Текст книги "Семейный архив"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 41 страниц)

Что же касается Мейлаха Миркина, то он остался в Белорусссии после начала Отечественной войны, остался вместе со своей дочерью и четырьмя ее детьми, четырьмя своими внуками... Все они была расстреляны фашистами в июле 1941 года.

Происхождение Миши Миркина по материнской линии выгляд примерно так (подробности отсутствуют).

Прадед Исаак Вольфович Салганик работал в сельскохозяйственной колонии, держал коров, лошадей. Его жена Хая Аврумовна, девичестве Ципенюк, в 1916 году получила паспорт, в котором значилось, что Киевской губернии Васильковского уезда Веприковской волости земледельца Образцовой еврейской колонии дочь Хая Салганик (вероисповедание иудейское, 32 года, род занятий – хозяйство) уволена в разные города и селения Российской империи. Дата рождения Хаи Аврумовны – 1884 год.

Тут можно сделать такое примечание. При Александре I возникло стремление посадить евреев на землю, несколько сот семей откликнулось на это и правительство для них отвело пустопорожние степи в Новороссийском крае. Этот опыт оказался неудачным, но в дальнейшем он повторился уже более успешно. Возможно, Салганики принадлежали к немногочисленным еврейским земледельцам на юге России...

В их семье родилась дочка Эсфирь (1907 год), а кроме нее – старшая сестра Анна и младший брат Абрам.

Первые детские воспоминания Эсфири Исааковны и ее брата связаны с еврейскими погромами. Она вспоминала, как полыхал их дом, а они с маленьким братом прятались в канаве. Речка была красной от крови. Эсфирь Исааковна не могла забыть, как ее мать умоляла на коленях бандита посадить ее мужа на телегу, а не гнать его куда-то с перебитым позвоночником...

Евреи бежали от погромов – сначала в Радомышль, потом в Малин. В Малине родился и рос Лев Иосифович Берещук (род. 1905 году), тут они, Эсфирь и Лев, познакомились, а потом и поженились. В 20-х годах Лев Иосифович, будучи еще мальчишкой, спасаясь от погромов, уехал в Среднюю Азию, изъездил ее вдоль и поперек, пока не осел в маленьком казахском городке Чимкенте, куда перевез семью Эсфири. Они поженились в 1928 году. В 1931 году у них родилась дочка Нэля.

Кстати, старшая сестра Льва Иосифовича Белла потеряла во время войны на фронте мужа и сына, муж другой сестры – Жени тоже погиб на фронте, а Миша, брат Льва Иосифовича, во время войны оставался на Украине и был партизаном. После войны он жил в Ташкенте и очень своим партизанством гордился. А сейчас единственная дочь Миши с дочерью и семьей внучки живет в Израиле...

Семья Берещуков была очень бедная, никто не смог получить образования. Но Лев Иосифович оказался очень способным, учился, подрабатывал репетиторством, много читал. Уехав в Среднюю Азию, работал сначала юристконсультом в какой-то промкооперации, потом профработником, потом бессменным директором созданного им первого в Чимкенте казахского театра драмы... В театре и филармонии Лев Иосифович проработал всю жизнь – до 68 лет.

Довелось ему попасть в пресловутую компанию по борьбе с «космополитами». Его посадили в тюрьму. На допросах его сотрудников укоряли: «Что ты защищаешь этого жида?» Эсфирь Исааковна стояла целыми днями у тюрьмы в надежде его увидеть, когда поведут на допрос. Друг семьи Софья Юрьевна Брезман добилась приема у тогдашнего генпрокурора Шейнина в Москве, и дело было пересмотрено. Он вышел из тюрьмы, имея туберкулез легких, бронхиальную астму, обострившуюся почечную болезнь.

Несмотря на болезни, он был очень жизнерадостным человеком, веселым, любившим шумные застолья... В доме была большая библиотека, ее собирала Эсфирь Исааковна, работавшая раньше в книжном магазине, потом в библиотеке, потом реперткомом в театре.

