Текст книги "Семейный архив"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 41 страниц)

Между прочим, я знал о печальном конце превосходного алма-атинского врача и человека, который, не умея приспособиться к израильской жизни, покончил с собой; знал и другого, физика-теоретика, чей конец в Земле Обетованной оказался таким же. Знал я и страдавших от антисемитизма там и потерявших себя, свою личность, профессию, положение, привычный стиль жизни – здесь... Я понял, что эмигра ция – это не простое переселение, а – трагедия, в особенности для пожилых, теряющих в этой новообретенной жизни детей и внуков, которые становятся завзятыми «американцами»... Все это, пропущенное через себя, через свое сердце, превращалось в импульс, толкавший к машинке, к бумаге, к занятию вполне бессмысленному... Одно утешало: и там, в прежней жизни, я писал «для себя», и здесь – тоже...

Так были написаны маленькие повести «Мой друг – Боря Липкин, миллионер», «Котик Фред», «А он не умел плавать...» И статья «Розовый антисемитизм», в которой затрагивалась проблема евреев-олигархов. Они разжигали в России антисемитизм, хотя сами в любой момент могли драпануть за рубеж, оставив в качестве извечных жертв евреев-трудяг, ни в чем не отличавшихся от русских бедолаг, страдавших от «разбойного капитализма», как называл российский капитализм Джордж Сорос...

Но почему, с какой стати меня волнует судьба евреев-олигархов, даже вне зависимости от растущего в России антисемитизма?.. Почему их пороки, скверные, подлые черты их характеров заставляют меня стыдиться самого себя?.. Какое я имею отношение к этим людям?.. Да никакого. Но вот Наум Коржавин в стихах, посвященных голоду на Украине, писал: «Пока молчу – та кровь на мне», разумея евреев, которые в то время – среди других – являлись там начальством...

Я не был с ним согласен. Нет, не был...

9.

Однажды мы с Аней возвращались с велфера и уже подходили к нашему дому... Левой рукой я поддерживал Аню, дорожку замело снегом, а в правой у меня был мой дипломат с документами и хозяйственная сумка, привезенная из Алма-Аты. Я еще ничего не успел сообразить, когда между нами черной ракетой рванулся высокого роста парень, повалил на землю Аню и меня, ухватил дипломат и сумку... Не знаю, как я вцепился в дипломат, выхватил его, но парень убежал, держа в руке сумку. Аня лежала на земле, палка ее валялась тут же. Я помчался за парнем, откуда только взялась у меня такая резвость... Мы вбежали в улочку, миновали несколько домов, потом парень свернул во двор и пропал, скрылся за невысоким заборчиком... Я вернулся. Аня поднялась, попыталась остановить машину, чтобы ринуться за мной... Я был в ярости: свалить на землю старую женщину, да еще прихрамывающую, опирающуюся на палку... У нее был разбит нос, кровь капала с переносицы и подбородка. Нас увидела обслуга, вызвала полицию. Через 15-20 минут приехали двое полицейских, расспросили нас, записали сказанное. Подошла одна из жительниц нашего билдинга, черная, и добавила некоторые приметы налетевшего на нас парня – оказалось, она видела его и раньше...

Несколько дней у Ани страшно болела рука – на сгибе, выше кисти. Она плакала от боли. Валя Виноградова посоветовала использовать мазь, которую принес потом Володя Миркин, она у него была... На другой день после случившегося происшествия мы отправились в Кливленд клиник, в эмердженси румм, просидели там часа три, наконец, сделали рентген, но не определили – есть трещина или нет, лишь через 10 дней, после повторного снимка, это можно будет выяснить. Выдали повязку. Сделали противостолбнячный укол, после которого Аня четыре дня маялась – из-за температуры и вообще скверного состояния... Постепенно рука стала проходить, но продолжалась головная боль, головокружение... В сумке, украденной парнем, находилось пятьдесят долларов, но по сравнению с самочувствием Ани это были пустяки...

