Текст книги "Семейный архив"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 41 страниц)

Однако я полностью поддержал Галю, а потом прочитал свой фельетон «Божественная комедия», в которой изображены и Шекспиры, и Роберт Кин, и все три нимфы... Я произвел полнейший ажиотаж. Никто не ожидал от меня такого трюка. Сначала все недоуменно переглядывались, потом удрученно молчали, потом принялись безудержно хохотать...

21 февраля. Сегодня был вечер в школе. Сегодня я ощутил, что Галя—это что-то замечательное, великолепное. На вечере была Кузнецова, она и ее подруга (по словам Кузнецовой, прогрессивно настроенная девушка) – хорошие, умные и т.д., но они говорят: «Самое порочное в нашем поколении? Гм... Невежливое отношение к старшим. Что?.. По-вашему не так?.. Ну, знаете ли...» Короче, хорошо учись, слушайся папу и маму, люби Пушкина...

Сегодня после пятого урока меня вызывают два типа, они хотят ставить у себя в пединституте «Дядю Сэма» и просят разрешения и помощи. Сегодня в 2 часа я должен быть в пединституте. Прихожу. Все расселись, я читал текст...

28 февраля. Вчера мы втроем совершили следующий подвиг.

Дело в том, что несколько дней назад мы отправились в горком ВЛКСМ, пришли к инструкторам и заявили: «Современное положение женщины такое-то и такое-то. Какова точка зрения партии по этому вопросу? Вот вам 5-6 фактов...» Инструкторши пробормотали нечто невразумительное и посоветовали обратиться к одному, как мы поняли, из секретарей, весьма важному в горкоме лицу – товарищу Кусову.

Кусов, которого мы атаковали вчера, маленький, энергичный, говорящий тихим, спокойным голосом человек, отвечал нам по пунктам. Смысл его речей таков: женщина может быть избрана в Верховный Совет, она может занимать различные посты и должности, но при всем при том она должна варить компот, штопать носки и создавать домашний уют. Руководящая роль в семье принадлежит мужчине. Экономическая же зависимость в семье должна быть уничтожена факторами морально-этического порядка.

Просветленные, мы ушли.

2 марта. До нас доехало, что ни написать сатирическую пьесу, ни поставить ее мы не успеем – за то время, которое осталось до экзаменов. Да и экзамены на аттестат зрелости – тоже не хухры-мухры... Но материала у нас в руках скопилось порядком, жаль его выкинуть на помойку... И мы решили, что напишем доклад. Чем сейчас и занимаемся мы с Шуркой Воронелем. Составляем план доклада о молодежной обывательщине, к вечеру, который состоится 13 или 14 марта. После доклада, построенного в острейших выражениях, будет Маяковский, потом выскочит Погост, девятиклассник, с розочкой в петлице, и споет «Всюду для нас блеск женских глаз», и если доклад дойдет до сидящих и внимающих, его сами сгонят, а нет – наши устроят инсценировочку...

Доклад решили назвать по-маяковски: «Вонзай самокритику!»

7 марта. Когда я достаю неожиданно интересную книгу (давно не было!), о которой ничего не знаю, о содержании которой только догадываюсь, у меня буквально «дрожат руки», еда и все прочее летит к чертям – сесть и читать. Обычно при чтении разочаровываешься, но я говорю о первом этапе.

Вот такой книгой, непрочитанной, о смысле которой я лишь догадываюсь, является Галя. Она интересует меня все больше. Что за человек? Какова ее «суть»? Как жила, как живет, какова она в «мышлении и бытии»?

8 марта.

Эта лампа, этот вечер,

Этот длинный зимний вечер...

Злобно воет в печке ветер—

Не понятны ветра речи...

Тени четкие на стенах,

В тусклой лампе– дрожь огня...

Тишина во всей вселенной—

Многодумье у меня.

Как прекрасна, как огромна

Спит земля! А средь равнин

В небе, черном и холодном, —

Романтичный лунный блин...

Не для тихости сомненья,

Не для шопотных страстей

Дышит наше поколенье—

Самых юных из людей.

... За столом, с листом бумаги,

Ветра слушаю прибой—

Сердце бьется в злой отваге—

Рвется в бой!

