Текст книги "Семейный архив"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 41 страниц)

(Забавно: в Астрахани у Воронеля была отдельная комнатка, весьма комфортная квартира, в которой жили его родители и дедушка. И Грише, и мне все это представлялось невероятным шиком. Здесь, в Израиле, да и в нашей кливлендской квартире по 8-й программе сохраняется та же дистанция в «уровнях жизни», которая определяет взгляды, нравственные принципы...).

К вечеру Саша и Нинэль ушли на совещание: ученые из России хотят обратиться к Пересу, чтобы государство помогло обустроить новоприбывших, дать им надлежащую работу. Перес присутствовал на совещании, обещал помочь. Ему, впрочем, не очень верили: предвыборные обещания... Тем не менее журнал «22», в котором регулярно печатает свои романы Нинэль и где Саша является главным редактором, журнал этот выходит при содействии отдела культуры министерства науки и искусств, общественного фонда «Москва – Иерусалим» и т.д., что, по-моему, совершенно невозможно в Америке...

Вечером и на другой день я расспрашивал Сашу об Израиле, об арабах, об отношении – его, лично – к России и т.д., и в основном то, о чем говорил он, поддержки у меня не встречало, напротив... Но я стремился не спорить – из тех соображений, которые приводил выше.

Рабин, говорил Саша, прав, другого выхода нет – нужен мир, но с позиций силы. Россия, «с позиций силы» утверждавшая себя в качестве колониальной державы, для него была неприемлема, враждебна. Революция, большевики, Ленин – все укладывалось в некую схему. Конкретные обстоятельства, индивидуальная человеческая жизнь, сочувствие, сострадание – все это находилось вне схемы. О неграх у Саши столь же враждебное, жесткое до жестокости мнение, как и об арабах: никаких послаблений, демократия, закон... Иначе над Америкой нависает черная опасность, по отношению к неграм необходимы суровые меры, запреты, история с Симпсоном доказывает это...

Тут я не мог не возразить, не опрокинуть «настоящее» в «прошлое», но Саша стоял на своем. Я пытался убедить его в том, что – может быть хватит учить? То мы, евреи, учили Россию, теперь – американцев, как им надо жить... Да, оправдание Симпсона, вероятно, виновного в убийстве белой жены и ее любовника, не соответствует понятию «закон», однако вся черная Америка была предельно возбуждена, президент и правящие круги, возможно, не хотели повторения событий 1993 года в Лос-Анджелесе... Да, «закон есть закон», когда нравственные начала, традиции, воспитание примерно одинаковы. А если нет?.. Но не умозрительные рассуждения подействовали на Сашу и Нинэль, а рассказ о нашем доме, живущих в нем неграх – приветливых, учтивых, добропорядочных – старых и больных неграх, в отличие от грубоватых, порой озлобленных – молодых, которых мы порой встречаем в магазинах и т.д.. Для Саши и его жены услышанное было внове...

Я замечаю, что для евреев характерны чрезвычайная теоретичность, происходящая от рационального склада ума (отсюда не языческое поклонение пню и т.д., а невидимому, абстрактному Богу), а также от недостатка живого, чувственного элемента, и потому нет у нас Есенина, есть Мандельштам... И мало красочных эпитетов, мало живописности – взамен ее «современная живопись», музыка, математика... Мало плоти. Может быть хасиды это сознавали, хотели восполнить?..

Такого рода «восполнение» происходит, заметил я, за счет матерных слов. И Саша, и Нинэль, и в текстах журнала слова эти хвастливо выпирали, в употреблении их сквозила явная нарочитость... Я не удержался и об этом сказал. Мне возразили: свобода... Свобода во всем... Однако – почему же «во всем»?.. Человек утвердил себя в качестве человека, когда возникли сформулированные Моисеем запреты... Но суть для меня не только в этом. Я прожил в общежитии с вологодскими, «от земли», ребятами, затем – 2,5 года в армейской казарме, затем 35 лет в кругу литераторов... Матерщина была междометием, эмоциональным выплеском. Теперь принято – ради щекотания половых органов – материться обязательно – мужчинам при женщинах, женщинам при мужчинах... Аня росла не в рафинированной обстановке, где зажимали девичьи ушки в ответ на каждое грубое

