Текст книги "Семейный архив"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 41 страниц)

«Вот суть разногласий. В печати, с трибун одни и те же лица /назовем их поименно: Морис Симашко, Юрий Герт, Г алина Черноголовина, Николай Ровенский, Александр Жовтис, Руфь Тамарина, Владлен Берденников/ в одну и ту же дуду вещали: у журнала не тот курс, не та редколлегия, ну и, конечно, «Простор» печатает не те произведения.

Пора приподнять фальшивую завесу...

Казахстанский писатель Юрий Герт в 1988 году и позднее заявлял, что разошелся с редакцией «Простора» из-за публикации на его страницах романа «Тайный советник вождя». Темнит уважаемый Юрий Михайлович! Речь шла о другом произведении.

«Я вновь перечитал – пишет он редактору, – теперь уже с обозначенными в тексте купюрами «Вольный проезд» Марины Цветаевой.

И по-прежнему полагаю, что печатать это произведение в «Просторе» сейчас не следует».

Морис Симашко: «Какова же суть напечатанного в журнале /а точнее перепечатанного из белоэмигрантского журнала начала 20х годов в Париже/ весьма заметно для читателя сокращенного материала? Она проста и подтверждает махровую черносотенную и белогвардейскую концепцию о том, что революцию в России произвел немецкий шпион Ленин с группкой еврейских комиссаров».

Александр Жовтис: «Поскольку весь текст Цветаевой проникнут ярым неприятием революции, концепция автора очевидна. Кроме того, антисемитские тенденции, исторически объяснимые для восприятия Цветаевой конца 1918-го года, звучат совершенно недвусмысленно».

Галина Черноголовина: «Как член партийного бюро, курирующий цеховую партийную организацию журнала «Простор», я попросила для ознакомления «Вольный проезд» еще до его публикации и дала письменное заключение... Я подчеркнула, что эту публикацию могут взять на вооружение экстремисты из общества «Память».

Случайна ли попытка казахстанских апрелевцев скомпрометировать редакцию и редколлегию журнала «Простор» на недавнем республиканском писательском форуме? Нет, не случайна. Похоже, апрелевские группы на местах получили одинаковые инструкции. Главный редактор журнала «Знамя» Григорий Бакланов публично заявил: «Сейчас говорят: мы должны быть милосердны. Но к злу милосердными быть нельзя. Люди, которые уродовали умы и души, должны быть судимы нравственным судом». Но разве не уродование умов и душ – стремление удержать под спудом наследие Марины Цветаевой?

И вот еще вывод: ныне московский «Апрель» на ладан дышит, а его казахстанские приверженцы все еще высоко несут знамя с осиновым листом...»

«Простор», октябрь 1991 года.

39

После подобных публикаций дышать становилось нечем...

40

«Лицо» и «изнанка» национализма...

В том же 1991 году в Москве вышли мемуары Нурсултана Назарбаева «Без правых и левых». Автор презентировал 10 августа 1991 года в алма-атинском Доме дружбы с зарубежными странами.

На издание мемуаров откликнулась казахстанская газета «СДемократ»:

...«В редакции “СДемократа” заметили некоторые странности в фактической стороне мемуаров. Вот наш экземпляр, испещренный на 180-й странице вопросительными знаками и отточиями:

«Демонстранты двинулись на улицы Алма-Аты... (Речь идет о событиях в декабре 1986 года – Ю.Г.). Когда собравшийся на площади народ устремился в город, я (т.е. Нурсултан Назарбаев. – Ю.Г.) понял, что или я должен решиться на поступок, или спокойно вернуться в здание ЦК. Второе представилось мне непростительной изменой людям– они были правы! Я пошел с ними, в голове колонны».

Ярко вставшее перед глазами зрелище председателя Совета Министров республики, члена Бюро ЦК и пр. и пр., идущего во главе колонны антипартийной и антиправительственной демонстрации в 1986 году – такое, конечно, не скоро забылось бы, увидь это наяву... И благополучное пребывание прошедшегося по площади предсовмина в прежней должности еще два с половиной года, и назначение его московским ЦК на должность Колбина (т.е. секретарем ЦК КПК) в 1989 году – это тоже впечатляет...