14 марта. Воскресенье. Неделя промчалась. Не «существовали», а жили. Жили! Не ходили в школу, стояли в очереди за мукой, писали доклад «Вонзай самокритику!», таскались по горкомам, защищая право на его прочтение, три раза спорили с директором, который – по трусости – был против, жали друг другу руки от радости, что все-таки в конце-концов разрешил, дружно волновались и забывали об уроках. Два раза Галя с Аней были у меня, переписывали доклад и тезисы к нему. Ни разу не ложился раньше часа ночи. В общем, все было исключительно, непередаваемо великолепно.

Итак, доклад, очень остро, эпатирующе написанный, переписан и разрешен всеми положенными инстанциями – горком, райком, директор...

Вчера. 13 марта. 9 часов. Вечер начинается. В нашем школьном зале свободных мест нет, он весь заполнен – от первого до последнего ряда. Но я не доволен: мало!

На сцене – стол, за ним трое: Воронель, Ефимов и я.

Вступительное слово – пародию на торжественные доклады о «высоком моральном облике советской молодежи» – произносит Гришка. Он нервничает и в неудачных местах громко и сердито топает ногой. Но вот он кончил. Поднимается Венка Ефимов и выходит на середину авансцены...

Если тебе «корова» имя—

У тебя должно быть молоко и вымя!

А если нет ни молока, ни вымени—

Черта ль в твоем коровьем имени!

Зал слушает, в полном недоумении, эти не слишком известные стихи Маяковского. Венка читает их артистически, вскинув правую руку и выделяя каждое слово...

Если тебе «комсомолец» имя—

Имя крепи делами своими!

А если гниль подносите вы мне—

Черта ль в самом звенящем имени!

Зал оглушенно молчит, но на некоторых лицах видны улыбки.

За Ефимовым поднимаюсь я.

– Конечно, – говорю я, – вы заранее зеваете перед докладом Но на этот раз мы не собираемся морить вас положительными примерами...

Слава, слава,

слава героям!

Хватит, довольно им воздали дани—

Теперь поговорим

о дряни!

И так далее. От Маяковского – к нашему времени. В частности о «филатовщине»: у Фадеева в «Молодой гвардии» есть такой персонаж – Валя Филатова, подруга Ули Громовой, она говорит, что может быть, как Уля, она любит уют, тепло, занавесочки на окна гераньки, любит тихую, спокойную жизнь и ни во что за ее пределам не хочет вмешиваться... Валя Филатова, «филатовщина» – образе современного мещанства...

Потом шли примеры из школьной жизни, речь шла о пассивности общественных вопросах, о пошлых вкусах, обывательщине, взаимоотношениях между... Говорили, что читал я потрясающе плохо, монотонно, еле слышно, и однако сам стиль доклада вывез. Тишина был полнейшая. Слушали. Там, где нужно, смеялись. А мне казалось, страшно ору и читаю замечательно. Правда, глотка у меня пересохла, но я «был спокоен, как пульс покойника».

Кончил.

– Записки! – объявил Ефимов.

Одна за другой начали шлепаться на стол свернутые в трубочку бумажки. Воронель решает отвечать первым. Берет пачку записок об оперетте.

– Вот здесь какое-то узколобое толстозадие заявляет... Может уходить и не слушать, если оно не способно понять...

Подбегает Галя, сует записку: «Сашка, так отвечать нельзя!» Но что мне-то делать с этой запиской, вложенной мне в руку, и с Сашкой?.. Наконец, он кончает. Я встаю и отвечаю сразу, без подготовки на 5-6 записок: «Почему, отрицая оперетту, вы написали«Дядю Сэма»?..», «Что такое любовь?», «О чем вы мечтаете?», «В чем культура советского юноши?»... Встает какой-то парень в очках.

Говорит пошлости о том, что в оперетте публика отдыхает. «Мы должны построить на основе Кальмана свое...» Ему хлопают, хотя как это следует понимать – «на основе Кальмана»... Одна из записок: «Не ошибусь, если выражу мнение всех присутствующих: ваш доклад – пощечина общественному вкусу. Побольше таких докладов, товарищи!» А одна записка: «Не вам осмеивать композитаров!»Так и написано – через «а». Прочитав чью-то записку, отвечаю в таком стиле: «В оперетту ходят смотреть на то, что скрывается под слишком короткими юбочками!» На сцену мчится директор. В зале гул. Шурка еще более резок и груб... Директор кричит ему: «Опозорил школу!» И – уже с трибуны: «Герт правильно сказал – оперетта должна быть создана нами!...»