словцо. Но когда мы гуляли в садике возле нашего дома в Алма-Ате и присели на скамеечку, рядом с нами расположился молодой казах и начал материться. Мы поднялись, чтобы уйти, но мне показалось непристойным – то, что позволил он себе всю эту грязь при Ане... Я вернулся и высказал ему все, что хотел. Для него я был «аксакалом», раза в три старше, чем он... «Ну, ты меня запомнишь...» – пробормотал он и ткнул меня чем-то в бедро. Я не сразу заметил, что джинсы мои окрасила кровь и течет она все усиливающейся струйкой... Ударь он меня ножом-финкой на три-четыре сантиметра левее, он пропорол бы кишку или мочевой пузырь... Милицейский фургон стоял поблизости, из него выскочили, но никого, понятно, не поймали... Потом приходили к нам домой, составляли протокол, знакомый врач настаивал, чтобы мне делали противостолбнячную сыворотку...

Так это было. Что же до Саши, то в школе с его языка не слетало ни одного матерного слова (в отличие от меня). Теперь же, подчиняясь «интеллигентской» моде, он провозгласил «полную свободу» словоизвержения...

О Свобода!.. От рабства, от крепостничества, от материального ига... Сейчас мы сидели в квартире главного редактора литературного журнала и наслаждались великой Свободой – вершиной добытых прежде Свобод!..

14

На другой день Саша привез нас в Кейсарию, находившуюся на пол-пути от Тель-Авива до Хайфы. Он знал и любил это место – и в самом деле, мало найдется, вероятно, уголков на земном шаре, где в такой же мере сосредоточилась бы, сконцентрировалась бы, спрессовалась память Истории...

Саша водил нас по территории Национального парка Кейсарии (так это теперь называлось) и рассказывал – о древнейшем периоде персидского правления за почти три века до н. э., когда финикийцы построили здесь первое поселение; и об эллинистическом периоде, начавшемся за триста лет до н. э. и длившемся три века; о сменившем его римском периоде, с 37 года до н. э. и до 324 года н. э.; о периоде византийском, затем арабском, затем об эпохе крестоносцев, мамлюков, оттоманской империи... Нинэль и ее племянница, присоединившаяся к нам в Тель-Авиве, слушали Сашу без большого интереса, поскольку бывали наверняка в этом месте и раньше, но для Ани и для меня все, что мы видели, представлялось чем-то вроде застывшего сгустка времени.

Это еще царь Ирод построил в начале, в самые первые годы н. э,, город, названный им Кейсарией, – в честь своего покровителя Октавиана Августа, римского императора. И мы спустились к сцене колоссального, на 4000 посадочных мест, сооруженного при том же Ироде театра – наши голоса разлетались по всему амфитеатру, слышавшему две тысячи лет назад монологи из трагедий Эсхила, Софокла, Еврипида... И все это на вольном воздухе, под шум доносившегося с берега прибоя... Тут же были развалины и подземные залы, где гремели своими доспехами крестоносцы тысячу лет спустя – рыцари Круглого Стола короля Артура, рыцари Ричарда Львиное Сердце, вальтерскоттовского Айвенго... Романтика ранних отроческих лет в моем воображении перемешивалась с погромами, резней, насилиями, которые чинились крестоносцами по дороге к Гробу Господню, – евреев было ими перебито, думаю, больше, чем сарацин... Случилась забавное приключение: как раз когда Саша говорил о сарацинах, то есть арабах, владевших Кейсарией с VII по XI век, через центральный вход потянулась большая группа ребятишек лет восьми-десяти... Они остановились под аркой, в проходе, гладили камни, из которых была сложена ограждающая парк стена, гладили, словно чувствуя излучаемое этими камнями нежное тепло... С ребятишками был мужчина