Экспертиза «С-Демократа».

Хасен Кожа-Ахмет – композитор, диссидент.

– Хасен, как участник демонстрации в декабре 86-го, видели Вы Н.Назарбаева во главе колонны демонстрантов?

– Нет, не видел. Я был там с начала и до конца, его я там не видел в том качестве, как он теперь утверждает.

– Мог ли он поступить так, как описывает теперь?

– Нет, не мог. Если бы это было на самом деле, он не остался бы председателем Совета Министров...

Газета комментирует:

«В конце концов где вы видели вообще мемуары совсем без вранья? Не в наших силах запретить врать политикам, но и не в их силах запретить нам при случае ткнуть пальцем в написанное ими, как Коровьев со сцены «Варьете»:

– Поздравляем, гражданин, соврамши!»

(«С-Демократ» номер 6 /12/за 1992 год.).

Далее – изнанка национализма, или кому и для чего нужно его раздувать, говорить о традициях, о предках и т.д.

Далее приводятся данные из книги Сагындыка Мендыбаева, Николая Фомина и Виктора Шелгунова «Семья Назарбаевых: истоки благосостояния».

Кто самый богатый человек в Казахстане? Какая семья в Казахстане владеет наибольшими ресурсами? Самый богатый – президент Назарбаев, самая богатая – семья Назарбаевых. Рядовые граждане могут наблюдать лишь верхушку золотого айсберга: шикарные лимузины, строящиеся и уже отстроенные резиденции в разных концах республики, богатые охотничьи угодья, площадки для гольфа и дорожки для конных прогулок. 22 июля 1993 года журнал «Пари матч» сообщил, что семья Назарбаевых приобрела роскошную виллу в Сан-Тропезе – на одном из самых красивых курортов Франции. В июне 1996 года британская «Файненшл Таймс» указала Нурсултана Назарбаева в числе 25 самых богатых людей мира. В феврале 1998 года лондонская «Гардиан» опубликовала свой рейтинг мировых богачей Назарбаев оказался уже на восьмом месте. В августе 1998 года турецкая газета «Миллиет» сообщила о новом приобретении семьи Назарбаевых – еще одной виллы на берегу Средиземного моря. 15 июля 1999 года в российском еженедельнике «Собеседник» появилась информация о приобретении виллы в Лондоне. Особняк, построенный середине XIX века, в разное время занимали Итальянская академия и консульство Французской республики. Полезная площадь этого четырехэтажного здания составляет почти полтора квадратных километра. Обошлась эта покупка в 18 миллионов долларов... Единственным источником валютных ресурсов в Казахстане является экспорть нефти, меди, цинка и других металлов, а также природный газ, редкие и редкоземельные металлы, зерно, хлопок, шерсть, лекарственное растительное сырье, осетровая икра... Только за первые два года независимости на зарубежных счетах казахстанской элиты осело около 1,1 миллиарда долларов.

Думается, «самостоятельный» Казахстан не был среди других республик исключением...

41

Гайдар...

Ситуация в российской экономике в декабре 1991 года была тяжелейшей. Из нее было несколько выходов. Можно было, как пишет Рой Медведев, ввести в стране чрезвычайное экономическое положение, контроль над экспортом и импортом, карточки на важнейшие продукты... Но Гайдар, монетарист, воспитанник гарвардской школы, решил иначе. Не знаю, чем его свиноподобная физиономия импонировала Ельцину, но тот решил, что «мальчики в коротких штанишках», никогда не знавшие ни нужды, ни голодного бурчания в желудке, «мальчики» из так называемой «элиты» выведут страну на путь «шоковой терапии» и светлого капиталистического будущего!..

Через 8 месяцев после начала гайдаровских реформ академик Олег Богомолов писал: «Падение жизненного уровня обгоняет сокращение производства. Товарооборот уменьшился вдвое, реальные доходы населения, видимо, еще более. По сравнению с январем 1991 года стоимость жизни возросла не менее чем в 20 раз... Люди пытаются приспособиться к изменившимся условиям, чтобы выжить: экономят на чем можно, разводят огороды... Утрачиваются стимулы для развития сельского хозяйства. Значительная часть валютной выручки /до 1 млрд. долларов в месяц/ утаивается и оседает за рубежом....»

