Те же, кто работает с аппаратурой, рентгенологи, например, – наоборот чисты и на человека смотрят как на фотографию.
Больной здесь – как и везде – загнан, забит и на мир смотрит зверем. В Бога почти никто не верит. А о бессмертии души вовсе позабыли.
В эдакой-то поликлинике работала врачом-терапевтом ожиревшая от сладострастных дум женщина лет сорока – Нэля Семеновна. Жила она одна в комнате, заставленной жраньем и фотографиями бывших больных – теперь покойников.
Внешних особенностей Нэля Семеновна никаких не имела, если не считать, что нередко среди ночи она высовывала голову из окна, обычно с тупым выражением, точно хотела съесть окружающий ее город.
Вставала рано утром и, потягиваясь, шла на рынок. Иногда ей казалось, что она вылезает из собственной кожи. Тогда она сладостно похлопывала себя по заднице, и это возвращало ей субстанциональность. Окинув рынок мутным, полудиким взглядом, Нэля Семеновна набирала в огромную сумку курей, моркови, картошки, репы. По возвращению с рынка ей всегда хотелось петь.
Пожрав, для начала обычно в клозете, Нэля Семеновна собиралась на работу. Если на душе было добродушно, она шла, покачиваясь в самой себе, как думающая булка, и поминутно глядела на витрины; если ж наоборот: душа была в шалости, она шла вперед с трупным, внутренним воем, который, разумеется, никто не слышал.
Если ж, наконец, какая-нибудь мысль сидела в ее голове гвоздем, надолго и мертвенно, – она была покойна тихим, диким спокойствием слона, изучающего стереометрию. В эти минуты она допускала, что ее на самом деле не существует.
Нередко, раскинувшись своей обширной, наверное, с тремя сердцами, задницей в мягком кресле, она ворочалась в нем, как в мире.
Больной почему-то лез к ней уже полумертвый, и она, скаля зубы, с радостью ставила смертельный диагноз. Просто от этого ей было легче на душе, солнце светило расширяюще веселей, и она словно каталась в представлениях о смерти, как кругленький сырок в масле.
Гнойно изучала жизнь смертельного больного, его привязанности. Сколько людей прошло за всю ее жизнь! Бывало, зайдя в свой ярко-освещенный, солнечный кабинет, она первым делом выпивала бутылку жирного кефира, чтобы ополоскать внутренности от всех смертей. Затем, похлопывая себя мыслями, принимала больных. Вонючий пот не мешал ей думать.
Особенно доставляли ей удовольствие молодые, дрожащие перед смертью. Их жизнь казалась ей ловушкой. И выстукивая, прослушивая такого больного, она с радостью – своими потными, сладкими пальчиками – ощупывала тело, которое, может быть, уже через несколько дней будет разлагаться в могиле. Вообще почти всю свою жизнь Нэля Семеновна думала только о смерти. Думала об этом во время соития, когда жила с черным, вспухшим от водки мужиком, думала, когда жрала курицу, думала, когда от страха перед раком чесала свое студенистое, жидкое от себялюбия тело. Единственно, о чем она еще могла думать "логично", то только об этом, на все остальное же она смотрела как на галлюцинацию.
Для жизни она была тупа, а для смерти гениальна, как Эйнштейн для теории относительности. "Меня не обманешь", – часто говорила она кошке, пряча свое жирное лицо в подушку.
За многие годы дум о смерти у нее сложилось такое представление. С одной стороны, ей казалось нелепым, что со смертью все кончается. "То, что мы видим труп, – это факт, – нередко повторяла она про себя. – Но это факт такого же значения, как тот, когда люди в древности видели вокруг пространство, разумеется, "плоское", и отсюда заключали, что вся земля плоская. Мало ли было таких видений. Ведь то, что мы видим, только жалкая часть всего мира".
С другой стороны-все представления о загробном казались ей высосанными из земной жизни, из теперешнего сознания. Она не верила в то, что будет загробная жизнь, но не верила и в то, что после смерти ничего нет.
Зато она чувствовала, что после смерти будет такое, что не укладывается ни в какие рамки, ни в какие правила или супергипотезы.
"Это" – так она называла то, что будет после смерти – нельзя назвать загробной жизнью или как-нибудь иначе; "это" – вообще никак нельзя было назвать на человеческом языке; ни существованием, ни небытием; ни до рождения, ни после смерти... То ли ужас перед ничто нагнал на нее эти предположения о "той" жизни и они были лишь отражением этого ужаса; то ли наоборот этот ужас пробудил в ней инстинктивное виденье истины, дал толчок интуиции; то ли просто она была очень догадлива – рассудит сама смерть, но это представление о непостижимом после смерти так расшатало ее сознание, что она, и кстати, совершенно последовательно, стала видеть как неадекватное и обрамление смерти, то есть саму жизнь. (Ведь понимание последней целиком зависит от понимания первой.) Ей даже казалось, что чем бессмысленнее – и вне обычных рамок – она видит мир и себя, тем ближе она к Богу и к истине послесмертного бытия.
Однажды Нэля, совсем очумевшая от мира, который она рассматривала как придаток к смерти, с трудом приплелась к своему врачебному кабинету. В коридоре была уже тьма-тьмущая народу, причем половина из них полуумирающие. Эти последние были особенно наглы и активны: норовили влезть вне очереди, стучали кулаками по запертой двери, кусали друг друга.
Более здоровые смущенно сторонились по углам. Гаркнув на больных, Нэля с трудом установила очередь. Потом заперлась в кабинете, и, чтоб скрасить себе существование, поцеловала свое отражение в зеркале. Только стук больных, вконец потерявших терпение, привел ее в чувство.
Охрипшим голосом Нэля зазвала первого. Это был смрадный, полуразрушенный пожилой человек, переживший раньше двенадцать ножевых ранений в лицо. Запугав его медицинскими терминами, Нэля Семеновна избавилась от больного. Второй была сухонькая старушка с бантиком на голове, пришедшая сюда со скуки. С ней Нэля занималась долго: позевывая, прощупывала сердце, сосуды, упомянула о заднем проходе. Старушка ушла, оставив в качестве гонорара десять копеек. Затем показалась дама с дитем.