Вот что произошло потом. Утром, когда мы завтракали, к нам постучали. Вошла светлокожая черная женщина, невысокая, плотная, с широкими плечами, налитой грудью. Она обняла Аню, прижала к себе, повторяя «Мерри кристмас» (все случилось накануне рождества) – и вручила конверт с деньгами. Аня постаралась от него отказаться, вернуть... Но женщина была настойчива. Она твердила: «Вери сорри, простите нас за этого скверного парня... Не обижайтесь на нас...» Аня что-то бормотала в ответ. Женщина обхватила меня, прижала к груди, расцеловала – мне ничего не оставалось, как в ответ поцеловать ее – и бросила через мое плечо конверт в комнату, на пол... Растерянные, мы вышли проводить ее до лифта, не зная, как следует вести себя в подобных случаях. На конверте было написано: «Фром пипл оф Джейлот» – «От народа (людей) Джейлота». «Джейлот» – так назывался дом, в котором мы живем... Через несколько дней нас встретил на улице приветливый молодой (точнее – средних лет) негр Пол, чья весьма симпатичная мать живет в одном с нами доме. Он всегда оживленно здоровается, весело шутит... Но тут он сказал: «К вам все хорошо относятся... Но из-за одного подлеца тень падает на весь наш народ...» Пол тоже извинялся, по его глазам, по утратившему обычную веселость голосу было видно – он растерян, опечален случившимся...

Живущая у нас на этаже Роберта поздравила – открыткой – нас с Кристмасом, в открытку оказались вложенными 10 долларов... Что же до конверта, почти насильно врученного Дэдди с 11 этажа (мы установили, как ее зовут), то в нем находился 31 доллар, преимущественно замусоленными однодолларовыми бумажками... Собирали по всему дому, в нем живут весьма небогатые люди... К тому же больные и старые...

Мариша, с которой мы решили посоветоваться, как нам быть, сказала: ни в коем случае не возвращайте деньги, это не этично... Напишите благодарственную открытку и повесьте на доску внизу... Так мы и поступили.

Но все это имело не только трогательный, но и глубоко философски-психологический характер, если попытаться проникнуть в человеческую душу, взглянуть на нее изнутри...

10.

Выходит, Наум был прав... «Пока молчу, та кровь на мне...» Грех, совешенный кем-то, принадлежащим к тому же народу, что и ты, воспринимается отчасти как твой собственный... «Ты» – это не только «ты», это и ты сам, твоя отдельность, индивидуальность, личность, и – частица общего, частица народа, твоего народа, и его грехи и доблести становятся как бы твоими собственными...

В самом деле, отчего во мне все вскипает при мысли о Березовском, Ходорковском и т.д., а при мысли о таком прячущемся где-то в тени олигархе, как Черномырдин или тот же Потанин – нет?.. И почему черная женщина Дэдди или славный этот парень Пол испытывают стыд в связи с нашим происшествием и, не имея к нему никакого отношения, хотят загладить свою, не существующую вину?.. Почему та же Роберта и с нею еще кто-то, подписавший рождественскую открытку, подпись была очень неразборчива, мы не могли выяснить, кому она принадлежит, – почему они, эти люди, вложили в открытку 10 долларов?.. Да, мы хотели как-то поблагодарить всех за добрые чувства, купили и отнесли Дэдди и Роберте по коробке «русских» конфет, но все это – мелочь, несоизмеримая с глубинами, открывшимися перед нами.

Грех, совершенный неведомым мне евреем на другом конце земли, – это мой грех. Подвиг Анилевича или мудрость Эйнштейна – моя гордость. Они – и грешники, и праведники – ближе мне, чем, к примеру, Ломоносов или Джефферсон. Они мне роднее. Это мой народ.

Но ведь этим чувством, в обиходе называемом «национальным», обладаю не только я, еврей. Это чувство присуще и русскому, и чеченцу, и французу. Им тоже ближе, родственней свой, чем чужой. И если людьми не руководит высокое нравственное чувство, отсюда может происходить и ксенофобия, и презрение к инородцам, ибо они – не наши, и все это коренится, скрывается в подсознании, врожденном, инстинктивном...