42

«Все смешалось в доме Облонских» – разрыв с «Простором», антисемитизм – открытый, откровенный, гайдаровские реформы, распад страны, отъезд ребят... И понимание того, что в Америке я никому не буду нужен, и мое писательство, моя ментальность, защита ценностей, которые я исповедовал всю жизнь, сопротивление их разрушению – все это имеет смысл здесь, только здесь...

Не знаю толком, что происходило в душе моей жены... Миркины, Володя и Нэля, твердили об отъезде, о воссоединении с детьми. И вместе с тем я все более ощущал себя чужим в своей стране... И передо мной была Аня, ее сокровенная, иногда выплескивавшаяся тоска...

Но было не только это...

Я помню, как мы с Аней сидели на кухне, и тут же крутился магнитофон. На пленке было записано десятка полтора песен – и «Ванинский порт», и «Я – Черная моль, я – Летучая мышь...», и «Мурка», и была среди них одна...

Ты далеко...

В руке моей от тебя письмо...

Вдруг на меня накатило... Я держался, стиснув зубы, скосив глаза в окно, за которым ветер срывал последние листья с росшей за нашими окнами акации...

И я не выдержал – упал головой на стол, на сложенные на столе руки – и заплакал... Не мог остановиться, унять хлынувших из меня рыданий... Не помню, когда я плакал, рыдал подобным образом...

А ты далеко,

Но сердце рядом с тобой...

Но ты далеко—

Вернись ко мне, друг ты мой...

Я видел перед собой Маришу, ее волнистые, черные, с искоркой, волосы, ее светло-голубые, лазурные глаза, ее округлые щеки, ее высокую нежную шейку...

Но ты далеко...

Мне без тебя нелегко...

Я так хочу увидеть тебя,

Но ты далеко...

Я внезапно почувствовал невероятную даль, разделявшую нас, горбом вздувшийся океан... «Никогда... Никогда...» – звучало в моих ушах.

И все мне казалось,

Что ты предо мной,

Как будто я слышу

Твой голос родной...

Аня не утешала, не пыталась меня остановить – наверное, ее поразило то, что она увидела, услышала... Но я... Я не мог остановиться и после того, как песенка закончилась.

В те минуты – именно в те – для меня и было все решено...

Да, все решила простенькая, пошловатая в чем-то песенка... Она поставила в моих метаниях точку.

43

Незадолго до нашего отъезда раздался телефонный звонок. Звонивший представился: Лео Вайдман, из «Казахстанской правды». Он предложил мне зайти в редакцию, обсудить важный для меня вопрос... Когда?.. В любое время...

Странный звонок, странное приглашение... И еще более странным было появление в газете (не в «Казахстанской правде», куда его не пустили, а в «Вечерней Алма-Ате») моего интервью под заголовком; «Я не говорю вам прощай, я говорю—до свидания!» И сопровождалось оно такой врезкой:

«На этот раз слухи оказались действительно не преувеличенными. Гражданин Республики Казахстан, известный русский писатель Юрий Герт уезжает в Соединенные Штаты Америки. Но отнюдь не из политических соображений. Есть вещи поважней, чем политика, чем жизнь впроголодь. Они именуются обстоятельствами, которые очень часто оказываются выше нас. Писатель уезжает, чтобы жить вместе с теми, ради которых все мы живем. С ним наша встреча перед дальней и трудной дорогой, размышления о происходящем, о пережитом, о бесконечном».

Интервью было напечатано в двух номерах. Вот отрывки из него, которые говорят о времени (шел июль 1992 года) и не только о нем... Это были последние слова, произнесенные на земле, где я прожил 61 год.