– высокий, худощавый, видимо учитель. Саша оборвал свою речь-инвективу против арабов, извечных врагов евреев, хмуро заметив, что вот они, потомки сарацин... И в этот момент какой-то мальчуган помахал нам рукой, высоко вскинув над головой тоненькую ручонку с растопыренными пальцами... Я ответил. Тогда сосед того мальчика, тоже весело улыбаясь, поднял руку и послал мне воздушный поцелуй, коснувшись ладошки губами. Я ответил тем же. И в ответ – рощица детских рук – по мере движения группы, она двигалась мимо нас: кто махал, кто посылал поцелуи, у всех радостно горели глаза, и один мальчуган – маленький, полненький, загорелый – выскочил из рядов, точнее – из живого, льющегося мимо нас ручейка, подбежал ближе, прилег на камни-ступени, ведущие на небольшое возвышение, на котором стояли мы втроем, и, продолжая махать рукой, крикнул: «Шолом алейхем!..» – и тут же убежал, опустив застенчиво голову. Мы стояли, махали ребятишкам, ошеломленные...

Не знаю почему – то ли густо-синее, до черноты, море с белыми, как ягнята, гребешками, похожее на море – Черное море моего детства, то ли ребятишки... Но я вдруг вспомнил, что то ли во втором, то ли в третьем классе – во всяком случае до войны – я прочитал в журнале «30 дней», основанном Горьким, пьесу о Бар-Кохбе, она потрясла меня... Это было мое первое знакомство с еврейской историей, еврейской литературой... Как она, эта пьеса, попала ко мне? Скорее всего, мне дал ее прочесть отец... И вот, спустя почти 60 лет, я – в Израиле, в Кейсарии, которая была центром для римлян, подавлявших восстание Бар-Кохбы...

Бар-Кохба...

Римский император Адриан приказал воздвигнуть в Иерусалиме храм Юпитеру на месте разрушенного Титом Второго Храма, сам же вновь отстроенный Иерусалим, уподобленный прочим римским городам, назван был Элия Капитолина. Евреям запрещалось соблюдать субботу, делать брит-милу, женщинам – погружаться в микву и т.д., за нарушение императорского указа полагалась смертная казнь.

Во главе восстания стоял Шимон бар-Косба, которого рабби Акива назвал «Сыном Звезды», почему впоследствии Шимон бар-Косба стал известен как Бар-Кохба. Он был властным и вспыльчивым военачальником, человеком гигантской силы и громадного личного обаяния. Под его знамена стекались десятки тысяч еврейских бойцов. Бар-Кохба не отличался благочестием, он говорил: «Боже, если ты не хочешь нам помогать, то не помогай хоть нашим врагам, ибо тогда мы, наверное, победим». Под предводительством Бар-Кохбы евреи отбили у римлян 50 крепостей и около тысячи городов и селений. Главным городом восставших был Бейтар. Шел 132 год н. э.

Адриан поставил во главе римлян своего лучшего полководца – Юлия Севера, который применил тактику тотального уничтожения, она состояла в сожжении посевов, разрушении жилищ, деревень, городов, а кроме того в истреблении всего живого: мужчин, женщин, детей, стариков, домашнего скота. Целый год римское войско вело осаду Бейтара. Наконец город был взят Юлием Севером. Из Бейтара не вышел живым ни один из его защитников. Бар-Кохба погиб в бою. Иудея превратилась в пустыню... Погибли десятки тысяч евреев, а тех, кого взяли в плен, продали в рабство. Рабби Акиву римляне привезли в Кейсарию – туда, где ныне прогуливались мы с Сашей Воронелем... Здесь было казнено, судя по дошедшим до нас данным, более двадцати тысяч восставших.

