Текст книги "Сборник рассказов"

Автор книги: Юрий Мамлеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 39 страниц)

Но потом оказалось, что она имела в виду общий обман во Вселенной, а не Екатеринушку. Сама же старушонка оставалась смирная, даже как-то чересчур, во своем гробу.

"Подохла она, что ли? – вертелось в уме Мити. – Ну хоть бы вякнула что-нибудь, дала знать, что жива, а то совсем голова кругом идет. Не поймешь, кто живой, а кто мертвый. И ведь всегда была такой стервой".

В церкви все сначала шло как надо. Но потом произошла нехорошая заминка. Батюшка прочитал положенные молитвы, но в какое-то мгновение вдруг увидел, что покойница неожиданно открыла один глаз, а потом быстро закрыла его, словно испугавшись.

Он подумал, что ему почудилось. Но спустя минуты три он заметил, что покойница опять открыла глаз и подмигнула – кому, непонятно.

Батюшка решил, что его смущают бесы. Он был так смирен, что не мог в чем-либо сомневаться.

Довольно опасно было целовать лжепокойницу, самозванку, можно сказать, и вообще прикасаться к ней при окончательном прощании. Митя ловко увильнул от этого, Василек приложился, а Наталья ухитрилась даже шепнуть в ухо сестрице: "Терпи, Катеринушка, терпи!" У старушки не дрогнул ни один мускул на почерневшем лице. Остальных – а было их-то всего трое, включая странную девицу, не допустили уговором до Катерининого лица.

"Она ведь брезгливая была, – опасаясь, думал дед Василек. – Чужой полезет лизнуть, она еще плюнет ему в харю. То-то будет скандал".

Далее все пошло как по маслу. Провожающие двинулись к кладбищу на потрепанном автобусе. Василек суетливо побаивался момента, когда неизбежно надо будет закрыть гроб крышкою. Но Наталья Петровна шепнула ему, что-де они с Митей еще в квартире отрепетировали этот момент. И действительно, на похоронах все сошло с рук, старушка не вздрогнула, не завопила, а из осторожности Василек незаметно оставил ей щелку, чтоб старушка совсем не задохнулась.

– Как бы чего не вышло раньше времени, – шептал Наталье дедок. – Вдруг она не захочет, если начнет задыхаться. Уж когда будут забивать гроб, у могилы, – это недолго и надежней как-то. Тут уж не повернешь назад.

– Помолчал бы, – оборвала его заплаканная Наталья. – Помолился бы лучше о ее душе.

Стояла осень, уже выпал ранний снег, и на кладбище было одиноко и прохладно. Дул ветер, и деревья, качаясь, словно прощались с людьми. За деревьями виднелась бесконечная даль – но уже не даль кладбища, а иная, бескрайняя, русская, завораживающая и зовущая в отдаленно-вечную, еще никому не открытую жизнь.

Процессия вяло подходила к концу. "Умерла уже Катерина или нет?" робко думала Наталья, пока шли к могиле. По крайней мере, гроб молчал.

Но нервному Васильку казалось, что крышка гроба вот-вот приоткроется и старушка оттудова неистово завопит. Но все было тихо.

Гроб поставили на краю могилы. Пора было забивать крышку.

– Критический момент, – шепнул Василек. – Вдруг она не выдержит?

– Да уснула она уже, уснула, – ответил полупьяный Митя.

Крышку забивали так, что у Натальи и Василька стало дурно с сердцем. "Каково-то ей, – подумала Наталья, – бедная, бедная... И меня так же забьют". Неожиданно для себя она вдруг прильнула к гробу. И тогда ей почудилось, что из гроба доносятся проклятья. Страшные, грозные, но не ей, а всему миру. Наталья отпрянула.

– Ты ничего не слышал? – шепнула она деду.

– Не сходи с ума-то! – прошипел Василек. – Она уже задохнулась. Кругом одна тишина. Мышь бы пробежала, и то слышно.

– Отмучилась, несчастная, – заплакала Наталья. – Как страдала от всего!.. А нам еще мучиться.

– Не скули, – оборвал Василек.

Дунул дикий порыв ветра, потом еще и еще. Показалось, что он вот-вот сбросит гроб в могилу. Но гроб спокойно опустили туда могильщики, и посыпалась мать-земля в яму, стуча о гроб. Словно кто-то бился в него как в забитую дверь...