Вайдман: Как вы, Юрий Михайлович, понимаете ныне происходящее? В моем сознании это как-то не монтируется: демократия и тотальный разор, обнищание духа, деградация нравственности... Много говорят и еще больше пишут об ушедшем в прошлое политическом режиме, а у меня такое ощущение, что он вполне тот же самый, только с иным лексическим и репрессивным аппаратом... Если Юрий Герт, никогда в своих произведениях не бегавший от острейших проблем своего времени, возьмется – или уже взялся? – за очередной роман, как он объяснит природу переживаемого обществом катаклизма?

Герт: Мне сдается, что лишь круглый идиот или политический авантюрист станет претендовать на объяснение «природы» переживаемого нами катаклизма. Слишком водоворотны события, слишком фальшивы многие лозунги, слишком обескуражены вчерашние оптимисты, слишком зловещи усмешки недавних партократов... Происходит невероятное. Миллионы людей, только-только вдохнув воздух свободы, сегодня со страхом взирают на бешеные цены, против воли грустя о временах всевластия генсеков и кегебистов, когда не было гласности, но была дешевая колбаса... Как объяснить, что происходит вокруг нас? Почему, прожив годы и годы в добром соседстве, армяне и азербайджанцы стали убивать друг друга? Почему немцы, депортированные Сталиным «в места не столь отдаленные», ныне едут в Германию, а не возвращаются на берега Волги? Почему чеченцев сегодня не пускают в московские гостиницы? Как получилось, что Прибалтика принимает дискриминационные законы, кое в чем напоминающие нюрнбергские, только на сей раз направленные не против евреев, а против русских? Вы можете объяснить все это?.. Я – нет.

Вайдман: Гете писал: «В юности мы все хотим построить дворцы для человечества, в старости начинаем понимать, что сможем вычистить лишь его навозные ямы». Что, стремление к социализму, к идеалам добра и справедливости было нашей юностью, а теперь мы чистим его казармы от сталинизма, волюнтаризма, застоя, перестройки и Бог знает от чего еще? А.Д.Сахаров не случайно подчеркивал необходимость конвергенции капитализма и социализма, не находя идеальной ни ту, ни другую систему... Сейчас демократические реформы, т.е. реставрация дореволюционной общественно-политической системы, тоже не идут – их не приемлет трудящаяся масса...

Герт: Это естественно. Но мне хочется сказать несколько слов по поводу «утопий», от которых мы якобы освободились. Теперь уже страной, текущей млеком и медом, оказался не Советский Союз, а Российская империя, в которой всем жилось и сытно, и вольно, но явился Ленин со своими большевичками-разбойничками – и все погубил похерил... Или по-человечески сочувствуя зверски расстрелянной царской семье, мы перестали упоминать о 9 января 1905 года, когда на петербургские мостовые легли сотни трупов убитых в упор простых доверчивых русских людей, направлявшихся к Зимнему с хоругвями и молитвой... Обличая революционеров, разогнавших Учредительное собрание, мы умалчиваем о дважды разогнанной Государственной думе. Восхищаясь государственным умом Столыпина, забываем о Льве Толстом, который, содрогаясь от стыда и боли, выкрикнув свою знаменитую статью «Не могу молчать!», протестуя против казней крестьян...

Но это еще полбеды...

Вайдман: Что вы имеете в виду?

Герт: Прежде всего – слова, повторяемые теперь чаще любы «национальное самосознание», «национальная гордость», «национальная история» и т.д. О «национальном» говорят бывшие секретари обкомов, ставшие внезапно казачьими атаманами, о «национальном говорит и Александр Солженицын, и герой позорной войны в Афганистане Руцкой, и «ум, честь и совесть» московских демократов Станкевич. Но в одни и те же слова каждый вкладывает свой смысл. Одни стремятся уяснить, что в мировую культуру внесли ученые, писатели, врачи, путешественники, которыми гордится его народ, другим важнее – сколько народов покорено было его предками, сколько городов сожжено, жителей пленено и т.д. На Западе германский фашизм именуют «нацизмом». Мне кажется, тут схвачена самая суть...