Поразительна судьба рабби Акивы (его полное имя – Акива бен-Иосеф). Он не был из аристократического рода и до сорока лет служил пастухом. В сорок лет он впервые обратился к Торе. Через некоторое время сделался духовным руководителем еврейского народа. Самым существенным в еврейском вероучении Акива считал принцип: «люби ближнего твоего, как самого себя». В «Пиркей авот» («Поучениях отцов») содержится глубоко диалектическая мысль рабби Акивы: «Все предвидено, но воля дана...» Это значит: человек сам отвечает за свои поступки, ему дана свобода выбора, хотя Богу заранее известно, чем определится выбор, чему будет отдано предпочтение – добру или злу...

Акива был не только сторонником Бар-Кохбы, но и вдохновителем восставших. Римляне это знали. Римский наместник Руф решил примерно его наказать. На эшафоте палачу было приказано рвать тело Акивы железными клещами... В то время казнили тысячи людей – за исполнение субботы, за обрезание, за съеденный у всех на виду кусочек мацы... Акава принял муки страшной казни, как герой и страдалец, проявив неколебимую веру, твердость духа, несокрушимую преданность народу... Когда рвали на куски его тело, Акива шептал слова молитвы: «Слушай, Израиль! Господь Бог наш – Бог един!..» Поблизости от эшафота находились его ученики. Потрясенные мужеством Акивы, которому в это время уже исполнилось восемьдесят пять лет, они говорили:

– Учитель, учитель!.. Где же мера терпению твоему?..

Все это происходило вскоре после разгрома восстания в 135 году н. э. (по некоторым данным, до казни Акиву продержали три года в тюрьме). И так же накатывали на берег волны, шуршали галькой, и вились в небе чайки, перекликаясь капризными детскими голосами, шелестели на слабом ветерке деревья... Только не было стоянок для автомашин, магазинчиков с антиквариатом, ресторанов на открытом воздухе...

Рабби Акива не выдавал себя за сына Бога. Никогда рабби Акива не лицемерил, не убеждал прощать и любить врагов своих... Он ненавидел римлян, как врагов евреев. И мечтал всю жизнь об избавлении своего народа от римского владычества, о восстановлении Иерусалима и Храма...

Он был похоронен в Тверии, туда, к его могиле, приходят люди... Но никто не знает в точности, где, в каком месте Кейсарии была его Голгофа, и нет ни храма, ни синагоги, ни хотя бы каменной плиты в память о ней...

15

Мы возвращались в Тель-Авив поздним вечером. Город сверкал, переливался, перемигивался огнями, которые рекламно вспыхивали на фасадах домов, змеились над крышами, плясали в витринах продолжавших торговать магазинов. Кинотеатры, кафе, разного рода увеселительные заведения, функционирующие чуть ли не всю ночь массажные кабинеты... Толпы на улицах – девицы с распахнутыми на груди блузками, в мини-юбочках, обтягивающих полноватые бедра, с золотыми висюльками в ушах, на шеях, с золотыми бегущими искрами на пальцах... Парни, вожделенно смотрящие на девиц... Я знал, что и те, и другие завтра наденут рюкзаки, повесят на плечо автоматы и вернутся в свои части... Но все, что было сейчас перед глазами, слишком контрастировало с тем, что виделось (или воображалось) нам в Кейсарии, откуда на память Аня везла шесть маленьких, с наперсток, рюмочек из темно-фиолетового стекла, под цвет моря, – самый дешевый из предлагавшихся там сувениров... Мне же, при въезде в богатый, роскошный Тель-Авив, припомнились слова рабби Акивы: «Бедность украшает дочь Израиля, как красная ленточка – шею белой лошади...»

16

На другой день мы улетели в Америку – к себе, так сказать, домой...

Глава тринадцатая

ЭМИГРАНТСКИЕ БУДНИ

1.