Душа Катерины отделилась от тела. Сознание – уже иное – возвращалось к ней. Но она ничего не понимала: ни того, что теперь, после смерти, происходит с ней, ни того, что было вокруг...

Великий Дух приближался к Земле. В своем вихре – в одно из мгновений он увидел маленькую, влекомую Бездной, никем не замеченную мушку – душу Катерины, и поманил ее. Она пошла на зов.

Рационалист

У хмуренького, невеселого мальчика Вовы родилась сестра. Ну, сестра как сестра – толстенькая, розовая и мокрая, как пот от страха. И на мир она не смотрела, а только дрыгала ножкой. Все живое суетилось вокруг нее: мама забросила бить папу кастрюлей по морде, а папа забросил свою карьеру. А бабушке Федосье перестали сниться ее сны про сумасшедших. Даже котенок Теократ стал почему-то побаиваться мышей.

Но особое изменение произошло у мальчика Вовы. Раньше он ни на что не обращал внимания, а кино считал выдумкой. Но с рождением сестры стал понемногу настораживаться, точно случилось что-то большое, вроде прилета марсиан или венерян.

Ушки его теперь раскраснелись, он подолгу запирался в уборной, что-то вычислял, а когда все взрослые толпились вокруг сестры, забивался в угол и оттуда смотрел, как смотрит, например, собака на электрический двигатель.

– Вова так робок, что боится даже своей сестры-младенца, – говорил по этому поводу папа Кеша своему лечащему психнатру.

Но так как все были заняты своей девочкой Ниночкой, то Вову особенно никто не замечал. Даже котенок Теократ.

А между тем мальчик Вова беседовал со своей сестрой. Когда в комнате ненадолго никого не было, он подбирался к ее колыбельке и урчал.

Девочка Нина глядела на него ясно и доверчиво. Она, наверное, считала его истуканом, пришедшим с того света. И поэтому строила ему глазки. Но мальчик Вова подходил к ней не с добрыми намерениями.

Надо сказать, что колыбелька Ниночки стояла почти на подоконнике, у открытого окна. А этаж был седьмой. Дело происходило летом, и мама Дуся считала: пусть дитя овевает свежий воздух. Она верила в открытый мир.

Однажды все взрослые, обступив Ниночку, верещали: "У, ты моя пуль-пулька, у, ты мой носик, у, ты моя колбаска", – а на Вову даже не поглядели, не говоря уже о том, чтобы сказать ему что-нибудь ласковое. Мальчик Вова так рассердился, что решил тихонько спихнуть Ниночку на улицу, в открытый мир, как только все уйдут. Он возненавидел сестренку за то, что ей все уделяли внимание, а на его долю остался шиш. Но теперь его терпение лопнуло. Особенно уязвило поведение папы Кеши. С давних пор мальчик Вова считал папу Кешу Богом и очень любил, когда Бог его согревал. А когда божество повернулось к нему задницей, мальчик Вова внутренне совсем зарыдал. Только никто не видел его слез, кроме крыс и маленьких домовых, прячущихся в клозете.

И вот когда в комнате никого не осталось, мальчик Вова на цыпочках, оборотившись на свою тень, подкрался к люлечке с Ниночкой. Лю-лю-лю, люлечка. Несомненно, он туг же спихнул бы сестренку в открытый мир, но произошла некоторая заминка. Не успел Вова приложить свои игрушечные нежные ручки, чтоб опрокинуть дитя, как в последний момент вдруг заинтересовался ее личиком. Дитя в этот миг было особенно радостно и прямо улыбалось Бог знает чему, махая ножками.

– Ишь, точно мое отражение в зеркале, – заключил мальчик Вова. – Но в то же время ведь это не я, – успокоился он.

Вовик ухмыльнулся и хотел было уже опрокинуть дитя, но в этот момент вошла улыбающаяся мама Дуся. Мальчик кивнул ей и незаметно отошел в угол.

"Недаром говорят взрослые, что сразу никогда ничего не получается", подумал Вова, засунув руки в карманы и делая вид, что рассматривает картинки.

Он был рационалист и любил доводить дело до конца.

– Ты надолго ли? – спросил он через несколько минут уходящую маму Дусю.

– За молоком, – ответила та.

На сей раз Вову не отвлекали всякие шалости.