Лев Иосифович всегда понимал, что происходит в стране, даже когда у многих сохранялись иллюзии. Он ненавидел Сталина и мечтал уехать... Но когда открылась возможность эмиграции, он уже слишком болен. Он умер в 1975 году...

В 1961 году у Вулфа и Нэли Миркиных родился сын Миша.

10. Война Судного Дня

Война Судного Дня началась 6 октября 1973 года...

Как-то в Алма-Ату приехали из Караганды трое моих приятелей, мы пошли в ресторан, стол наш был скромным, а разговор – горяч на всю катушку... Когда речь зашла о ситуации на Ближнем Востоке (было это еще задолго до войны, обозначенной в заголовке), все трое стояли за «справедливость», иными словами – за то, чтобы израильтяне вернули арабам оккупированные территории, чтобы палестинцы возвратились в места, покинутые после Шестидневной войны 19 года... Палестинцы – беженцы, изгнанники, израильтяне – агрессоры, оккупанты...

Допустим. Но теперь, когда были изданы и прочитаны «Дневник Анны Франк», «Бабий Яр» Анатолия Кузнецова, когда мы в «Просторе» напечатали документальную повесть о Матери Марии, вошедшей в газовую камеру, подменив спасенную ею таким образом еврейскую девушку, когда то здесь, то там сквозь официальную пропаганду пробивались ручейки информации об уничтожении шести миллионов детей, младенцев, женщин, стариков – лишь за то, что они бы евреями... Как после всего этого было не задуматься о том, что и евреи должны иметь свой клочок земли... Что и они были беженцы, изгнанники – тысячи лет... Что арабы располагают огромным населением – в полтораста миллионов – и огромными территориями, чтобы приютить какой-то миллион, которому Израиль предлагает компенсацию... Клочок земли, чтобы не повторилось то, что произошло совсем недавно, в самой сердцевине Европы, с ее Луврами, Колизеями, университетами, грандиозными соборами, ее великими гуманистами – может – да, может, может, где гарантии, что не может! – повториться снова – в любом месте земного шара!..

Но с момента образования государства Израили началась война с целью его уничтожения – и продолжается, продолжается... Ведь речь идет не о «справедливом мире», не об «освобождении оккупированных территорий», а об уничтожении... О том, чтобы тех, кто нашел там прибежище, «сбросить в море»!.. Этого не могут – или не хотят – понять арабы, а Европа?.. Она почему не может этого понять? И – помимо прочего – ощутить свою вину перед преданными ею, принесенными в жертву, брошенными – как некогда в Колизее на растерзание зверям – шестью миллионами... Шестью миллионами, превращенными в серый, рассеянный по воздуху пепел!..

Европа... Но почему этого не могли признать мои друзья?..

Итак, 6 октября началась война. Война Судного Дня. Была пятница. Начало самого торжественного и самого священного дня в еврейском календаре. В этот день евреи каются в совершенных за минувший год грехах, просят прощения – у господа Бога и друг у друга, Бог же определяет, какой должна быть жизнь каждого человека в начинающемся году и заносит все это в Книгу Судеб... В синагогах звучит исполненная трагизма молитва Кол Нидрей, повсюду, в больших и малый синагогах, раздается трубный, пронзительный звук шофара... В этот самый день в Тель-Авиве завыли сирены воздушной тревоги, так хорошо знакомые мне с детства, и сирийские войска начали наступление с севера, египетские – с юга... Зная, что те и другие стягивают к границам Израиля свои войска, на этот раз израильтяне, в отличие от Шестидневной войны, не решились на превентивный удар, дабы не возбуждать против себя мировое общественное мнение, и расплата за такое решение оказалась жестокой...

Сирийцы, наступая, далеко продвинулись на Голанах, египетские войска форсировали Суэцкий канал и наносили мощные удары по израильским оборонительным укреплениям в Синайской пустыне. У них был большой перевес во всем – в танках, артиллерии, самолетах, которые им поставлял Советский Союз. В то же время Франция и Англия наложили эмбарго на поставки оружия Израилю. Между тем советские ракеты, направляемые советскими военными специалистами, сбивали израильские самолеты...