Не помню в точности, когда мы отправились в Бостон, да это и не имеет значения. Мы взяли билеты на автобус и добирались до Бостона более пятнадцати часов. За это время мы вдосталь насмотрелись на леса по обе стороны дороги – бескрайние леса, то с густо растущими елями и соснами, то с раскидистыми дубами, кленами, белоствольными есенинскими березками – все напоминало Россию средней полосы и ту, что расположена северней – Владимир, Вологда, Архангельск... Изумляли просторы, никак не сообразующиеся с представлением о дорогой стоимости земли, почему и положено считать Америку родиной небоскребов... Простор, ширь, невероятная размашистость... И все это связано с молодостью, ростом страны, еще недавно дикой, покрытой дикими лесами с дикими, живущими в них племенами... Какие-нибудь 400 лет назад... Во времена польского нашествия на Россию, во времена Лжедмитриев – Первого и Второго, Алексея Михайловича, боярской думы...

2. 

Первые столкновения между британскими солдатами и американскими ополченцами произошли в апреле 1775 года. «Декларация Независимости» была принята 4 июля 1776 года. Парижский мир заключен в 1783 году. Результаты отделения от Англии:

– Губернаторы не назначаются королем, а избираются народом. (Кстати, Ельцин, подобно английскому королю, назначал губернаторов).

– В Пенсильвании, Северной Каролине, Джорджии, Вермонте сняты все ограничения избирательного права, в других штатах в этом направлении был также достигнут значительный прогресс.

– Многие тори отправились в изгнание. С их отъездом стало меньше придаваться значения личному достоинству, культуре, различным формам отдыха и все больше – самоутверждению, деятельной энергии. В американском обществе стал выдвигаться на первый план торговец и спекулянт. Все считались равными, все спешили и почти все думали главным образом о долларе. /А. Невинс, Г.Коммаджер, «История США», стр. 112, Телекс, 1991, Нью-Йорк/.

– Упразднение англиканской церкви как государственной.

– Конфискация земель тори. Например, в конфискованном имении сэра Джона Джонсона в штате Нью-Йорк поселилось около 10000 фермеров.

– Возникло требование о всеобщем обучении, о создании бесплатных общественных школ. В 1785 году принят указ: миллионы акров земли, в соответствии с ним, стали достоянием народных школ (чтобы обеспечить средства для образования). О Вашингтоне, Джефферсоне, Рузвельте известно многое, но гораздо меньше знают об Эндрю Джексоне, избранном президентом в 1828 году и вновь избранном в 1832. В той же «Истории США» о нем говорится: «Вступление Джексона в должность президента считается началом нового периода в американской жизни... Джексон был одним из немногих президентов, сердце и душа которых были всецело на стороне простых людей. Родился он в нищете. Отец умер при рождении сына – и семья оказалась не в состоянии купить даже могильный камень. Мальчик рос в бедности и унижении. Отсюда его вспыльчивость, чувствительность и сострадание к угнетенным. Юношей он сражался в революционных войсках, в те годы в сражениях погибли два его брата. Джексон стал адвокатом. Его попытки в торговле привели к недоверию и прямой ненависти к банкам, банкирам... В Иллинойсе вырос долговязый парень, не имевший представления о салонных манерах и латинских склонениях, но которому суждено было спасти республику».

В 1836 году Джексон ввел десятичасовой рабочий день на государственных верфях. Это приветствовали трудящиеся, ибо, например, в Массачусетсе они работали по 12-14 часов в день за 5 долларов в неделю. При Джексоне избирательное право было предоставлено всем мужчинам в большинстве штатов – ив тех, где до того существовал имущественный ценз. Ему удалось ликвидировать главный банк страны – банк Ника Биддла, захватившего финансовую монополию. «Нравы в этот период становятся проще, обхождение демократичней». Множатся газеты. С 1833 года издается первый в США литературный журнал «Никербокер». Фенимор Купер и Вашингтон Ирвинг были ярыми сторонниками Джексона.