Так или иначе, но совестливость – за себя и за свой народ – пожалуй, и образует фундамент нравственности...

11.

Будучи в Нью-Йорке два или три года назад, нам с Аней довелось воочию познакомиться с человеком замечательным... Более того – не только замечательным, но необыкновенным... Незадолго до нашей поездки в Нью-Йорк я послал в газету «Форвертс» рассказ «Лазарь и Вера», послал без всякой надежды на публикацию, он был чрезмерно велик для газетной полосы... Через неделю раздался телефонный звонок —звонил Владимир Наумович Едидович, главный редактор «Форвертса». Он расспросил меня, кто я, что я, а о рассказе сказал, что пока его не прочел, он слишком большой для них... Необычно было, что звонит главный редактор, такого здесь, в Америке, еще не случалось... Через пару дней он позвонил снова, сказал, что будут рассказ печатать, не меняя ни строки, только в редакции предложили другое название – «За чужие грехи», газета еврейская, а «Лазарь» отдает евангелием... Я согласился. Рассказ напечатали.

Так возникло наше знакомство.

«Форвертс» благодаря Володе (так мы стали называть друг друга – Володя, Юра) Едидовичу сделался, так сказать, моим вторым домом. Там публиковались мои рассказы, статьи. По иным вопросам спорили мы ожесточенно (например, существует ли особая «еврейская нравственность»), я писал Едидовичу яростные письма, он возражал не менее яростно мне.

Я знал, с его слов, что он много лет служил на флоте, плавал на подводной лодке – инженером-радиолокаторщиком. Его отец был директором еврейской гимназии в Вильнюсе, и здесь, в Америке, Володя то и дело сталкивался с выпускниками этой гимназии, благоговейно чтившие память отца, знатока еврейской культуры, литературы, языка идиш. После службы на флоте Едидовича пригласили в один из академических институтов, там он опубликовал более ста научных статей, а здесь очутился, как я понял, вослед за двумя своими дочерьми... Что же до «русского» «Форвертса», то его основание – целиком его заслуга (раньше газета выходила на идиш и английском).

Для меня он был единственный демократичный редактор, и, общаясь с ним, я думал, что демократия – это не строй, не законы, не традиции, а душевная суть человека, его психика..־ Кстати, Едидович по моей просьбе прислал для нашего сборника отличный рассказ. Мне надоели вечные жалобы, стенания, обращения к Богу, покорность судьбе. У него этого не было: женщина, мать, убивала поляка, служившего немцам и надругавшемся над нею. Дух рассказа во многом гармонировал с духом самого Едидовича.

И вот мы с Аней оказались в Нью-Йорке. Едидович уже оставил должность главного редактора, ему исполнилось 76 лет. Однако каждую неделю он печатал в газете статью концептуального содержания... По приезде в Нью-Йорк я позвонил ему, наткнулся на его жену, приветливую, добросердечную Олю, она сказала, что Едидович во дворе чистит свою машину от завалившего ее снега и что она читала мои рассказы... Вскоре позвонил Едидович и настойчиво пригласил приехать к нему домой, в Нью-Джерси. Через день или два мы встретились на автовокзале и отправились к нему. Через полчаса мы вышли из автобуса посреди маленьких двух– и одноэтажных домишек и двинулись по узенькому тротуарчику вдоль них, укутанных в снег по самые трубы, похожих в чем-то на привычные наши строения. В одном из домиков Едидович распахнул наружную дверь, мы вошли...

Самым поразительным в Нью-Йорке был дом, вернее – квартира Едидовича. Старенький, за 25 долларов купленный стеллаж, забитый книгами; диван, покрытый пледом с вышивкой, изображавшей Неву и ее легко узнаваемые берега; на телевизоре – каслевский, отлитый из чугуна Дон-Кихот, такой же, как у меня; вторая, столь же тесная комнатка, с кроватями и компьютером – все вместе: и спальня, и рабочий кабинет. А на стене – типичный, только увеличенный портрет дедушки: открытое лицо, крепкие скулы, ясный, широкий лоб, небольшая бородка – и смотрящие прямо, в упор умные, серьезные глаза...