Еще десяток записок. Директор требует: хватит!

Кончаем. Венка Ефимов объявляет перерыв на три минуты: «Записывайтесь в прения по докладу!»

Началось.

Вышел Шомин. Косой пробор и сверк в глазах. Ай да Шомин!.. Он говорит о сугубо положительном, опираясь на литпримеры, плюет на реальную жизнь и утверждает, что ничего такого, о чем сказано в докладе, на самом деле не существует. Ему хлопают. Шомин кончает призывом искать мудрость жизни в 20-ти «Правилах поведения для учащихся».

– Порет пошлость! – ругаюсь я.

– И такую сухую! – поддерживает присевший к столу Кортиков.

К трибуне подходит Галя Макашова. Бурно дышит. Мне: «Буду говорить о Шомине!..»

Потом – Аня Павловская. Потом – Кузнецова, Мочалин – против нас. В том смысле, что вокруг нет ничего плохого, и вообще... Выступает пославшая записку о «пощечине» – студентка пединститута Сарычева. Любит Маяковского...

Директор прекращает прения. Очень неприятно, что мы дошли до грубых выражений. Утешает одно: все сказанное – правда. Потом думаем, сбившись в кружок – человек 10 из Ленинской, из нашей, откуда-то еще: что же дальше?..

До 2-х часов ночи бродим по улицам с еще одним дельным парнем из Калининской, Цейтлиным, он любит Маяковского, ругает меня читку и хвалит доклад. Я же, в общем, доволен. «Дали по мозгам»

А сегодня иду – слышу: две девицы, одна рассказывает другой: «Мальчишки говорят о «Филатовщине». Это в «Молодой гвардии есть такая мещанка Валя Филатова...» Больше ничего, проходя мимо я не расслышал. Но главное – говорят!

18 марта. Вернулся из тюрьмы Виктор Александрович, муж тети Муси, дряхлый и страшный. У него было пять лет – кажется, за растрату, до того он работал бухгалтером. Его актировали по здоровью. Но дело не только в этом: он алкоголик, с ним тетя Муся мается всю жизнь. А прогнать не может: стар, куда ему деваться?.. Но главно как ни странно, она его – любит...

21 марта. Галя смеется вызывающе: «Что, вам не смешно?.. Ну пускай. А вот мне смешно – и я смеюсь!...» И вместе с тем – спрашивает глазами: «Не глупо ли, что я над этим смеюсь?»

Она увлекалась геологией на Урале, имела большую коллекцию горных пород. Ходит на лыжах, катается на коньках, занимается легкой атлетикой. Хотя читала, как не хочется это говорить, не весьма много дельного. Но умна и меня боится. Морда у меня, видно, всегда идиотски глубокомысленно-серьезная. Скучен я. «Слушай, давай без провожаний», – сказала она мне, когда мы однажды вышли от Гришки. У Воронеля она сразу почувствовала истинную атмосферу: «Сморят, как на породистую английскую лошадь».

Год назад у нее умер отец. Живет с матерью, в общежитии мединститута, мать – библиотекарь. Видимо, дочка Вандербильдта обладает большим количеством долларов, чем Галя.

25 марта. Мы решили в дополнение к докладу издать журнал. Пускай в нем продолжится дискуссия. Приходили Галя и Аня, принесли кое-какие материалы для журнала, завтра он должен быть напечатан, Это журнал против «филатовщины».

Вечером с Шуркой Воронелем и Гришкой отправились в Калининскую. По уверениям нимф, там находятся какие-то сверхгении, которым ничего не стоит расшибить все наши теории. Недавно нам вернули один экземпляр доклада с «калининскими» поправками, отзывами, рецензией. Все страшно глупо. Тем не менее, мы вечером были в Калининской. Первая встреча – с давним одноклассником Синягиным (когда-то мы с Гришкой учились вместе с ним):

– Вы против оперетты?... А советская как же?..

