Текст книги "Биография"
Автор книги: Юрий Додолев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)
– Вертить им, как хотит, – проворчала Верка.
Торговать было скучно, да и совестно. Алексей решил пройтись.
– Ступай, милок, ступай, – обрадовалась Верка.
Рассмеявшись про себя, Алексей подумал, что Верка сразу же повысит цену и возместит убыток.
Солнце припекало все ощутимей – даже шинель пришлось расстегнуть. Изредка налетал ветерок, поднимая пыль. Шагая мимо прилавков, Алексей размышлял о том, какой станет его жизнь, когда он распишется с Веркой. Перед глазами возникла хата с низким, прогнувшимся потолком, с разбегавшимися по стене трещинами, похожими на отпечаток огромной паутины. Даже думать не хотелось, что придется жить с больной тещей, свояком-инвалидом, чумазыми ребятишками. Встревоженный этими мыслями, Алексей незаметно для себя очутился на прилегавшей к базару пыльной улице и, пройдя два или три квартала, вдруг увидел Веркиного обидчика, стоявшего в компании таких же, как и он, нагловатых парней. Первым побуждением было повернуться и – наутек. Алексей пересилил страх, сунул для собственного успокоения руку в карман и, ощущая в коленях дрожь, с нарочито независимым видом прошагал мимо парней, опасливо смолкших при его приближении. Да и как было не бояться, когда рука в кармане могла означать финку или трофейный «вальтер». За углом Алексей перевел дух, вытер пот и помчался к Верке. Поначалу хотел рассказать ей о встрече с губастым, но решил – расстроится.
Перехитрить Верку оказалось не так-то просто. Как только Алексей подошел, она внимательно посмотрела на него.
– Соскучилась? – смутился он.
– Лица на тебе нет, и глаза бегають.
– Должно быть, перегрелся.
Верка недоверчиво покачала головой.
Базар по-прежнему волновался, шумел, но уже был не таким, как утром. Покупатели подходили все реже. Приценившись, удалялись, никак не выражая своего отношения к стоимости курицы. Спустя некоторое время Верка сказала, что те, кто охоч до сациви, уже стряпают, а о ценах справляются перекупщики.
– Закругляемся? – обрадовался Алексей: ему очень надоел базар.
Верка перевела взгляд на трех оставшихся на прилавке кур.
– С чеймодана они.
– Авось не испортятся.
– Авось да небось, а мне, милок, риск.
– Без риска торговать нельзя.
Верка прыснула.
– Купец с тебя, как…
– Договаривай, – обиженно пробормотал Алексей.
Верка вытерла кончиком платка выступившие слезы.
– Ладноть! Одну сегодня сварим, другую утром, а третью тетке Маланье отдадим.
– Кому?
– Фатерной хозяйке. Она раньше на нашем хуторе жила. Сродственница Матихиным. Сбоку припека, но все же сродственница.
Открыв дверь, тетка Маланья удивленно прошамкала, подняв мутные глаза.
– А говорила – больше не приедешь.
– Пришлось.
– Самовар поставить?
– Обязательно!
Хозяйка была в той же душегрейке, в тех же валенках с отрезанным верхом, шею обмотала полотенцем сомнительной чистоты; пахло от нее чачей.
– Все хвораю.
– Вижу.
– Доктора побожились, – ничего нет, а меня каждый день лихорадка бьет. Только чачей и спасаюсь.
Верка погасила в глазах веселые искорки.
– Мы тоже сегодня выпьем.
Тетка Маланья оживилась, пообещала сменить на кровати простыни.
Верка открыла чемодан, вынула две курицы.
– Одну себе возьми, другую свари.
Тетка Маланья прикинула на руках, какая тушка потяжелей.
– С чего это ты расщедрилась-то, а? Закуску бесплатно выставлю, а чача – по обычной цене.
– Могла бы не предупреждать.
– Не предупредишь – накладно станет.
– Разве я тебя обманывала?
– В прошлый раз вдвоем ночевали, а в оплату всего червонец дала.
– Господи! – воскликнула Верка, вытащила из-за пазухи узелок с деньгами, отсчитала десять измятых рублевок. – Возьми.
На лице тетки Маланьи отразилась душевная борьба. Показывая глазами на кур, она прошамкала, демонстрируя великодушие:
– Заняты руки-то. Да и невелики деньги – червонец.