Голда Меир, тогдашний премьер-министр Израиля, обратилась к своему народу: «Мы не сомневаемся, что победим. Но мы убеждены также и в том, что эта новая агрессия Египта и Сирии – безумие. Мы сделали все, что могли, чтобы это предупредить... Пока еще есть время, мы информировали дружественные страны о полученых сведениях насчет планов нападения на Израиль. Мы призвали сделать все, что в их силах, чтобы предотвратить войну, но все-таки Египет и Сирия начали наступление»...

В газетах, которые мы читали, говорилось совсем противоположное: «Вчера, после тщательной подготовки и мобилизации резервистов, израильские войска совершили нападение на Египет и Сирию. Ястребы из Тель-Авива совершили новый акт агрессии, бросая всем миролюбивым силам....» Или (сообщение из Каира от собкора «Правды»): «Преднамеренное нападение Израиля на Египет и Сирию является продолжением израильской агрессивной политики, направленной на то, чтобы аннексировать арабские земли и сломить дух арабских народов». А вот заявление Советского правительств октября 1973 года: «Ни для кого не является секретом, что причина создавшегося положения на Ближнем Востоке – экспансионисткая политика правящих кругов Израиля»... И далее: «Советский Союз последовательно выступает как надежный друг арабских государств. И, само собой, «Верные принципам мира и международной солидарности, советские люди горячо одобряют политику Советского правительства....» По вечерам я приникал к транзистору, стараясь сквозь рокот глушилок разобрать отдельные слова, плохо сочленяемые мысленные фразы. Напротив редакции, через площадь, находился книжный магазин, в нем продавались географические пособия, карты. Я попросил карту Ближнего Востока, продавец долго рылся под прилавком, прежде чем ее нашел.

– Последняя, – проворчал он, протянув мне карту, свернутую в трубку. Под его подозрительным взглядом, сопровождаемым усмешкой выгнутых подковкой губ, я чувствовал себя израильским шпионом, не больше и не меньше... Зато в «Просторе» меня ободряюще похлопывали по плечу.

– Не боись, Юра, – приговаривал при этом Николай Ровенский – вспомни, как начиналась Отечественная и чем она кончилась...

Белянинов, Антонов, не говоря уже о Володе Берденникове, поддерживали его, но казалось – никто из них не верит собственным, произносимым для моего утешения, словам...

И было ощущение, что они больше сочувствовали мне, чем Израилю...

По соседству со мной жил Олег Меркулов, писатель, бывший фронтовик. Вечерами мы встречались, шли в садик, присаживались на травку и расстилали перед собой карту Ближнего Востока. На пятый день войны израильтяне остановили сирийцев и начали контрнаступление на Голанах. В пустыне Негев развернулось колоссальное танковое сражение, в нем египтяне были разбиты, черные, обгоревшие танки (так мне представлялось) недвижимо стояли среди желтых песков. Мы с Олегом пытались определить дальнейший ход кампании, чертили стрелки в местах предполагаемых ударов. Олег дополнял куцую информацию, которую вылавливал я из газет, сведениями, услышанными по радио на английском. Он мыслил стратегически, не выражая эмоций. Иногда у меня возникало такое чувство, словно Меркулов был ко мне приставлен, чтобы следить, наблюдать... Но он стремился доказать свою объективность, сообщая, что из Советского Союза в Сирию прибыло 125 самолетов, в Египет– 58, в Ирак – 17...

Единственной страной, поддерживающей практически Израиль, были США. В газетах с осуждением, разумеется, проскальзывали такие сведения: «По сведениям «Нью-Йорк тайме», Соединенные Штаты поставляют Израилю боеприпасы и ракеты. В настоящее время в Вашингтоне обсуждается вопрос о предоставлении Израилю дополнительных истребителей-бомбардировщиков....» Или: «Из Нью-Йорка в Израиль направлена группа «добровольцев» (кавычки – в тексте!) – американцев еврейской национальности...» Или: «Президент Никсон обратился к конгрессу с просьбой одобрить дополнительные ассигнования на чрезвычайную военную помощь Израилю в размере 2,2 миллиарда долларов». Кроме того указывалось, что США уже поставили Израилю около 150 истребителей-бомбардировщиков «Фантом» и «Скайхок» и не менее 350 танков.