Одной из важнейших особенностей Штатов являлась «движущаяся граница» – т.е, граница, непрестанно движущаяся на Запад. В ее движении различаются три стадии. Первая – авангард, охотники на пушного зверя. «Отважная и дерзновенная порода людей – неотесаны, но гостеприимны, честны. Они ловко обращались стопором, ружьем и удочкой, ненавидели индейцев». Вторая группа – «смешанная группа охотников и фермеров». Жили они уже не в хижинах, как их предшественники, а в бревенчатых домах. Расчищали землю от лесных зарослей, питались своим хлебом и овощами, охотились на оленей, враждовали с индейцами. Третья группа: не только фермеры, но и врачи, учителя, земельные спекулянты...

К 1830 году больше половины американцев выросло в среде, где традиции и условности Старого Света отсутствовали или были слабы. На Западе людям приходилось стоять на собственных ногах. Их вес в обществе обусловливался не богатством, происхождением или проведенными за учебой годами, а тем, чего сами они могли добиться. После 1820 года правительственную землю можно было купить за 1 доллар 25 центов за акр, а после 1862 года получить бесплатно, просто на том основании, что человек на ней поселился.

Европейцы, приезжавшие в Нью-Йорк, поражались, видя в людях такие редкостные для Старого Света качества, как прямолинейность и независимость. Рабочие не снимали шляп и не говорили «сэр», чтобы заработать лишний шиллинг, а носильщики брали работу, будто делали одолжение. Американская прислуга не была одета в ливреи, ела обычно за одним столом с хозяевами и называлась «помощниками»...

3.

В Бостон пригласил нас Виктор Снитковский, там жила его семья – жена Анечка (так ее все называли) и двое детей – Миша и Софа, оба заканчивали Брендайский университет (Виктор объяснил, что в 30-х годах Гарвардский университет неохотно принимал евреев, тогда «денежные» евреи сложились и открыли Брендайс). Мы с Виктором были мало знакомы в Алма-Ате—встречались на собраниях «Мемориала» и однажды столкнулись на почте – он отправлял книги в Америку, намереваясь податься туда же, за своими, уехавшими в Бостон год назад. В Америке мы списались, Виктор публиковался в газетах и присылал мне свои напечатанные материалы.

Он был рослый, медлительный в движениях и разговоре, с красивым, четко очерченным овалом лица, спокойными карими глазами, пухлыми, сочными губами... В Алма-Ате он работал главным инженером в проектно-строительном институте, потом зам. директора, в Бостоне же служил сторожем, развозил пиццу, какое-то время стоял за прилавком в большом магазине, перетаскивал грузы на склад... Тем не менее Виктор был влюблен в Америку, она нравилась ему тем, что предоставляла каждому множество различных возможностей, дети его чувствовали себя вполне самостоятельными, жена, работая массажисткой, имела пациентов-американок, это позволило им приобрести четырехкомнатную квартиру в доме с бассейном, на берегу океана...

Анечка (мы тоже только так ее называли) была балериной в Алма-Атинском театре оперы и балета, в Америке она немного располнела, но в теле ее, в плавных, выразительных жестах, в улыбчивом лице, в ярких, горячих, как бы летящих навстречу глазах сохранился театральный, артистический стиль.

В Бостон прилетел из Алма-Аты наш давнишний приятель Игорь Мандель, по сути – больше чем приятель: он был сыном Аниной сослуживицы по институту народного хозяйства, приходил к нам еще мальчиком, школьником, впоследствии мы присутствовали на его свадьбе и следили за различными перипетиями его жизни. Он располагал к себе – умом, эрудицией, добротой. В Алма-Ате он отпечатал на компьютере моих «Эллинов» и, отправляясь в командировку в Штаты, прихватил с собой дискету с текстом. И я, и он полагали, что некто, стремящийся бороться с антисемитизмом, сумеет издать мою книгу... Но все попытки ни к чему не привели, результат оказался нулевым...

Игорь приехал в Бостон, чтобы прослушать в Гарварде курс лекций. Мы с Виктором заехали за ним в гостиницу, где он жил, платя 150 долларов в сутки. Мне показалась эта цифра какой-то астрономической: мы с Аней, помимо фудстемпов на 200 долларов, получали в месяц 157 долларов, и это на все про все... В тот день я впервые ощутил, что значат деньги здесь, в Америке...