Пришлось в сотый раз повторить, что мы против «венской», что нужно новое, современное искусство – во всех областях, в том числе и в оперетте...

Потом нас потащили в пионерскую комнату, где собралось несколько ребят, во главе с великим Вилом (ВИЛ – Влад. Ильич Ленин), о котором столько говорили нимфы. Это лобастый, широколицый, узкоглазый дэнди с галстуком, говорит чрезвычайно спокойным, уверенным тоном, стремясь быть авторитетом. В кругу девчонок – джентльмен, в кругу мальчишек – весельчак, то расскажет соленый анекдот, то выкрикнет похабное словцо. В пионерской снова спорили: «Как же без оперетты, без отдыха, без смеха? Вы слишком увлекаетесь политикой...» Или: «Надо развиваться во всю ширь, читать и «Анти-Дюринг», и «Монте-Кристо»...» Но спросите кого-нибудь, читал ли он «Анти-Дюринг»? Нет. А «Монте-Кристо»? Да...

26 марта. В 9 вечера собралось человек 15 – 16 у Гришки – из Калининской, из нашей, из Ленинской. Был и Вил (он гораздо больше понравился мне в этот раз), и Илья Нахимов, о котором ходит слава первого ученика и в которого влюблены все девчонки. Он с апломбом порол разную чепуху, намекал, что ему – не то что всем нам – жизнь тяжело дается, и т.д. Потом я спрашивал и Галю, и Аню: почему он считается гением? Галя: «Какой он гений? Обыватель!» Аня: «Нет, он все-таки гений!» Все, что оралось в Калининской на вечере, было выорано здесь, но я предпочел просто сидеть на столе, болтать ногами и предаваться созерцанию. За все отдувались Шурка, нимфы и Макаров с Витковским – наша «смена», девятиклассники, тоже написавшие «тезисы» в таком духе: «Дружба – это гармония интересов, от пола не зависит, а пальто следует подавать взаимно».

Самое главное: вчера допечатали на машинке журнал. Успех иметь будет, конечно, только я не доволен: и плохо, и мало, всего 18 страниц.

Позавчера долго сидела Галя. Говорили о Низами, о политике, о «Русском вопросе» Симонова, о Хачатуряне. Потом пришли Гришка, Шурка, сидели, переписывали журнал.

Вчера была городская школьная олимпиада, мы выступали на ней с «Дядей Сэмом», неплохо. Фотографировали одну сцену для «Волги».

30 марта. День рождения отца.

31 марта. Мы с Шуркой сочинили серию писем от имени неких девиц и «вьюношей», возмущенных нашим докладом, опубликовали в журнале эти письма и ответы на них. Мистификация удалась блестяще. Забержинский читал письма и восхищался: «Какая умная девушка!..» Галя принесла мне, т.е. вернула Фурье, Энгельса, еще что-то п философии – при нем, и он был потрясен... Аня тоже читает «Анти Дюринг», уже добралась до середины. Но замечательней всего, чт Гришка начал «Анти»!.. Правда, пока дошел всего до 50-й страницы но я не теряю надежды...

3 апреля. Тридцатого марта Погост показал номер нашего журнала директору школы. На другой день тот вызывает меня к себе в кабинет;

– Что это за журнал?.. Я тебя накажу!.. Завтра же все экземпляр – на мой стол!..

Я вышел, на ходу читая «рецензию» Ивана Митрофановича, нашего литератора, на номер журнала. И потом весь урок геометрии вспоминал все ругательства, которые когда-нибудь слышал, и за их недостатком изобретал новые. Он пишет, что мы сами говорим о пошлости, чтобы специально говорить пошлости, и что оперетта, разрешаемая правительством, не есть неполезная вещь, и что подобные журналы могут издаваться только с разрешения Обллита, и т.д. Гениальная, неуязвимая тупость, которую безнадежно пытаться пробить. Ни одного аргумента, ни одной мысли!

Мы впятером решили проводить тактику обструкции по отношению к директору и распространять насколько можно журнал.

Однако на следующий день Витковский и Макаров, девятиклассники, наша «молодая смена», вдруг становятся ренегатами и заявляют:

– Мы против журнала... Слишком резко... Никого не убедите, только разозлите...