Наш парламент обсуждает статьи новой Конституции, обдумывает законы, по которым будет жить демократическое государство... А в это время из республики уезжают немцы. Уезжают евреи. Уезжаю русские, присмотрев, где в «ближнем зарубежье» удастся приложить к делу работящие руки, умные головы.

Где и с чего это все началось? Кто затеял эту непотребную дележку: «наши – не наши», «свои – чужие»?..

Борис Ельцин, непредсказуемый российский Президент, сходу брякает: «Славянин славянина не обидит....» Чепуха, шутка, о которой вероятно, сам же Ельцин вскоре пожалел... Но все ли «не славяне» поймут это как шутку?.. А их – что же, можно обижать?.. Особенно после того, как три славянских лидера в Беловежской Пуще взялись решать судьбы миллионов, ни у кого не спросив разрешения и совета?.. И в республике, где бастуют шахтеры, где месяц за месяцем люди не получают зарплату, где пенсионеры не сводят концы с концами, где день заднем падает производство, парламентарии требуют, чтобы все, отложив дела, занялись усвоением правил лингвистики... Да, надо знать язык земли, на которой живешь, кто спорит, но – может быть, не в столь скоротечном порядке?..

Когда-то, работая над переводом романа Мухтара Магауина «Голубое марево», я столкнулся с коранической версией описанных в Библии событий. Только пророк Моисей здесь назван был Муса, Авраам – Ибрагим, Иисус – Иса, Ной – Паймагамбар, что же до Евы, то она именовалась в соответствии и древнееврейской традицией: Хава... Но что поразило меня: другие имена трансформировались в согласии с языковыми и историческими особенностями, Адам же на любом языке оставался Адамом. И смысл этого слова был один и тот же: человек...

Адам – «человек» – создан был по образу и подобию Бога. И весь род людской пошел от него. Белые, черные, желтые, краснокожие... Русские, немцы, казахи, англичане, калмыки, французы, евреи – все народы, населяющие Землю, – все дети Адама, все – в равной мере – подобие Бога... Все – братья... Древние люди, создатели библейских легенд, ведать не ведали, что такое «компьютер» или всеобщие выборы президента... Но неужели в чем-то главном они были мудрее нас?..

Похоже, что так...

44

Мы и Миркины уезжали из Алма-Аты 31 июля.

Билеты нам достались в «нулевой» вагон – да, на табличке с номером вагона значилось: «О». Это показалось мне символичным... «Нулевой вагон»... Мы уезжали в «нулевом вагоне»...

И Миркиных, и нас пришли проводить старые друзья, старые знакомые... Среди тех, кто пришел проститься с нами, были Володя и Валюша Берденниковы, с которыми прожили мы, по сути, всю нашу карагандинскую и алма-атинскую жизнь, и Леня и Соня Вайсберги, ближайшие наши друзья по духу и убеждениям, и Витя Мироглов, с которым наши отношения кратко разладились после истории с «Воль

ным проездом», а тут он пришел, мы обнялись, расцеловались, все разделявшее нас, ушло, исчезло в тот миг... Пришла Руфь, роднее которой никого у нас не было, пришел Александр Лазаревич Жовтис, пришел Морис Симашко, давний наш друг, не друг – скорее брат. Пришла Тамара Калеева, бескорыстно перепечатавшая все 500 страниц моих «Эллинов и иудеев»... Пришел Сергей Ларин, сосед наш по квартире, живший под нами, на третьем этаже... Пришла Надя Чернова, с которой мы работали вместе в «Просторе», и с нею – Лариса Дробот, наш корректор, читавшая верстку всех моих вещей, опубликованных в журнале, странная одинокая, красивая женщина, бывавшая у нас дома, а мы – у нее... Был Игорь Мандель и жена его Ира, на чьей свадьбе в шестидесятых я разыгрывал, хорошо подвыпив, роль тамады...

Было много друзей и знакомых Володи и Нэли, кто-то фотографировал, кто-то снимал на кинопленку... Не знаю, как для других, для меня это все было подобно смерти – без воскрешения... И было горько, страшно, безысходно... Да, там были дети – Мариша, Сашенька, Миша... Здесь была – прожитая жизнь... Жизнь, для которой я стал чужим...