Он ретиво подбежал к люльке и изо всех сил толкнул ее, как буку. Дитя летело вниз как-то рассыпчато, всe в белом белье, только ручонки вроде бы махали из-под одеяла. Вова настороженно наблюдал из окна. "А вдруг не разобьется", – думал он.

Но дитя, шлепнувшись, больше не двигалось. Вовику даже показалось, что лучи солнца непринужденно и разговорчиво играют на этой застывшей кучке. И она – эта кучка – словно веселится в ответ всеми цветами весны и радости. Он, пошалив, погрозил ей пальчиком.

Когда вернулись родители, то, натурально, им стало нехорошо. Даже очень нехорошо. Все было вполне естественно. Мальчика Вову тут же спрятали в другую комнату, чтоб не напугать. Бабушка Федосья ссылалась на свои сумасшедшие сны, папа Кеша – на ветер, а мама Дуся ни на что не ссылалась: она не помнила даже себя.

Но зато потом, через несколько недель, когда все угомонилось и очистилось, родители души не чаяли в Вовике. "Ты наш единственный", говорили они ему. Жизнь его пошла как в хорошей сказке про детей. Все ухаживали за ним, одевали, давая волю ручкам, закармливали и дарили ласку, нежность и поцелуи. Мальчик рос, как дом. Только иногда он пугался, что кто-то Невидимый спихнет его с седьмого этажа, как он столкнул сестренку. Но ведь невидимое существовало и раньше, до того как он ее спихнул.

"Все равно от невидимого никуда не денешься", – вздыхал мальчик Вова и продолжал наслаждаться своей жизнью.

Свадьба

Семен Петрович, сорокалетний толстоватенький мужчина, уже два года страдающий раком полового члена, решил жениться.

Предложил он свою руку женщине лет на десять моложе его, к тому же очень любившей уют. Он ничего не скрыл от невесты, упирал только на то, что-де еще долго-долго проживет.

Свадьбу договорились справлять лихо, но как-то по-серьезному. Всяких там докторов или шарлатанов отказались взять. Набрали гостей по принципу дружбы, но, чтобы отключиться от нахальства и любознательности внешнего мира, место облюбовали уединенное, за городом, на отшибе. Там стоял только домишко родственника Ирины Васильевны, а кругом был лес. Ехали туда хохоча, на стареньком автобусе, ходившем раз в два дня.

Домишко был действительно мрачноват и удивил всех своей отъединенностью.

– Первый раз на свадьбе в лесу бываю, – заявил Антон, друг Семена Петровича.

– Для таких дел все-таки повеселее надо было место сыскать, – заметил насмешник Николай, школьный приятель Ирины Васильевны.

– Окна в нем и то черны, – удивилась Клеопатра Ивановна, сотрудница Семена Петровича по позапрошлой работе.

– А мы все это развеселим, – сказал толстяк Леонтий, поглаживая брюшко.

Туг как тут оказалась собачка, точно пришедшая из лесу. Народу всего собралось не шибко – человек двадцать, так как задумали, – и все быстро нашли общий язык.

Закуски было видимо-невидимо: старушка Анатольевна, родственница Ирины Васильевны, еще заранее сорганизовала еду.

Начали с пирогов и с крика: "Горько, горько!" Семен Петрович сразу же буйно поцеловал свою Ирину, прямо-таки впился в нее. "Ну и ну", – почему-то подумала она.

Шум вокруг невесты и жениха стоял невероятный. Ирина робко отвечала на поцелуи. Вообще-то, она была безответна, и ей все равно было, за кого выходить замуж, лишь бы жених был на лицо пригожий и не слишком грустный. Грустью же Семен Петрович никогда не отличался.

Молодым налили по стакану водки, как полагается.

После первых глотков особенно оживился толстяк Леонтий.

– Я жить хочу! – закричал он на всю комнату, из которой состоял этот домик. В углу были только печка и темнота.

– Да кто ж тебе мешает, жить-то? – выпучил на него глаза мужичок Пантелеймон. – Живешь и живи себе!

– Много ты понимаешь в жизни, – прервала его старушка Анатольевна. Леонтий другое имеет в виду. Он хочет жизни необъятной... не такой.

И она тут же задремала.

Звенели стаканы, везде раздавались стуки, хрипы. Было мрачно и весело.