Игорь был все такой же – эрудированный, прямой и резкий в суждениях, с внимательными, холодноватыми, светлыми глазами, на донышке которых таилась изредка выплескиваемая наружу скептическая усмешка... Но что-то новое просматривалось в его внешнем облике – что-то размашисто-самоуверенное, вальяжно-независимое, в чем проступало стремление «быть как американцы». То же ощущалось в его вызывающе-яркой одежде, невероятной для прежнего Игоря... Но главное состоялось за столом, который с ресторанным шиком накрыл Виктор, последнее время работавший кем-то вроде помощника официанта в придорожном ресторане. Потом, когда за окнами стемнело, а над океаном загорелись яркие звезды, мы перешли на балкон, продолжая возникший спор...

Дело в том, что Игорь привез из Алма-Аты большой конверт с письмами наших друзей и знакомых, и в письмах этих, спустя четыре года после нашего отъезда, сочетались боль, тоска, безнадежность – пожалуй, это, последнее, и угнетало больше всего: безнадежность... С них, с этих-то писем все и началось...

К тому времени, когда мы встретились, Игорь переменил квартиру на более обширную, в центре города, приобрел машину и, помимо занятий бизнесом, работал в консалтинге. Как живут, что едят, чем перебиваются другие, как сам он заявил, его не интересует. Между прочим, наши знакомые здесь, в Америке, получали весьма «благополучные» письма, в них говорилось, что люди как-то устраиваются, приспосабливаются; наши же друзья и близкие бедствовали и, ненавидя прошлое, с его ГУЛАГами и тотальным контролем партии, не могли обрести место в новой обстановке. И вот мы, за хлебосольным столом, на котором располагались всевозможные закуски, ароматное, только что из духовки, сочное мясо, бутылки с вином и пепси-колой, под звездами и веющим с океана свежим ветерком, за тысячи и тысячи километров от России, от Алма-Аты, рассуждали о бедах, от которых сами ушли...

Вопрос был коренной для русской литературы, да что там – литературы... Для всей российской жизни, и не только российской... Вопрос о цели и средствах... Игорь отстаивал право на любые средства, которые в конце-концов приведут к благу для всего народа (под «благом» разумелся капитализм), ради такой цели можно и пострадать... Мы вспоминали «слезу ребенка», растущую страшными темпами смертность, миллионы появившихся беспризорных детей, небывалое количество туберкулезных, замершие предприятия, безработицу, грабящую страну «элиту», осуществляющую так называемую «приватизацию»... Спор наш был бесконечен. И самое странное (для меня) заключалось в том, что Виктор поддерживал Игоря Манделя...

Они думали, что горой стоят за «новую страну», «новое общество», хотя на самом деле ими владела старая, кровавая идеология. Жертвы, жертвы, жертвы... Жертвовать жизнями одних ради жизней других... Кто дал на это право? И от чьего имени вершится страшный этот суд? И – во имя чего: как и прежде, «во имя счастливого будущего»?..

Я впервые видел перед собой бизнесмена. Его мать была коммунисткой – не от нее ли унаследовал Игорь жестокие принципы, которые им руководили?.. Но ведь и сам он кое-что испытал в жизни: поехал в Одессу с отличной диссертацией по экономике – и получил отказ: только что из института, куда он обратился, уехал в Израиль молодой ученый, защитивший диссертацию, вдобавок с такой же фамилией «Мандель», и директор огорченно, с рассчетом на понимание, разводил руками... А позади у Игоря была армия... Были годы жизни в терзающих личность условиях диктатуры отпетых мерзавцев, жуликов и демагогов... И после всего этого... Что вело его, если не собственная выгода?..

Но продолжать спор мне не хотелось. Мы встречались еще несколько раз, и я видел, как переменился отзывчивый, чуткой в прошлом человек, бизнес что-то стер, вымыл из его сердца, прибавив жестокость, безжалостность... Мелочи, мелочи, мелочи...