Посреди американской роскошной мебели, широченных диванов, изысканных светильников, посреди купленных на гаражах за бесценок вещей—бесчисленных статуэток, посудин, безделушек, эта квартира поражала чеховской интеллигентностью, презрением к излишествам, отсутствием заботы о телесном комфорте. И Оля, и Володя жили другими устремлениями...

Здесь я узнал, что Володя в 1943 году, когда ему исполнилось 18 лет, пошел добровольцем в армию. Служил в зенитных частях на берегу. Немцы совершали пикирующие налеты на батареи, зенитчики бежали в укрытие и кто куда, командир же батареи расстреливал бегущих из пистолета... Потом Володя 21 год служил на флоте на Дальнем Востоке.

Не так давно зашел он в редакцию английского «Форвертса». Редактор сказал ему, что их редакция получает в качестве субсидии три с половиной миллиона долларов. «Русский» «Форвертс» получал несравненно меньше... «Мы для них чужие», – произнес Володя с грустью. Что до меня, то, вспоминая наш сборник и Еврейскую Федерацию в Кливленде, я чувствовал то же самое...

Едидович, уже за столом, с яростью набросился на ортодоксов и рассказал, как один из них, весьма уважаемый человек, заказал в «русском» магазине свинину и, чтобы все это происходило не на виду, велел принести заказ к себе в машину... Володе отвратительно было любое лицемерие, другое дело – искренняя вера... Ее он ценил и уважал.

Мы говорили об Израиле, о России, о разных-разностях, и во всем я встречал полное сходство с моими оценками, включая и Березовского, о котором Едидович не мог говорить без отвращения. Аня говорила о Руцком, воевавшем в Афганистане, а потом возглавлявшем защиту Белого Дома, и о генерале Рохлине, чьи части первыми вошли в Грозный – его офицеры по какой-то неизвестной причине были арестованы и уже три года находятся в тюрьме, а жена Рохлина обвиняется в убийстве мужа... Темное дело, которое и не думают распутать, прояснить...

Между тем, пока шел застольный разговор (давно я не ощущал такой близости в эмоциях и мыслях), мне вспоминался единственный «ресторанный» юбилей, на котором довелось нам присутствовать: здесь было человек сто пятьдесят, не меньше, особо выделялись грудастые, животастые, жирнозадые женщины, увешенные золотом, лоснящиеся самодовольством, да и мужчины не слишком отличались от них, напротив нас сидел – нет, восседал – некто в распахнутой на груди рубашке, с толстенной золотой цепью на шее, он потребовал для себя какой-то особенный коньяк и пил его в одиночку, перед ним заискивали, лебезили... Нам объяснили: он владелец бензоколонки. Но суть не только в этом веселившемся, отплясывавшем под «Хава-нагилу» обществе... Люди, куда более интеллигентные, осведомленные в политике, в разного рода искусствах, в литературе, истории и т.д., падали ниц перед Америкой, перед бесчисленным количеством предлагаемых в магазинах сыров, специй, колбас, деликатесов, стремясь забыть о своем прошлом, о России, или испытывая к прежнему «месту своего обитания» только ненависть и отвращение... Зато Израиль... О нем были рады поговорить – в застолье, исполненные сочувствия к его защитникам и ненависти – к арабам, при этом уписывая за обе щеки невиданные прежде еды, запивая их невиданным прежде питьем...