Свет – окна были махонькие – с трудом попадал внутрь домика, а электричества здесь не любили.

– Молодым надо жить и жить, пусть Сема наш хворый, это ничего, кто в наше время здоров! – завизжала вдруг старушка Анатольевна, пробудясь.

Ее слушали снисходительно. Круглый резвый подросток лег четырнадцати, непонятно как попавший на эту свадьбу, плюнул ей в затылок. И сказал, что он еще, например, и не родился.

Его сурово оборвали.

Часа через два-три веселье стало почему-то потише и посмиреннее.

Толстячок поглаживал себе брюшко, а Антон, друг Семена Петровича, рассказывал:

– Я, когда со своей женой разошелся, все куклы ее поленом угробил.

Откуда у вашей жены были куклы? Сколько ей было лет? – чуть-чуть разинула рот от удивления Клеопатра Ивановна, сотрудница Семена по позапрошлой работе.

– Как хошь, так и понимай, – оборвал ее Антон. – Я повторяю: всем ее куклам я головы разбил. Лучшую выбросил на по мойку: пусть детишки поиграют.

На другом конце стола началось неестественное оживление. Николай, школьный приятель Иры, обнимался с девушкой, до странности похожей на него, как будто она была его двойник, но только в женском виде.

Собачка норовила пролезть куда-то между их рук и помешать.

На левом конце стола, возле Семена Петровича, поднялся, желая произнести тост, высокий седой старик. Но тост не произнес, и только вымолвил:

– Пропали!

Внезапно Семен Петрович умер. Это случилось мгновенно, он просто опустил голову и онеподвижел на своем кресле, точно стал с ним одним существом. Не все сразу поняли, что случилось, но неподвижность увидели все. Тот самый круглый резвый подросток лет четырнадцати подбежал и дернул Семена Петровича за нос, чтобы тот подскочил. Но Семен Петрович не подскочил и даже не пошевелился. Только Ирина Васильевна распознала сразу, что муж умер, и заревела, глядя прямо перед собой.

Полная растерянность и вместе с тем остолбенелость наконец овладели всеми. Нашедшийся все-таки среди гостей полудоктор подтвердил, приложившись, что Семен Петрович умер. Водки и закуски оставалось еще на столе необычайно, к тому же уходить никто не хотел. Да и куда было уходить? За окном дикая темень, телефона нет, автобуса долго не будет. С трупом Семена Петровича тоже ничего нельзя было придумать. В домишке лишнего помещения, куда его можно было бы положить, не существовало, невеста же была запугана, и мысли мешались в ее мозгу. Ей вдруг опять стало казаться, что Сема, напротив, жив и только так присмирел около нее.

Антон предложил вынести Семена Петровича во двор, но его никто не поддержал.

– Кому охота такого тащить! – плаксиво заверещала одна женщина.

– Да и зверье может съесть, – подтвердила Клеопатра Ивановна. – Его ведь хоронить надо потом.

– Какое же тут зверье может быть?! – донельзя испугался толстяк Леонтий. – Что вы людей-то зазря с ума сводите, – набросился он на Клеопатру Ивановну и даже чуть не ущипнул ее, для верности.

– Что же делать с трупом? – раздавались кругом голоса.

Кто-то даже выпил стакан водки с горя и предложил другому.

– Да пусть сидит, кому он мешает, – вдруг громко высказался один из гостей и встал.

Эти слова неожиданно были поддержаны – и почти единодушно.

– Действительно, чего заздря человека толкать, – добавил мужичок Пантелеймон. – Сидит себе и сидит.

– Мы сами по себе, а он сам по себе, хоть и жених, – вмешалась полная дама.

– А как же невеста?!

– Пущай как было, так и останется, – отрезал один угрюмый гость, пускай невеста рядом так и сидит...

– Тебя не спрашивают об этом, – накинулись на него. – Что невеста-то думает?

Невеста думала, что Семен Петрович еще не совсем мертвый, но что трогать его не надо – умрет. Она сказала, что надо продолжить свадьбу, ну, если не свадьбу, то чтоб было, как было.

– А если Семен Петрович умер, а не в обмороке, то я на его похороны не приду, – заплакала Ирина Васильевна, но как-то смиренно. – Мне мертвые женихи не нужны, я не монашка какая-нибудь...

Вдруг истошно залаяла собачонка и цапнула Семена Петровича за ногу. Тот не пошевелился.