Они, наверное, долго бы пререкались, если бы Алексей не сказал, что голоден. Шаркая валенками, тетка Маланья унесла кур. Сунув рублевки в карман ватника, Верка вздохнула.
– Денег у нее, милок, не пересчитать.
– Что-то не верится.
– Правду говорю. Ишо до войны не плошала. За рупь, бывало, купить, втридорога продасть. Потом съехала от нас – взамуж вышла. Гутарять, хорошо жили. Как помер муж, сызнова мухлевать стала. У Матихиных это, видать, в кровях.
Ужинали на веранде с мозаичными стеклами. Кроме большого стола и нескольких расшатанных стульев там были две поставленные углом кушетки. Давно не метенный пол прогибался, поскрипывал; на пыли оставались отпечатки подошв. К веранде подступали кусты и деревья, смутно видневшиеся сквозь разноцветные стекла.
– Замечательная веранда! – сказал Алексей, радостно вдыхая свежий воздух: в комнатах, как и в прошлый раз, попахивало.
Тетка Маланья кивнула.
– Не простынешь? – с едва уловимой насмешкой обратилась к ней Верка.
– Две кофты поддела, – призналась хозяйка. – На воздухе тоже бывать надо, а то все взаперти и взаперти.
– Неужто даже на базар не ходишь?
– Не хожу. – По щеке тетки Маланьи скатилась, повиснув на подбородке, крупная слеза. – Отоварю карточки и – назад. Постояльцы меня не обижают: то домашней колбаски дадут, то сальца, а овощь своя – с огорода. Огурчиков насолила, помидорок – до самой весны хватит.
– Пенсию ишо не выхлопотала?
– Говорят, стажа нет. А где его взять-то? Колхозный не в счет, а такого у меня всего пять годков. – Тетка Маланья стерла размашистым движением слезу, помолчала. – Как помру, все, что нажила, Татьяне отойдет.
– Ейной матери, – возразила Верка. – Она самая главная твоя сродственница.
– Ей и ему – вот. – Тетка Маланья выставила кукиш. Седые пряди растрепались, в глазах появилась осмысленность. – Третьего дня бумагу подписала – все Татьяне. Только она мне письма слала, с днем ангела и другими праздниками поздравляла. Недавно фотку прислала – вся в покойницу-бабку.
Чача была крепкой и чистой, как слеза. Тетка Маланья быстро пьянела, жаловалась на свою жизнь. В невнятном бормотании была тоска, и Алексей подумал: «Нет ничего страшней одиночества». Опрокинув еще рюмку, хозяйка вконец раскисла, понесла ахинею.
– Уложим, а сами ишо чуток посидим, – сказала Верка и отвела тетку Маланью спать.
Они сидели на веранде, перебрасываясь словами.
– Слышь-ка, – неожиданно сказала Верка, – перед самым отъездом столкнулась с Татьяной. Хвостом она вертела и гляделками так улыбалась, что меня сомнение взяло. Может, переспал с ней, а?
Алексей хотел признаться, но смалодушничал.
– Типун тебе на язык!
Верка удовлетворенно кивнула. А если когда-нибудь обман раскроется… О том, что произойдет тогда, думать не хотелось.
Было темно, тихо и прохладно.
– Надоть мешки на веранду вынесть, – сказала Верка и, кутаясь в платок, встала.
Когда Доронин возвратился в комнату, она уже лежала. Разбросав где попало гимнастерку, ремень, брюки, трусы, майку, он скользнул под одеяло и, прижавшись к Верке, в тот же миг позабыл и о своих тревогах, и о Татьяне – обо всем на свете позабыл.
Утром, расчесывая перед поставленным на подоконник осколком зеркала свои чудесные волосы, Верка пожаловалась, лизнув кончиком языка губы:
– Вона какие стали! Даже торговать будет совестно.
– Ничего, ничего, – проворчал Алексей, скрывая свою стыдливость, любовь к Верке.
– Тебе-то хорошо гутарить, а мне на базаре глаза прятать придется. – Она поднесла к лицу осколок, сокрушенно поводила головой…
Кур хватали – только давай.
– Выходной, – пояснила Верка, пересчитывая на опустевшем прилавке деньги. – Послезавтра дома будем.
Уехать не удалось: в горах произошел обвал. Можно было добраться до Курганной кружным путем, но Верка сказала:
– Тольки намучимся.