«Олл-райт», – говорим мы втроем и доказываем, что резкость журнала на 70 процентов ниже, что одного доклада мало, чтобы раскачать «филатовщину», никто не станет слушать медоточивые речи: резкость гарантирует внимание, содержание – понимание,..

Вечером переписываем один экземпляр журнала /несколько хотим утаить от директора/, и Гришка относит директору журнал. Как ни странно, тот настроен мягко, говорит: «Исправьте и можете пускать»... Что с ним случилось?.. Но наши градусы повышаются, все впятером вопим, радуемся и составляем, сойдясь у меня, планы на воскресенье: собрать 30 человек из разных школ у Гришки, прочесть журнал и т.д. В общем – устроить Вальпургивую ночь! Олл-райт!

Сегодня приходила Галя. Вчера у нее в классе несколько часов спорили о журнале. Сегодня должно было состояться обсуждение в классе у Ани, но, кажется, все ушли – в знак протеста. Значит – в цель. Значит – прямой наводкой. Их школа решила выпустить свой журнал нам в ответ. Это будет интересно!

Сегодня спорили с Шоминым. Он понял письмо-пародию на свои слова о 20 правилах для учащихся, «золотом сердце учителя» и прочие славословия нашим «Филатовым». Но спорить с ним надоело. Только теперь понимаю, на какой твердой, здоровой почве – наши взгляды!

В классе развернулось движение против нас. Но какое? Каждый, кроме Кортикова, за, но все – трусы, ведь пошлость – не новость и не требует храбрости...

Итак, у меня долго сидела Галина. Вероятно, в классе она несколько изолирована, кое-кто называет ее «белой вороной». После школы она едет в Ленинград. Шурка тоже. И Аня, и я. Вернее – хотим ехать. И рады тому, что будем вместе, и тихо мечтаем, что университет нужно будет поднять, развернуть ту же борьбу в новых формах и масштабах. И пускай это станет лишь прологом к дальнейшему...

10 апреля. Несколько дней назад Аня вдруг сообщила, что в райкоме – или обкоме комсомола, не помню, крайне враждебно настроены по отношению к нашему «фронту», и грозят, и – мало того! – за мной и за Шуркой следят... Разумеется, всех нас это известие весьма позабавило. Пока в конкретных формах оная враждебность не проявляется. А что до слежки... Это уж явно из области перевозбужденной фантазии.

18 апреля. Среди недели приходила Галина. У нас кто-то сидел, тетя Муся хворает, мы ушли в степь, вдогонку нам несколько мальчишек матом выразили удивление нашему преступному хождению вдвоем. Болтали о разном – о немецкой военной идеологии, поэзии Алигер, лирике. По ее словам, дома положение мало благоприятное для радужных надежд. Деньги... «К чему приводишь ты сердца людские, заветный голод к золоту...» В общем – паршиво. Идиллическая картинка о Ленуниверситете – стиль Феокрита.

В пятницу, пользуясь тем, что директор на время уехал, Макаров собрал человек 40 из четырех-пяти школ города и провел что-то вроде гришкиных суббот.

20 апреля. Вчера не мог высидеть дома. Мчусь в библиотеку, сижу за Радищевым, оглядывая всех входящих, наконец – она! Я высиживаю еще 15 минут, но смысл строчек до меня не доходит. Я подхожу – как хорошо, что рядом свободный стул! – и сажусь. Бросаю один-два взгляда на ее никнущую над физикой голову – и успокаиваюсь. Проходит полчаса, пора сдавать книги – библиотека закрывается. Мы выходим. Несколько кварталов нам по пути. Она спрашивает:

– Ты торопишься?

– Нет. А ты?

– Тоже. Только давай свернем.

«О гордый дух, и ты склонился в прах!» Я могу с Воронелем идти всюду, а с ней – нет! Она боится пошлых разговоров. Как глупо. Причем вдвойне: раньше Трумен станет коммунистом, чем эти разговоры будут иметь под собой почву. И потом – ведь как хорошо делать открыто, не стыдясь, не боясь – все, что хочешь, чувствуя, что ты делаешь именно то, что тебе хочется...