– Какой... в обмороке, доктор же сказал: умер, – вмешался кто-то из молодых.

В ответ Ирина Васильевна расстегнула воротник у Семена Петровича и брызнула на него водой... целым графином: но безрезультатно.

Между тем веселье опять понемногу стало вступать в свои права, а мрачноватость, того и гляди, отступать, Сначала веселье, правда, было робкое, недетское.

Да и ветер стал шуметь по крыше. Антон, однако, жалел друга, и ему стало так невмоготу, что он лег на печь. Оттуда он и смотрел опустошенными глазами на пиршество. Двигались тени, люди, потом все уселись и смирились.

Клеопатра Ивановна рассказала даже анекдот, правда смущенно поглядывая на труп Семена Петровича.

Но Пантелеймон заметил этот ее взгляд и устыдил.

– Ведь он не слышит, дурочка, – каркнул он на Клеопатру Ивановну. – Ты ему хоть в ухо ори – все равно ничего.

– Неприличный анекдот, может быть, и услышит, – задумчиво сказал в ответ Николай.

Его оборвала девушка-двойник.

– Хватит о потустороннем, – сказала она. – Лучше давайте поживей веселиться. Что такие вялые стали, ребята?

Ее никто не поддержал, но перелом наступил, когда невеста запела. Вообще, в своей жизни Ирина Васильевна никогда не пела – до того была робка и тиха. А сейчас, после всего, взяла и запела. Песня была детская, шуточная и ни к чему как бы не имела отношения.

И тут-то все началось.

Николай прямо-таки сорвался с места и поцеловал невесту. Поцеловал раз, другой, а на третий поцеловал мертвеца. Тут же получил оплеуху от девушки-двойника: а за что, непонятно было.

– К кому ж она его ревнует теперь, – прошипел сквозь зубы ее молодцеватый сосед. – Наглая!

Глаза его огненно при этом покраснели, не то как у волка, не то как у воплотившегося духа, и на него страшно было смотреть. Но нос его был испитой.

Один толстячок Леонтий вел себя не в меру истерично: он подскакивал и все время кричал, что он теперь еще больше жить хочет...

Антон с печи успокаивал его. Впрочем, среди начавшегося всеобщего крика и тотального звона стаканов его особенно не замечали.

– Ты долго, долго проживешь, – сказала сидящая рядом с Леонтием лихая бабенка. – Я это чувствую, я экстрасенка...

Леонтий прямо-таки подпрыгнул от радости, сразу поверив ее словам. Потом грузно плюхнулся на свое место, и тут же его белая пухлая рука потянулась к вину и ветчине. С аппетитом опрокинув в себя стакан вина и закусив ветчиной, он довольно нахально обнажил свое брюшко и стал его нежно поглаживать для двойного удовольствия.

Его лицо разблаженничалось, как оживший вдруг блин.

– Когда оно, вино и теплынь, проходит внутрь по каждой нутряной жилочке в животе, надо извне животик поглаживать, чтоб наслаждение усилить... шептал он, закрыв даже глазки, чтобы не ощущать ничего, кроме себя и своего наслаждения.

А между тем лихая бабенка-экстрасенка бормотала своей соседке с другого боку:

– Помрет толстун-наслаждун лет через пять всего... Я его жалею, потому и сказала, что долго-долго проживет... Я как на ладони вижу: конец не за горами.

Толстун хохотал сам в себя.

Водка лилась непрерывной рекой, заливая скатерть, рты и раскрасневшиеся глаза.

А невеста все пела и пела.

Вдруг та самая пришедшая Бог весть откуда собачонка, совершенно ошалев, подбежала и, подпрыгнув, цапнула мертвеца за ухо, разразившись потом совершенно непонятным лаем. Как будто на ухе у мертвеца висело что-то невидимое, но увесистое и заманчивое. Старушка Анатольевна тут окончательно взъярилась.

– Да что же это такое? – заорала она во всю мочь, заливаясь слезами, так что все остальные притихли. – Когда ж это безобразие кончится?! Что ж это за тварь такая?!! Душа Семена Петровича сейчас мытарства проходит, терзается, кипит, а этой поганой собачонке хоть бы что! Да разве животное, хоть и самое дикое, может себе такое позволить перед покойником? Зверье, оно разум и уважение насчет покойников имеет. А эта тварь и не собака вовсе поэтому, а оборотень! Я в деревне жила, я их насквозь вижу!