Объятия, поцелуи, слезы... И руки, машущие вслед тронувшему поезду...

Надя Чернова – уже в Америку – прислала стихотворение, вложив его в письмо Руфи:

До вагонных дверей растеряет себя незабудка—

Вот и сдвинулся мир, а казалось, что он недвижим.

Уходя, оглянись!

Может, все это глупая шутка

И твой путь до Москвы, а не к дальним погостам чужим..

Уходя, оглянись!

Не твоим ли дыханьем согрета

Эта желтая степь,

и не чуя смертельный удар,

Дозревает урюк, догорает зеленое лето

И на всех языках не смолкает восточный базар.

Я не верю еще, я еще не готова проститься.

Этот поезд уйдет, но потом возвратится назад.

Что же с нами стряслось?..

Как от стаи отбитая птица,

Ты все кружишь один и под выстрелы мчишь наугад.

Я хожу на вокзал, где кричат поезда с перегона,

Где седой машинист на прикурку попросит огня,

И все чудится мне: из дверей нулевого вагона

Ты сойдешь на перрон и как прежде обнимешь меня...

Последняя строчка была совершенно фантастической, но и в тот прощальный миг мне хотелось всех обнять, прижать к груди, неотрывно, навсегда... Караганду, Алма-Ату, всю отделившуюся от меня, канувшую в прошлое жизнь...

Глава одиннадцатая

АМЕРИКА

1.

В Москве нас встретил Борис, муж моей двоюродной сестры Ирочки (так и только так привыкли ее звать с детства). Рослый, крупный, деловитый, он погрузил наши вещи в «Рафик», усадил в него Аню и меня, Володю и Нэлю и отвез к себе, на Сокол, где нас ждала Ирочка. Нарядно, как всегда, одетая (впрочем, любой наряд бывал ей к лицу) красивая, темноволосая, с большими карими, слегка удивленными глазами, она казалась еще более, чем обычно, удивленной, даже изумленной, глядя на выгруженные из машины вещи. Лицо ее, с горько приопущенными уголками по-детски припухших губ, выражало недоумение, смешанное с испугом... Вероятно, ей не верилось, что мы видимся в последний раз...

Миркины уехали к родственникам, Аня и я остались в переполненной вещами квартире, потерявшей привычный уют, строгую завершенность – оба, Ирочка и Борис, были строителями, архитектура и планировка были им сродни... Теперь же все здесь было перевернуто вверх тормашками, как и вся наша жизнь.

На другой день мы с Ирочкой поехали на кладбище. Я положил букет темно-красных роз у подножья памятника Ирочкиных родителей – Анны Дмитриевны и моего дяди Брони, они умерли год назад, она – спустя две недели после смерти мужа... Когда-то Москва была переполнена моими и Аниными родичами, все звали к себе, обижались, если мы не приезжали... Теперь Москва казалась опустевшей, в ней не осталось почти никого...

Чуть ли не на каждом углу раскинулись толкучки – так же, как и в Алма-Ате. На одном из них, почти рядом с Ирочкиным домом, я купил хозяйственную сумку, в нее мы уложили мою пишущую машинку, а в футляр поместили, по совету знающих людей, сервиз, подаренный в начале века моей бабушкой тете Мусе – свадебный подарок... Авось таможенники не станут, как тогда говорили, «шмонать» там, в футляре... И в самом деле – вечером, когда мы очутились в Шереметьево-2, нас пропустили за перегородку почти не трогая, не проверяя вещей.

Борис провожал нас... Еще дома он вручил мне на прощанье «Декларацию независимости» – маленькую, с ребячью ладошку, книжечку, которая хранится у меня до сих пор.

Завтра, – думал я, – завтра мы окажемся в Америке... Там, где Сашуля... Где Мариша с Мишей... Где Наум Коржавин... Куда уехал Белинков... Где – в штате Вермонт – проживает ныне Солженицын... Завтра, завтра, завтра... – повторял я про себя, поднимаясь по трапу в самолет.