Мы идем к крепости, сворачиваем, пересекаем трамвайное кольцо и выходим на Стрелку. И вот – огни Волги, никогда не надоедающий, негромкий плеск воды, бесконечность воды и неба, и ты сам растворяешься, погружаешься в это – единое, слитное, нерасчленимое...

Она чем-то раздражена, ей хочется чем-то уколоть мое самолюбие, но я решил держаться на оптимистических позициях – и когда речь идет о будущем, и когда мы говорим о современной литературе... В одиннадцать расходимся. Луна отчаянно лунит. Я трезв, как после стакана нарзана.

1 мая. Вчера вечером читал Ибсена и писал стихи. Вдруг влажны весенним ветром после суши влетает Галина. Прямо со спортивно эстафеты. Глаза горят. Волосы растрепаны. От нее так и ароматится озоном, свежестью, чем-то молодым, сильным, красивым. Сбивчиво рассказывает об эстафете. Они – ленинцы – первые. Успех. А мне обидно. Я только что вникал в тончайшие мысли Ибсена, искал звучные рифмы... Я мрачнею, молчу, зубы сведены, как судорогой, не разжать.

Она спешит в школу, на вечер, за который отвечает их класс. Выходим вместе. Она спрашивает: «Ты на вечер пойдешь?» – и, получив отрицание, умолкает. «Обиделась», – отмечаю я и молчу, молчу и смотрю в сторону...

Потом я долго брожу по улицам, такое настроение, что хочется плакать, по-детски тря кулаком слезы. Потом пытаюсь переломить настроение, рассуждаю сам с собой о политике, революциях, к 12 часам я уже все блестяще отрепетировал – как и о чем стану говорить, лишь бы встретить ее, выходящую из школы. Я долго хожу поблизости и жду, жду. Наконец – голоса. Идут Гришка, Воронель, Аня, Галина... Я иду за ними, приотстав метров на пятнадцать, иду с полчаса. Потом, у трамвайного кольца, Галина отделяется от остальных и уходит домой. Я догоняю ее и сходу начинаю болтать и смешить. Я веду себя, как величайший эгоист: видимо, разговаривать «для меня» ей уже надоело, да и вообще она устала – она делает со мной небольшой круг на несколько улиц, только тогда я говорю «пора» – и она сознается, что и вправду очень устала. Когда я проводил – с ее разрешения, понятно! – Галину до ее дома, она вдруг спросила:

– Ты мне зачем дал Шахова?

– Как зачем? Он прекрасно разбирает «Фауста»...

– А я думала – намек на то, что я похожа на Вагнера.

– Ты?.. – Я страшно удивился.

...Временами мне кажется, что ночная Волга, Галина, «Вонзай самокритику!» – все это листы и образы какого-то невероятно большого романа, который читать не то чтобы очень интересно, а – попросту необходимо...

8 мая. Вчера был «последний аккорд». Калининцы умело подготовили этот диспут, а заправляла всем их учительница литературы, первостатейная дрянь, даже описывать не хочется – она все время выкрикивала ядовитые реплики, ехидничала, когда на трибуне были «наши», зато «своих» ласково называла по именам, ободряла, подсказывала... Ну, черт с ней. Целое утро ругаюсь. Хорошо, что дома никого – можно вслух.

Так гадко, мерзко, глупо – после этого вечера в калининской.... Оказывается, все вокруг прекрасно и удивительно, только мы чем-то недовольны, кого-то подстрекаем, подбиваем, все видим в черном свете... Злопыхательствуем... И вообще чуть ли не сотрясаем основы советской власти...

Уф-ф-ф!..

29 мая.... Ждешь с трепетом, не понимая, чего и зачем, ждешь и все превращается в ожидание. Стоишь у окна – и глаза ежесекундно отрываются от книги – посмотреть на дорогу... Мысли не могут собраться в комок и суетливо скачут, прыгают внутри опустевшего черепа. Издали видишь знакомую фигуру – она! Конечно, она! Наконец! – Нет, не она. Да разве это ее походка? Почему я решил, что это она? И снова – ожидание, ожидание... А вдруг она не придет?.. Нет, должна прийти. Каждую секунду может показаться из-за угла, каждую секунду... Непрерывное ожидание. Непрерывная, неслабеющая надежда. Растущая уверенность. Плевать на все, ни о чем не думать, все, не имеющее отношения к ожиданию, чепуха, его попросту не существует...