Собачонка в ответ залилась.

– Убить ее! – заорал вдруг мужик, вставший из-за стола и весь покрасневший как рак. В руке у него был стакан водки, точно он хотел произнести тост.

Собачонка между тем опять злобно накинулась на мертвого Семена Петровича, бросившись ему чуть ли не на грудь.

– Ненормальная какая-то, – испуганно пробормотала Клеопатра Ивановна.

– Нечистое дело, нечистое, – шепнул Пантелеймон. Но тут старушка Анатольевна (и откуда только в руке появилось полено) хрястнула со всей силы по башке этой непонятной собачке.

Собачка тут же испустила дух, или ушла на тот свет, если угодно.

– Не будет теперя покой мертвых нарушать, – раздался голос из-за стола.

Мужичок Пантелеймон посмотрел на лежащий на полу собачий труп и совсем озадачился.

– Самого Семена Петровича теперь нужно хряпнуть по башке – может, он, наоборот, оживет, – поучительно сказал он. Его чуть не прибили.

Собачонку так и оставили лежать на полу. И когда вроде бы стали налаживаться отношения и в разговорах обозначился даже некоторый лиризм, толстячок Леонтий поднял бунт.

– Убрать надо трупы, убрать! – завизжал он, чуть не взобравшись на стол. – Хватит с нас трупов! Достаточно для одной свадьбы довольно, – его голос перешел прямо-таки на бабий визг. – Что ж мы тут веселимся, а они лежат... Не хочу, не хочу! Убрать в землю! Немедленно!

Пантелеймон чуть не крикнул, указывая на Леонтия:

– Вот кого надо в морду! Ишь ты, в землю! А может быть, они с нами хотят! Пировать!

Но многие поддержали Леонтия.

– Собачку можно оставить, она никому не вредит, а Семена Петровича давно пора куда-нибудь вынести, поди уж смердит, – промяукала одна молодая дама слева.

– Да не поди, а уж точно, – оборвали ее. – Сколько мы тут часов пьем и пьем, а он что ж, такой неприкосновенный?

– А кто выносить будет?! – закричал Антон с печи.

– По жребию, по жребию, – отвечали ему.

Девушка-двойник одиноко ходила в стороне.

– Бросаем жребий! – закричала экстрасенка.

– А куда ж выносить в темень, на Луну, что ли? – орали в углу.

Вдруг в дверь бешено застучали.

Все остолбенели и замолкли.

Остолбенение прервали два удара.

– Кто это? – тихо спросили.

– Лесник я, открывайте! – раздался уверенный голос за дверью, точно человек там расслышал этот полушепот.

Антон и прыткая старуха Анатольевна пошли открывать. Толстячок Леонтий упал под стол.

– Раз лесник, то откроем, – бодро сказал Антон.

Открыли.

На пороге стоял огромный, недоступного роста мужчина в тулупе, хотя на улице стояло лето. Беспорядочные волосы как бы обвивали его лицо.

– Милости просим, начальничек, – залебезила старушка Анатольевна, подпрыгивая вокруг. – У нас тут свадьба. Чичас поднесем вам стакан-другой водки, штрафной. Мы люди хлебосольные, чем богаты, тем и рады.

– А это кто? – вдруг сразу спросил вошедший, ткнув огромной ручищей в сторону мертвого Семена Петровича. – Этот кто?

– А это у нас жених, – заверещала Клеопатра Ивановна. – Только он приуныл.

Но старушка Анатольевна уже подносила леснику стакан водяры.

– Не пью, – угрюмо отстранил тот и пошел прямо к мертвецу. – Унылых я не люблю, – угрюмо сказал он. – Убрать!

Как ни странно, словно по команде, Антон и Николай перенесли тяжелое тело Семена Петровича на печь, словно ему там будет теплее.

Тишина воцарилась в этом избяном зале. Лесной человек давил всех одним своим присутствием, в глаза его, в которых зияла тьма, побаивались смотреть.

– А это кто? – взглянул он на Ирину.

– Невеста она у нас, – оживился Пантелеймон.

Ирина притихла.

– Собачку-то кто прибил? – равнодушно спросил лесной.

– Попрыгун он был. Все на мертвецов прыгал! – завизжала от страха старушка Анатольевна.

– Пущай бы и прыгал, – строго ответил незнакомец.

Его уже все прозвали между собой лесным, не лесником, а именно лесным. Правда, Пантелеймон осторожно тявкнул:

– Фамилия-то как ваша, имя, отчество?

Но его устыдили: у таких, мол, не спрашивают.

– Ну, ежели он начальство, тогда конечно, – бормотнул Пантелеймон и выпил.

Потихоньку обстановка разрядилась. Только Клеопатрушка периодически взвизгивала:

– Я жить, жить хочу! Очень хочу!

Толстяк Леонтий глядел на нее влюбленными глазами. А невеста плакала.

Вдруг, среди опять возникшей мертвой тишины, незнакомец, посмотрев на пол, сурово проговорил:

– Ирина, давай я на тебе женюсь. Будем в лесу или где-нибудь еще жить. У меня семь жен было, и все померли. Выходи за меня, далеко-далеко пойдем. Я тебя уму-разуму научу.

Все ошалели.

А Ирина, заплаканно взглянув на гостей, внезапно закричала:

– Согласная! Согласная! Хочу замуж!

– Иринушка, ты што? – ахнул Антон. – Ты погляди, как он страшен!

Антон сам испугался своих слов. Но все и так видели, что незнакомец страшен. Страшен не только своей формой и ростом, взглядом – темным, пригвождающим, а еще более страшен – духом.

Но на замечание Антона незнакомец, оглядев всех и покачав головой, ответил спокойно:

– Ох, ребята, ребята. И девочки. Страшных вы еще не видали. Жалею я вас. Да разве я страшен? На том свете вы, что ли, не бывали? Жути не видели? Дурачье, дурачье. Разве я жуток?

И лесной даже захохотал, указывая на себя:

– Ирок, разве я страшен?

Ирина Васильевна покраснела.

– Да они хотят моему счастью поперек стать! Да вы милый, пригожий!! – и она даже слегка потрепала незнакомца по щеке, при этом у того во рту обнажился большой зуб, скорее похожий на клык. Но глаза чуть-чуть помягчели в выражении.

– Ты что, Ирка! – взвизгнула Клеопатра. – Жениха своего забыла? Он еще, может быть, живой!

– Какой же он живой? Он весь раковый! – чуть не завыла Ирина, плеснув в Клеопатру водкой из рюмки. – Что же мне прикажешь, за мертвеца выходить?!! В гробу медовый месяц справлять?!! Да?!! – Она зарыдала. Потом очнулась, всхлипывая. – Никто не хочет понять нашей горькой женской доли, нашего терпения! – заплакала она опять. – Конечно, хоть в гробу, да не одна. Все правильно. Но вот же живой сидит. – И она обернулась лесному. – Хороший, милый, простой, красивый. Что же мне, век замуж не выходить? Сколько можно ждать?!! Выхожу за него, выхожу, пусть берет! – истерически закричала она и поцеловала волосатую большую руку незнакомца.

– Дело сделано! – гаркнул лесной. – По рукам. Продолжаем свадьбу. Девчаты, ребяты! Пьем за счастие! Чтоб и на том свету нам быть счастливыми!

– Чтой-то вы тот свет все время поминаете, – пискнула старушка Анатольевна.

Но свадьба заполыхала с новой силой.

– Ох, до чего же мы дожили у нас в Советском Союзе – опять закряхтела старушка Анатольевна. – Я теперь больше на свадьбы – ни-ни. Сумасшедшие все какие-то. Не иначе как конец света приближается.

Но ее никто не слушал. Лились самогон, квас, наливки. Все пели, хохотали, целовались. Улыбалась и девушка с золотыми волосами, нечеловеческой красоты, которую раньше почему-то никто не замечал.

– Все сбудется, – говорила она.

Как призрак ходила вокруг стола девушка-двойник. Николай плакал в стороне. Трое из гостей уже лежали на полу. Незнакомец поглядывал то на потолок, то на время. Кричала птица.

К столу подошел мертвец, при жизни Семен Петрович.

– И мне налейте, – сказал он.

Незнакомец, подземно и дико захохотав, похлопал его по плечу.

– Ну, наконец-то. Я ожидал этого. Давно пора. Присоединяйтесь! Свадьба продолжается! – крикнул он в остолбеневшее окружение.

Свидание

Вася Кепчиков очень любил прогуливать работу. Он и сам не понимал, зачем он, двадцатишестилетний, здоровый парень, это делает.

А в этот раз он рассуждал так: "Если 6 было на что напиться, можно было 6 идти на работу, а трезвому там делать нечего... Лучше уж по трезвости погуляю".

Был осенний, промозглый день. Мелкий дождик залил все окрестности, умыв их в серо-уютной скуке.

Молчали бараки, пивные, тихо шепталось каплями воды одинокое шоссе.

"Точно все схоронились", – решил Вася.

Он вышел на улицу в галошах и в огромной, нависающей, не по его голове, кепке. Постоял в большой разливочной луже. Покурил.

"Чегой-то у меня в заду щекочет", – подумал он через полчаса.

Потом опять покурил и пошел по шоссе к темнеющему за сеткой дождя лесу. Выпить было не на что.

Мимо Васи проехал большой, самодовлеющий грузовик. Кепчиков не хотел посторониться, но все-таки невольно отошел в сторону от брызг.

"К чему бы это", – подумал он и пошел дальше.

Шел то мечтательно, скованно, то вдруг начинал безразлично пританцовывать и посвистывать, хлюпая по грязнолужам. Плащ его при этом развевался, а из-под галош скучно-неповоротливо вылетали комки грязи.

Не дойдя до лесу метров пятьсот, Вася остановился у столба помочиться.

Он уже давно кончил мочиться, а все стоял и стоял у столба, покачиваясь. Насвистывал и как-то внутренне замирал. Через полчаса пошел вперед.

"Хорошая это штука, жизнь", – подумал Вася Кепчиков, входя в лес.

"В лесу много мухоморов", – опять подумал он.

Погуляв по лесу, от одного дерева к другому, от другого дерева к первому, Вася присел на пенек.

"Посижу я, посижу, – решил он. – Посижу".

Около пня под кустом лежал запачканный, полумокрый клочок газеты. Вася взял его и начал читать предложения.

"Инженеры построили паровоз", – прочел он. Ему стало тепло и уютно. "Это я построил паровоз", – повеселел он.

Так прошло много времени. Васе надуло зад. Оборотившись, он пошел из лесу. Слегка темнело. "Таперича и клуб уже открыт, – решил он. – Можно идтить".

Обратно Вася направился той же дорогой, но больше безразлично пританцовывал.

В слякоти подошел к клубу. В главной комнате клуба, где танцевали, а по углам играли в шашки, было ярко-светло от безвкусного электрического освещения, но людишки тем не менее – их было очень много – казались черными-пречерными. От этой комнаты отходили темные закоулки-коридорчики, где творилось Бог весть что. Везде, даже около клозетов, висели портреты великих писателей, а в каждом углу торчало по милиционеру. Центр залы был неестественно чист, но по краям некуда ступить от окурков и семечек. Вася, полузгав в темноте с полчаса, втесался в зал.

"Пару много", – подумал он.

Потолкавшись вокруг себя под какую-то нелепо-бравурную музыку, он отошел в угол и стал смотреть в окно. Пальто для светскости он распахнул.

В клубе было очень мало парней и добрых две трети – девок.

Вася постоял, постоял, посмотрел в окно и вдруг уцепился взглядом за одну девку. Сердце у него екнуло, и в мозгу стало оживленней. У девки – ее звали Таня – был очень странный, висевший, как две разбухшие кормящие груди, зад. А глаза лучистые-лучистые и очень нежные. Чувствовалось, что ей самой очень нравится ее зад.

Таня от нечего делать подошла к Кепчикову. У Васи потеплел живот.

– Постоим, – сказал он ей.

Они постояли.

Васю очень смущали глаза Тани: они излучали идеальность. От этого у него падала потенция.

"Ты, Вася, брось ей в глаза смотреть, – подбодрил он себя. – Ты ей в задницу смотри".

Он опустил глаза и так говорил, глядя в ее задницу. Прошло еще полчаса. За это время Вася совсем растек и ощутил в груди, у сердца, частичку ее ягодиц. Ему стало так хорошо, что чуть не закружилась голова. Теперь он мог спокойно смотреть на Танино лицо. Лучистость уже не мешала, и он просто ощущал это лицо как продолжение зада.