Я вспоминал обо всем этом и думал: что нужно этому худощавому, невысокому, болезненного вида человеку?.. Откуда в нем эта неистовость, этот жар, когда говорит он о своем народе, откуда эта любовь-страдание, когда речь идет о России?.. Он мог бы спокойно жить, писать мемуары, проводить время с детьми и внуками, тем более, что у него не слишком-то здоровое сердце, ему недавно вставили шесть тончайших трубочек в сжимающиеся сосуды, чтобы помочь свободной циркуляции крови... Но нет, что-то мешает его спокойствию, что-то порождает в нем острую боль за народ, перетерпевший и разгром Второго Храма, и изгнание из Испании, и ужас германского Холокоста, на который равнодушно взирали культурнейшие народы Европы и Америки, исповедующие христианство, гуманнейшие заповеди своего Учителя... Почему ему стыдно – за пороки своего народа, в которые, поминая Березовского и прочих олигархов, другие тычут пальцем?.. Почему дороги ему тысячелетние черты благородства, великодушия, мудрости, готовности к жертвам – ради одной только воли к свободе, избавления от многоликого, принимающего разные формы рабства?..

Я сидел за столом, слушал Володю, Олю – и думал о том, что сказал мне Саня Авербух, звонивший из Иерусалима. Мы говорили о том, что отталкивает, ожесточает против собственного народа... Но в заключение Саня сказал: «Знаешь, нельзя говорить так о народе в целом... Он не только сейчас – он всегда был таким, и когда Моисей водил его по пустыне, и когда Бог снабдил его десятью заповедями... Он движется, он в пути... Каким бы ни был он – это наш народ, и мы – плоть от плоти его, со всеми его грехами и со всем хорошим...»

Вероятно, Владимир Едидович пришел к этим мыслям сам, без помощи Сани Авербуха, пришел гораздо раньше меня...

12.

«Завершая определение американской демократии, помимо личной свободы и массового участия народа в демократическом процессе, необходимо упомянуть еще один фактор. Это готовность всей душой откликнуться на трагический опыт человечества. Американцы обязаны этим даром тому, что их демократическое мышление берет свое начало в библейской традиции пуританства, которая включает в себя и ветхозаветную жажду справедливости, и христианскую любовь к ближнему».

Макс Лернер, «Развитие цивилизации в Америке», т. 1, Москва, «Радуга», 1992 г.

«В жестокой конкурентной борьбе выживали те, кто наиболее четко воплощал в себе целеустремленность бизнесмена. Это были такие люди, как Дж. П.Морган, Вандербильт, Джей Гульд, Дэниэл Дрю, Джон Рокфеллер, Эндрю Карнеги, Чарльз Т.Йеркс, Соломон Гуггенхейм, Генри Форд, Дюпон. Некоторые из них были честными по стандартам чести делового человека, другие без колебаний прибегали к силе, вероломству и подкупу. Все они занимались бизнесом без сентиментальности и жалости, даже если были набожными в церкви, преданными семье и мягкосердечными с друзьями.»

Там же.

«С 1881 по 1905 годы в США было 37 ООО забастовок. Около 1900 года детский труд стал объектом общественного скандала. 1 750 ООО детей от 10 до 15 лет работали на заводах и рудниках, в консервной промышленности и на болотах, где выращивали клюкву. Нов результате профдвижения ко времени Первой мировой войны в большинстве штатов (хотя бы в теории) запрещен был детский труд; установлен 8-часовой рабочий день для женщин, выработана система компенсаций за несчастные случаи на производстве.

С 1870 по 1920 год в США прибыло 20 миллионов эмигрантов. Страна была многим обязана им. Они проделали тяжелую, изнурительную работу, необходимую для быстрой и дешевой разработки природных богатств. Они подняли целину степей, они проложили колеи трансконтинентальных железных дорог, они разрабатывали залежи железной руды и угля... Они придали американской жизни яркость и красочность, а в некоторых областях значительно увеличили ее культурное наследие. В 1930 году ни в одном крупном оркестре США не было дирижера, носившего англо-саксонское имя....»

А.Невинс, Г.Коммоджер, «История США»,

Телекс, Нью-Йорк,1991 г.