2

Из «Декларации независимости»:

«Мы считаем самоочевидными истины: что все люди созданы равными и наделены Творцом определенными неотъемлемыми правами, к числу которых относятся право на жизнь, на свободу и на стремление к счастью, что для обеспечения этих прав люди создают правительства, справедливая власть которых основывается на согласии управляемых, что если какой-либо государственный строй нарушает эти права, то народ вправе изменить его или упразднить и установить новый строй, основанный на таких принципах и организующий управление в таких формах, которые должны наилучшим образом обеспечить безопасность и благоденствие народа».

3

В Нью-Йорке – да, это был Нью-Йорк! – мы шли растянувшейся на ст о или даже двести метров толпой, чтобы перейти из одного крыла гигантского аэропорта Кеннеди в другое. Нашим предводителем была быстро семенившая впереди женщина, увешенная золотом (оно блестело у нее в ушах, переливалось на толстой, в жирных складках шее, на шарообразной, дерзко выпиравшей из розовой блузки груди). Ее толстые, мускулистые ноги напоминали кегли, обращенные головками вниз, ее ягодицы самостоятельно, казалось, живут, перекатываются под короткой, туго натянутой юбкой, наш перегруженный разного рода поклажей караван созерцал ее в основном со спины. Впрочем, иногда она оглядывалась, презрительно топыря густо намазанные яркой помадой губы и бросая идущим за ней следом:

– Не отставать!.. Кто потеряется, за тех я не отвечаю!..

С нею рядом шла – точнее: двигалась такой же рысцой – ее спутница, она не запомнилась мне, и о чем они увлеченно щебетали там, впереди, я тоже не знал, сосредоточившись, с одной стороны, на картинно-тяжеловесных, чугунных ядрах (казалось, юбка вот-вот лопнет под их напором), а с другой – на изнемогавших от быстрой ходьбы стариков и старух, с неуклюжими сумками, тючками, сетками, у всех были замученные лица, молящие глаза, ноги шумно шаркали по асфальту, из груди рвалось хриплое, с присвистом дыхание... Казалось, еще чуть-чуть – и кто-то из них упадет... Те, кто помоложе, старались перехватить у стариков что-нибудь, но у всех были полны руки, оставалось только покорно следовать за нашей руководительницей с нагрудной планкой, на которой значилось «ХИАС». Временами ее упрашивали помедлить, дать передохнуть больным, уставшим после ночного перелета, не поспевавшим за нею, но тщетно. Представительница ХИАСа (мне представлялось – она из Одессы ) воображала себя Моисеем, ведущим евреев через пустыню Негев...

Пока мы шли за нею, мне казалось, мы ступаем не по американской, а по родимой нашей земле...

4

«Декларация», подаренная мне Борисом, была написана в 1776 году. Для России это было время царствования Екатерины II, время расцвета крепостного права, которое превратилось в право собственности на людей. «Черный народ» реагировал на это Пугачевским бунтом. Издатель и просветитель Новиков посажен был в крепость, Радищев – по убеждению императрицы «бунтовщик хуже Пугачева» – приговорен к смертной казни, затем замененной ссылкой в Сибирь. За что же?..

В «Декларации независимости» говорилось: «...Народ вправе изменить его (т.е. государственный строй. – Ю.Г.) или упразднить и установить новый строй». И далее: «Когда длинный ряд злоупотреблений и насилий... обнаруживает стремление подчинить народ абсолютному деспотизму, то право и долг народа свергнуть такое правительство....»

Александр Радищев писал в оде «Вольность» о том же:

Возникнет рать повсюду бранна,

Надежда всех вооружит,

В крови мучителя венчанна

Омыть свой стыд уж всяк спешит.

Меч остр, я зрю, везде сверкает,

В различных видах смерть летает,

Над гордою главой паря.

Ликуйте, склепанны народы,

Се право мщенное природы

На плаху возвело царя...