Она поохала, попричитала о племянниках и матери, которые без нее как без рук, вспомнила о брате. Смирившись с неизбежным, спросила:
– Чего делать-то будем? Может, в кино сходим – давно не была.
Они посмотрели какой-то фильм, погуляли по набережной. Утром сбегали на вокзал – поезда по-прежнему отправлялись только в сторону Тбилиси.
– Беда, – пробормотала Верка.
Чувствовалось: бездельничать ей непривычно. Алексей предложил сходить к морю, посидеть в каком-нибудь безлюдном местечке.
Неподалеку от дома тетки Маланьи была бухточка, неприступно окруженная нависшими друг над другом скалами с прозеленью в щелях. К ней вела узенькая тропка, терявшаяся в россыпи голышей. Несколько кустов с вечнозеленой листвой оживляли этот мрачноватый пейзаж. Море было спокойное, сияло солнце: трудно было поверить, что уже глубокая осень, в Москве идут дожди и, быть может, выпал снег. Алексей снял шинель, растянулся во весь рост на нагретой гальке. Верка села рядом. Закрыв глаза, он слышал, как она перебирает пахнувшие морем камушки, берет их в горсть и сыплет: некоторые из них, отлетая, падали на него, небольно ударяя то в грудь, то в живот. Ни о чем не хотелось говорить и думать пи о чем не хотелось.
– Благодать, – тихо сказала Верка.
Смахнув с живота и груди камушки, Алексей сел и увидел спускавшихся по тропке парней во главе с губастым. Верка повернула голову и охнула, изменившись в лице. Удирать было поздно, да и некуда: впереди море, позади скалы, а тропка одна-единственная. Конечно, можно было бы крикнуть, позвать на помощь. Но кого?
– Выследили, – пробормотала Верка.
Расправляя на ходу гимнастерку, Алексей направился к парням. Никакого плана у него не было – просто маленькая надежда, что все обойдется. Заслонив проход, в который уползала, взбираясь на кручи, тропка, парни остановились, расставив ноги. Трое из них были похожи на губастого: такие же нахальные рожи, расстегнутые пиджаки, расклешенные брюки, кепки-малокозырки с пуговками посередине. Пятый парень был высокий, стройный; бледное лицо с тонким, породистым носом выражало не то скуку, не то брезгливость; светлый коверкотовый костюм сидел как влитой. Алексей машинально подумал, что о таком костюме он даже мечтать не смеет. Хотел потолковать с этим парнем, но не успел и рот раскрыть – губастый пнул ногой в пах, и сразу же посыпались удары. От боли потемнело в глазах, нос распух. Высокий парень молча наблюдал. Заслоняя локтем вмятину на груди, Алексей попятился, нанося беспорядочные тырчки, и вдруг увидел выскочившую из-за его спины Верку. Налетев на губастого, она стала дубасить его, плача и что-то крича. Тот обернулся, сгреб ее в охапку.
– Мы тебя хором – будь спок.
– Сама, сама лягу! – заголосила Верка, отбиваясь от губастого. – Только его не бейте!
Алексей рванулся к ней и сразу упал, сшибленный кулаком. Парни загоготали. Тело уже ничего не ощущало – стонала и рыдала душа, вторя продолжавшей голосить Верке. Он видел ноги парней, слышал их издевательские реплики и молча плакал от сознания собственного бессилия. Поймал холодный взгляд высокого парня. Несколько мгновений они смотрели друг на друга.
Все, что произошло дальше, было как в сказке. Высокий парень неожиданно приказал губастому и его дружкам уняться. Они не послушались, и тогда он вынул браунинг…
«Неужели это было?» – подумал Доронин, чувствуя приближение кашля. Принял таблетку. Она не помогла: грудь сотрясалась, по щекам катились слезы, стало трудно дышать. Откинувшись на подушку, Доронин судорожно кашлял, держа около рта носовой платок. Пришел врач. Пожурил, как и ожидал Доронин, за курение, но успокоил: ничего страшного, обыкновенная простуда. Потом Доронин уснул.
Проснувшись, понял: жена и сын дома. Наволочка была влажной, волосы тоже, появился аппетит. Зинаида Николаевна принесла омлет, чай с лимоном.
– Наташка одна приходила или с мужем?
Доронин сделал большие глаза. Жена усмехнулась, показала на бумажный кулек, в котором лежал испачканный помадой окурок. Он сконфузился.
– Ты прямо Шерлок Холмс!