Что же до Виктора и Анечки, то мы расстались друзьями. Правда, у меня остался неприятный осадок от публикаций Виктора: не требовалось особой храбрости, чтобы, обретаясь в Америке, поносить уже приказавшую долго жить советскую власть... Но чем занимались так называемые «демократы» в России? Гребли денежки, хапали взятки, становились банкирами, держателями акций... Виктор же, человек добрый, мягкий, семейственный, довольствовался положением «шестерки», хотя при всем том во всю изобличал советскую власть...

4.

Из Бостона мы возвращались на автобусе той же компании «Грейхаунд». Снова за окнами тянулись «русские» леса, аккуратные, словно нарисованные на картинке фермы, городки, похожие один на другой... Но теперь мы были полны Бостоном. И вспоминали прекрасный музей искусств с экспонатами, не только связанными с когда-то обитавшими на территории Массачусетса индейцами, но привезенными из Египта, Греции, романских стран. Причем особенно сильное впечатление произвела картина Гогена, изображавшая художника в окружении гаитян и гаитянок, то сидящих на траве, то играющих, танцующих, лазающих по деревьям – и подпись: «Кто мы? Откуда? Куда идем?» Библейский этот вопрос я поставил заголовком к одной из глав моих «Эллинов», но здесь он касался не только евреев, а всего человечества... Поблизости от музея искусств находится музей Изабеллы Стьюарт Гарднер – коллекция картин и скульптур эпохи Ренессанса... В солнечное утро мы ходили по улицам Бостона, отведенным для еврейского праздника, здесь на столах громоздилось множество книг, и по недорогим ценам, кое-что мы купили... Но в память особенно врезалась бухточка, к ней привез нас Виктор: с высокого берега открывался вид на полосу синей, как летнее небо, воды и на хоровод белых, как чайки, яхт, отраженных в зеркально-спокойной поверхности маленького залива... Такая безмятежность, такая полнота счастья, такая отрешенность от всякой суеты и мелочности струилась от этой бухточки, что оторваться от нее значило – что-то потерять, утратить...

Но были еще и другие моменты, связанные с Бостоном. Город этот был основан английскими пуританами в 1630-м году, в нем возник первый в Америке колледж в 1636 году, к 1773 году относится «Бостонское чаепитие» – первый реальный вызов Британской короне... Бостон позднее именовали «Колыбелью свободы», «Американскими Афинами»... Именно там-то и разгорелся наш спор о России, о целях и средствах, а точнее – о гуманном и циничном отношении к человеку... Именно в Бостоне в середине прошлого века составился удивительный кружок, или школа Эмерсона, о которой в «Литературной истории Соединенных Штатов Америки» говорится: «Ни совершенством стиля, ни тем более глубиной философского проникновения американская литература не превзошла пока коллективных достижений Эмерсона, Торо, Готорна, Мелвилла и Уитмена».

Америка «Золотого тельца» – и Америка Ральфа Эмерсона...

Наши аристократы, владевшие обширными поместьями и сотнями крепостных, могли толковать о бескорыстии, душевном благородстве, высоких духовных устремлениях... Но о чем говорили, писали, что проповедовали друзья и почитатели Эмерсона – в стране, где все решал доллар, доставался ли он честным путем или путем разного рода спекуляций?..

Они не только придерживались принципов трансцендентализма, но и сами вырабатывали эти принципы. От пуританства ими был унаследован всепроникающий морализм. «Стяжательство в общественной и частной жизни создает атмосферу, в которой тяжко дышать», писал Эмерсон. Превыше эстетики, превыше политических игр, превыше экономических выгод ценилось нравственное начало. При этом считалось, что нравственность существует внутри человеческой личности, а не внедряется извне. Личность неповторима и независима, но вместе с тем она подчиняется чему-то более высокому, чем она сама... Равенство, братские чувства, соединяющие людей, демократия в качестве моральной и политической доктрины... Эти принципы лежали в фундаменте трансцендентализма.