Изральская армия форсировала Суэцкий канал и уже находилась в ста километрах от Каира. Мы думали – продвигаясь к столице Сирии, израильтяне возьмут или не возьмут Дамаск... К югу от Суэца была окружена и попала в плен египетская армия – тысячи солдат, измученных жарой и жаждой, бросали оружие и сдавались...

Победа досталась Израилю дорогой ценой – погибло 2500 израильтян... Однако еврейское государство было спасено.

16 октября 1973 года Голда Меир выступила по радио, чтобы напомнить государствам – членам ООН и арабам – почему израильтяне так упорно держатся за то, что взяли в 1967 году. Она сказала: «Не кусочка земли хочет Сирия, а возможности снова направить свои орудия с Голанских высот на поселения в Галилее и свои ракеты против наших самолетов, чтобы под их прикрытием сирийские дивизии ворвались бы в сердце Израиля... Если бы египетские армии сумели победить в Синайской пустыне и двинуться к израильским границам война должна была бы покончить с нами – как с государством и к с нацией...» Теперь, когда враги Израиля, стремившиеся его полностью уничтожить, потерпели поражение, Совет Безопасности принял резолюцию, которая требовала в течение двенадцати часов прекратить огонь... Теперь, на семнадцатый день войны, 22 октября...

Я знал, что уже год или два Саша Воронель находится в «отказе», добиваясь выезда в Израиль. О нем, как и о других «отказниках» сообщали западные радиостанции. Таким же путем мы узнали, что Саня Авербух – да, тот самый, который приехал из Одессы в Караганду, чтобы строить «Казахстанскую Магнитку» в Темир-Тау и поднимать целину, получил разрешение на выезд после бурных, прокатившихся по всему миру протестов, связанных с заключением в тюрьму его невесты, участницы неудачного «угона самолета» из Ленинградского аэропорта с целью перебраться в Израиль... По радио было рассказано о том, что в Израиле на свадьбу Сани Авербуха и Рут Александрович приехала Голда Меир...

В те дни, вспоминая о Саше Воронеле и Сане Авербухе, о Ландау Жовтисе и многих, многих других, я думал, что это – наша победа. Но мне было не по себе оттого, что когда там решалась судьба маленькой, возникшей спустя две тысячи лет страны, я отсиживался Алма-Ате, размечая ход войны на карте, разостланной на зеленой травке...

11. Караганда – Бостон

В памяти у меня навсегда остался такой эпизод.

Будучи в командировке в Уральске, я отправился в гостиничный ресторан пообедать, за мой столик подсел человек лет сорока, среднего роста, прочного сложения, с открытым, приветливым лицом. Стояла мокрая зима, снег, выпадавший утром, к середине дня превращался в липкую, непролазную грязь, и мое настроение было подстать лилово-серому, тяжелому небу, низкому, едва не касающемуся торчащих над крышами телевизионных антенн. Однако на лице у подсевшего за мой столик светилась едва сдерживаемая, прямо-таки лучезарная улыбка, толстые губы его то растягивались чуть не до ушей, то стискивались через силу, образуя тонкую горизонтальную линию...

Видимо, по моему лицу поняв, что я еврей (да и трудно было бы не понять это с первого же взгляда), он рассказал, что подал документы на выезд, разумеется – в Израиль, получил в конце концов разрешение и на другой день, как обычно, пришел к себе на завод, где работал много лет мастером...

– И вы не поверите... Но когда я доставал перед проходной свой пропуск и потом шел по заводской территории... И вошел к себе в цех... Все, все было вокруг совершенно как всегда, обычным, знакомым, но я... У меня было совершенно незнакомое мне, совершенно необычное чувство... Я почувствовал себя – впервые в жизни! – свободным, да – свободным человеком!