В середине XX века жизнь в США во многом изменилась... «Молодой американец воображает себе жизнь в виде рога изобилия, богатства которого сыплются в руки тех, кто их подставляет. В соответствии с семейными доходами, а иногда и превышая их, американцы ни в чем, за небольшими исключениями, не отказывают сыну или дочери. Внимание подростка сосредоточено на том, что он может получить – сначала от родителей, потом от жизни. Подрастающая девочка учится вытягивать обновки и подарки из отца, потом она будет то же проделывать с мужем. Мальчик сосредоточивает внимание на преемственности артефактов: от игрушечного ружья и электрической детской железной дороги к автомобилю, желательно с открывающимся верхом. Их запросы простираются в бесконечность... Родителей часто осуждают за уступчивость и потакания, но ведь правда и то, что само общество с его ощущением изобилия основывается на принципе безграничных возможностей».

Макс Лернер, «Развитие цивилизации в Америке», т, 1, Москва, «Радуга», 1992.

13.

Америка противоречива.

Я рад был присягнуть Америке Джефферсона, Эмерсона, Мелвилла, Торо, Уитмена... Америке Лу Розенблюма... На шестом году жизни в США мы с Аней стали гражданами Америки. Обладателями «Сертификата о гражданстве». Обладателями врученных нам после торжественной церемонии украшенных звездочками – пятюдесятью, по числу штатов – флажков... Но у Америки, как и у России, по меньшей мере – два лица. Можно, конечно, видеть только одно из них, но мы, на примере России, обладаем уже недюжинным опытом...

За годы президентства Клинтона экономика США достигла небывалого уровня, безработица перестала являться проблемой, социальное обеспечение распространилось на беднейшую часть населения... Но 40 миллионов – одна пятая американцев – лишена постоянной медицинской помощи, так как программа, предложенная Клинтоном и его супругой, была провалена Конгрессом. Вопрос о владении оружием – внутри страны – повис в воздухе.

Фармацевтические компании не пускают на территорию США европейских конкурентов и – в связи с чрезвычайной дороговизной лекарств – получают громадные барыши...

На фоне всего этого вдруг разгорелась кампания, связанная с оральным сексом президента и Моники Левински, скорее всего подосланной республиканцами. Весь мир хохотал над американской «демократией», которая лезет к президенту в штаны. Лесбиянство, педерастия, групповой секс, картины соития по телевизору, в театре, в кино и т.д., но до подобного дело еще не доходило... Надо представить, что в это время переживали жена президента, его дочь... И, главное, по какому конституционному праву можно лезть в чужую, даже не-президентскую, постель?..

14.

Да, ничего не поделаешь – Америка противоречива, как сама жизнь...

Я не люблю словцо «совок». Оно как бы предполагает иную генерацию, к которой – упаси Бог – щеголяющий этим словом не принадлежит. На самом же деле каждый из нас несет в себе наше прошлое, хорошее оно или плохое. Оно – как яйцо в скорлупе: что там внутри – два желтка или один, свежее оно или протухшее... «Совок» – всего лишь скорлупка яйца, снесенного матушкой-Россией...

Мы были на дне рождения у Леночки Мескиной, певицы, владеющей низким, сильным, «бархатным» голосом. Вскоре она сделалась нашим близким другом... По ходу дела, встав из-за стола, уставленного запретными для меня закусками, я вышел на балкон и там разговорился с одной из приглашенных – Марией Маркович, немолодой, но парадоксально энергичной, живой, плещущей эмоциями... Мы говорили об Америке, от которой она была в абсолютном восторге... Но меня заинтересовало другое: после окончания университета в Одессе ее направили в Караганду, где она проучительствовала три года, как раз до того времени, когда туда приехали мы... Более того: школа ее находилась в Михайловке, той части города, где мы с Аней первое время жили, где находилась редакция «Комсомольца Караганды»... Впоследствии, придя к нам домой, Мария принесла карагандинские фото – она среди своих учеников: грубоватые, славные, озорные лица, открытый, бесхитростный, прямой взгляд – без лукавого московского пижонства... И это наше «землячество» сблизило нас... Вскоре мы познакомились и с Изей, мужем Марии, предельно скромным, без всяких амбиций человеком, невысокого роста, широковатым в плечах, с внимательным, бьющим в упор взглядом исподлобья, с застенчивой улыбкой на губах... Талантливый, вдумчивый математик, он, как и Мария, превосходно владел английским и преподавал в школе, где его высоко ценили: такой методики, которой он пользовался, здесь и не видывали...