Зинаида Николаевна не откликнулась на шутку.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Ночью началась рвота. Звучно шлепая босыми ногами, Верка носилась как угорелая: приволокла таз, ведро, тряпку, напоила Алексея чем-то кисленьким. Появилась тетка Маланья – заспанная, простоволосая, в наброшенной на ночную рубаху телогрейке.
– Я еще вчера смекнула – пьяный. Все денежки на него, обормота, изведешь.
Верка досадливо поморщилась.
– Ступай отсель, ступай!
Тетка Маланья обидчиво поджала губы.
– Чай, не я у тебя живу, а ты у меня.
Окунув резким движением тряпку – даже вода выплеснулась, – Верка выпрямилась.
– Неужто не видишь – избитый он!
Тетка Маланья нагнулась, подслеповато посмотрела на Алексея.
– А я решила – пьяный. Как приберешься, сразу же потуши свет. Сюда рублевка, туда рублевка – не напасешься.
От кислого питья мутить перестало. По телу растекалась слабость, голова была пустой, гулкой. Верка выполоскала тряпку, вынесла ведро, потушила свет.
– Подвинься-ка, милок.
– К стене ложись – вдруг опять.
Она послушно перелезла через Алексея. Он вдруг вспомнил, как кричала она и что кричала, хрипло спросил:
– Неужели бы отдалась?
– Не пожалела бы себя, – просто ответила Верка.
Алексей сглотнул, отодвинулся на самый край постели.
Он долго не мог проснуться, а когда проснулся, понял: страшно болит голова. В амбулатории, куда его привела Верка, сказали: «Сотрясение мозга. Необходим полный покой». Целыми днями Алексей или лежал, или сидел на веранде. Завал разобрали, поезда отправлялись точно по расписанию. Верка беспокоилась о матери, племянниках, брате, размышляла вслух, как они обходятся без нее. Вдруг сказала: «Надо ехать». Пообещала вернуться недели через две.
– За этот срок поправишься, силов поднакопишь. Распродадимся и – назад.
– Значит, опять кур привезешь?
– Обязательно, милок! Надоть же дорогу оправдать.
Алексея пугали недобрые предчувствия, но он полагался на случай, на везение – до сих пор это всегда выручало его.
Погрузив в вагон вещи, они до самого отхода поезда бродили по перрону. Все, что хотелось сказать, было уже сказано. Сердце щемила тоска. Алексей вдруг с ужасом решил, что больше никогда не увидит Верку. Она шла молча, чуть наклонив гладко причесанную голову, пальцы теребили кончик откинутого на плечи платка, сквозь частокол длинных ресниц прорывалась синева, вызывая в душе то радостный, то тревожный трепет. Сновали люди, мелькали мешки, чемоданы, баулы, раздавались возгласы, пахло дымом; паровозный пар, ударившись тугой струей в почерневшие от мазута шпалы, растекался по перрону, оставляя на лицах тепловатую влагу, но Алексей и Верка, занятые своими мыслями, ничего не видели, не слышали, не чувствовали. «Что будет и как будет?» – спрашивал себя Алексей и старался найти хоть какой-нибудь ответ на Веркином лице. Но попробуй отгадай, что на уме у женщины, рано познавшей тяготы жизни, привыкшей отдавать все другим, не помышлявшей до недавних пор о счастье лично для себя.
О чем думала в эти минуты Верка? Может быть, о матери, племянниках, брате, для которых была не только дочерью, сестрой и доброй теткой, но и добытчицей хлеба насущного, главной опорой в их изуродованной войной жизни. А может быть, она думала о себе, о том, что судьба ниспослала ей большую любовь как наказание. Разве она не грешница? Разве можно сравнить эту любовь с тем, что было раньше то с одним, то с другим, то с третьим? Она не спрашивала себя и не собиралась спрашивать, чем присушил ее Алексей. Присушил и – баста. Было радостно видеть и слышать его, втайне умиляться, когда он хмурился. Силой покрепче любого мужика, а повадками – ребятенок. Хвастал, что спал с бабами. Не соврал, конечно. Но не так было, как с ней, и никогда не будет ни с кем так – только с ней. И ей такой любви больше не видать.
Заглянуть бы в будущее хоть одним глазком, поглядеть бы, что там и как. Зачем? Чему суждено, то сбудется, а что не предназначено тебе – не бери. Два берега никогда не сойдутся, хотя видятся каждый день. Там, где суживается река, кажется: руку протяни и – вместе. Но это – обман…
Утром тетка Маланья спросила:
– Проводил?
– Проводил.
Она еще не умылась, не причесалась: была косматой, в скособоченной юбке, напоминала ведьму.
– Похвалялась – деньжат тебе оставила.
Алексей кивнул. Тетка Маланья прошлась по веранде, провела пальцем по крышке стола. Поднеся палец к самым глазам, посмотрела – нет ли пыли.
– Много ли оставила?
– Экономно жить – на две недели хватит.
Тетка Маланья вздохнула, поскребла под мышкой.
– Продукты на базаре кусаются, а ты без карточек.
– Как-нибудь проживу.
– Сухомяткой обойдешься или варить станешь?
– Мне все равно.
– От сухомятки – вред. Внесешь пай – на двоих стряпать стану.
Алексей сунул руку в карман.
– Сколько с меня?
– Смотря что стряпать. Если постное – одна цена, с мясом – другая.
Алексей подумал.
– Мамалыга – самое милое дело.
Тетка Маланья понимающе усмехнулась.
– Пожадничала Верка.
– Ничего подобного! Ей каждая копейка по́том и кровью достается.
Продолжая усмехаться, тетка Маланья сказала, подтянув юбку:
– Я, парень, про все, что на хуторе делается, с Татьяниных писем узнаю. Пока ты дрых, почтальонша еще одно принесла. Наследница справляется, с кем Верка приезжала. Твою личность описала – точь-в-точь.
Алексей мучительно покраснел. Тетка Маланья окинула его взглядом с головы до ног. В мутноватых глазах появилась враждебность.
– Шустрый ты, как я погляжу. И с Веркой поусердствовал, и с Татьяной не оплошал.
Алексей шумно вздохнул.
– То-то, – проворчала тетка Маланья и, волоча ноги, ушла.
Полчаса назад было солнечно, тепло, а сейчас собирался дождь: сквозь разноцветные стекла виднелись низкие будто почерненные дымом облака. Поднялся ветер. Оголенные ветки стучали в рамы, стекла тоненько позвякивали, словно жаловались на что-то. На душе было тревожно, грустно. Хотелось плюнуть на недомогание, купить билет и – к Верке. Но на перроне, прежде чем подняться на ступеньку вагона, она взяла с него слово не дурить и добавила: «Уговор, милок, дороже денег».
Полил дождь, смывая с разноцветных стекол пыль. Потолок на веранде был дырявый. Через несколько минут образовалось мокрое пятно и стало капать. Тетка Маланья принесла таз, поставила его под капель.
– В комнату ступай – простынешь.
– Мне не холодно.
Она уже умылась, расчесала волосы, сменила юбку и, кажется, хлебнула: дряблые щеки порозовели и смягчилось выражение глаз.
– Наследнице-то что написать?
Тетка Маланья смотрела пристально, словно хотела сама определить, о чем в действительности думает Алексей, потому что на собственном опыте убедилась: иногда говорят одно, а в мыслях держат другое. В Татьянином письме было такое смятение, такая горечь, что тетка Маланья, сама многократно обманутая, прониклась к ней состраданием. Как-никак Татьяна была единственной ниточкой, связывавшей ее с прошлым, в котором остались и девичьи мечты, и надежды, и многое-многое другое. Позабылись обиды, уже не так обостренно, как в былые годы, воспринималось бессердечие; время притупило, а то и вовсе стерло собственные грехи – те, что были, и те, что приписала ей молва. А молодость нет-нет да и всплывала перед старческим взором, тревожила сердце. Начать бы жизнь сызнова! Может быть, не было бы тогда растраченных понапрасну лет, не отвернулись бы от нее хуторяне, жила бы она не среди чужих людей, которых не понимала и не старалась понять. Вспоминая прошлое, она мечтала хоть одним глазком взглянуть перед смертью на родимый хутор. Ночами ей снилась привольная кубанская степь, нагретая солнцем заводь, где она, раздевшись догола, плескалась с бойкими, веселыми девками. Заплыв на стремнину, вскрикивала, попав в леденящий поток; колотя ногами воду, устремлялась назад; взвизгивала, присев по шейку, когда на берег высыпали молодые казаки, собирали в охапку исподницы, кофты, юбки, требовали, скалясь и балагуря, показаться им в чем мать родила. Было и боязно, и стыдно, но и радостно, потому что среди парней косил на нее карим глазом тот, кто в скорости стал мил дружком. Давно это было, еще до прежней войны. Затерялся след кареглазого казака. Может, сложил буйную головушку на гражданской войне, а может, тоскует о родной Кубани под чужим солнцем в далеких краях. Господи боже ты мой, даже не верится, что все это было! Сколько страданий перетерпели люди, сколько еще перетерпят. Муж ей хороший достался, хотя и седой. Да и она в ту пору уже не молоденькой была. Жила с ним – жаловаться грех, но все же не так, как могло быть с кареглазым мил дружком. До сих пор помнит она его руки, пахнувшие табачищем губы. Нет, она не жалеет о том, что произошло. Повалились вместе с ним в ноги отцу-матери: «Благословите!» Даже в смертный час вспомнится ей родительское «благословение»: за косы таскала мать, вожжами хлестал отец. Почти месяц взаперти сидела на хлебе и воде. Каждый день талдычили ей, что мил дружок – голь перекатная. После этого и пошла жизнь наперекосяк. Завидуют ей – денег много. Давно копить начала: то десятку в кубышку сунет, то сотню. Раньше гордилась – богатая. А теперь… Мил дружка не вернешь и счастья себе не купишь, хоть все до последней копейки выложи. Недавно весь капитал в сберкассу снесла и написала – Татьяне. Пусть хоть она попользуется. Да и память будет. Недолгая, но будет.
Тетка Маланья не сводила с Алексея взгляда, но он молчал.
– Твое дело, – пробормотала старуха.
Она больше ничего не сказала, да и не нужно было говорить: Алексей думал о Верке, и тоска о ней помимо воли отражалась на его лице.
Это уже потом – через несколько лет – он научится скрывать свои чувства, будет с беспристрастным выражением выслушивать нелепые рассуждения, поддакивать, называть белое черным, а черное – белым. Жизнь внесет в его слова и поступки коррективы, и он, возмущаясь и протестуя в душе, покорится, сделается, как говорят, шелковым.
Поначалу тетка Маланья хотела выгнать Алексея, но поразмыслила и решила: червонцы на улице не валяются. Если бы она отказала от места, то пришлось бы возвратить деньги, оставленные Веркой в оплату за комнату. Кроме того, парень хворал, и тетка Маланья, сама хворая, временами испытывала к нему жалость. Она не сомневалась: Татьяна устроит свою личную жизнь – кто-нибудь обязательно польстится на предназначенные ей деньги. Да и обличьем, судя по фотке, наследница была пригожей. Смущало другое: уж очень жалостливым было Татьянино письмо, такая боль-тоска заключалась в строчках, что хоть слезы лей. «Не в деньгах счастье», – снова подумала старуха и снова вспомнила кареглазого мил дружка. Захотелось помочь родственнице, но как поможешь, когда она согласная, а он – нет. Тетка Маланья решила положиться на божью волю, хотя в бога не верила.
Дождь кончился, выглянуло солнце. Алексей остался на веранде, а тетка Маланья поплелась на огород. Три грядки позади дома было смешно называть огородом, но она мысленно и вслух всегда говорила: «Мой огород». Кроме этих грядок тетка Маланья владела несколькими яблонями, сливами и хурмой, на которой еще доспевали плоды. Некоторые из них уже стали оранжево-красными, и старуха, большая любительница хурмы, сорвала самый спелый плод и, обтирая сок с подбородка, принялась с удовольствием уплетать чуть вяжущую мякоть. Хурма оказалась наивкуснейшей, солнышко пригревало, как весной. Умиротворенная этим тетка Маланья расчувствовалась, прикинула так и этак и неожиданно для себя решила пригласить наследницу в гости. Не откладывая дела в долгий ящик, пошла на почту, отбила, не поскупившись, длинную, полную намеков телеграмму.
Температура спала, голова была ясной. Доронин снял с полки нашумевший роман, который давно собирался прочитать, но вошел сын, по-хозяйски опустился на стул.
– Утром как вареный рак был, а сейчас нормально выглядишь.
Доронин выжидающе помолчал. Сын посмотрел на обложку.
– Муть!
– Неужели осилил?
Вадим учился в техническом вузе, художественную литературу читал от случая к случаю. Раньше это огорчало Доронина, потом он махнул рукой. Зинаида Николаевна предпочитала детективы.
Сын сказал, что не собирается читать этот роман, потому что все говорят: скука смертная. Доронин с горечью подумал, что Вадим никогда не имел собственного мнения – всегда ссылался на Зинаиду Николаевну и приятелей.
– Мама тебе сообщила, что я собираюсь жениться?
– Сообщила.
– Хотелось бы услышать твое мнение.
Девушка, с которой дружил Вадим, нравилась Доронину, как нравились ему почти все молодые женщины в тесных брючках, в майках с надписями и рисунками. Они умело пользовались косметикой, и Доронин вынужден был признать, что в годы его молодости таких красивых женщин не было. «За исключением Верки», – мысленно сказал Доронин и подумал, что Татьяна и Зиночка тоже были дай бог, хотя и одевались похуже. Захотел, и не смог представить Татьяну в джинсах – она оставалась в памяти в широкой цветастой юбке, в кофте с глубоким вырезом. Зиночка чаще всего вспоминалась в дешевых ситцевых платьях – она сама кроила и шила их. Это уже потом жена стала бегать по портным и портнихам.
– Чего молчишь? – В голосе сына было нетерпение.
– Думаю.
– Очень долго думаешь!
Доронин чуть помедлил.
– Рановато тебе жениться.
Вадим усмехнулся.
– Мама переменила свое мнение.
– Да?
– Да. – Вадим многозначительно помолчал. – Мы решили отдельно жить.
– Правильно решили.
– Ты не мог бы помочь нам вступить в кооператив и дать денег на первый взнос?
– С кооперативом, наверное, помогу, а деньгами мама распоряжается.
– Она сказала: поговори с отцом.
– Так и сказала?
– Конечно.
Доронин попросил позвать жену. Откинув простыню, Зинаида Николаевна присела на край дивана, деловито сообщила, что на сберкнижке всего триста рублей. Вадим обеспокоенно поерзал.
– Какой же выход? – спросил Доронин.
– Занять придется.
До сих пор Зинаида Николаевна никогда не брала в долг и мужу не разрешала, воспротивилась даже тогда, когда они решили вступить в кооператив.
– К чему такая спешка? – удивленно проворчал Доронин.
Вадим потупился. Зинаида Николаевна объявила:
– Обстоятельства так сложились!
Доронин понял, что скоро станет дедушкой.
…В тот день, когда на крыльце раздались радостные возгласы, Алексей ринулся туда и остолбенел, увидев Татьяну, по-родственному обнимавшую тетку Маланью.
– Вот и свиделись, – проворковала Татьяна, и было непонятно, кому предназначены эти слова.
Голова раскалывалась от тревожных мыслей: «Танька приехала, а Верки нет. Почему?» Неужели предчувствия сбудутся? Сквозь дощатую перегородку Алексей слышал, как Татьяна рассказывает хуторские новости. Потом послышался шепот. Алексей приложился ухом к стене, но ничего не разобрал. Ночью прислушивался к шорохам, боялся, что Татьяна придет. Но она не пришла.
Утром тетка Маланья позвала Алексея на веранду.
– Сядь и послушай, что скажу.
Стараясь не встречаться с Татьяниным взглядом, Алексей сел.
– Верка для семейной жизни непригодная, – твердо сказала тетка Маланья. – За полтора года насмотрелась: то с одним, то с другим. Моя наследница не в пример ей. Она мне все как на духу выложила. Не прогадаешь, если распишешься с ней.
– Я и Верка – жених и невеста, – пробормотал Алексей.
Татьяна презрительно усмехнулась.
– На что жить-то будете?
– Она беднячка! – подхватила тетка Маланья. – И у тебя, в кармане – вошь на аркане.
– Проживем.
С Татьяниных щек опал румянец.
– Не бывать этому! На весь хутор ославлю! Ты чужак, я казачка – мне будет вера!
– Постыдись…
– Да или нет – вот и весь сказ! – Тетка Маланья положила руку на стол. – Коли нет, ступай отсюдова. Комната на десять дней была нанята, а ты уже третью неделю матрац протираешь.
Алексей понял: тетка Маланья и Татьяна настроены решительно. Он не мог сказать «да» – все его помыслы были устремлены к Верке. Завернул в газету свои немудреные пожитки и навсегда покинул этот дом.
Идя к железнодорожной станции, Алексей стал придумывать слова, с которыми обратится к Верке. А в голове помимо воли утверждалась мысль, что она не простит. Да и с Татьяниной угрозой приходилось считаться. И Алексей струсил.
Через несколько дней он очутился дома, в Москве.
Ему не суждено было узнать, почему не приехала Верка. Возвратившись домой, она застала мать совсем плохой, брата – пьяным, двойняшек – зареванными. Сразу навалилось столько забот, что хоть разорвись. Матери с каждым днем становилось все хуже и хуже, брат всеми правдами и неправдами раздобывал самогон, племянники требовали ласки, внимания, и очень скоро Верка поняла: не управится в срок. Понадеялась на сообразительность Алексея и ошиблась. Умерла мать. Убитая горем Верка думала об Алексее и продолжала думать о нем, когда после отпевания гроб несли на кладбище и опускали в сырую могилу. Она все ждала, все надеялась. Вскоре узнала, куда ездила молодая Матихина, и впервые подумала: «Не любил». Ей было горько сознавать это, потому что сама она любила…
Хочу, но не сумею выразить словами все, что думаю о тебе, Верка. Склоняю перед тобой голову. Ты будешь являться ему в снах. Проснувшись среди ночи, он станет вспоминать тебя и убедится, что никого не любил, как тебя, хотя в любви ему всегда везло: и он любил, и его любили. Но как тебя – никого. И его никто не любил, как ты. Боясь разбудить любовницу, а позже жену, он тихо вздохнет, погрустит, мысленно представит, где и с кем ты, а утром, приняв холодный душ и растеревшись докрасна мохнатым полотенцем, снова забудет о тебе. Не суди его слишком строго, Верка, – такой уж он человек. Ты один берег, он другой – не судьба вам быть вместе. Ты лучше его. Все мои чувства – тебе, потому что ты – это ты. Не изломают твою жизнь наветы, не убавят они в тебе ни красоты, ни душевной силы. В памяти останутся его жесты, глаза, поцелуи, горячие руки, любовная сладость. Ты распознала в нем то, о чем в те годы он даже не подозревал. Выкинь из памяти этого безвольного человека, вырви его из сердца! Не можешь или не хочешь? И не можешь, и не хочешь: любят не только уверенных в себе, слабых душой тоже любят, и, наверное, больше, потому что любовь для них – опора. Почему ты не разыскала его? Гордость не позволила, да и подумала: «Не один он. Зачем ишо чью-то жизню ломать?» Признайся, Верка, была и другая причина: не могла простить его, хотя и себя не считала безгрешной. Ненадежный он человек, Верка. Пусть ненадежный – все равно люб! А может быть, все это блажь, может быть, вбила ты в голову, что любишь? Так и этак раскидывала, до помутнения в глазах думала – милее его никого не было. Не ошибаешься? Вспомни-ка молоденького солдатика, с кем впервые согрешила, по ком горевала, когда пришло известие – убит. Вспомни всех, кто любил тебя и кого любила ты. Все равно не то!
Жена и сын о чем-то громко разговаривали, и Доронин внезапно решил, что они, должно быть, толкуют о предстоящей свадьбе. Захотел, но не смог представить себя в роли свекра и деда, с грустью подумал: «Вот и прошла жизнь».
До сих пор Доронин не спрашивал себя, хорошо или плохо он жил, теперь же, взволнованный разговором с Кочкиными и воспоминаниями о Верке, почувствовал, что жил скверно – не так как следовало бы жить. Нет, он не подличал, никого не подсиживал – просто жил, надеясь на что-то хорошее, что могло бы в один прекрасный день изменить его жизнь. В душе Доронин продолжал оставаться таким же мечтателем, каким был тридцать лет назад, когда, не послушавшись матери, махнул на Кавказ. Тогда, в молодости, мечта побудила его действовать пусть неразумно, но все же действовать, теперь же… «Чего мне ждать, на что надеяться, когда виски седые и скоро придется нянчить внука?» – спросил сам себя Доронин. Он не сомневался: после рождения внука Зинаида Николаевна и Вадим не позволят ему распоряжаться свободным временем по собственному усмотрению. «Заставят пеленки полоскать, коляску возить», – с неприязнью подумал Доронин. Это тотчас родило протест. Душа стремилась обрести независимость, которой не было до сих пор, и Алексей Петрович сказал сам себе: «На старости лет не худо бы пожить так, как хочется».