26 июня. Черт знает сколько времени прошло. Вчера закончены экзамены. Я получил серебро – это значит, что у меня прямой шанс поступить на журфак МГУ. Жить в Москве. Пользоваться Ленинкой, ходить в лучшие в стране театры. А самое главное – быть ближе к людям думающим, широко эрудированным... Короче, Москва – не Астрахань... Я рад очень и за Шурку Воронеля – он получил золото, в Москве мы будем вместе. Сегодня мы с Гришкой отнесли в букинистический многотомную медицинскую энциклопедию, принадлежавшую моим родителям. Получили за нее 900 рублей. Это чтобы Гришка смог тоже поехать в Москву – вместе с нами. Я надеюсь, мы будем там все впятером!

Вчера, в «день конца», мы трое предупредили свои семьи, что не будем ночевать дома, подкрепились у нас, чем бог послал, между часом и двумя, и двинулись в степь. Добрались до Царева, речушки заросшей по берегам тутовником и густым кустарником. Черное, блестящее зеркало воды, бледные звезды и полная луна в сочетании с дугой переброшенного через речку какого-то декоративно-сказочного мостика создают совершенно особенную картину, которая чем дальше, тем больше завораживает своей красотой...

Лазили по деревьям, рвали тутник, купались, презрев страх перед змеями, бегали голышом, прыгали по берегу, орали, пели, сходили ума. Покончив с купаньем, пошли назад и, взобравшись на холм, ждали рассвета. Рассветало медленно – небо становилось вначале серым, потом белесым, зеленовато-белесым, голубым... И вот – солнце! Каким-то текучим, расплавленным золотом капля желтого сверкания выдавилась среди горизонта и, набухая, колеблясь краями, как аэростат, наполняемый газом, быстро поднималось ввысь. Солнце, похожее на желтый пятак, резко очерченное, казалось невиданно, невероятно чудесным. Оно поднималось вверх, и мы втроем стояли, восхищенно молча. Что такое – лунная лирика в сравнении с ним?.. Он шло вверх, и это было солнце действительно новое, солнце начал нового, когда начинается Человек, а процесс (фаза) куколки можно считаться законченной...

27 июня. Был выпускной вечер. Проходил он в суперторжественной обстановке. Шомин произнес благодарственную речь. Учителям дарили букеты. В одном из классов были расставлены столы, родители (у кого они имелись) их накрыли всяческими закусками, бутылками самодельного вина... Мы не стали долго сидеть, пить, есть, произносить пошлые тосты и тостики, а отправились на Волгу, на Стрелку где Кутум впадает в Волгу и где мы бывали иногда с Галиной...

Между прочим, удивил такой факт. Аттестаты зрелости выдали, чтоб мы полюбовались ими, и тут же отобрали – было сказано, что предоблоно не успел их подписать. Взяли наши аттестаты – Шуркин, Гришкин и мой, так что мы не сумели даже показать их дома. Но серебро мое оставили на руках – его подписывать не нужно...

Финал

Далее в дневнике возникает провал. Это тем более обидно, что весь дневник, все описываемые в нем события тянулись к той самой кульминационной точке, которая оказалась опущенной. Почему? Во-первых, каждый допрос заканчивался подпиской «о неразглашении». Во-вторых, ожидался новый обыск, они могли бы прочитать кое-что о себе, а это их еще больше бы насторожило и разозлило. В-третьих, мысли, высказанные на страницах дневника, могли бы лишь усугубить нашу вину (в их глазах)... И потому страницы после 27 июня остались белыми, незаполненными.

Я постараюсь изложить все, что сохранила память – спустя более полусотни лет, стараясь ничего не исказить и не преувеличить.

На другой день после выпускного вечера мы с Шуркой Воронелем встретились в областной библиотеке, в читальном зале, и простились только около пяти часов, отправившись по домам. Мне было идти через весь город, от центра до окраины, где находилась Первая городская клиническая больница, где мы жили у тети Муси.

Я прошел уже полпути, когда на дороге, почти вплотную к тротуару, по которому я шел (мне хорошо запомнился этот момент), притормозила черная тупорылая «эмка». Из нее вышел длинного роста, белокурый, в белой рубашке человек и обратился ко мне:

– Вы – Юрий Герт?