На лице у него вспыхнула, засветилась та же счастливая, лучезарная улыбка. Глядя на своего нечаянного собеседника, я отчего-то почувствовал себя нищим...

Однако у Наума Коржавина, когда я, наконец, добрался до его новехонького кооперативного дома на окраине Москвы, я не заметил ни особенного выражения счастья, ни той самой лучезарности на лице. Напротив, напротив... Он был хмур, озабочен, брови насуплены, почти накрывая глаза, пальцы яростно достукивали на машинке статью о Смелякове. Разъяснив мне, что поэт Ярослав Смеляков – личность трагическая, он трижды сидел, но так ничего и не понял, об этом, как о факте, характерном для многих, он, Коржавин, и пишет, не ведая, кто и где статью это сможет напечатать. Наум твердил:

– Уматывать, надо, Юра... Уматывать... Ничего другого не остается...

В комнате, где мы сидели, да и во всей квартире был страшный беспорядок, всюду валялись отстуканные на машинке страницы, какие-то разлохмаченные, со скрепками в уголке, рукописи, книги, альбомы, странички «Хроник»...

– Посиди... Я сейчас закончу... – сказал Наум, ткнув мне в руки только недавно написанную поэму об Абраме Пружинере и что-то еще. За дверью грохотала на полную мощность «спидола» – ее слушала, хлопоча на кухне, Наумова теща, мать Любы, его второй жены. Передо мной лежал альбом «Женщины Израиля», перелистав его, я увидел множество необычайно красивых женских лиц, сочетавших скульптурную выразительность черт, страстность, нежность и залегшую в глубине зрачков библейскую отрешенность...

– Нужно уматывать, Юра, – приговаривал Наум, на секунду отрываясь от машинки и оборачиваясь ко мне...

Мы познакомились в Караганде. Здесь, по старой памяти, называли его не иначе, как Эмка Мандель. Арестованный в разгар борьбы с космополитами в 1948 году, когда он учился в литинституте, через какое-то время, после новосибирской тюрьмы, Мандель на положении ссыльного жил в Караганде, учился в горном техникуме, затем, через восемь лет после ареста, вернулся в Москву и осенью 1963 года, по командировке «Нового мира», приехал в хорошо знакомые места... Твардовский незадолго перед этим напечатал его стихи, в «Советском писателе» вышел тоненький сборничек «Годы» – первая книжка за 20 лет работы в поэзии, как сообщалось в аннотации.

Здесь, в Караганде, Геннадий Иванов, главный редактор «Комсомольца», печатал его стихи, Миша Бродский учился с ним в техникуме, Володя Берденников носил свои юношеские опусы в редакцию областной газеты, я же увидел Наума Коржавина в первый раз – не Эмку, не Манделя, – поэта Наума Коржавина, именно так он вошел в мою жизнь.

У него было круглое, блином, лицо, пухлые губы, пухлые веки за толстыми стеклами очков. И в лице, и в расплывшейся фигуре было нечто бабье. Остановившись посреди улицы, он, морщась, начинал вправлять мучившую его грыжу. Он был одет в прорезиненный плащ, словно скроенный из негнущихся листов фанеры, – защита от нудных осенних дождей, от холодного степного ветра, может – и от снега. Вид у плаща был такой, как если бы он носил его, не снимая, по крайней мере три четверти года. Вдобавок у него была привычка – ухватить собеседника за пуговицу и крутить ее, пока не кончится разговор... Но при всем том, сквозь не всегда вразумительное бормотанье, сквозь присущие на Руси каждому смертному, но с какой-то особенной ласковостью произносимые матюжки, сквозь простейшие желания – куда-то сходить, кого-то повидать, хоть немножко заработать – на радио, телевидении, чтоб хватило на обратный билет, на гостиницу, на завтрак в буфете, – сквозь все это, как сквозь стекло электрической лампочки, били лучи, ярко и далеко освещавшие все вокруг. И пока эта лампочка горела, хотелось возможно больше увидеть, разглядеть, запомнить... Однако свет, из нее исходивший, мешался с тьмой, которую и Наум не мог рассеять...

Помню, как-то раз он пришел к нам в отделение Союза писателей на очередную «среду», послушал, почитал свои стихи, а потом, когда все разошлись и осталось пять-шесть человек, мы, заперев дверь, атаковали его вопросами:

– Что вы там, в Москве, смотрите?.. Устроили из литературы футбол, перемываете друг другу кости... На что тратите силы – чтобы доказать, что Кочетов мерзавец?.. Это и так ясно. А тем временем сталинские наследнички продолжают «володеть и княжить», особенно на периферии, ЦК, обкомы, райкомы, редакции партийных газет – всюду они и только они, живому слову к читателю не пробиться...

– Погодите, ребята, не лезьте в бутылку... Чего вы от меня-то хотите? Что предлагаете?..

– Ломать все к чертовой матери!.. – шумели мы. – Гнать сталинистов!..

Наум только слушал, втянув круглую голову в плечи, только моргал, растерянный – то ли от нашего напора, то ли от ощущения огромной, трудно преодолимой дистанции – между нашей наивностью и не так-то просто открывшимися ему истинами...

– Ломать, гнать, крушить... Хотите устроить жизнь по-новому, да ведь средства-то у вас старые... Средства, методы...

Мы спорили, бушевали, а он твердил свое:

– Вся суть именно в средствах. Каким должен быть рай – с этим в основном все сходятся, да какой дорожкой к нему идти – вот в чем дело...

То было время, когда всюду, куда я посылал свой роман «Кто, если не ты?..», он был отвергнут. Прийдя к нам домой, Наум подарил нам свой сборник «Годы» с надписью: «Анечке и Юре Гертам от Эммы Манделя с пожеланием успехов и выхода из трудного положения. Н.Коржавин (т.е. Эмма). 8. IX. 63 г.»

Ему принадлежали строки, облетевшие всю Россию:

Можем строчки нанизывать

Посложнее, попроще,

Но никто нас не вызовет

На Сенатскую площадь...

А мы искали, мы жаждали найти свою Сенатскую площадь, только где было ее найти?..

Он писал:

Так пусть в стихах, в основе кладки

Лежат, не прячась в них ничуть,

Не частности, не недостатки—

Противоречья. Порох. Суть.

Да, да, – думали мы, – именно так – не формалистические выкрутасы, не холуйское искусство, не «высокие истины» вне времени и пространства, а вот это: «Противоречья. Порох. Суть.»

Он писал:

Ни к чему, ни к чему, ни к чему полунощные бденья

И мечты, что проснешься в каком-нибудь веке другом.

Время? Время дано. Это не подлежит обсужденью.

Подлежишь обсуждению ты, разместившийся в нем.

Ты не верь, что грядущее вскрикнет, всплеснувши руками:

«Вот какой тогда жил, да, бедняга, от века зачах».

Нету легких времен. И в людскую врезается память

Только тот, кто пронес эту тяжесть на смертных плечах.

Да, это были наши мысли – кто, если не ты, и когда, если не теперь?..

И будет жизнь. И будет все, как надо:

Довольство, блеск, круженье при дворе...

Но будет сниться: снежная прохлада,

Просторный воздух... Сосны в серебре...

Так он писал в «Невесте декабриста» – и все это были наши ощущения... Нет, никому из нас не мечталось «жить, как надо», в довольстве и блеске... Мы хотели единственного – облегчения и счастья измученной нашей родине, России... И готовы были ради этого на все...

И вот теперь, спустя десять лет, он говорил мне: «Надо уматывать...»

Он, Наум Коржавин...

Для меня это было катастрофой.

Уехали Белинков, Галич, Некрасов. Теперь – Наум...

Я не знал более русского, более российского поэта... Кроме разве что Твардовского...

Ну, а сам я?.. Разве я мог отделить себя от России?.. Разве я не мыслил себя всегда как малую частицу ее плоти, ее крови?.. Разве жизни моих дедов и прадедов, моего отца, его брата, сестры не были сплетены с ее историей, ее муками, ее трагедиями?.. Разве письма, которые я получал и продолжал получать по поводу моего романа, не означали, что мы – люди этой страны – дышим одним воздухом, одной тоской, одними надеждами?.. И вот так – взять и перерубить – не веревки, а тросы, стальные тросы, которые связывают меня с этой страной?..

Нет, что до меня, то я останусь... Останусь – несмотря ни на что...

Мне не понравилась последняя поэма Наума «Абрам Пружинер». Он, Абрам Пружинер, был виноват в разразившейся в России революции?.. А раньше, в стихах, связанных с коллективизацией, с голодом, с неисчислимым количеством жертв?.. «Пока молчу – та кровь на мне!..» Я понимал, что и то, и другое рождено совестью, сознающей свои грехи, совестью страдающей, кровоточащей... Но винить народ, весь народ...

Я долго ждал автобуса, воздух был сырой, зябкий, он сочился за шиворот, заползал в рукава... С деревьев капало, дорога была, как загустевший коричневый кисель... И мной владело настроение подстать погоде. Уже темнело, зажигались окна, шары тумана клубились вокруг уличных фонарей. Наступил час пик, в автобусе, в метро было тесно, люди стояли в проходах, прижавшись, притиснувшись друг к другу, но мне казалось – я один в целом мире, вокруг меня пустота, пустота...

12. «С чужих ветров...»

Здесь мне хочется рассказать об одном из весьма заурядных для тех лет эпизодов... Заурядных... Но из таких эпизодов и состояла наша литературная жизнь.

После выхода романа «Кто, если не ты?..» прошло десять лет. Роман «Лабиринт» и сатирическая повесть «Лгунья» лежали в столе без надежды на издание. Тем не менее я продолжал писать, занимался переводами... В 1973 году, после свержения Шухова, в журнал пришел новый редактор, который, будучи главным редактором Алма-Атинской «Вечерки», никакого отношения к литературе не имел, зато для ЦК КПК являлся беспрекословным исполнителем любых «указаний»... Но дело заключалось не только в Кунаеве, который был тогда первым секретарем ЦК и фаворитом Брежнева. Ларина поставил главным редактором журнала Владислав Владимиров, занимавший должность помощника Кунаева...

Всего-навсего – помощник... И только... Но в его руках сосредоточилась такая власть, которой не имели ни первый секретарь Союза писателей, ни директор издательства «Жазуши», ни председатель Комитета по печати.

Залихватский журналист, он хотел стать «ведущим писателем» в республике, а пока одних литераторов гладил по головке, других стремился уничтожить... Достигалось это простым способом: в доклад Кунаева на каком-нибудь «ответственном» совещании вписывались несколько строк – и судьба писателя, редакции, журнала, газеты, института бывала решена.

Несколько лет назад я услышал о трагической истории мальчика, который, узнав, что мать изменяет отцу, покончил с собой. Взрослые жили своей жизнью, ребенок для них становился обузой, балластом... Повесть, которую я написал, так и называлась: «Третий-лишний».

Наш новый главный решил ее напечатать. Как я впоследствии понял, не слишком замысловатый план сводился к тому, чтобы, напечатав повесть, расколошматить ее и вытурить автора из редакции... Повесть появилась в «Просторе», а через неделю «Вечерка» напечатала на нее разгромную рецензию за подписью «В. Владимиров».

Мне сочувствовали. Последними словами ругали Владимирова. Но никто не мог представить, какой из создавшейся ситуации у меня имеется выход... Я тоже его не видел. Я понимал: на моей литературной судьбе поставлен крест. И тут дело не только во Владимирове («Нет Бога, кроме первого секретаря ЦК КПК Кунаева, и Владислав Владимиров – пророк его»), это расплата за мой роман... Теперь, когда был свергнут Хрущев и понемножку восстанавливалось «доброе имя» Сталина, мой роман являлся уликой... Уликой... Уликой – в чем?.. Точных формулировок не могло быть, зато подразумевалось... Подразумевалось многое...

Я знал, что никто это не напечатает, но я просидел за машинкой всю ночь, отстукивая «Ответ критику Владиславу Владимирову (по поводу его рецензии «Вдоль обочины», напечатанной в «Вечерней Алма-Ате» 19 ноября 1974 г.)».

«Я внимательно прочел Вашу рецензию на мою повесть «Третий-лишний». Она удивила и даже обескуражила меня. Откуда такая желчность, такой издевательский тон, такая ненависть, желание любыми средствами, вплоть до грубейших передержек и подтасовок, скомпрометировать мою повесть?

Вы пишете: «Сюжет новой повести Ю.Герта немудрен. Он и она. И еще «третий-лишний». Судя по всему, сюжет Вас не удовлетворяет. Но как быть, если предмет повести– семья? А семья, при современном утверждении моногамной формы брака, именно так и образуется: он, она и дети?..

Да, проблема воспитания детей и подростков– одна из важнейших. Не даром так волнуют общественность факты, связанные с покалеченными судьбами детей, которые не сумели противостоять вредным влияниям и встали на путь хулиганства, разбоя, оказались в исправительных колониях, на скамье подсудимых! Пусть таких– в процентном отношении– немного, но ведь литератора волнуют не проценты, а человеческая жизнь– каждая, неповторимая, единственная!

«Пошлый адюльтер», пишете Вы. Но дело не в этом. Ваше целомудрие оскорбляет изображаемый в повести адюльтер. Ну, а существование в нашем обществе матерей-одиночек, а дети, отдаваемые матерями в «дом малютки»– это не коробит Ваше нравственное чувство? А распадающиеся семьи, разводы?.. Главное, чего мне хотелось, это взглянуть на «адюльтер» не с позиции «его» или «ее», а с позиции ребенка. Ибо ему-то в конечном счете принадлежит высший суд, хотя чаще всего и суда никакого он не совершает, он только ожесточается сердцем, вера в самых близких, самых любимых людей может угаснуть в нем, и не известно, чем дальше в его судьбе обернется все это...

В рецензии вы избегаете говорить о главном, ради чего и написана вся вещь. Какую цель Вы этим преследуете? Не в том ли она, чтобы дополнить образы повести еще одним, сотворенный на сей раз уже Вами?Я имею в виду образ автора...

Вот он:

«В степень духовного бытия и нравственно ценных человеческих поступков Ю.Герт возводит ползучий эмпиризм мещанского быта, стремясь выдать пошлый адюльтер за наивысшее проявление счастливых людских страстей...»

«Ю.Герт понаторел в иных описаниях и рад бы втиснуть под видавшую виды обложку «Простора» все гоголевские лужи, да жаль время действия в повести зимнее...»

«Неисчерпаемо-муторны краски, которыми Ю.Герт мажет старшее поколение в повести, густо засаженной дремучими зоологическими дебрями, где тихо, молчаливо процветают самые дикие и низменные инстинкты...»

И т.д.

Но этого мало: оказывается, своих героев это чудовище Ю. Герт «конструирует по схемам, схваченных с чужих ветров концепций».

Вот она, кульминация Вашей мысли! «Чужие ветры»– не больше не меньше! Но какие же, позвольте спросить? Откуда, из каких сторон или стран дующие? Пока Вы, «понаторев» в ругательном жаргоне, лепили образ Ю. Герта из грязи, Вы еще стремились как-то «аргументировать», подкреплять одно ругательство другим. Но здесь и аргументы не требуются! «С чужих ветров»– значит: Герт– «чужой», «не наш человек», значит– «ату его!..»

Я правильно Вас понял?

Но теперь постарайтесь и Вы понять меня.

Вы переоценили свои силы.

Вы думаете, что в Ваших руках– дубина, которая может свободно гулять по головам литераторов– сегодня по моей, завтра по чьим-то еще! Но дубина, при всем несовершенстве и старомодности этого вида оружия, способна еще вызывать некоторое уважение: чтобы оперировать ее увесистой мощью, необходима действительно сила– однако больше той, которая дается простой наглостью, невежеством, попранием элементарных правил человеческого, не говорю уже– литературного общежития.