«Государь, которому свойственны все черты, отличающие тирана, не может быть правителем свободного народа» – было сказано в «Декларации». Ее написал Томас Джефферсон, ее подписали делегаты Континентального Конгресса, представлявшие тринадцать североамериканских штатов. Произошло это 4 июля 1776 года. Четырнадцать лет спустя за те же принципы автора «Путешествия из Петербурга в Москву», скованного цепью, между двумя конвойными солдатами, везли в Илимск... Томас Джефферсон впоследствии стал президентом Соединенных Штатов, Александр же Радищев покончил с собой, выпив смеси азотной и серной кислоты и, стремясь прекратить страшные мучения, перерезал себе горло...

5

Зато в Кливленде ждали нас – не одна, не две, а три машины. За нами приехал давнишний друг Миркиных – Кельберг. Он жил в Штатах уже несколько лет. Андрей в Алма-Ате работал в музучилище, преподавал фортепиано, его жена была инженером. Здесь он стремился восстановить свое реноме, у него были ученики, он давал уроки, купил дом. Об этом узнали мы потом, Андрей усадил нас в машины – одной управлял он сам, другой – его молоденькая дочка Анечка, третьей – ее муж Владик. И мы понеслись, вытянувшись в линию, по городу, в котором предстояло нам жить.

Мы мчались мимо низеньких домишек, расписанных графитти, мимо чистеньких, свежевыкрашенных бензоколонок, мимо магазинчиков с облупившимися вывесками, а вдали вздымались в незамутненную августовскую голубизну прямоугольные и островерхие небоскребы, шпили стилизованных под готику церквей, краснокирпичные билдинги начала века... Вчера была Москва, сегодня – Кливленд... Но соприкосновение с Америкой произошло, когда мы остановились перед небольшим двухэтажным домом на улице Нобл.

Андрей не без торжества на круглом, с веселыми ямочками лице распахнул перед нами разделенные коридором двери – перед нами оказалось две квартиры, одна для Миркиных, другая для нас. Обе были обставлены мебелью: стол, стулья, диваны, кровати, холодил ник, под потолком висели шарики с приветственными надписями, ленточками, спускавшимися до пола, и на столике в узкогорлой вазочке нам улыбались, распахнув белые лепестки, так хорошо нам знакомые ромашки... Андрей раскрыл холодильник – он ломился от фруктов, овощей, от изящно упакованной еды в цветастых, испещрены множеством надписей оберток...

Мы прожили здесь почти год. Мы учились экономить каждый цент – на горячей воде, на газе, на электричестве. Когда подоспела зима, мы – вместо вторых рам – оклеивали окна прозрачным пластиком. Все это было естественно для рефьюджей, как теперь мы назывались. Мы продали нашу кооперативную квартиру с многотомной, собиравшейся десятки лет библиотекой, с обстановкой, посудой, картинами и безделушками – за 5 тысяч долларов некоему «новому русскому», точнее – корейцу, сумевшему перевести эту сумму в Кливленд... Так получилось у нас, так получилось у Миркиных. Все доллары эти ушли на уплату за квартиру – по 350 долларов в месяц. Но в качестве рефьюджей, т.е. беженцев, мы получали фудстемпы, на которые можно было приобрести продукты, и некоторую сумму в долларах. Никогда не жил я ни на чьи подаяния, а теперь мне казалось, что я стою толпе нищих на церковной паперти с протянутой рукой...

Но это было не все, далеко не все... Стол, стулья, диван, желто кресло с высокой спинкой.... Все с так называемого «гарбича» или «гараж-сейла», или кем-то пожертвовано для таких, как мы... Мне мерещились прежние хозяева этих вещей. Они могли быть добрыми, больными, уже умершими, злыми, сварливыми, чистюлями или грязнулями и т.д. – главное же заключалось в том, что все вещи был чужими, они вносили в дом чужой дух, за ними стояли чужие тени... Я не мог преодолеть чувства брезгливости, садясь в глубокое кресло или беря в руки вилку с красной, оправленной в пластмассу ручкой... Возможно, эта брезгливость была связана с детством, когда в Ливадии – и дома, из-за туберкулеза у матери, и вне дома – из-за туберкулезных, лечившихся в санаториях больных – мне строго-настрого запрещалось контактировать с чужими людьми, чужими вещами!,