– Я.

– Садитесь.

И вот что странно: я ничуть не был удивлен этим приглашением. Напротив, я как-будто ждал чего-то такого. Я сел в машину, на заднее сидение, и не спросил – куда мы едем, зачем... Как будто какая-то властная сила овладела мной и требовала только безоговорочного, безмолвного подчинения... Я ничуть не усомнился в том, куда меня везут, и в самом деле – машина развернулась, помчалась в обратном, через весь город, направлении и остановилась за пару кварталов от библиотеки – на улице Свердлова, перед входом с большой черной доской, по которой золотом было написано:

МИНИСТЕРСТВО ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ

Вероятно, не тогда, не в тот момент, когда белокурый отворил дверцу «эмки», выпустил меня и затем ввел в здание, перед которым притормозила машина, – не в тот момент я подумал, что в подобное я здание, только с надписью «НКВД», десять лет назад входил дядя Илья, а годом позже – тетя Вера... Теперь очередь была за мной.

Белокурый, пропустив меня вперед, проследовал по лестнице второй этаж. Здесь, перед обшитой коричневым дерматином дверью стоял то ли стул, то ли скамья с несколькими подушечкообразным сиденьями, в точности не помню, помню только, что, усевшись, я промаялся часа полтора, а то и два, в ожидании... Чего?.. Сам не знаю. Казалось, про меня попросту забыли. Тогда зачем сюда меня привели оставили перед дверью, из-за которой временами выходили какие-то люди, выходили, входили, ничуть не обращая на меня внимания... Помню, я даже, соскучась, достал из кармана блокнот и что-то стал записывать в нем. Но кто-то из выходящих-входящих предупредил: ничего не записывать, не положено... И я сидел, томился, придумывал разные причины, почему я здесь...

Наконец меня пригласили войти. Я сидел перед столом, за которым находился капитан, чью фамилию я не запомнил, хотя он вежливейшим образом представился, протянул руку и пожал мою. Вообще внешне вел он себя безупречно. Во время нашего разговора достав из стоявшего от него по правую руку сейфа том Плеханова, цитировал, то ли поправляя, то ли опровергая мои доводы. Раз даже открыл передо мной пачку «Казбека», предлагая мне закурить, я отказался, но этот его жест мне польстил, капитан считал меня вполне взрослым...

Дальше я постараюсь изложить суть допроса, как он запомнился мне, опуская детали.

Положив перед собой допросный бланк, выводя каждое слово каллиграфически-четким почерком, капитан вписал в бланк мои общие анкетные данные, спросил, что известно мне об отце, и перешел к родственникам: что мне известно о брате отца, Илье Гидеоновиче Герте, что – о сестре отца, Вере Григорьевне Недовесовой... Что я мог ответить?.. Илья Гидеонович Герт был арестован как враг народа... Второй муж Веры Григорьевны Недовесовой тоже был арестован как враг народа... Кажется, они оба получили по десять лет... (На самом деле оба были расстреляны). Вера Григорьевна получила пять лет лагерей в качестве члена семьи изменника родины...

Капитан записывал все сказанное с бесстрастным лицом, у меня же в груди что-то заколыхалось. Я и сам почувствовал себя.... Не в своей, по крайней мере, тарелке. Затем последовали вопросы, связанные с перепиской между тетей Верой и мной, и хотя мы в основном обсуждали весьма отвлеченные литературные проблемы в своих письмах, самый факт переписки почему-то внезапно стал выглядеть криминалом. Особенно после того, как капитан положил перед собою на стол отпечатанные на машинке копии наших писем...

Потом он осведомился, известно ли мне, что это за девочка, Вика Турумова, с которой я также поддерживаю письменные отношения? Знаю ли я, что ее мать отбывала срок в лагере?.. Да, сказал я, это я знаю, но Вика – честный советский человек и за свою мать не отвечает... Известно ли ему, капитану, кто и когда выразил мысль, что «дети за родителей...» Да, подтвердил капитан, ничуть не смущаясь, и задал мне вопрос, который совершенно выбил у меня из-под ног всякую почву: