Текст книги "Семейный архив"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 41 страниц)

– Известно ли вам, – спросил он, – что ваш друг Александр Воронель был приговорен советским судом к отбыванию наказания за контрреволюционную деятельность?..

Я был совершенно оглушен. Ошарашен. Я не поверил. Как, Шурка Воронель, мой друг, ничего такого не рассказывал мне?.. Значит, это ложь, выдумка! «Контрреволюционная деятельность...» Чушь! Чепуха!.. Я так и сказал моему следователю, сидевшему передо мной капитану. Он не стал меня ни в чем убеждать, только усмехнулся, но от его двусмысленной улыбки меня продрал мороз.

(Уже много позже, и не столько от самого Воронеля, сколько из его книги «Трепет забот иудейских», я узнал: «Внимательное чтение Ленина и особенно комментариев к нему в старых изданиях дало нам представление об оппозиционных программах 20-х гг. Жизненные наблюдения указывали на многочисленные язвы современности... Нас было семь мальчиков и одна девочка. Мы пришли к необходимости агитации населения с помощью листовок. Нам удалось написать печатными буквами и расклеить к праздникам до сотни листовок... Позднее я увидел у следователя все наши листовки. Было похоже, ни одна из них не пропала.» Воронелю было в ту пору 15 лет. Он провел в детской исправительной колонии 1,5 месяца, затем благодаря ходатайствам родителей суд отменил свое постановление).

Почему Воронель скрыл такой важный факт от меня в то время, когда, казалось, мы были предельно откровенны друг с другом?.. Я этого не понимал. И верил, и не верил всему, что слышал дальше. Где правда, где выдумка, и зачем она, эта выдумка, нужна, кому?..

Капитан спросил, кто из взрослых возглавлял нашу подпольную антисоветскую организацию?

– Подпольную?.. Антисоветскую?.. Организацию?..

– Да, подпольную, антисоветскую...

– Какую – «организацию»?.. Никакой организации не было!

– Как же – не было... Вы собирались, действовали по заранее выработанному плану, издавали нелегальный журнал, проповедовали антисоветские взгляды...

– Мы просто встречались, как товарищи, друзья, не было никакой «организации»...

– Ну, как же, как же не было... Когда втайне встречаются, вырабатывают политическую платформу и согласно ей начинают действовать...

–Да какая платформа... Никакой платформы не было. Мы просто говорили о жизни школьников, о том, что многие погрязли в мещанстве, а «если тебе «комсомолец» имя»...

– Да, но почему-то другие не собирались, не обсуждали... А вы не просто обсуждали, вы огульно охаивали советские порядки, все вокруг...

– Мы не охаивали, мы критиковали! Вы не можете нам приписывать то, чего не было! Разве сам Сталин не говорит о пользе, которую приносит обществу критика и самокритика?..

– Но есть разница между критикой и самокритикой, с одной стороны, и огульным охаиванием...

– Это не так! Мы не охаивали...

Капитан положил перед собой тетрадочку, в которой – как оказалось позже – был дословно переписан наш доклад «Вонзай самокритику!». Он прочел:

– «Слава, слава, слава героям! Хватит! Довольно им воздали дани! Теперь поговорим о дряни...» Это ваши слова?

– Да, мои. Точнее – Маяковского, «талантливейшего поэта нашей советской эпохи...»

– Бросьте ссылаться на Сталина, на Маяковского... Вы эти слова употребляли, чтобы охаять, очернить советскую молодежь... Кто стоял во главе вашей организации?

– Я.

– Вот видите, лучше всего честно во всем признаться... Ну, а кто руководил вами, чьи инструкции вы выполняли?

– Не было никаких инструкций, никто нами не руководил...

У меня начинало все колебаться, плыть перед глазами – лицо капитана, его пристальные, упершиеся в меня глаза, лампа с зеленым стеклянным абажуром, стена с портретом вождя в форме генералиссимуса... За окном была уже густая ночь. Я думал о бабушке, о тете Мусе – должно быть, они отчаянно волнуются, потеряв меня... Когда я отсюда выйду и выйду ли?..

– Кто разрешил вам чтение этого доклада?

– Кажется, в райкоме или горкоме комсомола... Директор школы... В точности не помню...

– Не помните... Но есть сведения, что вам никто не разрешал, вы сами все устроили... Протащили этот доклад с его антисоветскими взглядами – вопреки райкому, горкому, в частности запрету, который наложил на него товарищ Кусов...

– Это не так... Он разрешил, поддержал нас...

– А ваш подпольный журнал? Кому вы показывали его?

– Журнал мы никому не показывали... В нем не было ничего антисоветского... Мы спорили с защитниками мещанских взглядов, спорили по поводу создания советской оперетты...

– Значит, вы отрицаете существование антисоветской нелегальной организации, которая издавала никем не разрешенный, подпольный журнал, устраивала по квартирам никем не санкционированные сборища, вела антисоветскую пропаганду?

– Да, отрицаю. Ничего такого не было...

– Кто возглавлял вашу организацию?

– Мы трое – Воронель, Горжалцан и я, и еще две девушки из Ленинской школы, но они не играли активной роли...

– Вы имеете в виду Павловскую и Макашову?

– Они нам немного помогали, но вся инициатива исходила от нас.

– От кого именно?

– От меня. Я написал пьесу-пародию «Дядя Сэм», написал доклад «Вонзай самокритику» и хотел написать сатирическую пьесу о школьной жизни...

– Кто вами руководил?

– Никто нами не руководил, мы все делали сами...

Капитан задумался, потупился, вздохнул.

– Ну, а что вас объединяло? Всех троих?

– Как – что? Марксистско-ленинские взгляды на жизнь, на человека...

– А еще?

– Нас объединяло мировоззрение.. И, конечно, то, что мы учились в одной школе, в одном классе...

–А еще?

– Больше ничего.

– Ничего?

– Разумеется.

Капитан смотрел на меня как бы со стороны и издалека, наклонив на бок голову и сузив недоверчивые, подозрительные глаза.

–А национальность?

– Национальность?

– Да, это вас не сближало?.. Герт, Воронель, Горжалцан... Почему-то вы были одной национальности?..

Я думал, что я ослышался. МГБ – государственное учреждение, это не На-Костылях со своей оравой, которая поджидала меня под раскидистой чинарой... Как же можно...

– Национальность для нас не имела никакого значения.

– Никакого... Вы уверены?

– Абсолютно.

Я передаю здесь только схему хорошо мне запомнившегося допроса. Вероятно, мои ответы были не столь прямолинейны, не столь категоричны – ведь передо мною сидел капитан госбезопасности, я находился в помещении МГБ, мне(нам) приписывалось создание антисоветской подпольной организации, издание нелегального журнала. Выйду ли я отсюда когда-нибудь? Тем более – в семье у нас – враги народа... И Шурка солгал мне, умолчав о том, что с ним было... Хотя и до сих пор мне как-то не верилось в это...

Тем не менее глубокой ночью меня отпустили, назначив продолжение допроса на другое утро. Я шел домой – и не верил себе. Не верил тому, что случилось. Не верил тому, что полчаса назад сидел перед капитаном.... Не верил тому, что напоследок мне было предложено расписаться под каждым листом протокола(все мои ответы изложены в нем были каким-то и моим, и совершенно не моим языком), потом подписать коротенькую, в ладонь, анкетку – о неразглашении всего, здесь услышанного, происходившего...

Беспокоило меня и то, как дома переживают мое отсутствие... Но ни бабушка, ни тетя Муся, ни Виктор Александрович – по крайней мере внешне – ни в чем не выразили своего волнения.

Вопросы их были короткими и малозначащими. Возможно, на них подействовал мой угнетенный, вымотанный вид. Я узнал, что перед тем, как меня подхватила «эмка», к ним приезжали, устроили обыск, спрашивали, где я... Так что во всем дальнейшем для них не было никакой неожиданности...

На другой день в назначенный час я снова оказался в том же кабинете. Вопросы были все те же... В соседних кабинетах находились остальные участники нашей «организации», за исключением Гриши Горжалцана – его вызвали через несколько дней, последним.

Наши отношения с Шуркой Воронелем несколько обострились – я не мог простить ему того, что хранилось им от меня в тайне, это не соответствовало моим понятиям о дружбе.

Мне известно, что за действия, подобные нашим, судили, давали сроки, и немалые. По существу, как в средневековых монастырях зарождались разного рода еретические или даже атеистические учения, так в то время именно в среде пылких и правоверных марксистов неизбежно возникали «еретические» взгляды на окружающую действительность... Конечно, до обобщений было еще далеко, но всякая критика, всякое недовольство существующим воспринималось властями как покушение на установленный режим.

Наше «дело» завершилось неожиданно мягко: Воронелю, исходя из его «прошлого», вместо аттестата зрелости выдали справку о том, что он «прослушал курс» за среднюю школу, и лишили золотой медали, меня лишили серебра и я получил строгий выговор с ужасающей формулировкой в свое комсомольское дело. Но главное заключалось не в этом.

В МГБ возникла мысль, тут же поддержанная имевшими касательство к нам организациями: по городу следовало провести так называемые «активы» с разоблачением и осуждением наших «действий». Один такой «актив» мне запомнился навсегда, перевернув мое представление о правде, справедливости, чести...

Происходил он у нас в школе. Зал был набит до предела. Были люди из горкома, райкома комсомола, партийных органов. Мы, трое, сидели впереди, на «скамье подсудимых». Самым потрясающим было то, что вчерашние наши друзья, сторонники, единомышленники выступали с горячими обличениями – мы выглядели в них идейными врагами, очернителями, пособниками... не помню, кого. Вчера они говорили одно, сегодня прямо противоположное. И это было страшно...

Вот как описывает эту ситуацию Александр Воронель в названной выше книге: «Для моего развития была особенно важна не столько фатальность заключительного возвращения в КГБ, сколько та поразительная легкость, с которой нам удалось возмутить и поднять борьбу за идейность и «истинно советский» революционный антиформалистический дух чуть ли не всю молодежь города, и легкость меньшая, с которой эта молодежь спустя месяц разоблачала, клеймила и проклинала нас....» При этом многие ребята, заклеймив нас, присаживались рядом в зале и шептали: «Не дрейфь! Что поделаешь так надо! Может, вас еще не выгонят....»

Так вели себя наши товарищи. А те, кто повыше?...

Воронель писал (ссылаюсь на него во избежание подозрений в мерной моей субъективности): «Если бы секретарь горкома, который не только разрешил, но и поощрял нас, сказал правду... Но он испугался... Он обратился к нижестоящим с тем же вопросом: «Кто разрешил?» Никому не хотелось быть козлом отпущения, всем пришлось отрицать свое участие в этом деле и приписывать нам обман дирекции, партийных органов...

Хорошо помню ложно-вдохновенное лицо секретаря горкома с пышной «молодежной» шевелюрой, говорящего «Добро», пожимающего нам руки, и столь же вдохновенное, как бы прозревшее, его лицо в президиуме шельмующего собрания. Помню тупое, рябоватое, с черными зубами лицо секретаря райкома комсомола, когда он говор «Работайте, ребята! Молодцы!» И потом пузырящуюся слюну на в губах и трясущиеся крахмальные манжеты на руках, воздетых горе, когда, разоблачая наше «коварство», он сопоставлял его с «энтузиазмом(так у него получалось) остальных комсомольцев....»

Что потрясло в этой истории меня больше всего?

За что?..

За что нас клеймили, обличали, втаптывали в грязь?..

Нам приписывали именно то, против чего мы боролись. Нас обвиняли в обвиняли в обмане, в надругательстве над «советской молодежью», нам приписывали массу грехов, не имевших к нам никакого отношения...

Помню, как в разгар «обличений» я не выдержал, выбежал в коридор, увидел там нашего классного руководителя, Ольгу Александровну Каплину, кинулся к ней... Я был вне себя. Я обхватил ее руками, в глазах моих стояли слезы, мир перевернулся, вместо лица я видел его изнанку...

– Ольга Александровна, что происходит?.. – не то шептал, не то во весь голос орал я. – Ведь они врут, все врут!... Они все-все врут!..

Она гладила меня по голове, пыталась успокоить, но что, что могло мне внушить ее жалкое, растерянное бормотание?.. (Кстати, впоследствии ее исключили из партии, запретили преподавать в старших классах, говорили – она спилась, алкоголизм погубил ее... И все это было результатом нашей «истории»).

...Прошло немалое время, прежде чем я осознал, что именно этот вопрос – «за что?..» – стоял перед многими жертвами режима... Но ответ на него был не так-то прост...

Пока же я вдруг увидел, что мир расколот, в нем нет единства, гармонии, нет справедливости, в которую после победы над Гитлером верилось так свято... Я увидел – к полному недоумению и, хуже, отчаянию – что и по эту сторону баррикад идет борьба между правдой и ложью, честностью и подлостью, справедливостью и прямым, откровенным цинизмом...

Думаю, и для Галины, и для Ани происшедшее не было таким обвалом, как для меня. Они восприняли случившееся как некую данность. Им было не менее тяжко, но для них это не было катастрофическим столкновением двух миров – идеального и реального....

За каждым из нас, чувствовали мы, следят... Когда Виктор Александрович, дядя Витя, брал в железнодорожной кассе для меня билет на Москву, какой-то незнакомец подошел к нему, стоявшему в очереди, и осведомился, для кого он хочет купить билет, на какое число и т.д. Зачем и кому это понадобилось? Было еще несколько подобных случаев... И мы решили, что лучше мне лететь, не говоря никому, когда, какого числа – авось с самолета, летящего в Москву, меня не снимут.

В Москве знакомая тети Веры (они вместе отбывали срок в лагере), вдова расстрелянного в 30-х гг. писателя Макарова, связала меня с писателем Львом Кассилем. Он, кстати, был не только одним из известнейших детских писателей страны, но и – в ту пору – депутатом Верховного Совета СССР. Мы поговорили по телефону, он пригласил меня к себе. Я приехал. Он жил в квартире на втором, кажется, этаже в доме, находившемся в проезде Художественного театра. Квартира его поразила меня тем, что была она забита вещами, особенно мне запомнился громадный радиоприемник, по нему шла передача Би-би-си... Кассиль попросил рассказать о нашей истории, внимательно все выслушал и обещал выяснить, что можно предпринять против несправедливости, которая обрушилась на наши головы.

Я ушел обнадеженный. Еще бы, Кассиль... К тому же – депутат...

Мы условились, что через несколько дней я позвоню ему. И я позвонил...

Разговор наш был краток. Он сказал: ничего не надо делать, пускай все остается, как есть. Никаких комментариев не последовало, да я и не добивался разъяснений...

Была золотая осень, синее небо над головой, прозрачный воздух, в котором контуры домов казались вычерченными на ватмане тонким рейсфедером. Солнце заливало яркими негреющими лучами улицы, площади... Но я существовал словно в другом мире, точнее – одновременно в двух мирах, не зная, какой из них – настоящий....

Шел зловещий 1948 год, Кассиль знал изнутри, что происходит «наверху», кому и зачем понадобилось развязать кампанию против так называемых «космополитов», «безродных» и «беспаспортных бродяг в человечестве»... Сознавал ли он бесполезность любого протеста или боялся за собственную шкуру?.. Я склонялся к последнему. Я был «мальчик из провинции», где мне было охватить всю ситуацию... Я чувствовал только одно: жизнь кончена...

Глава шестая

ВРЕМЯ НАДЕЖДЫ, ВЕРЫ

Семья моей жены

Его звали Давид Поволоцкий.

Он жил поблизости от Черкасс, в небольшом селе, расположенном на берегу Днепра.

У него был хороший голос, Давид служил кантором в местной синагоге. Кроме того, он был, как говорится, мастер на все руки: надо ли подлатать упряжь для лошади, починить сломавшуюся телегу, поправить что-либо в доме – обращались к нему.

У Давида была большая семья, много детей. Среди них – дочка Лея. Однажды весной, во время речного разлива, Лея со своей сестренкой Фрейдл пошли на берег Днепра. Когда они вернулись к себе домой, они увидели, что вся их семья вырезана, в озере еще теплой, дымящейся крови островками лежали трупы изувеченных родителей, братьев и сестер...

От всей семьи осталось их трое: две сестренки в возрасте 8 – 9 лет и братишка, который уцелел неведомо как, звали его Файвиш.

Впоследствии Лея вышла замуж за Мордехая Проскуровского. Мотл работал на железной дороге упаковщиком. У них тоже была немалая семья. Лея никогда нигде не училась, но от природы была женщиной мудрой и справедливой. Она плохо говорила и понимала по-русски, но все в округе женщины – и еврейки, и русские – приходили к ней за советом, когда речь шла о непростых жизненных вопросах.

Мотл также не был ученым человеком, но в семье держался правил строгих и даже суровых. Резвого своего баловника, сына Мишу, мог он за какую-либо провинность раздеть до нага и запереть в сарай, дочку Шуру, с ее мальчишисто-строптивым характером, отлупить чем ни попадя. Исключением была красавица дочка Мария: ее отец никогда не трогал и пальцем.

Мария училась в гимназии (к тому времени семья Проскуровских жила в Черкассах). Однажды она со своей подругой, тоже гимназисткой Таней Малышевой, проходили мимо дома, в котором жили молодые панычи, варшавские студенты. Тане хотелось познакомиться с ними, она сняла с пальца колечко и кинула его в палисадничек перед домом, а потом попросила панычей помочь ей отыскать его... Завязалось знакомство. Но Мотл был категорически против, так же, впрочем, как и жена его Лея: поляки вызывали вкоренившееся в сознание недоверие, больше того – самую острую неприязнь...

Это можно понять, учитывая историю еврейства на Украине и в Польше. Хотя когда в Черкассах намечался погром – то ли со стороны белых, то ли «зеленых», то ли еще каких-то банд, сосед Мотла по имени Афон укрыл всю семью Проскуровских у себя в доме... И это тем более интересно, что два брата Афона сражались на стороне белых...

Впоследствии Мария, как того желали родители, вышла замуж за еврея... Но – какого?..

Петр Топштейн (в семье называли его Юзя, еврейское же имя Пинхас было, как тогда водилось, преобразовано в имя Петр) родился в местечке Звенигородке, в зажиточной семье, но отец покинул его и жену, когда сыну едва исполнилось шесть лет, а мать умерла, когда ему было восемь.

Воспитывала мальчика бабушка, имевшая, как теперь бы сказали, свой бизнес. Петр учился в реальном училище с коммерческим уклоном. Его рано стали интересовать проблемы социального порядка, он много читал, бабушка в его глазах представляла класс эксплуататоров, а домработница, жившая у них, – класс эксплуатируемых. Он объяснял ей, что она должна освободиться, перестать быть жертвой социальной несправедливости... Подобные виражи привели юного Петра к ссоре, а потом и разрыву с бабушкой. Он ушел из ее дома и начал жить самостоятельно, зарабатывая на хлеб и крышу репетиторством.

Когда вспыхнула революция, он, взыскуя свободы для народа и всемирной справедливости, вступил в Красную Армию. Гражданская война забросила его в Крым, в Симферополь. После завершения гражданской войны он здесь же, в Симферополе, закончил университет, а затем, уже в Харькове, еще один институт – политэкономия и география стали его специальностью.

В одной из своих многочисленных поездок (он любил ездить) Петр Маркович встретился в Черкассах с необычайно красивой девушкой... Через некоторое время Мария Проскуровская стала его женой. У них родилась дочка Анечка – в 1931 году. Через 26 лет она сделалась моей женой...

Что же до ее отца, Петра Марковича Топштейна, то в 1936 году его исключили из партии за троцкизм. Не известно, как он в действительности относился к Троцкому, но в маленькой однокомнатной квартирке на книжных полках находились: собрание сочинений Ленина (вскоре запрещенное 3 издание), собрание сочинений Троцкого, тома Бухарина и других идеологических, да и не только идеологических лидеров. Петр Маркович ежедневно ожидал ареста и, пытаясь избежать его, уехал из Харькова, работал в разных местах на новостройках экономистом. Что же до запрещенных книг, то брат Марии Марковны (точнее – Мордковны), Миша, тайно выносил их из дома небольшими порциями и топил в Днепре, что также было небезопасно...

Петр Маркович ареста избежал, но, как все «старые» большевики, всю жизнь ненавидел Сталина и его присных. Учение Маркса считал истинным, но предельно искаженным в российских условиях. В Харькове он работал в журнале «Коммунист Украины», печатался в нем и в центральных украинских газетах.

Петр Маркович и Мария Марковна жили после Харькова в Москве, а затем – вместе с нами – в Караганде и Алма-Ате. Там, в Алма-Ате, они оба и похоронены.

Кроме Марии, у Мордки Иосифовича и жены его Леи было еще несколько детей. Сын Костя, который ушел на фронт добровольцем, сумев скрыть от комиссии, что болен туберкулезом. Однако в 1943 году каверны открылись, его комиссовали, через три года он умер. Дочка Шура вышла замуж за Иосифа, до войны он был сапожником, на фронте ему осколком снаряда оторвало три пальца, он уже не мог вернуться к своему прежнему ремеслу и служил вахтером в Доме архитекторов. Две другие дочери умерли во время войны от туберкулеза. Файвиш, брат Леи Давидовны, жил в Конотопе, когда же пришли немцы, все его близкие были убиты, хуже – их закапывали в землю живьем... В семье не любили об этом говорить, слишком ужасающей была их смерть...

Лея Давидовна умерла в 1948 году. Она была не только природно мудрым, но и религиозным человеком, это, вероятно, помогало ей сносить невзгоды бедной и горькой жизни (за несколько лет до смерти у нее была отнята нога). Муж ее, дедушка Мотл, как звали его дома, дожил до девяноста лет.

Думается, от истории семьи моей жены до «мирового еврейского заговора», детально разработанного в «Протоколах сионских мудрецов», довольно значительное расстояние...

Кстати, несколько слов о «деле врачей» и предполагавшемся выселении евреев... Не стану вдаваться в подробности, сами по себе весьма спорные: отсутствие документов и т.д. Замечу лишь, что если выселяли калмыков, крымский татар, немцев Поволжья, чеченцев других, при этом тому до сих пор не дается никаких объяснений, то почему наш «богоизбранный народ» не могла постигнуть подобная участь? Документы? До сих пор говорят и пишут, что Гитлер не имел отношения к принятому в Ванзее решения о геноциде евреев, он там не присутствовал, нет под соответствующими документами его собственноручной подписи... Рассказать же мне хочется об одном лишь эпизоде, который антисемиты – как из нееврейской, так и еврейской среды, увы, есть и такие, которым нужны «документы» и«подписи», конечно же не примут во внимание.

Моя жена, которой тогда было 16 лет, сопровождала дедушку Мотла, когда он отправлялся в суд, поскольку хозяин квартиры, в которой они все ютились, грозил им выселением. Как-то раз они стали свидетелями разбора одного дела: в начале 1953 года хозяин дома проживавший в Давыдкове (вблизи Москвы), продал дом за мизерную плату некоей женщине и теперь подал в суд на предмет аннулирования заключенной в ту пору сделки. Суд решил дело в пользу истца поскольку (моя жена это хорошо запомнила) дом был продан «в вынужденных обстоятельствах». Решение суда выглядело совершенно необычным, да еще в те времена.. «Вынужденные обстоятельства»... То есть от самого хозяина дома не зависящие.. Спрашивается, какие?..

Анка

Время надежд, веры... и любви, хотелось бы мне прибавить.

Как ни странно, тут я всему обязан ошибке. Дело в том, что моя московская троюродная сестрица Лека однажды прислала мне в Астрахань школьное сочинение своей подруги, оно заинтересовало меня. И когда я оказался в Москве летом 1950 года, ей захотелось нас познакомить. Я к тому времени написал повесть, мне нужны были слушатели, я согласился, но в телеграмме, посланной Леке, перепутал имена ее подруг. И она явилась ко мне (я останавливался в Москве у своей тетушки) с другой девушкой, о которой я знал только со слов сестры, да и то весьма немногое... Я прочитал свою повесть, тут же подвергшуюся разгрому – со стороны подруги, что, разумеется, меня огорчило, да и восстановило против моей критикессы... Но когда мы снова встретились с сестрой, я попросил ее передать Ане, что у нее очень красивые глаза – они менялись и были то жемчужно-серые, то голубые, то ярко-зеленые...

Ошибка – ошибкой, но мы стали переписываться. Нас сближало многое: проблемы, связанные с еврейством, с философией, с искусством, с необходимостью осмыслить жизнь... В то время, после школы, я учился в вологодском пединституте (школьный аттестат зрелости, уже без медали, вручили мне с таким расчетом, что я смог поступить в институт лишь год спустя, и не в МГУ, а в провинциальной глухомани). Студенты у нас были в общем-то славные ребята, жадные до знаний, но после сельской школы им было не до философии Лао-Цзы или Фейербаха, тем более не до Ренана и Ницше... Я чувствовал себя довольно одиноко, и вдруг... У меня отыскалась собеседница, с которой – в письмах, разумеется, – мы могли обсуждать все, что нас обоих интересовало.

Мы переписывались, пока я учился в Вологде, переписывались, когда я уехал на Кольский полуостров и там, в рудничном поселке, преподавал в школе, мы переписывались, когда меня взяли в армию.

За семь лет мы виделись не больше двух – трех недель, да и то в основном бесприютно блуждая по Москве, забредая в музеи и на выставки, чтобы посидеть, передохнуть, а зимой – чтобы погреться. Мы медленно сближались, предпочитая разговаривать о чем-то потустороннем, а не о той реальной жизни, которой жили оба. Отец Ани постоянно уезжал на заработки, в Москве он не мог найти работу – мешала «пятая графа». Мать работала машинисткой в ЦУМе, получая гроши, на которые было невозможно не только жить – существовать. Но Аня как-то ухитрялась заработать – и то я получал в Вологде перевод на 100 рублей, чтобы мне можно было заплатить за билет до Москвы (я, разумеется, возвращал деньги обратно), то становился обладателем отысканной Аней в буках уникальной книги Шахова о моем любимом Гете, то она присылала посылку со сластями и датским плавленым сыром в невиданной «заграничной» упаковке – и мы всем взводом поедали то и другое... Мне казалось, ей тяжко живется в едва сводившей концы с концами семье, и я старался отвлечь ее от «быта» разговорами о греческой поэзии и стремился вникнуть в ее рассуждения о финансовом капитале в Китае, зародившемся еще в средние века, – Аня училась в МЭСИ – Московском экономико-статистическом институте...

Но однажды, и совершенно неожиданно для меня... Мы были в Сокольниках, спускались в метро на эскалаторе, она стояла ступенькой ниже, в зеленой шерстяной кофточке с короткими рукавами, ладонь ее лежала на скользящей вниз черной резиновой ленте перил, она смотрела не на меня, а вперед, прямо перед собой, я видел сверху рыже-золотистые волосы... И тут, не оборачиваясь, она сказала, что вскоре выходит замуж.

Что-то ударило, пробило насквозь мое замершее, переставшее колотиться сердце. Я вдруг ощутил себя выброшенным на мороз. Я был одинок и затерян в темной, без единой звезды вселенной...

– Но мы будем встречаться? – пробормотал я.

– Не знаю... Ведь я буду не одна...

Она приехала ко мне в Караганду – бросив Москву, потеряв московскую прописку (по тем временам ни с чем не сравнимая потеря). После армии я пытался устроиться в газете, у меня уже была опубликована в Петрозаводске, в журнале первая повесть... Но это не сыграло никакой роли – ни в Астрахани, ни в самом Петрозаводске, там у меня уже имелись товарищи по литературе, мне хотелось остаться благожелательно включившей меня в свой круг литсреде... Но из Караганды я получил сообщение от тети Веры о вакантных местах сразу в двух редакциях местных газет, и это все решило...

Караганда... Это место для многих ассоциировалось с колючей проволокой, лагерями, угольными шахтами, безрадостной, продуто ветрами степью... Для меня этот город стал главным в моей жизни. Почему? Об этом ниже...

Мы встречали Аню 2 мая 1957 года. Мы – то есть я и муж мое сестры Тамары, Юра Левидов, зять тети Веры. Было холодно, из лилово-темного неба сыпал снег. У Юры был мотоцикл с коляской, мы оставили его на площади перед вокзалом, а сами прошли на перрон, поджидая поезда, который запаздывал. Но вот на путях показался длинный пассажирский состав, мы подошли к означенному в телеграмме вагону и ждали, ждали... Пока, наконец, появилась она – в круглой соломенной шляпке, в охватывающем тоненькую фигурку костюмчике, в нитяных, сеточкой, перчатках – и с огромным эмалированным тазом в руках, в нем были упакованы вещи... С нею бы также чемодан, уж не помню, как она его несла... Только помню снег и по-весеннему одетую тоненькую фигурку, нитяные перчатки и таз, противоречивший всему ее легкомысленно московскому облику...

В нашей молодой дружеской компании ее называли не иначе к Анкой – может быть, за серьезно-решительный нрав, может быть – за

сходство в именах с чапаевской Анкой-пулеметчицей... Так или иначе, она была Анкой, для всех нас – и для меня тоже...

Прозрение

Я был сталинистом. Отъявленным. Хотя после всего, что здесь написано, это может показаться странным, даже невероятным... Но это было, было...

Помню, как на севере, в Мурманской области, там, где жило множество ссыльных, множество уже отбывших свой лагерный срок, я настоял у себя в школе, чтобы в годовщину смерти Сталина в зале вывесили его портрет, обтянутый красно-черными траурными лентами, и весь день, сменяя каждые тридцать минут друг друга, чередовались часовые с приставленными к ноге винтовками – лучшие ученики 9 – 10-х классов. И это несмотря на то, что директрисса нашей школы, будучи ребенком, оказалась высланной вместе со всей семьей из родного села в конце двадцатых, когда шло «раскулачивание» по всей стране... Она сама однажды рассказала мне об этом, и о том еще, что приехала как-то в свое село и медленно, с достоинством, прошлась по главной улице, у всех на виду, в отместку за давнее злорадство, за измывательство, которому подверглась ее семья...

Я был сталинистом. И тем невероятней казались мне порядки в армии, тирания младших командиров, унижения и надругательство над личностью. «Новый год, порядки новые, колючей проволкой наш лагерь обнесен...» Песенка эта была самой популярной у нас. И – «закон – тайга, медведь – хозяин»...

Полк наш считался гарнизонным, располагались мы рядом с Петрозаводском, но казалось – мы обитаем на острове, за тысячи километров от человеческого жилья... До нас очень слабо, глухо доходили с гражданки сведения о начавшейся реабилитации (дело было в 1955 году), на конвертах красовался штемпель «Проверено военной цензурой», в письмах было больше боязливых намеков на возникшие «новые веяния», чем прямой информации о происходящем, и потому все, услышанное мной в редакции журнала «На рубеже», куда я забрел, отпросившись в увольнение, было поистине подобно грому среди ясного неба...