Помимо всего, Изя подолгу сидел на интернете и временами снабжал меня любопытными материалами. Например, об американском расисте и антисемите Дэвиде Дюке, главаре американских фашистов. Для Дюка евреи являлись врагами России, где они учинили в 17 году революцию, а также Америки, где им принадлежит чуть ли не вся власть. «Пробуждение» – так называется книга, в которой он рассказывает о постепенной выработке антисемитских взглядов. А взгляды это такие: Ленин был женат на еврейке и дома разговаривал на идиш; из 384 комиссаров, назначенных в 1918 году, двое были неграми, тридцать – русскими, более трехсот – евреями. Троцкий и Литвинов, сами будучи атеистами, руководили сообществом раввинов

всего мира, давали им инструкции – очевидно, ради торжества всемирной революции... И т.д. Потом Изя вручил мне ксерокс, в котором говорилось, что немецкий историк Нольте пришел к выводу, что Гитлер являлся единственным надежным противником коммунизма... Таким образом Изя соучаствовал в подборе материала для моих статей в «Форвертсе».

Я подарил Марии «Северное сияние» и «Эллинов». У нее возникла мысль: устроить в «Джуиш фемили», где она работала в качестве волонтера, встречу мою с читателями. Меня поразило ее бескорыстие и энергия, с которой она взялась за устройство этой встречи. Ведь следовало найти подходящий вариант объявления, отпечатать его, сделать ксерокопии, развезти по домам и магазинам («русским»), раздобыть микрофон, договориться о помещении, расклеить вырезки из газет, расставить мои книги и т.д. Изя принимал во всем этом участие. Почему? Ради чего?.. В Союзе подобного вопроса не возникло бы: общественная работа, взаимопомощь... Другое дело – здесь, где все решают деньги.,. Вот это бескорыстие, стремление помочь представляется мне «совковостью», присущей, кстати, и таким американцам, как Лу Розенблюм.

Встреча удалась. Я увидел в зале Виноградовых, Фурштейна, Тамару Майскую, Эстер, Лену, Вилена, еще несколько знакомых лиц. Я рассказал о себе, о том, что никогда не считался «дамой, приятной во всех отношениях» и даже попросту «приятной дамой», мои вещи подолгу лежали в столе или выходили в искаженном виде... Рассказ «Ночной разговор» вызвал ожесточенные споры в связи с проблемой ассимиляции. Собравшиеся рассказывали о себе, о фактах из жизни. Проблема не имела решения... Молодые люди, внук эсэсовца и девушка-еврейка, внучка участника Отечественной войны, любят друг друга и не хотят руководствоваться прошлым, живущим в сердцах старшего поколения... На этом кончается рассказ, точнее – маленькая повесть. Можно было бы написать ее продолжение: что ожидает молодоженов через несколько лет... Увы, прошлое не исчезает из нашей памяти, наша ментальность консервативна... Но я не написал продолжения, пусть остается светлая надежда. Ведь еще не известно, кому или чему принадлежит будущее...

Но я рассказываю о Марии и Изе. Мы собирались у нас, чтобы обсудить, что можно сделать, находясь в Америке, с волной антисемитизма, поднятой в России генералом Макашовым, губернатором Кондратенко, евреями-олигархами, вызывающими злобу со стороны не-евреев, распространяющих эту злобу на весь еврейский народ... Я думал об издании своих книг в России, о возможности финансирования этих изданий богатейшими еврейскими организациями—разумеется, без всяких претензий на какую-то выручку для себя... Мария вела об этом разговор в «Джуиш фемили», ей ответили: «Им плохо? Пускай уезжают....» Ни Мария, ни Изя, ни мы с Аней не способны были что-то реальное придумать, и это бесило меня больше всего...

15.

Итак, мы жили в Америке, но душа...

