Текст книги "Семейный архив"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 41 страниц)

А недавно – снова звонок: Моисей Шнейдер, из Пенсильвании... Он напомнил, что мы были знакомы еще в Караганде, он с женой Аней приходили к нам домой, я подарил им «Кто, если не ты?..» Моисей – инженер, Аня – биолог, оба работают на заводе, а в Караганде он работал на заводе горно-шахтного оборудования – ГШО... Он оказался очень добрым, энергичным, не бросающим слов на ветер человеком: его друзья прислали мне чеки с просьбой отослать последнюю мою книгу... Кстати, двоюродный дедушка Моисея – знаменитый подводник времен Отечественной войны, я просил Моисея написать о нем... Ведь так мало известно о евреях героической биографии...

Приехал и живет в Нью-Йорке Абрам Львович Мадиевский, в прошлом главный режиссер Алма-Атинского драмтеатра. В шестидесятых он пытался поставить пьесу Галича «Матросская тишина», но ему не дали осуществить дерзкий замысел... Он звонит, сообщает о каждой моей публикации в «Форвертсе», газета приходит к нам с запозданием...

Понемногу собираются в Америке наши ближайшие, многолетние друзья. Леня и Соня Вайсберги живут в Рочестере, там же – Марийка, их дочь, со своим семейством. В Чикаго – Леня Бродский, сын Миши Бродского, врач, прибывший в США по обмену кадрами и мечтающий здесь остаться...

Знакомства бывают нечаянными, случайными, но среди них возникают и такие, за которые следует благодарить судьбу. Однажды мы были на выставке в художественной галерее. Я остановился перед картинами, выполненными акварелью и гуашью, они были написаны в реалистической манере, но сквозь манеру эту проступал не бьющий в глаза лиризм, проступали душевность, грусть, солнечность... Особенно в картинах из старо-еврейской жизни... Мне показалось, художник был бы прекрасным иллюстратором рассказов из моей книги, о которой я тогда не мог и помыслить...

У стенда, увешанного картинами, сидела молодая женщина, словно сама изображенная на полотне в спокойной, гармоничной манере Рафаэля. Я осторожно, в полвзгляда, посматривал на нее, не решаясь заговорить... Мне всегда казалось, что у еврейских женщин лица несколько грубоваты, черты слишком резки, нервны, сокровенное так и рвется наружу. Но тут все было иначе. В глазах темно-вишневого оттенка, в яблочно-выпуклых, округлых скулах, в ясном, открытом лбе ощущались тишина, покой, уравновешенность, – возможно, лишь кажущиеся... И в зрачках – какая-то глубинная, внутренняя сосредоточенность...

Однако я решился, спросил – не приходилось ли ей работать с издательством, иллюстрировать книги. Да, – сказала она, – там, в Кишиневе...

Через некоторое время они стали для нас в Кливленде самыми близкими друзьями – Саша Брин и ее муж Мариус, носивший испанскую фамилию – Шпанер...

17.

Они уехали из Кишинева в 1990-м, в сущности – не уехали, а бежали: на видных местах развешены были классические, почерпнутые из давней традиции лозунги – «Русских – за Днестр, евреев – в Днестр», «Утопим русских в еврейской крови». Все это происходило спустя 45 лет после победы над германским фашизмом, после того, как отец Саши Брин, выпускник Ленинградской военно-медицинской академии, отвоевал на Восточном фронте, освобождая Румынию, Чехословакию, Венгрию от организаторов Холокоста...

Шла так называемая «перестройка»...

Зато в Америке... Саша осматривалась вокруг – и не могла надивиться. Район, в котором они жили – она, Мариус и трое сыновей – не был особенно фешенебельным, здесь в одном ряду стояли дома и домишки «белых» и «черных», латинос и евреев. Но если в пору ее студенчества подруга тайком, на ушко, сообщала о себе, что она еврейка, то здесь никому в голову не приходило это скрывать. Кресты и полумесяцы на куполах, церкви адвентистов и баптистов, синагоги ортодоксов, консерваторов и реформистов существовали бок о бок. По праздникам и по субботам в еврейских окнах горели свечи; трепетали зажженные женскими руками огоньки менор; могендовиды, сотворенные искусными руками мастеров, украшали нежные девичьи шейки... И Саша впервые почувствовала себя свободной, раскрепощенной... Мало того—способной вырваться из плена, в котором пребывала душа ее всю прежнюю жизнь...

Можно ли представить немецкую литературу без Гейне или Фейхтвангера? Или русскую живопись – без Левитана, скульптуру – без Антокольского? Или Италию – без Модильяни, Америку – без Гершвина и Бернстайна?.. Громадный мир открылся перед Сашей Брин, мир множества красок, страстей, трагедий, и все это находило свой отклик в ее сердце. Но в душе у нее прочно занял уголок истерзанный, исстрадавшийся еврейский народ...

Встань и пройди по городу резни,

И тронь своей рукой, и закрепи во взорах

Присохший на стволах и камнях и заборах

Остылый мозг и кровь комками: то– они...

Они... Это о них писал Хаим Бялик в «Сказании о погроме». Это о нас, о наших предках он писал, и о ее, Саши Брин, предках тоже... Она с особенной, колющей сердце остротой ощутила это в Америке. Что-то всколыхнулось в ней, как и в Иосифе Суркине... Она родилась полвека спустя после описанного Бяликом кишиневского погрома, но ей было девять лет, когда ее сестренку, которой было всего четыре с половиной, пронесли мимо с соседнего двора – с разбитым в кровь личиком, и какой-то мальчуган кричал ей вслед: «Жидовка, так тебе и надо...» Сцена эта врезалась в Сашину память навсегда...

В Кишиневе она прожила тридцать три года, там закончила художественную школу, но истинным художником сделалась только здесь. Мы бывали у нее дома, спускались в бейсменд, где размещалась ее «картинная галерея». Сашина бабушка – ее нет, она умерла – по ее словам, как бы продолжает стоять где-то рядом, когда она рисует, и что-то рассказывает, шепчет, припоминает... И то, чего Саша никогда не видела, начинает превращаться в зримость, в реальность. Вот местечко, из которого все мы вышли״. Местечко, родившее прекрасных поэтов, музыкантов, людей науки, мудрых философов и вероучителей... А вот две говоруньи на фоне убогих домишек... Вот восседающий в независимой позе (кум королю...) возчик на двухколесной тележке... Вот «Ньюкамерз» – так называется картина, на которой изображена еврейская семья на возу, нагруженном бедняцким скарбом, с главой семьи, нахлестывающем унылую лошаденку, – борта телеги прогнулись, кривые колеса вот-вот лопнут, рассыпятся, но воз куда-то движется, кнут рассекает воздух, лошадка плетется... Куда? Куда?.. Где он, балабуст, мечтает укрыться от вражды, унижений, кровавых наветов – Вечный Странник, Вечный Жид?.. Он еще не ведает, что там, впереди – Холокост, который ожидает его соплеменников, а то и его самого, его детей... Саша Брин рисует и это – детей в лагере, за колючей, вцепившейся в лохмотья проволокой... О, в ее работах столько горького, тяжелого, но вековечный, неистребимый еврейский юмор, жизнестойкость и жизнерадостность, мудрая и добрая улыбка, с которой всматривается она в этот жестокий, хмурый, неприветливый мир...

Глаз художника, пронизывая поверхность, проникает в суть... У нее есть пейзажи с грустными, заброшенными русскими церковками, увиденными близ Перми, похожими на нищенок на обочине дороги, они ничуть не напоминают о Православной Церкви, в лице своих иерархов благословлявших еврейские погромы. Рисунки зданий и площадей Рима – оборотная сторона медали, на которой вычеканено разрушение Титом Иерусалима. В Санкт-Петербурге, недавно еще громыхавшего антисемитскими речами в Румянцевском садике, Саша с любовью пишет Неву, пушкинские «мосты, повисшие над водами»... Да и в Америке ее привлекли не столько небоскребы, сколько нечаянное знакомство с удивительной парой клоунов, мужем и женой, выступающих в госпиталях перед больными детьми: смех и веселье маленьких, прикованных к своим кроваткам калек служит им ни с чем не соизмеримой платой... И она, Художник, рисует их в клоунских нарядах, с улыбкой от уха до уха... Это Америка?.. Да, это Америка...

Но сердце ее, Саши Брин, как ни парадоксально, принадлежит изгнавшей ее России...

18.

Так же, как и сердце Мариуса, ее мужа... Широкоплечий, медвежеватый, с прячущими ироническую усмешку глазами, был он в Союзе инженером, добросовестным, отвечающим за каждый свой шаг, здесь же он уже десять лет работает простым рабочим на предприятии, выпускающем приборы со стеклами, способными в зависимости от света и температуры менять заложенные внутрь надписи-указатели. Работа нелегкая, но из желания помочь тем, кто не вписался в иные формы американской жизни, Мариус помог многим «русским» устроиться на этом же предприятии. Теоретические знания у него удивительно сочетаются со здравым смыслом. Да, диктатура, тоталитаризм, антисемитизм, ГУЛАГ и прочие прелести советской власти, и не столько советской, сколько партийной... Да, все так... Но когда во время ланча работяги-американцы просили его рассказать, как жилось ему в Советском Союзе, он объяснял:

– «Крыша», то-есть квартира, которая стоит здесь треть зарплаты, стоила там гроши... Правда, мы там не имели своих домов, не имели просторных комнат в двух или трех уровнях, но и не горбатились всю жизнь, чтобы заплатить за свои квадратные метры... Электроэнергия?.. Четыре копейки киловатт, опять же гроши... То же самое – телефон, правда, без иногородних переговоров... Транспорт?.. Если ты получал 120 – 180 рублей в месяц, у тебя уходила треть, а то и четверть денег на самолет от Кишинева или от Алма-Аты до Москвы...

– А образование?

– Бесплатное. И в школе, и в любом институте.

– Бесплатное?.. Как это так?..

– Да вот так. Платило государство.

– А медицина?

– Тоже бесплатная. Правда, много хуже, чем здесь, это факт. И в поликлинику явишься – надо ждать приема часами... Но не платишь ни копейки... А врачи... Они разные, как и здесь.

– А детские садики?..

– Тоже бесплатно. И матери давался оплачиваемый отпуск на два месяца до родов и на два после.

– А если хозяин хочет уволить?

– Хозяина нет, есть администрация. Но без согласия профсоюза никого не уволят.

Американцы, и белые, и черные, разевали рты, веря и не веря Мариусу. Но он никогда ни в чем не врал...

– Зачем же ты уехал оттуда?..

Объяснить было трудно. Трудно, поскольку в лагерях работали заключенные, строили города, прокладывали дороги, пускали в ход предприятия... Военная промышленность, в непрестанной конкуренции с Западом... Шла «холодная война», поглощавшая до 70 процентов бюджета... Потом началась «перестройка» – развязали глотки антисемитам, начались «малые войны» в Приднепровье, Карабахе, Киргизии, Узбекистане... Партийная номенклатура подняла знамя национализма... Жулики, ворюги стали господами положения...

– У меня здесь дом, – говорил Мариус. – Две машины – одна моя, другая жены... Там у меня не было ни одной... О двух машинах не приходилось даже и мечтать...

Его слушали, хмыкали, ему верили – как это: жить без машины... Разве это возможно?..

Слушая рассказы Мариуса, я вспоминал Аркадия Белинкова. Вырвавшись из страны, где более двенадцати лет, со студенческой скамьи, провел он за колючей проволокой, где ее величество Свобода почиталась высочайшей ценностью, он поразился американскому прагматизму, исходившему не от рабочих, а от либеральной интеллигенции... Бесплатно... Бесплатно... Бесплатно... Свобода?.. Но свобода требует денег... Белинков так и умер в Америке, не обретя компромисса в понимании американских нравственно-материальных ценностей...

Мариус остался таким же, как был. И в этом заключалось его сходство со мной и с Аней...

19.

...Мы сходились все больше, все ближе. Этому способствовали попытки собрать написанное мной в годы эмиграции и издать книгу. Я позвонил Саше Брин и попросил ее нарисовать обложку. Саша и Мариус приехали к нам, взяли тексты отпечатанных на машинке рассказов и повестей. Души наши соприкоснулись. Еврейская тема нам всем была равно дорога, хотя Мариус не стремился рвать на груди рубаху и стучать кулаком в грудь. Но, судя по фамилии, далекие его предки были изгнаны из Испании, поколесили по Европе, добрались до Польши, затем оказались в России, чтобы впоследствии ступить на американскую землю...

Что до книги, то Германия перевела мне 2.400 долларов в порядке компенсации за эвакуации из Крыма. (Как могли они компенсировать смерть отца, матери, деда?..) Я прибавил к этому тысячу долларов, скопленных за два года – гонорары плюс чеки за «Северное сияние» и «Эллинов». К тому же мне повезло: меня познакомили с молодой женщиной Нэлли Сметанкиной, из Воронежа, она брала один доллар за страницу набора. Но пришлось занять денег, чтобы дотянуть до пяти тысяч – столько стоило издание книги.

Меня беспокоило, как отнесется к рассказам Нэлли, человек русский, а значит – руководящийся расхожими стереотипами еврея. Но я не услышал никакого недовольства. Нэлли оказалась очень славной, искренней, по-русски порывистой женщиной – ей было всего 22, ее мужу 23, они бывали у нас. Оба нам нравились. Они закончили экономический факультет в Воронеже, Илья должен был завершить свою диссертацию на американском материале, но здесь им пришлось работать в одной из гостиниц Детройта, убирать номера, потом они перебрались в Кливленд, где он поступил в компьютерную фирму...

Нэлли подготовила макет книги, я договорился с издательством при журнале «Вестник», издающемся в Балтиморе, и через два месяца книга была готова. 500 экземпляров. С обложкой Саши Брин, очень точно уловившей суть рассказа «Лазарь и Вера», по которому, настояла Аня, и называлась вся книга. Но к тому времени Нэлли и Илья вернулись к себе в Воронеж...

Это была четырнадцатая моя книга, третья в эмиграции. Вряд ли мне удалось бы издать ее в Алма-Ате или в Москве. Евреи, живущие там, неизбежно чувствуют себя гостями, приживалами, чем-то вроде пришей-пристебай... Об одном из ярчайших примеров сообщили мне в письме: Геннадий Толмачев, сызнова редактор «Простора», сочинил книгу «Лидер» – о Назарбаеве, финансировал ее издание крупнейший казахстанский банкир, еврей, а фотоматериал дал Иосиф Маляр, когда-то друг Зенюка... Два еврея и один антисемит лижут ягодицы бывшему партийному, а ныне государственному диктатору-президенту...

Здесь я был полностью свободен. Мало того. Во многих вещах я стремился изобразить скверные черты, свойственные нашему племени. Я предполагал, что среди «наших» это вызовет ответное недовольство... Впрочем, на встрече, которую вновь устроила в «Джуиш фемили» Мария Маркович, подобных упреков я не услышал...

20.

Книга не исчерпывала суть нашей жизни. И новая вещь «Семейный архив», над которой сижу я уже два года, не является центром нашего (моего) существования...

И все мне казалось, что ты предо мной,

Как будто бы голос я слышу родной...

Но ты далеко...

Мне часто вспоминалась Алма-Ата, кухня, покрытый пластиком стол и безудержные, рванувшиеся из меня рыдания – постыдные, горькие... Боже-Боже, к чему мы здесь, в Америке, в Кливленде, если между нами и Нью-Йорком – тысячи миль, вечность?..

Но ты далеко,

До тебя мне дойти нелегко...

Почему-то перед моими глазами все время маячит Мариша в красненьком пальто, с ранцем за плечами, с красной от мороза мордочкой... И бабушка с дедушкой, встречающие ее вечером, под огнями фонарей, на углу перекрестка улиц «Правды» и «Абая»... Мы бывали рады – нет, счастливы, когда видели ее у нас... Но это случалось редко и помалу... В Нью-Йорке же мне казалось – я только и слышу ее каблучки, дробь их по паркету – оффис, госпиталь, институт, анализ, магазины, кухня... Все.

Мишу мы почти не видели, хотя общение с ним бывало приятно... Его, например, наблюдения над Германией, где происходила одна из конференций, в которой он участвовал, были и тонки, опираясь на еле уловимые впечатления, и глубоки... Зато Сашуля... Он приезжал в Кливленд обычно летом, во время каникул. Ему нравилась музыкально-драматическая группа детей при Джессеси, а нам – его общение с ребятами, умение двигаться по сцене, выразительно жестикулировать, петь... Но у нас не было машины, гости посещали нас изредка, мы не играли в карты и вообще считались людьми скучными, унылыми. Единственное, что могло развлечь Сашеньку, это компьютер, присланный в подарок Виктором Снитковским (он купил себе новый). Тем более мы радовались возможности повидать Сашеньку, Мишу и Маришу в Нью-Йорке, когда возникал случай.

И такой случай представился в начале 2001 года. Мы оказались в Нью-Йорке. Ребята летом не смогли использовать отпуск, и теперь, зимой, им хотелось дней на десять слетать в Италию, на юг – на Сицилию, в Неаполь... Чтобы Сашка не оставался один, мы и приехали в Нью-Йорк.

Я не стану описывать подробности. Меньше всего меня интересовали выставки, музеи. Величайшим наслаждением было просто бродить по улицам, наблюдая прохожих, толпу, витрины, вывески... В Кливленде мы привыкли к домикам, тишине, безлюдью. Здесь нас окружала живая жизнь. Однажды мы были в Метрополитен-опере на «Докторе Фаусте» Бузони – прекрасная музыка и супер-модерновая постановка, несколько затемнявшая смысл...

Первый раз несколько лет назад мы зашли в собор Св. Патрика – и были поражены – не величием, а особенной атмосферой внутри него. Высоченные, в готических «веревках» потолки, скульптуры, часовенки, горящие свечи, органная музыка, живописные изображения... И все это посреди бурлящего, заполненного куда-то спешащими людьми города... Я видел, как, никем не неволимый, входил с улицы человек, становился на колени между скамьями (там, внизу, приделана дощечка для колен) и замирал – оставаясь наедине со своими мыслями, чувствами... Это было удивительно и трогательно: выдернутый из суеты человек, перед самим собой, перед Богом, перед собственной совестью – как это ни обозначь... Когда я смотрел на таких мужчин или женщин, у меня влажнели глаза, в горле камнем застревал комок...

Я помог Сашуле соорудить стенд на тему: «Распад Советского Союза». Когда к нему пришли вечером друзья, мы тише воды, ниже травы сидели в своей комнате, и Сашка был нам за это весьма благодарен. Однако главным событием для нас было совместное посещение Карнеги-холла.

Собираясь на концерт, Сашка спросил, как мы хотим, чтобы он оделся: обычно или... Мы сказали – как ему хочется. И он оделся в белую рубашку, галстук, бело-серые брюки. В Карнеги-холле он предложил нам раздеться в гардеробе и сам заплатил за это. Потом провел нас в лифт, а затем – на положенные по билетам места. Он сидел между нами, внимательно слушая Филадельфийский оркестр, а я вспоминал, как одиннадцать с половиной лет назад, малышом четырех с половиной годочков, в кургузой, горбящейся на спине курточке, очутился он за перегородкой, над которой висела табличка «Вена», и плакал навзрыд... Сейчас он в десятом классе, ему 16, он выпускает газету в 1300 экземпляров... (Когда-то за журнал «Вонзай самокритику» нас потянули в КГБ). Спасибо тебе, Америка... Приехали ребята – после Палермо и Неаполя. Я не помню, чтобы они были так теплы, душевны, приветливы. Мы ездили на Брайтон, где в книжных магазинах купили несколько книг, в том числе и «Книгу жизни» Дубнова; потом оказались в Грин-Виллидж, где люди живут свободно, не стесняясь сексуальных пороков; нас привели в крохотное английское кафе «Чай и симпатия», там было тесно от маленьких столиков – на двоих, на четверых, и пирожные, и взбитые сливки – все было вкусно и безвредно... Дома у ребят следовало произвести перепланировку: прибыла мебель из Франции, ее требовалось расставить...

Ребята – все трое – прижились, вжились в Америку. И мы оба радовались за них...

21.

Мы радовались за ребят, но сами...

О, да, будь мы в Алма-Ате, я не столько бы думал о «Семейном архиве», сколько о пропитании. Да и – думал ли?.. Ведь тут мне вырезали девять лет назад опухоль, от которой я давно бы помер, оставаясь там. А если бы и выжил, то три мои книги так и остались бы голубой мечтой... Мы оба, я и Аня, ни за что не смирились бы с желанием вытеснить из Казахстана всех «инородцев» – так, вероятно, теперь именуют в Казахстане всех не-казахов. Что это была бы за жизнь?..

И однако... И однако... Вспоминается мне Малая Алмаатинка, ее плеск, ее пена, ее играющая солнечными искрами вода... Вспоминаются волжские плесы, розовые на закате, как бы из толстого, уходящего в глубину литого стекла... Вспоминается людская круговерть площади Революции (как там она теперь называется?..), где мы с Аней встречались столько раз... Вспоминается темно-синяя, рябящая поверхность Невы с тонким силуэтом Петропавловской крепости... А главное – русские лица, мужские, женские, детские, стариковские – русоволосые, широковатые, со слегка вздернутыми носами, с широко посаженными серо-голубыми глазами, в джинсах, в пушистых норковых шапках, в юбках, плещущих возле колен...

Мистика... Все это – мистика... Там Горбачева сменил Ельцин, Ельцина – Путин... И учрежден старо-новый герб государства Российского – хищный двуголовый орел, символ имперской власти, ненавистный всем входящим в империю народам, кроме русского... И триколор, учрежденный Петром I, ради своих побед, ради славы России положившего треть населения страны в сырую матушку-землю... И гимн, до сих пор звучащий у меня в ушах: «Нас вырастил Сталин на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил...» На труд и на подвиги... О, Русь!.. Тебе, как и в прежние времена, нужен царь-батюшка, чтобы было на кого молиться и кого проклинать!.. Нет, нет, нет!.. Народ, этот самый любимый мною народ выбрал Путина?.. Нет, не хочу!.. Я там много лет ощущал себя эмигрантом. Но здесь-то, в Америке – тем более... За эти девять лет у меня появились друзья и добрые приятели – Мариус и Саша Шпанер-Брин, с ними смастерили мы последнюю книгу... Тамара Майская, чьи четыре книги стоят у меня в шкафу... Леночка Мескина, для которой петь – радость, как для всех – ее слушать, принимать сердцем идущие от нее волны печали, веселья, грусти... Иосиф Суркин с его удивительным чудо-искусством... Фурштейн, берегущий традиции еврейских, запечатленных в «Сидуре» мудрецов... Мария и Изя, исполненные дружелюбия и отзывчивости, Гриша и Валя Виноградовы, Володя Давидовский с его космическим тезисом Канта (перехваченным, кстати, у Гиллеля, хотя и без ссылки на него: «Не делай другому того, чего не хочешь, чтобы делали тебе...»), Колкеры, Эстер и Борис, мы близки с ними уже много лет... Лена и Давид Левины, заядлые спорщики, но всегда готовые прийти на помощь... Но эта земля, по которой я хожу, не стала моей... Я ничего не сделал для нее, для живущих на этой земле людей...

Я здесь чужой.

Чужой, поскольку у меня иная ментальность, иной язык, иные представления о счастье, о взаимоотношениях между людьми. О, я искренне благодарен за все американской земле, но... Но я и здесь чувствую себя Вечным Странником, Вечным Жидом...

Единственная страна, где хотелось бы мне жить, – Израиль...

Глава пятнадцатая 

ПИСЬМА, ПИСЬМА, ПИСЬМА...

Эта глава состоит в основном из писем, полученных нами с 1992 (вторая половина) по 2000 годы. Письма от родных и друзей – из Казахстана, России, Белоруссии, из Израиля... Они, эти письма, отражают сложившуюся ситуацию – в стране, которая была и остается нашей родиной, а также свое, индивидуальное отношение к происходящему – со стороны каждого из авторов писем. Помимо прочего, любопытно сравнить приводимые здесь письма – по духу, настроению, содержанию – с теми, которые получал я в шестидесятые годы, в эпоху «оттепели»... Письмо, в случае необходимости, сопровождаются данными о том, кем и откуда оно было послано.

1992

Э. Монокрович, Алма-Ата

31.07.1992

Ю.Герту

Оккупация, эмиграция...

Жутью веет от этих слов.

До чего не хотел бы знать я их...

И на кой нам черт пертурбация

Самых важных в жизни основ?

Уезжают друзья, родные,

Милых сердцу все уже круг,

И вчера я едва ль не впервые

Ощутил одиночество вдруг...

Счастья вам! Би хеппи! Лехаим!

Зайт гезунд! Можно даже– ак жол!

Ведь не важно– какими словами,

Важно– что ты в сердце нашел.

Мы вас любим и мысленно с вами—

Для любви нет на свете преград—

Ваши книги останутся с нами

И ваш добрый и грустный взгляд.

Э.Монокрович – метеоролог, мы случайно познакомились в садике возле нашего дома. Стихотворение мы получили уже в Кливленде, оно было написано, судя по дате, в день нашего отъезда из Алма-Аты.

Руфь Тамарина, Алма-Ата

1.09.92

Дорогие мои, вот уж месяц вас нет с нами, но не проходит и дня, чтобы по тому или иному поводу я вас не вспоминала– вам не икается?.. Пришла весточка, из нее ясно, что добрались вы более или менее нормально и так же устроились, слава Богу! Самое трудное– предстоящая операция у Юры...

Целый месяц звоню Володе, но они, видимо, еще на даче, хотя уже осень– попрохладнело, была неделя дождей. Год нынче яблочный и хлопот там, наверное, много... Перезваниваюсь с Морисом Давыдовичем. У него в «Дружбе народов» идет повесть «Кайруан». Конечно, он передает самый сердечный привет! Галина Васильевна велела вам кланяться низко и нежно обнять. Нет слов, как мне вас не хватает и как хочется знать, что у вас! Но когда подумаю, что скоро вы увидите своих и особенно Сашеньку, смиряю себя и радуюсь за всех вас...

И. М., Копенгаген

22.09.92

Дорогие А.П.и Ю.М.! Мы к вам с величайшим почтением. Откуда ? Из Копенгагена, вестимо! Н-да... Жизнь иногда, вы знаете, делает сюрпризы. Вы уехали на поезде, а мы, грустные, поплелись кто куда... Не ве-ри-лось! Как же А-А та без вас? Хотелось позвонить, услышать ласковый голос А.П., глуховатый голос Ю.М. Или сейчас расплачусь... Наверное, все у вас будет хорошо. Только вот души ваши не эмигрантские будут маяться. Находясь здесь, за рубежом, я опять это остро понимаю.

В сентябре 11 мы летим в Москву, а 13-го– в Копенгаген. Остановились у мистера Анегара Маттиассона /он приезжал в Алма-Ату, мы там с ним и познакомились/... Да, тут тоже свои потрясения уже чисто европейского характера. Гуляли по городу, парень какой-то выкатил на колесиках рояль и исполнял на улице превосходные классические вещи. Изумительно!!

8-19-20 сентября мы в Париже, у наших друзей, и это апогей счастья 1992 года. Что писать про Париж... Париж– всегда Париж и он стоит обедни. Вернулись в Копенгаген как в провинцию...

Григорий Горжалцан, Астрахань

30.10.92

Здравствуйте, дорогие Юра и Аня! Получили от вас первое письмо из США. Да, ты прав, Юра, для вас вопрос выезда их Казахстана не был вопросом потери родной земли... Хотя и приросли вы к этой земле крепко. И, действительно, сколько нервов тебе и Ане стоило это решение... Но сейчас у вас все позади.

Ты, Юра, пишешь, что нам также придется принимать решение. Возможно... Но у нас многое иначе. Астрахань– это наша родина. Она– многонациональный город, а значит и нет остроты вокруг нашего происхождения...

Юра Сахаров, Наария, Израиль

24.11.92

Здравствуйте, дорогие мои д. Юра и т. Аня! Чрезвычайно рад был получить первое письмо от вас из Америки. Чуть-чуть взгрустнул, все-таки Алма-Ата немножко ближе к нашему краю, а скорее к сердцу... Однако слава Богу, что вы выбрались из закипающего азиатского котлована.

Обеспокоен вашим неопределенным, неуверенным материальным положением– 270 долларов в месяц– это очень немного /как я понимаю/, едва-едва хватает, чтобы как-то свести концы с концами. В Израиле новоприбывшие получают ежемесячное пособие /а старше 65 лет– пенсию/ с первых дней пребывания в стране, да притом безвозмездно. Но может быть даже и не это главное. Все-таки Америка– это галут, богатый, процветающий, казалось бы гарантирующий защиту многочисленной еврейской общины. Только если Господь Бог «решил» собрать свой народ от краев земли, то он это сделает. А потому да не покажется вам полнейшей глупостью то, что я сейчас скажу. Если вам будет очень и очень трудно и представится малейшая реальная возможность перебраться к нам, не раздумывайте долго, на нас вы можете вполне положиться.

В настоящее время готовлюсь к экзаменам на право получения израильского решаена /т.е. разрешения/ для врачебной деятельности.

Подготовиться достаточным образом не сумел. Много времени и сил занял религиозный ульпан. Над нашей семьей было уже 2 раввинских суда, мы их благополучно прошли, однако так уж было не раз, а затем новый виток хождений по мукам... В данной ситуации единственное, на что способна Анечка, так это играть на улице, и это счастье, ибо бывает гораздо хуже.

Обеспокоены предстоящей операцией. Если почувствуете необходимость, напишите мне, чтобы я молился, вам будет лучше. Недавно случился очередной обстрел северных населенных пунктов Израиля. Из «катюш». Аня с ребятишками ночь провела в подземном убежище. А утром женщины вылезли на поверхность к мужьям и старшим сыновьям, и жизнь снова вошла в нормальную колею...

Вы только не подумайте, мои дорогие, что я в чем-то вас укоряю, другого выхода у вас попросту не было. И очень славно, что вы в Штатах, вдали от нашего родного и искренне любимого до слез Содома. И если даже это трагедия, то трагедия оптимистическая...

Юра Сахаров /фамилия матери/ – сын Гриши Горжалцана и его жены Нонны. Анечка – его жена.

Владлен Берденников, Алма-Ата

2.12.92

Дорогие Аня и Юра! Написал и подумал: эпистолярный жанр плох, потому что тут слова пусты. Как-то ты сказал: смотри мне в глаза. Сказано это было в запале. Смотреть мне тогда на тебя не хотелось. Но ты был прав, слова глаза в глаза– переоценить трудно. Только теперь я не знаю, перед кем произносить эти слова, кого выслушивать глаза в глаза. Было два человека, которые понимали меня и которых понимал я– ты и Павел. Теперь точно так же, как ты, я окружен чужими. Все вроде бы говорят по-русски, но когда русскими словами из уст Вити Мироглова поется аллилу я КПСС, когда из русских слов Морис слагает эпиталаму СЕБЕ, когда по-русски Валерий Антонов убеждает, что лучшего редактора, чем Ростислав, сыскать невозможно, мне хочется, чтобы вокруг заговорили по-китайски– хоть не пойму ничего.

Как-то я писал, что у нас разрушен институт мастеров: уничтожались хранители дедовских секретов, асов-металлистов низводили до уровня подельщиков, разорялись научные школы, инженеров превратили в чертежников, врачей– в знахарей... Но школы мастеров не только хранители традиций, это еще и основа противостояния быдлу. Вот почему, намой взгляд, ликвидировать Твардовского и Шухова нужно было не исключительно потому, что они печатали не те писания и не тех писателей, а главным образом потому, что созданные ими школы учти углубленности и разнообразию мышления в пику официальному шаблону...

Я не был наивен, когда, описывая реформы Рузвельта, восхищался его призывом: скупайте мозги по всему свету– никаких средств не жалейте! Однако я понимал, что рынок и культура вещи мало совместимые. Рынок ориентирован на массовое сознание, потому-то с таким трудом там и рождаются оригинальные мозги...