И Аня взялась за перевод скандальной статьи Джорджа Сороса, напечатанной в журнале «Атлантик». Статья посвящена была проблеме свободного рынка, но не беспредельно свободного, а регулируемого государством. Мало того, «главная мысль данной статьи, – писал Сорос, – заключается в том, что сотрудничество и взаимодействие должны стать неотъемлемой частью системы конкуренции, они несовместимы с лозунгом «выживания наиболее приспособленных». И далее: «В противоположность закрытому обществу, где свободомыслие представляет повод для репрессивных акций со стороны государства, открытое общество гарантирует защиту разных направлений: либерально-демократического, социал-демократического, христианско-демократического или какого-либо иного демократического толка...»

На Сороса напали – и справа, и слева. Но Аня на свой страх и риск, без мысли о том, что где-то удастся перевод напечатать, долго работала над ним. Ей хотелось расширить экономический кругозор «наших», остановившихся в своих представлениях о капитализме чуть ли не на уровне начала прошлого века...

Перевод мы разослали в несколько русскоязычных изданий. Наконец откликнулся журнал «Время и мы». Виктор Перельман предложил Ане написать статью, которая была опубликована вместе с переводом Сороса и называлась «Российская демократия и разбойный капитализм» с подзаголовком: «Кавалерийская атака российских реформаторов». Я обрадовался этой публикации больше, чем любой собственной...

Статья Сороса, помимо прочего, важна была для меня по крайней мере по двум причинам. Во-первых, Сорос финансировал, оказывается, оппозиционные силы в таких странах, как Венгрия (его родина) и Польша («Солидарность»). Во-вторых, в его статье, не называя это впрямую, обозначались в системе современного капитализма социалистические элементы, и в этом он солидаризировался с мыслями Сахарова о будущей конвергенции... В дальнейшем Перельман заказал Ане перевод еще одной статьи того же Сороса и нечто вроде комментария к ней – взгляд на нынешнюю ситуацию в России. Сроки были чрезвычайно сжатые, Аня, как говорится, не спала – не ела, переводила – и в журнале появилась еще одна ее публикация.

Кроме того, Аня работала над статьей «Есенин, Троцкий и НЭП», однако одиозная фигура Троцкого пугала русскоязычные издания. И российские «патриоты», обвинявшие Троцкого в смерти Сергея Есенина, не получили (по крайней мере здесь, в Америке) должного отпора...

16.

Шли годы нашей жизни в Америке. У нас возникали новые (или воскресали старые) знакомства. Вдруг раздался телефонный звонок, незнакомый голос назвал мое имя и для проверки предложил процитировать несколько строк из «Дяди Сэма», школьной нашей пьески... Звонил Сема Сегал, ученик нашей школы номер 14 в Астрахани, где он учился классом или двумя ниже, чем я. Он помнил и Гришу, и Воронеля, и многие куски из нашего спектакля... Живет он в Баффало, с женой Аллой, в Америке уже более десяти лет, по специальности – врач, два его сына имеют свои бизнесы в Москве и на Украине... У нас с Семеном установилась переписка; будучи в Москве, он взял у Ирочки два десятка «Эллинов» и привез в Америку, передал мне... В 1999 году в Москве вышел оплаченный его детьми сборник сердечных, исполненный томительной боли стихов...

Когда-то, будучи в армии, я познакомился с Лазарем Шапиро – и он, и я напечатали свои первые опусы в журнале «На рубеже». От его брата впервые я услышал, что существующий у нас в стране режим иначе, как троглодитским, не назовешь... Лазарь, старше меня года на два, уже учительствовал. Когда в Петрозаводск на несколько дней приехала моя бабушка, чтобы повидаться со мной, он поместил ее к своим родственникам... И вот – звонок, задыхающийся, хриплый, астматический голос осведомляется, я ли это... Оказалось, Лазарь звонил в Алма-Ату, в «Простор», там ему дали мой телефон... Шапиро живет лет десять в Тель-Авиве, у него жена Катя, дочь, которая пишет на русском, английском, иврите стихи для детей... Мы перезваниваемся, насколько при наших финансах это возможно.